Их было три

Глава восьмая Цепи

Уход Фредиса действительно был большой неожиданностью, особенно сейчас, когда Лиена ещё не совсем оправилась после болезни. Гундеге с Илмой предстояло теперь не только управляться с домашними делами, кормить скотину и убирать за ней, но и колоть дрова, приносить воду — словом, заниматься всем тем, чем обычно по вечерам занимался Фредис.

Гундега и не догадывалась, какую длинную ночь, полную раздумий и сомнений, провела Илма и как нелегко было ей утром сказать:

— Видишь, Гунит, прошло уже довольно много времени с тех пор, как Матисоне предлагала тебе работать на ферме. Может быть, там уже не нужна свинарка…

При этом Илма избегала смотреть на Гундегу. Ещё месяц назад, да какой там месяц! — неделю, два дня, ещё вчера утром ей бы и в голову не пришло решиться на такое. К Гундеге, казалось, тянулись сотни рук, посягая на неё, намереваясь отнять её у Илмы. Она оберегала девушку от всех и от всего. И сейчас у Илмы было такое ощущение, что она толкает Гундегу навстречу этим многочисленным ненавистным рукам.

Илма бросила беглый взгляд на Гундегу и встретила удивлённый взор знакомых милых голубоватосерых глаз.

«Гунит…» — подумала она, моля простить её, не подозревая, что в эту минуту жалела себя, а не Гундегу.

— Мне кажется, тебе бы следовало сходить и поговорить, — с трудом вымолвила Илма.

— О чём, тётя?

— Ты же сама… ты ведь тогда сама стремилась на ферму…

— Но, тётя, вы сказали, что больна бабушка. И я…

Илме вдруг совсем некстати вспомнились чьи-то слова, что человек не может перешагнуть через свою тень. Она горько усмехнулась про себя. Неправда — может! Если можно сказать то, что она сейчас говорит, и поступать, как поступает она, тогда вообще нет ничего невозможного. Значит, можно перешагнуть и через свою тень…

В смятении Гундеги она почувствовала радостное изумление, именно радостное, к сожалению… Ах, какие глупости! Ведь она сейчас сама уговаривает её пойти туда. Какие противоречивые мысли! Прочь их! Прочь боязнь и малодушие! Так нужно. Иначе нельзя. А Гундега… Гундега ведь не уйдёт навсегда. Только… Только… Она усердно старалась обмануть себя. Но всякий раз то ли разум, то ли осторожность или просто предчувствие разрушали созданные ею иллюзии.

Чтобы покончить с сомнениями и отрезать путь к отступлению, Илма торопливо начала:

— Ты же видишь, что мать теперь на ногах. Первое время я сама постараюсь чаще бывать дома, тяжёлую работу сделаю, — и неизвестно зачем добавила: — Я ведь не хотела, но сейчас нет другого выхода.

— Хорошо, — ответила Гундега. При этом она еле заметно улыбнулась, но улыбка эта предназначалась не Илме.

«Так, теперь уже ничего не изменишь», — подумала Илма и на короткий миг почувствовала облегчение, как бы освободилась от мучительных сомнений. Но потом, в лесном одиночестве, они вновь стали настойчиво одолевать её. Сознание, что произошло непоправимое, не покидало её, но некого было упрекать, ведь всё это сделала она сама, Илма. Не находя себе места, она возвратилась с работы раньше обычного. По дороге ей пришла в голову суеверная мысль — если она ещё застанет Гундегу дома — всё будет хорошо.

Гундеги не было.

— Она только что ушла, — ответила на вопрос дочери Лиена. — Минут пять или десять назад…

Илма опять вышла из дому. Медленно прошлась к дороге, но ничего не могла разглядеть. Под деревьями сгустились тени, образовав синеватый весенний сумрак. Остановившись, она прислушалась. Вдалеке, вероятно по шоссе, ехала автомашина. Проехала, и всё стихло. Шумел только лес.

А Гундега в это время, свернув на шоссе, быстро шла к колхозному посёлку. Пригорки и холмы уже потемнели. Только в ложбинах ещё лежал сероватый, зернистый, похожий на мокрую соль снег. Эти белые пятна виднелись издали и в сумерках напоминали серые заплаты на тёмной одежде земли.

