Их было три

Глава десятая "ТАк-то, госпожа…"

Наконец-то Гундеге доверили группу поросят. Так сказала Матисоне — именно "доверили", а не просто "дали", и это слово немного страшило Гундегу Она так ждала дня, когда станет полноправной работницей, а не помощницей, выполняющей всевозможные поручения: принеси, унеси и всё время смотри, смотри, смотри… Взяв у Жанны нужные книги и брошюры, она иной раз читала до позднего вечера, сжигая огромное количество керосина. Но, к её удивлению, Илма, ни слова не говоря, привезла из керосиновой лавки полный бидон. Она каждый вечер ещё нетерпеливее, чем сама Гундега, интересовалась, когда, наконец, ей дадут группу. И всякий раз, когда девушка отвечала, что пока ещё не известно, Илма ворчала — видно, в колхозе какая-то особая порода свиней, если свинарки никак не могут постичь пауку обхождения с ними. Гундега, смеясь, соглашалась с ней, но что-то в тоне Илмы не нравилось ей.

Наконец настал день, когда Гундега могла со вздохом сказать: завтра. В этом вздохе были и облегчение и сознание тяжести предстоящей ответственности.

Она убежала на ферму очень рано, с таким же нетерпением и волнением, с каким школьник первого сентября идёт в школу. Ещё неделю назад дорога из Межакактов на ферму казалась длинной, а теперь с каждым днём становилась короче. Так всегда бывает, когда много ходишь по одной дороге. Почему — никто не знает. И Гундега не могла бы объяснить.

На ферме она застала лишь дежурную, удивившуюся её раннему приходу. По дороге сюда Гундега решила взвесить поросят до кормления и сэкономить таким образом время. Но где там! Это ведь не камин или чурки, а живые существа, да к тому же ещё обладающие пустыми желудками и громкими голосами. Появление в хлеву свинарки означало по их понятиям начало долгожданного завтрака, которому отдавалось предпочтение перед всеми другими делами. Поросята Гундеги подняли кутерьму. Они обиженно барахтались, сопротивляясь изо всех сил, когда она пыталась посадить их по одному в ящик, чтобы взвесить. Скоро весь хлев наполнился хрюканьем, визгом и стуком копыт о стенки загородок. Самые настойчивые поднимались над загородками, и их головы со свисавшими на глаза ушами напоминали, что они требуют принадлежащее им по праву. Маленькие, ещё не отделённые от матерей поросята, разбуженные шумом, спускались с нар по лесенкам и, нетерпеливо похрюкивая, толкались, отыскивая матерей.

Гундега с нарастающей тревогой прислушивалась к переполоху, вызванному ею. Счастье, что хоть супоросные матки, ночевавшие в загонах, пока молчали. А то бы получился скандал на весь колхоз. Ах, какой позор! А ведь она хотела только добра!

Она сбегала на кухню и привезла своим поросятам заготовленный накануне корм, но успокоить всех обитателей хлева ей было не под силу. Сквозь шум она даже не услыхала, как отворилась дверь. И только увидев Матисоне, почувствовала, что с плеч точно камень свалился.

Гундега взвесила поросят позже, уже совершенно спокойно и без особых приключений. Теперь это были совсем другие, спокойные создания, не похожие на зверёнышей, что утром визжали и кусали руки. Милые, розовые поросятки, изредка похрюкивающие, и то для собственного удовольствия.

Против каждой загородки в задней стене хлева были небольшие дверцы. Гундега открыла их, и поросята выбежали в загон. Глядя на них, она подумала, что, пожалуй, слово "выбежали" не совсем к ним подходит. Они перебирали коротенькими ножками с такой неуловимой быстротой, что казалось, они катятся на колёсиках. Передние остановились, ослеплённые ярким солнцем. Задние напирали на них, отталкивали от дверец, пока все не оказались в загоне. На минуту поросята замерли, опьянев от свежего воздуха, затем, захрюкав, в неудержимой радости понеслись вниз с пригорка.

Гундеге весело было смотреть на них.

Всё казалось радостным, светлым. Она, правда, вспомнила дикий утренний кавардак в хлеву, но ведь в этом ничего особенного нет. Так по крайней мере утверждала Матисоне. Только Жанна не удержалась от смеха, говоря Гундеге, что она немного перестаралась. Но Жанна смеётся часто и беззлобно. Вот и сегодня утром, заметив, что Гундеге не по себе, она призналась, что и у неё всякое бывало. И, честно говоря, Арчибалд тогда был прав, рассказывая о её слезах в загородке…

Радость прожитого дня Гундега принесла домой, в Межакакты. Ей так не терпелось рассказать всё во всех подробностях, заново пережить каждую самую незначительную и в то же время такую важную мелочь, ещё раз посмеяться над своими промахами!

На лесной дороге она, сгорая от нетерпения, пустилась даже бегом. Если бы кто-нибудь увидел её издали, она показалась бы ему худеньким подростком. Но сама она вдруг почувствовала себя взрослой, и это сознание пьянило её, как запах багульника в июне.