Зима пролетела. «Нет, не пролетела, а скорее, пожалуй, протянулась, — подумала Гундега. — Тяжёлая, длинная, трудная зима. Только сейчас, весной, она кажется короткой. Всё, что прошло, кажется коротким…»

После Нового года она лишь один-единственный раз уходила из Межакактов — в то воскресенье, когда ездила в Ригу на рынок. Илма ездила в Дерумы продавать яйца и сметану и сама привозила из магазина всё необходимое. В Дерумы Гундега так и не собралась, и радость от предвкушаемой поездки понемногу рассеялась.

А людей, навестивших Межакакты за всю долгую зиму, можно было по пальцам перечесть: Дагмара, Симанис, Метра, Аболс, врач. Вот, кажется, и всё. Да, и однажды Виктор. В другой раз он прислал ей книгу через Фредиса. Гундега долго читала её — всё не было времени. Только недавно закончила, а теперь нет Фредиса и не с кем передать книгу Виктору.

Это был рассказ о комсомольцах-целининках, и, ладо думать, не случайно Виктор прислал ей книгу о людях, преодолевавших все трудности. Но ему, наверно, и в голову не пришло, что у Гундеги после этой книги долго будет сжимать тоскою сердце. Ведь мимо проходило прекрасное, заманчивое, таинственное, сама жизнь, а она стояла в стороне и лишь грустно смотрела вслед…

По дороге Гундега встретила дерумский автобус. Три фары и маленькие фиолетовые лампочки над ними делали его издали похожим на украшенную новогоднюю ёлку с разноцветными огоньками. Автобус, переваливаясь и разбрызгивая снежное месиво, проехал мимо Гундеги. Оглянувшись, она увидела, что он остановился и, взяв двух пассажиров, покатил дальше. Подумалось, что и она могла бы так же уехать. Сесть, заплатить за билет и уехать. Куда? Всё равно. На этом автобусе в Приедиену не уедешь… Теперь каждую минуту может начаться ледоход на Даугаве. В половодье заливает луга по ту сторону Приедиены, а случалось, что вода даже затопляла улицы. Аптека тогда перебирается на второй этаж. Только школу на высоком обрыве никогда не затопляет, но у приедиенских ребят всё равно начинаются не предусмотренные никакими органами просвещения каникулы. Гундега вспомнила, что, отвечая на письмо Акации, она ни словом не обмолвилась о школе. «Так надо», — подумала она, и ей стало совестно. После этого Акация написала ещё раз. Да ещё из совхоза весёлой ласточкой прилетело письмо — Дагмара сообщала, что завоевала первое место на смотре самодеятельности. Когда это было? В феврале, в начале марта? Давно…

Автобус скрылся, и Гундега зашагала дальше. Ещё издали она увидела, что в Межротах никого нет дома — окна были тёмные. Войдя во двор, она повертелась, не зная, что делать. Дошла до конца сада. Фруктовые деревья, как и зимой, были одеты в белые чулки. На снегу валялись ветки, обрезанные при прореживании крон. Неплохо бы побелить извёсткой деревья и в саду Межакактов. Только там яблони огромные, они посажены ещё старым Бушманисом в молодые годы. А вишни, по словам Илмы, растут там с ещё более давних времён. Тридцать лет назад, когда она, Илма, пришла в Межакакты, вишнёвые деревья были чуть поменьше, но зато ветвистее, и ягоды на них росли крупнее. Теперь деревья стоят покрытые мхом, с искривлёнными стволами и полуголыми нижними ветками. До сих пор фруктовые деревья окапывал Фредис. Кто теперь будет за ними ухаживать? Уж ни в коем случае не Илма. Она, по-видимому, не очень любила сад — мало сортовода и то самые простые. Хорошо можно заработать только на чём-нибудь особенном, редком, чем можно ошеломить покупателя. А так в урожайные годы хоть свиньям скармливай яблоки — не оправдаешь и дорогу, если везти их даже в Саую.

«Возможно, тётя Илма по-своему и права», — подумала Гундега, глядя на сад Межротов; здесь кто-то, видно, посвятил не один час досуга стройным молодым деревцам. Потом Гундега прошлась по двору и, когда совсем стемнело, уселась на крылечке. Нет, здесь, наверно, никогда не было такой тишины, как в Межакактах. Вот и сейчас по дороге проходил гусеничный трактор, ощупывая светом фар землю. Сноп лучей медленно полз вперёд, точно огромная жёлтая змея. В доме через дорогу скрипел колодезный журавль, и ребёнок во дворе звал потерявшегося кота. Протарахтела телега, и сидевший в ней возница свистел с таким увлечением, что две какие-то нервные собаки не выдержали и присоединились к нему дуэтом: одна глухим басом, вторая — высоким тенором. Наконец на дорожку, ведущую к дому, свернули две женщины, разговаривая между собой. Гундега узнала голоса Матисоне и Жанны.