На краю дороги, в бурой прошлогодней, листве, Гундега заметила первый подснежник, такой ясноголубой, хрупкий, один-единственный, и рука не поднялась сорвать его. Сегодня Гундеге всё казалось необыкновенным — и лес, и этот подснежник, и она сама. Наверное, в этом помогала радость. И она спешила, чтобы поделиться ею с другими. Гундега вспомнила, как часто последнее время Илма расспрашивала её о работе на ферме и зубоскалила по поводу "особо породистых свиней". И посмеётся же Илма, когда Гундега расскажет, как поросята барахтались в ящике!

Но странно, придя в Межакакты, Гундега словно наткнулась на стену. И самым удивительным было, что именно Илма не проявила ни малейшего интереса к её делам. Равнодушно послушав рассказ Гундеги, она зевнула и со скучающим видом прервала её на полуслове:

— Когда же они примут тебя в колхоз?

— Я… я не знаю. Я ведь только что начала работать, — пробормотала Гундега, удивившись вопросу.

— И чего тянут, — проговорила Илма. — Ты настаивай, чтобы скорее…

Огорчённая Гундега отвернулась. Пропало всякое желание рассказывать дальше. Она зашла к Лиене. Та капала на кусок сахара лекарство, шёпотом считая каждую капельку. Под глазами у неё темнели круги, поэтому глаза казались запавшими; нос заострился и стал тонким. Гундега содрогнулась: точно такой же тонкий, заострившийся нос был у её бабушки… когда она лежала в гробу…

Радость погасла, как пламя под слоем золы. И всё вокруг стало серым.

В тот вечер ей долго не спалось. Окно было открыто, и свежий ароматный ветер играл занавеской, листал оставленную на столе книгу и трепал прядь волос на лбу. Небо было облачным и беззвёздным. Гундега не представляла, который час, во всяком случае, было поздно, когда над лесом сверкнуло что-то похожее на зарницу. Гроза так рано не может быть. Вероятно, это всходит луна. Но почему на западной стороне? Да и небо покрыто тучами… Слабый свет понемногу разгорался ярче, а через некоторое время стал медленно гаснуть. И вот тёмный лес опять слился с таким же небосклоном.

Гундега не догадывалась о том, что происходило на расстоянии нескольких километров, она узнала об этом лишь утром. А сейчас, закрыв окно и погасив свет, она легла и очень скоро уснула.

В тот момент, когда Гундега заснула, в соседней усадьбе вдруг проснулась мать Виктора. Вначале она не могла сообразить, что её разбудило. Повернувшись на другой бок, она услыхала, как хлопнула дверца шкафа.

— Кто там? — шёпотом спросила Ганчарикиха.

— Я.

— Ты, Виктор? Что ты там ходишь в потёмках?

— Не хотел тебя будить.

— Мел привёз со станции?

— Нет.

Звякнули пузырьки. Потом что-то с грохотом упало на пол.

— Где фурациллиновая мазь, мама?

— У самой стенки. Для чего тебе мазь?

Виктор не отвечал, затих и только сопел сквозь стиснутые зубы.

— Для чего тебе мазь, я спрашиваю? — уже строго потребовала ответа мать.

— Я… ну, немного обжёгся…

— Ох, горюшко!..

Ганчарикиха вмиг соскочила с постели и, как была, в развевающейся белой рубашке кинулась к выключателю. Ослеплённая ярким светом, она сразу ничего не разглядела. Только едко пахло горелым. При свете Виктор сразу отыскал нужную баночку с мазью.

Он с виноватой улыбкой повернулся к матери.

— Да ничего особенного…

Она подошла к сыну вплотную и увидела, что у него обгорели брови и почти совсем сгорели ресницы. На щеке красовался широкий красный рубец. Пиджак был прожжён в нескольких местах.

— Покажи руки, Витя!

На лице Виктора появилась кривая усмешка.

— Я же говорю, ничего особенного…

— Покажи руки! — настаивала она.

Виктор повиновался.

Мать не произнесла ни слова, только рот её болезненно сжался.

— Сейчас принесу марлю, — проговорила она и занялась руками сына, смазывая волдыри на месте ожогов.

— Машина, что ли, загорелась?

— Хлев.

— Чей? — удивилась она.

— Соседей — "Цинитайса".

— И ты, как водится, полез в самое пекло?

— Ну, полез, — ответил он. — Или я должен был смотреть, как горит скотина?

Она взглянула на сына с неожиданной нежностью.

— Все вы у меня такие. Все восемь… Отчего же загорелось?

— Короткое замыкание. Проводка была не в порядке. Еду мимо, вижу — горит…

— Разве их-то никого не было?

— Девчушка дежурила. Побежала за помощью…

Она неосторожно прикоснулась к его руке, и он побледнел.

— Больно?

— Не больно… — нетерпеливо проговорил он. — И чего ты расспрашиваешь!