— Смотри, там кто-то сидит! — сказала Данна. — Арчибалд, это ты?

Прежде чем Гундега успела ответить, её ослепил свет карманного фонарика и она услышала радостное восклицание Жанны:

— Олга, это Гундега!

Фонарик погас, и из непроглядной чёрной тьмы перед Гундегой возникли две фигуры.

— Давно ожидаете? — спросила Матисоне, отпирая дверь.

— Не очень, — ответила Гундега. Ей неудобно было признаться, что она разгуливала по двору.

— Не очень долго, — подсмеивалась Жанна, — но вполне достаточно, чтобы превратиться в сосульку.

Гундега почувствовала на лице прикосновение тёплой руки Жанны.

— Ну, конечно, ледышка! Идём в мою комнату к печке. Утром топили, она ещё должна быть тёплой.

Печка и в самом деле оказалась тёплой. Гундега с удовольствием стала греть руки. В комнате был лёгкий беспорядок — хозяйка, уходя, видно, очень спешила. Кровать, правда, была застлана и пол подметён, но на спинке стула висела ночная сорочка, абажур ночника покосился, на столе были разбросаны книги. Среди них Гундега к великому своему изумлению обнаружила сборник алгебраических задач для девятого класса.

— Ты занимаешься? — спросила она Жанну.

Та рассмеялась.

— Разве это плохо?

— Насколько мне известно, при поступлении на географический факультет не нужно сдавать алгебру.

— Ты права.

— Тогда я ничего не понимаю.

Жанна покачала головой.

— Ох, Гундега, ты не представляешь, в какое дурацкое положение я недавно попала. Понимаешь, приходит такая хрупкая девчушка, соседка. При разговоре со мной бледнеет и краснеет. Спрашивает, не смогу ли я в свободное время помочь ей по математике. Она узнала, что я окончила среднюю школу, сама она учится в девятом классе.

Жанна вдруг расхохоталась, что-то вспомнив.

— Ну, как мне признаться ей, что тройка по алгебре, вписанная в мой аттестат, притянута за уши? В последних классах, как только я убедилась, что моё жизненное призвание геология, а не авиация, я перестала обращать внимание на математику. Мы с учительницей алгебры ненавидели одна другую, как только могут ненавидеть две рыжеволосые женщины. Всё же последнее слово осталось за ней. Знаешь, что она мне сказала в последний день на выпускном вечере? «А тройку я вам, Мартыньекаба, поставила только за ваши прекрасные глаза!» Если бы тогда мне кто-нибудь мог дать хоть месяц сроку, я бы, наверно, занималась ночи напролёт. Из мести! Чтобы эта особа была вынуждена поставить мне пятёрку. Нет ничего ужаснее сознания, что приходится принимать милостыню из рук врага. Но, как я уже говорила, это был мой последний день в школе. А в аттестате у меня на всю жизнь позорным пятном стоит аккуратная кругленькая тройка, поставленная из милости «за прекрасные глаза». Я не желаю больше переживать ничего подобного.

— И теперь ты занимаешься из мести? — недоверчиво спросила Гундега.

— Ха-ха-ха! Так далеко мой энтузиазм не простирается. Занимаюсь, чтобы помочь той девочке. Она и сегодня придёт. Если я ей передам только те скудные знания, что имеются в моём багаже, в итоге она получит жалкую тройку «за прекрасные глаза».

— А остальные книги? Они тоже по математике?

— Ну, нет!

Жанна взяла один из томов.

— Райнис. Я люблю Райниса. «Жребий брошен: мчитесь, вихри, вперёд!» Дух захватывает!

Жанна стояла посреди комнаты с книгой в руках. Лицо её побледнело от волнения, а волосы при красноватом свете ночника пламенели огнём.

— Я знаю наизусть почти весь «Серебристый свет»… В школьные годы знала и «Евгения Онегина» Пушкина. У меня это звучит в ушах — прислушаюсь и могу декламировать.

Жанна вдруг смущённо посмотрела в сторону.

— Серебристый свет… Гундега, ты веришь в любовь?

— А что ты сама об этом думаешь?

— Видишь ли, в Риге по соседству с нами жили молодожёны. Они безумно ухаживали друг за другом. А через год жена разбила вазу о мужнину голову. Затем в газете появилось объявление о разводе. Я не была на суде, но рассказывали, что их развели. Они разменяли квартиру. Скажи — была ли любовь? А если её не было — что же целый год связывало их? А если она была — куда же она делась?