Ганчарикиха тяжело вздохнула, но немного погодя опять начала:

— А помощь-то всё-таки явилась?

— Явилась.

— Почему же ты так обжёг руки?

— Возился с быком. Племенной. Только в прошлом году привезли из Сигулды. Что-то около пятнадцати тысяч заплатили. Ну, испугался огня и не хотел выходить из хлева.

— Дай смажу лицо.

Подойдя к зеркалу, Виктор некоторое время критически разглядывал себя, после чего сделал вывод:

— Испорчен фасад, как говорит Арчибалд.

— Что?

Виктор только усмехнулся.

— Принеси, мать, ватник!

— На что тебе ватник?

— Мел ведь я не привёз…

— Ох, горюшко! Ты же болен, Витенька, как же ты поедешь?

— Как приехал сюда, так и до станции доберусь.

— Одному не управиться. Был бы хоть отец дома.

— Буди Владика!

Мать помедлила, ожидая, не передумает ли Виктор, затем направилась в соседнюю комнату. Когда она вернулась, Виктор пытался забинтованными руками застегнуть ватник. Она помогла ему.

— Знаешь, мать, только не рассказывай, пожалуйста, никому ничего, — попросил Виктор, не гляди на неё. — Растрезвонят по всему свету. Кому это нужно.

Она согласно кивнула головой и, посмотрев вслед сыновьям, исчезнувшим в бледных предрассветных сумерках, вздохнула.

Мать Виктора сдержала слово, но о случившемся наутро говорил весь колхоз. Узнала об этом и Гундега.

Всё началось с того, что секретарь парторганизации колхоза "Цинитайс" позвонил Эньгевиру и спросил, не очень ли сильно пострадал шофёр, помогавший им тушить пожар. Заодно он передал Эньгевиру благодарность от правления "Цинитайса". А когда удивлённый председатель ответил, что ничего не знает и, очевидно, тут какое-то недоразумение, секретарь заметил, что в данном случае шутки не совсем уместны, и повесил трубку прежде, чем Эньгевир успел что-либо возразить.

Пришлось председателю позвонить в соседний колхоз, и, наконец, он узнал о событиях прошлой ночи всё, что знали сами колхозники. Только никто не знал имени шофёра. Лишь дежурившая в ту ночь девушка утверждала, что шофёр был из Нориешей. Все в один голос говорили, что, когда пожар почти уже потушили, машина с энергичным шофёром бесследно исчезла.

Вечером, оставив машину в гараже, Виктор зашёл на ферму Межниеки, чтобы пойти домой вместе с Жанной. Там оказался и Ольгерт, так что всё дальнейшее происходило на глазах Гундеги.

Бригадир обратил внимание на грязные бинты на руках Виктора, и его взгляд задержался на них дольше, чем следовало. Виктор поспешно сунул руки в карманы.

— Что у тебя с руками? — спросил Ольгерт.

— Да поранился…

— Чем?

— Оцарапал. Мало ли где можно задеть, когда работаешь на машине…

Ольгерт понимающе усмехнулся и проговорил:

— Это верно! Да, тебя из соседнего колхоза разыскивали.

Гундега заметила, что обгоревшие брови Виктора нервно нахмурились.

— Меня?! Что вам всем нужно от меня в конце концов!

— Что ты кричишь? — недоумевал Ольгерт.

Виктор бросил беглый взгляд на Жанну.

— В "Цинитайсе" удивляются, почему ты так внезапно исчез… — продолжал Ольгерт.

— За мелом-то я должен был поехать? Сам же послал меня на станцию. А теперь удивляешься, чёрт побери…

Оттопыренные уши бригадира покраснели, и он с искренним изумлением покачал головой.

— Что с тобой? Какая муха тебя укусила? Люди разыскивают его, чтобы поблагодарить, а он…

— Не люблю, когда из мухи делают слона.

— Кто же делает? — простодушно спросил Ольгерт.

— Вы… ну, все вы…

— Знаешь, — широко раскрытые глаза Ольгерта заблестели, — у меня есть идея. Я внесу предложение, чтобы комсомольское собрание обсудило этот случай. У нас давно не было ничего такого…

Виктор окончательно вспылил.

— Обсуждайте, только, пожалуйста, без меня.

Ольгерт снова взглянул на его руки.

— У врача был?

— Что мне там делать?

— Получил бы бюллетень.

— Чтобы лежать в ожидании, когда придут с цветами? Не желаю.

— Вот ещё чудак…

Все трое смотрели, как Ольгерт сел на мотоцикл и уехал. После этого Гундега убежала переодеваться и не слышала, о чём говорили Жанна с Виктором.

Когда бригадир скрылся из виду, Виктор проворчал:

— Умчался…

Взглянув на Жанну, он заметил её восхищённый взгляд.

— И ты тоже, — сказал он, отворачиваясь.

— Что — тоже?

— Смотришь как на деревянного божка.

Вдруг он почувствовал, что его шею обвили руки Жанны.

— Не надо… Жанна.

— Почему?

Он медлил.

Руки Жанны тяжело соскользнули вниз.

— Ты думаешь, я потому, что Ольгерт сказал?..

Оба замолчали.

Жанна осторожно дотронулась до бинтов на руках Виктора.

— Тебе очень больно, — сказала она дрогнувшим голосом.

Виктор поднял глаза. Взгляд Жанны был непривычно серьёзен.

— Не потому ведь, Виктор, — тихо сказала она. — Не потому… Ты не смеешь так думать…

Когда вышла Гундега, она увидела, что Жанна указывает на что-то вдали. У самого горизонта тянулась светлая сияющая полоса.

"Серебристый свет", — подумала Гундега.

Дагмара появилась так же внезапно, как и в прошлый раз. "Как снег на голову", — сказала бы Илма. И опять Нери не лаял на неё, а, радостно повизгивая, кинулся навстречу. Только теперь Илма не прикрикнула на собаку, вероятно, вспомнив испорченный канун Нового года, хотя Гундеги сейчас не было дома.

— Проездом завернула?

— Почему проездом? — возразила Дагмара, лукаво прищурив чёрные глаза. — Приехала погостить.

— Заходи!

Чуть помедлив, Дагмара вошла. Её пышные волосы были крепко стянуты на затылке, и обветренное на весеннем солнце лицо казалось похудевшим.

Илма внимательно посмотрела на неё.

— Как будто похудела.

— Возможно.

Она повесила пальто на злосчастные оленьи рога в прихожей у дверей Илмы и осталась в синем, плотно облегавшем платье.

Илма пощупала материю.

— Дорогая.

— Ничего особенного. Ткань "Люкс".

— Готовое покупала или шила?

В этот момент Илма увидела на яркой синеве платья красный комсомольский значок. Дагмара заметила, как сразу потемнел взгляд Илмы.

— Приехала похвастать?

Дагмара не поняла:

— Чем?

Илма дотронулась указательным пальцем до значка на груди Дагмары.

— Меня ещё в прошлом году приняли.

— Нам ты ничего не говорила.

В глазах Дагмары сверкнуло упрямство.

— Я совершеннолетняя.

— Это так, — протянула Илма, — но…

— Не будем начинать ссору, мать.

Они смотрели друг на друга и чувствовали себя чужими и далёкими — несмотря на прожитые вместе пятнадцать лет, на привычку, выработавшуюся за эти годы, на благие намерения Дагмары — несмотря ни на что.

— Мы точно чужие, — произнесла вслух Илма. — Мне тебя жаль.

— Жаль? — усмехнулась Дагмара. — Почему?

— Ты так похудела, измучилась…

— Странно ты говоришь. Просто этой зимой я очень много занималась. Столько упущенного приходится навёрстывать…

— Вот об этом и я говорю.

— Ах, как ты не понимаешь! Ведь меня никто не заставляет. Я просто хочу чего-нибудь достигнуть.

— Достигнуть! — Илма усмехнулась. — Будь у меня твоя внешность, я бы за пару недель подцепила муженька с собственной "Волгой" и домом, для которого сотня значит не больше, чем для меня этот клочок обёрточной бумаги.

— То_:, чего я хочу достичь в жизни, мне не даст никакой муж. Этого я должна добиться своим трудом.

— Своим трудом приходится жить пожилой вдове вроде меня, да и то ещё… — Илма осеклась и продолжала лишь некоторое время спустя: — А в этот комсомол ты напрасно полезла. Случись что-нибудь…

— Тебе бы, конечно, хотелось этого? — отозвалась Дагмара.

Илма выпрямилась.

— Хотелось бы! — И добавила с нескрываемой ненавистью: — Иди и донеси… комсомолка!

Дагмара засмеялась.

— Все это и так знают.

На лице Илмы мелькнул испуг.

— Что знают?

— Чего бы тебе хотелось. Только этого никогда не будет.

— Всё во власти божьей.

— Не будет! — повторила Дагмара. — Мы этого не допустим.

— Кто это — мы? — удивилась Илма.

— Все, кто ничего не потерял вместе с тем добрым старым временем, когда молочные реки текли в кисельных берегах.

Илма взглянула на Дагмару словно на привидение, до неё вдруг дошёл скрытый смысл этого разговора. Она побледнела.

— Судя по твоим высказываниям, выходит, что мы с тобой враги?

Это открытие перепугало Илму. Она снова, гораздо отчётливее, чем обычно, осознала, какую опасность принесло появление Дагмары. Отрезанный ломоть, чужая… Они могли откровенно поговорить между собой, могли поспорить, они были как две скалы на разных берегах реки. Но Гундега! Гундега как птица. Вспугнёшь — улетит. В Межакактах её держат тоненькие, почти незримые нити. Кто знает, может быть, достаточно одного взмаха руки, одного-единственного слова, чтобы порвать их. И вот теперь, именно теперь появилась Дагмара…

Илму пугало всё, как в ветреную лунную ночь пугает каждая движущаяся тень.