— Я не знаю…

— Говорят, если муж бьёт жену, значит любит. Что это значит — любить? Целоваться, жить вместе? Но почитай: любовь — это серебристый свет. Сольвейг ведь любила Пер Гюнта всю жизнь… Что это за люди, которых можно так любить?

Жанна уже не обращалась к Гундеге, не спрашивала её. Она обращалась к мебели, стенам, к вербе в вазе. Она требовала ответа у туманной, таинственной ночи за окном.

Внезапно на её лице появилась озарённая воспоминаниями улыбка.

— Знаешь, в десятом классе я влюбилась в одною мальчика. Он считался в школе самым красивым. Я сходила с ума. Но однажды увидела, вернее услышала, как он хлебал суп. Все мои возвышенные чувства перешли в презрение. Осенью, когда я приехала сюда, мне понравился Ольгерт, бригадир. А потом однажды я заметила, что у него отвислые уши…

Жанна тряхнула кудрями.

— Я ужасная. Ты лучше не слушай меня!

— Но… — робко начала Гундега и тут же почувствовала — вот ведь вечное наказание! — что краснеет, — но как гебе нравится Виктор?

Брови Жанны сдвинулись.

— Ничего, — поспешно ответила она. — Ничего… — повторила, точно желая ещё что-то добавить, но не сказала и, отвернувшись, принялась за уборку стола. Движения её были торопливыми, нервными. Она нечаянно столкнула стопку книг, и та упала к ногам Гундеги.

— Ой! — воскликнула Жанна, наклоняясь за книгами.

На одной из них Гундега прочла название: «Свиноводство».

— Разве ты читаешь и о свиньях тоже? — удивлённо спросила она.

В ответ Жанна бросила ей на колени ещё несколько книг и брошюр. «Справочник заведующих свиноводческими фермами», «Болезни свиней», «Мой опыт выращивания поросят», «Содержание свиней большими группами»…

— Ты очень всесторонняя, — с лёгкой насмешкой сказала Гундега. — Алгебра и тут же рядом — свиноводство.

— О породах свиней и о том, как их откармливать, я узнала из конспектов Арчибалда. Мне ведь это необходимо.

— Разве ты собираешься стать свинаркой?

— Да я уже два месяца там работаю.

— Помню, тогда, на уборке картофеля, ты говорила Матисоне насчёт свиней…

— Ты хочешь заставить меня покаяться?! — подхватила Жанна. — Ну, говорила… Я и сейчас не в восторге от этой хрюкающей животинки. Но ведь кому-то надо там работать. И вот в конце января Олга предложила мне группу будущих свиноматок, и я…

— Значит, ты…

— Ну да, я. Что ты так удивилась?

— Да так просто!..

— Видишь ли, — начала Жанна, точно оправдываясь перед Гундегой, — в тот момент у нас в полеводческой бригаде было мало работы. А Олга разрывалась на части. Вот я и пошла проведать её, помочь. А потом взяла группу. Первое время боялась, как бы хрюшки не откусили пальцы. Арчибалд прибегал смотреть по три раза за день. То у какого-нибудь поросёнка синяк обнаружит, то солома слишком сыра, да соблюдаю ли я норму дачи кормов… И тут я убедилась, что мой добродушный Арчибалд довольно въедливый тип…

В этот момент открылась дверь и вошёл сам Арчибалд. Жанну это, по-видимому, нисколько не взволновало, зато Гундега смутилась.

— Продолжай, Жанна, — насмешливо сказал Арчибалд. Значит, он слышал последние слова. — Ты уже успела рассказать Гундеге, как в первый же день я застал свою сестрёнку в окружении поросят плачущей в большой загородке?

Видимо, в словах Арчибалда была известная доля истины, потому что Жанна вспыхнула.

— Убирайся, Арчибалд! — проворчала она, повернувшись к нему спиной, и, не придумав ничего более обидного, по-детски прибавила: — Я с тобой больше не разговариваю.

Гундега решила, что теперь они поссорились, но после недолгого молчания Арчибалд вдруг начал смеяться, и Жанна покосилась на него.

— Чему ты смеёшься?

— Разве тебе не всё равно? Ты же сказала, что больше со мной не игра… то есть-не разговариваешь.

Жанна замолчала.

Поздоровавшись с Гундегой, Арчибалд сел напротив, по другую сторону стола.