— Где Фредис и Гундега? — вдруг спросила Дагмара, словно угадав мысли Илмы.

— Фредис ушёл. Женился. Гундега на ферме, ухаживает за поросятами.

— Молодец, — порадовалась Дагмара. — Она ещё здесь живёт?

— Конечно! — Илма хотела произнести это горячо, убеждённо, но почувствовала, что голос прозвучал неуверенно.

Она бросила быстрый взгляд на часы. Уже поздно. И то, что Гундега ещё не пришла, встревожило Илму. Вдруг она совсем не вернётся в Межакакты…

Через некоторое время Гундега пришла.

Илма порывисто вскочила. Всем своим существом стремилась она к Гундеге и еле удержалась, чтобы не обнять её — вернувшуюся, нуждающуюся в защите от той, другой.

— Как ты поздно сегодня, — волнуясь, сказала она. — Иди садись, я тебе налью суп.

Во всех её движениях чувствовалась затаённая тревога, даже в поспешности, с какой она пошла к полке, взяла миску, нервно обернулась.

— Где ты так задержалась, Гунит?

— На комсомольском собрании.

Все вздрогнули, когда разбилась упавшая на пол миска. Илма наклонилась собрать черепки. Гундега поспешила к ней на помощь.

У Илмы из порезанного пальца сочилась кровь.

— Дайте, тётя, я перевяжу.

Илма не ответила и, только собрав черепки, выпрямилась и вполголоса проговорила:

— Ты тоже…

На кончике пальца у неё блестела капля крови. С поразительным безразличием Илма смотрела, как кровь капнула на пол.

Гундега, не уловив истинного смысла двух этих небрежно брошенных слов, улыбнулась.

— Ну да, я тоже. Меня пригласили, потому что собрание открытое. Говорили об одном нашем колхозном парне — шофёре Викторе. Он спас во время пожара в "Цинитайсе" скотину и сам обгорел, он…

— О господи! Лезть в огонь ради чужой скотины! — Илма покачала головой.

— Да он же… — начала было Гундега и замолчала.

Илма заметила, что радостный огонёк в её глазах потух, затуманился.

— Вынеси черепки, — коротко распорядилась Илма, высыпая их на совок.

Гундега повиновалась.

Илма стояла посреди кухни, глядя ей вслед, болезненно ощущая, как сильно, как устрашающе сильно привязалась она к этой худенькой светловолосой девушке и как отчаянно боится потерять её. У Илмы никогда не было детей; было время, когда она не хотела их иметь. Теперь она знала только одно, что любит Гундегу, как родную дочь. Гундегу, которая молчаливо ходит по дому, думая свою думу, ни разу не сказав Илме близкое, родное словечко — "мать".

И чем глубже она осознавала, что любит Гундегу, тем сильнее обострялась в ней неприязнь к Дагмаре. Вернее, это была уже не неприязнь, а ненависть. Она сейчас ненавидела каждого, кто смел посягать на Гундегу. Всё остальное уже не имело никакого значения.

— Мать!

Это была Дагмара. Илма очнулась.

— Я, мать, приехала не просто так. Я приехала пригласить тебя на свадьбу.

— Выходишь замуж?

— Да.

— За кого же?

— Я ведь зимой тебе рассказывала.

— За этого… этого? — Илма замялась. Казалось, она не могла подыскать подходящего презрительного слова. Губы сжались и стали тонкими.

Дагмара выпрямилась, удивлённая тем, что происходило с Илмой.

— Гундега, иди к себе в комнату! — сказала Илма.

— Пусть остаётся, — побледнев, вмешалась Дагмара. — Она уже не ребёнок. И ей здесь, наверное, приходилось видеть и слышать не только то, что ты сейчас собираешься мне сказать.

— Гундега! — повторила Илма.

Гундега не пошевелилась. В её широко раскрытых глазах была отчаянная отвага загнанного в тупик зверька.

— Хорошо, оставайся, — уступила Илма. — Ну, так слушай, Дагмара, что я тебе скажу: если ты свяжешься с этим русским навсегда, можешь никогда больше не переступать порога Межакактов.

Дагмара встала. Лицо её сделалось пепельно-серым.

— Илма! — неожиданно воскликнула Лиена, но горло её перехватило, и последние слова она произнесла хриплым шёпотом: — Илма, опомнись, дочка!

Дрожащие руки Лиены с осторожной лаской касались плеч, волос Дагмары, эти руки старались удержать, защитить. Дагмара точно окаменела, на лице её не дрогнул ни один мускул. Вцепившиеся в край стола пальцы побелели.

— Хорошо! — сказала она, только голос её предательски дрогнул. — Если это твоё последнее слово… то свадьбу мы можем справить и без тебя!

Взяв пальто на руку, другой подхватив сумку, она вышла. Стук каблуков донёсся с крыльца, потом с дорожки и затих.

Вдруг Лиена закричала:

— Нет! Нет! Я этого не допущу!

Оттолкнув Илму, пытавшуюся удержать её, Лиена выбежала из кухни.

На крыльце что-то глухо стукнуло.

Лиена упала, странно согнувшись.

— Принеси холодной воды! — крикнула Илма Гундеге.

Лиена открыла глаза, сразу всё вспомнила и снова беспомощно простонала:

— Нет… нет… нет… — словно ребёнок, обессилевший после долгого бесполезного плача.

Лиену ввели в комнату и положили на кровать. И вдруг Гундега почувствовала страх. Ей вспомнилось, как уходил Фредис. А теперь уходит Дагмара. Она ещё здесь, идёт по лесной дороге, но в действительности она уже очень, очень далеко… Гундега боялась, что может уйти и Лиена. Не по той дороге, по какой шла Дагмара, а по другой…

Но этого не случилось. Уже наутро Лиена, гремя вёдрами, семенила в хлев. Всё как будто осталось по-старому. Имя Дагмары не упоминалось никем. И не потому, что о ней забыли, а именно потому, что всё время вспоминали её.

Но Лиена изменилась. Взгляд её угас, словно обратился внутрь. Гундега однажды наблюдала, как Лиена, идя через двор, запиналась среди бела дня о гальку, которой усыпана дорожка. Казалось, она вот-вот упадёт. Но она не упала, хотя шла ощупью, точно в непроглядную темень. Она стала часто задумываться и, когда с ней заговаривали, вздрагивала. Никто не знал, о чём она думала. Она вся целиком отдавалась этим непонятным думам, как, бывало, отдавалась работе; теперь работа просто валилась из ослабевших рук.

Однажды Гундега заметила, как Лиена упорно, с настойчивостью старого человека пытается вдеть нитку в иголку. Она подошла, не говоря ни слова, взяла из её рук иголку и нитку и сразу вдела.

Потухшие глаза Лиены вдруг зажглись прежним светом.

— У тебя зоркие глаза… солнышко моё…

Морщинистое лицо Лиены озарилось улыбкой.

И Лиена опять так напомнила Гундеге бабушку, что даже сердце дрогнуло. Девушка знала, что они ни в молодости, ни в зрелые годы не были похожи. Но теперь вдруг… Почему именно теперь? Такие же точно глубоко запавшие тусклые глаза были у бабушки, когда… она лежала больная, незадолго до смерти…

Рот Гундеги болезненно сжался, что-то кричало в ней, как кричала Лиена в день ухода Дагмары: "Нет… Нет… Нет…"

Но рот не разжимался, он должен был молчать.

В Межакактах почти всегда царила гнетущая, недобрая тишина. Гундега часто задумывалась над тем, какой различной может быть тишина. В лесу она освежает, как ключевая вода. А в их доме она навевает безотрадность. Это какая-то кладбищенская тишина. Впрочем, нет. На кладбище шумят деревья, весною поют птицы. А в Межакактах теперь осталось лишь одно-единственное беспечное существо — сверчок.

Каждое утро, покидая дом, Гундега чувствовала облегчение и в то же время стыдилась этого чувства, вспоминая больную, дряхлую Лиену, от которой теперь хозяйственные заботы требовали почти нечеловеческих усилий.

И каждый вечер Гундега возвращалась словно в тюрьму…

Дни на ферме летели незаметно. Всё хрюкающее семейство Гундеги перевели в соломенные шалаши. Теперь она тоже проводила много времени на воздухе. Волосы у неё выцвели как кудель, и ярче обычного сверкали зубы на загорелом лице.

Илма часто поглядывала на Гундегу, радуясь, что та поправилась. Но к радости всегда примешивалась капля горечи — Гундега расцвела там, а не в Межакактах.

Как-то Гундега рассказала Илме об установленной на ферме мойке для овощей. К её удивлению, Илма заинтересовалась.

— А что, это неплохая вещь — мойка. Реек я могу достать сколько угодно, корыто есть. Надо будет заказать…

И осеклась на полуслове, вероятно, вспомнив, что заказать некому — нет ни Фредиса, ни Симаниса…

Всякий раз, работая у мойки, Гундега вспоминала этот разговор и улыбалась про себя — какое разочарованное лицо было тогда у Илмы.

Вот и сейчас, высыпав в мойку несколько вёдер картофеля, Гундега опять вспомнила об этом. И на кончике языка упрямо вертелось: "Так-то, госпожа!"

Именно это сказал бы Фредис, увидев кислое лицо Илмы.

Гундега тихо рассмеялась, затем, вытерев руки, взялась за ручку барабана. Картофель с грохотом перекатывался и промывался в большом, наполненном водой металлическом корыте. С каждым оборотом барабана картофель становился всё чище, белее. Так, хватит…

Она высыпала промытый картофель в котёл и спустилась в погреб, чтобы набрать ещё. Поднимаясь наверх с полными вёдрами, она увидела Арчибалда. Гундеге показалось, что он что-то бормочет.