— Вы случайно не играете в шахматы, Гундега?

Она покачала головой, слегка удивившись такому вопросу.

— Не имею ни малейшего представления. Понимаю только, что один побеждает, другой проигрывает, или никто не побеждает. Погодите, как это называется?

— Ничья. М-да, жаль…

— Почему жаль?

— В нашей команде нет ни одной женщины-шахматистки.

— Разве Жанна не умеет?

— Жанна умеет играть только в свиней.

— Арчибалд! — Жанна уже с трудом удерживалась от смеха. Но Жанна не была бы Жанной, если бы могла долго оставаться серьёзной и надутой. В конце концов она фыркнула и, подскочив к брату, небольно забарабанила маленькими кулачками по его спине, приговаривая:

— Я играю в шашки, играю в волейбол, играю на пианино, я играю…

— …в прятки, — перебил Арчибалд, увёртываясь от её кулачков.

— А на гитаре ты не играешь? — почему-то спросила Гундега.

Воинственный пыл Жанны мгновенно угас:

— Что, и ты надо мной издеваешься?

— Нет, Жанна, я ведь так… Просто пришло на ум. Дагмара играет на гитаре.

— Кто это?

— Приёмная дочь тёти Илмы.

— О, я её, наверно, видел на вечере, — отозвался Арчибалд. — Красивая брюнетка? Чёрная роза…

Жанна фыркнула.

— Подумаешь, какое сравнение! Чёрная роза! Если в тебя влюбится какая-нибудь девушка, ей, пользуясь твоим сравнением, придётся сказать о тебе — цветущий телеграфный столб!

— В тебе, сестрёнка, просто говорит зависть.

— Конечно, — чистосердечно призналась она, — как и всякая некрасивая девушка, я завидую красавицам. Но то, что она играет на гитаре, мне нравится.

Неожиданно в Жанне опять произошла перемена. Упрямое выражение её лица смягчилось.

— Мне так хочется иногда сесть за пианино. Слушаю радио, а пальцы сами собой шевелятся. Тогда остаётся только один выход — я насвистываю.

Она вздохнула.

— Пойду в клуб и запишусь в самодеятельность. Пусть берут меня аккомпаниатором. Как ты думаешь, Арчибалд?

— Что мне думать? Иди и записывайся.

Жанна покосилась на брата.

— Тебе и так нередко случается оставаться без горячего ужина, на сухом хлебе. А если я ещё меньше буду находиться дома…

— Я куплю поваренную книгу, Жанна, — сказал покорный судьбе Арчибалд.

— Ах, Арчибалд, никчёмная у тебя сестра. Права была мама, говоря, что у меня ветер в голове…

Матисоне приоткрыла дверь.

— Хотите посмотреть телевизор? Сейчас начнётся фильм.

Жанна с Арчибалдом отказались — они видели этот фильм в клубе. Зато Гундега с радостью согласилась. Комната Матисоне выглядела по-прежнему, только вместо ёлки стояла глиняная ваза с ветками орешника; серёжки усеяли скатерть жёлтой пыльцой.

Они смотрели фильм вдвоём. Случайно повернув голову, Гундега заметила, что Матисоне пристально смотрит на неё.

— Вы мне что-нибудь сказали? — спросила она немного смущённо.

Матисоне улыбнулась.

— Я совсем не хотела вас беспокоить, Гундега, но у вас такое сияющее лицо…

Гундега потупилась и, словно извиняясь, проговорила:

— Я так давно не видела кино.

Когда передача окончилась, Матисоне сказала:

— Это хорошо, что вы пришли к нам хоть в гости и посмотрели телевизор. Не стесняйтесь, приходите чаще. Мы нередко просиживаем вечера втроём. Придёте вы — нас будет четверо.

Было уже поздно, и Гундега решила, что надо или сейчас же говорить о том главном, ради чего она пришла сюда, или проститься и уйти. Наконец она осмелилась:

— Я ведь не просто так к вам пришла.

— Ну, ну, говорите, что за нужда?

— Вы мне как-то предлагали работать на ферме. Вот я и…

Гундега смешалась… Она вдруг посмотрела на себя со стороны. Три месяца она, как говорится, и ухом не вела, даже не дала Матисоне ответа. А сейчас, по желанию Илмы, появилась. И вдруг Гундега почувствовала, что за всем этим кроется что-то неясное, нехорошее. Почему ей это не пришло в голову прежде, дома? Как случилось, что Илма послала её? Тогда, в Новый год, не пустила, а теперь послала. И тогда и теперь Гундега действовала против своего желания. Ей, конечно, очень хотелось вырваться из тесного мирка Межакактов, но… но перед глазами живым укором стояла, согнувшись под тяжестью коромысла, дряхлая, седая Лиена. Две жилистые трясущиеся руки, на которые Гундега теперь взвалит и свои домашние обязанности, умоляли о пощаде, просили покоя… И тут Гундега спохватилась, что Матисоне ей говорит что-то.