— Что вы там ворчите, Арчибалд? — крикнула она ему.

— Я говорю — каторга.

— Как? — удивилась она.

— Каторга, — повторил Арчибалд. — Кому нужно то, что вы сейчас делаете?

Гундега откинула голову.

— Да свиньям же! Вам, как зоотехнику, это лучше знать.

— Свиньям нужен только картофель, а ваш египетский труд никому не нужен.

— Ах, вот как? — удивилась Гундега и улыбнулась. — Это, вероятно, выше моего понимания. Не гнать же в погреб самих свиней!

Арчибалд не успокаивался:

— Построить погреб под кухней придумали, а изобрести что-нибудь более удобное, чем простая лесенка, не смогли…

— Кто?

— Ну, те, кто строил.

Арчибалд казался хмурым, кроме того, толстые стёкла очков всегда придавали его лицу важное, даже сердитое выражение, исчезавшее только тогда, когда он смеялся. Сейчас ему было не до смеха.

— Знаете, Арчибалд, — сказала Гундега, посмотрев на него, — вы любите сравнения. Если бы мне нужно было сравнить ваше лицо с чем-нибудь, я бы… вы не обидитесь?

Вертикальная морщина между бровями Арчибалда разгладилась.

— Нет, не обижусь.

— Поклянитесь!

— Это уже что-то из лексикона Жанны, — заметил Арчибалд.

Гундега замолчала, хотя, откровенно говоря, не знала, что такое лексикон.

— На кого же я похож?

— На ненастный осенний день без малейшего проблеска солнца… Вы только, пожалуйста, не обижайтесь, я…

Арчибалд сказал улыбаясь:

— Как видите, проблески бывают.

И они оба расхохотались.

— Люди добрые, здесь происходит какое-то веселье без моего разрешения! — послышался за дверью голос Жанны, и она вошла в кухню, насмешливо проговорив:

— Ясно!

— Что ясно?

— Ситуация. Мой братец, одним словом…

— Не строй из себя всезнайку, сестрёнка. Когда-то ты гордилась, что тверда, как скала. А теперь краснеешь при одном только имени Вик…

— Не переходи на личности! — перебила его Жанна и, как она ни старалась удержаться, всё же густо покраснела. Но уже через минуту от её смущения не осталось и следа: — Скажи, Арчибалд, почему нельзя удержаться, чтобы не краснеть? Я могу удержаться от чиханья, зевоты, кашля, а вот чтобы, не краснеть — не могу.

— Я зоотехник, а не психолог или физиолог, и мне не приходилось заниматься этим. Может быть, в том, что человек краснеет, есть профилактический смысл?

— То есть?

— Чтобы удержать человека от лжи…

Прошелестела юбка, звякнули вёдра, и Жанна проворно спустилась в погреб.

— Погодите, на чём мы остановились, — серьёзно продолжал Арчибалд, обретя в лице Гундеги терпеливую слушательницу. — Да, следовало бы изобрести какое-то устройство, чтобы поднимать из погреба картофель.

— Это мы и сами знаем, что нужно! — раздался снизу голос Жанны. — А ты вместо того, чтобы болтать, взял бы да изобрёл.

Гундега ожидала, что Арчибалд опять отразит нападки Жанны остроумным ответом, но он как будто смутился.

— Я уже много думал об этом, — признался он после довольно продолжительного молчания. — Даже сделал на бумаге набросок.

Внизу у лесенки мелькнула голова Жанны.

— Иди, иди! — крикнула она. — Что ты понимаешь в черчении!

Арчибалд-насмешник, Арчибалд, выпускник сельскохозяйственной академии, стоял, опустив глаза, как первоклассник у доски.

— Это очень просто… Надо, конечно, посоветоваться с механизаторами…

— По-моему, это вообще обязанность механизаторов, — сказала Гундега. — Разве вам как зоотехнику…

Арчибалд, бросив на неё беглый взгляд, ответил, как бы оправдываясь:

— Тут же нет никаких сложностей или тонкостей.

— Покажи свой набросок! — настаивала Жанна.

Он покачал головой.

— У меня его с собой нет. Я придумал устройство по принципу блока.

— Погоди, я позову Олгу!

Но Арчибалд задержал её:

— Не надо. Я всё же опасаюсь, не придумал ли я какую-то глупость. Сначала я расскажу вам обеим.

Он подвёл девушек к люку в кухонном полу, объясняя и показывая руками, как он предполагает устроить подъёмник, и понемногу увлёкся. И уже нельзя было понять — блестели ли стёкла его очков или сами глаза.

Жанна и Гундега, имевшие довольно смутное представление о технике, слушали его с восхищением, хотя в действительности почти ничего не понимали…

Вечером, вернувшись домой, Гундега увидела возле сарая чужую лошадь. Это была гнедая кобыла с белым пятном на лбу и коротко подстриженной гривой. В телеге лежала груда реек разной толщины и длины. Увидев Гундегу, Илма поманила её пальцем.

— Как ты, Гунит, думаешь, которые лучше пойдут — те, что потолще, или потоньше? — приветливо спросила она, перекидывая рейки.

— Для чего, тётя?

— Ну, для этой мойки, или как её, что у вас там на ферме. Я считаю, что толстые рейки прочнее. — И когда Гундега ответила, Илма крикнула в сарай: — Она тоже так считает. Ты слышишь?

Только теперь Гундега заметила в глубине сарая Саулведиса Метру. Он что-то делал на сеновале — то ли собирался взять охапку сена, то ли впихивал её обратно на сеновал. Наконец он вышел из сарая, щурясь от света и отряхивая приставшее сено.

Улыбнувшись Гундеге, он подошёл и протянул ей руку. Гундеге всё в нём не нравилось — и круглое, по правде сказать, довольно красивое лицо, и широкая заискивающая улыбка, и нагловатый взгляд карих глаз. А его плешь, окаймлённая редкими и, вероятно, мягкими как пух волосами, была ей просто омерзительна. Возможно, при других обстоятельствах старший лесник и не вызывал бы в Гундеге такого отвращения, но после того злосчастного утра, когда ушёл Симанис, она, встречаясь с Метрой, невольно сравнивала их обоих, и всегда сравнение оказывалось не в пользу Метры.

И теперь она поспешно выдернула руку из крупной тёплой ладони старшего лесника.

Метра засмеялся.

— Как серночка!

И смех его был противен Гундеге.

— Саулведи! — нервно окликнула его Илма.

— Да? — нехотя отозвался он, не отводя взгляда от Гундеги.

Илма поспешно подошла к нему.

— Значит, ты сделаешь, Саулведи? Иначе придётся продавать обоих подсвинков. Мать не управляется. Смотри, — она протянула шершавые руки, — видишь, какими страшными становятся руки от холодной воды и грязи.

Но Метра даже не удосужился взглянуть на её руки. Перехватив его взгляд, Илма заметила, что он обращён на стройные загорелые ноги Гундеги.

Метра хмельно хохотнул.

— Пусть попросит… она!

Смех старшего лесника резко оборвался, в мимолётном взгляде, брошенном на него Гуидегой, он уловил не кокетство и даже не досаду, а откровенное презрение.

Смутившись, он неловко закашлялся и сказал Илме:

— У тебя есть какой-нибудь инструмент — долото, рубанок? Пожалуй, и скобель понадобится… не знаю…

— У меня полный ящик инструмента! — радостно отозвалась Илма. — Поднимемся на чердак, там выберешь, что тебе подойдёт.

Метра повиновался без особого воодушевления, и через некоторое время они притащили вниз весь ящик: видимо, Метра не смог сразу отыскать, что ему потребуется. Чего только здесь не было! Гвозди всевозможных размеров, шурупы, пробои, угломеры, складной метр, разные молотки, клещи, тиски и долота, шила и, конечно, скобель, который, кстати сказать, и не понадобился.

Четыре вечера Метра самоотверженно трудился над изготовлением мойки — отмерял, пилил, сколачивал. Иногда у него что-то с треском ломалось — очевидно, это было неизбежно при сооружении такого сложного агрегата. Наконец поздно вечером Метра позвал всех женщин Межакактов в сарай. Пусть комиссия принимает смонтированную им машину, гордо заявил он.

Мойка всем им показалась какой-то перекошенной, кривобокой, но ни одна не сказала этого вслух — возможно, так казалось при колеблющемся свете фонаря. Илма попыталась повернуть рукоятку барабана, но ей не удалось этого сделать. Отстранив её, взялся сам Метра. Но и он должен был смущённо признаться, что не может понять, в чём дело. Вероятно, следует крутить посильнее. Его попытка применить силу кончилась тем, что раздался треск, и рукоятка оказалась в руке Метры.

Рядом с ним стояла Гундега с фонарём в руке. Метра заметил, как мелко задрожало пламя фонаря — девушка старалась сдержать смех.

В тот же миг Метра перешёл от растерянности к исступлённой ярости. Подняв упавшую рукоятку, он размахнулся и швырнул её в дальний угол сарая, попав при этом, вероятно, в кошку. Та, отчаянно закричав, заскреблась по щепкам.

Не успокоившись на этом, Метра пнул ногой злополучную мойку, и она покатилась, треща сломанными рейками, не устоявшими перед сапогом старшего лесника.

— Я тебе не столяр! — орал он в бешенстве на Илму. — Я специалист по лесному делу, и мне нечего заниматься всякой ерундой!

Илма только вздохнула. И Гундега подумала, что ей, вероятно, вспомнились некрасивые, неуклюжие руки Фредиса. Они так любовно и старательно изготовляли любую, даже самую пустячную вещь, что глаз радовался.