— Что, простите? — нерешительно переспросила она.

— Я говорю — работу всегда можно найти, было бы желание. Правда, в той группе, о которой я тогда вам говорила, уже есть свинарка…

— Я знаю — Жанна.

— Понятно, не всё пошло сразу гладко, но ничего, поработает, будет толк. Главное — она за всё берётся с душой.

— Жанна сама говорит — в голове у неё свистит ветер, — почему-то вспомнила Гундега.

Матисоне усмехнулась.

— Ветер — вещь неплохая, пусть свистит. Он выдувает всякий мусор и пыль, а то, что держится прочно, обычно остаётся на месте. Для некоторых голов такой ветер совсем не вреден. Прочистил бы мозги.

Гундега густо покраснела.

— Мне?

Матисоне опять улыбнулась.

— Что вы, девочка! В вашей головке всё на своём месте. Вот начнёте работать…

— Вы меня всё-таки возьмёте?

— Я ведь ещё тогда говорила с Эньгевиром.

— Кто это?

— Наш председатель.

— Я однажды слыхала эту фамилию, но, наверно, говорили не о нём…

Она некоторое время припоминала, в связи с чем слышала эту фамилию. И вдруг в памяти всплылокруглое личико с бесстыдными мышиными глазками. Гундеге даже послышался слегка шепелявый голос: «И Эньгевир с пятого года — дело рук Каулиня…» Её передёрнуло при воспоминании об этом лице и голосе, и она слово в слово рассказала всё Матисоне.

Олга сразу поняла.

— Да, это говорилось об огне нашего председателя.

— А кто такой Каулинь?

— Это тогдашний пастор. Он в пятом году отдал старого Эньгевира в когти черносотенцев. Эньгевира расстреляли тут же на опушке леса. И оставили. Ночью люди унесли его на кладбище, которое недалеко от вашего дома, и тайком похоронили.

— Расстреляли…

Широкая тёплая ладонь легла на руку Гундеги.

Девушка не отняла руки, словно оправдываясь, тихо проговорила:

— Ничего… я просто так вспомнила, как пономарь рассказывал об этом пастору у нас в Межакактах в день поминовения. Рассказывал, а сам уписывал гуся, губы сальные…

— Ах, вот почему пастор Крауклитис, как говорят, взялся защищать Каулиня!

Всё услышанное взволновало Гундегу, и она никак не могла успокоиться.

— Как он мне омерзителен, этот Аболс! — с жаром сказала она. — Я даже промолчала о том, что тётя Илма его обманула. Мы возили на рынок его барана, и тётя Илма недодала ему по два рубля за килограмм. А я стояла рядом и молчала.

— И вы будто даже гордитесь, что помогли обмануть старика, — заметила Матисоне.

— Вы смеётесь надо мной! — смутилась Гундега. — А вы сами в подобном случае сказали бы?

— Несомненно!

Гундега пристально посмотрела в глаза Матисоне.

— И всё же я не понимаю. Аболс — пономарь, вы член партии и его защищаете.

— Я его не защищаю. Но будь я на вашем месте, Гундега, я бы во всеуслышание заявила, что произошёл обман, и не стала бы поддерживать того, кто присваивает чужие деньги — независимо от того, выгодно мне это или нет.

Гундега вспыхнула.

— Я, может быть, чересчур резко говорю, девочка.

Гундега покачала головой и неподвижно уставилась в одну точку. Матисоне не ожидала, что её слова так подействуют на девушку, и тоже посмотрела туда, куда смотрела Гундега. На столе лежала совершенно новая коричневая модная сумочка с жёлтой металлической застёжкой…

— Я вас не хотела обидеть, Гундега, — сказала Матисоне, так и не поняв ничего, — но человек зачастую даже и не представляет, в какое страшное оружие может превратиться молчание, и…

Она замолчала, собираясь с мыслями или, может быть, ожидая вопроса Гундеги, и, не дождавшись, продолжала:

— …иногда трудно сказать, а иногда и невыгодно. Когда я перешла от коров в Межниеки, к племенным свиноматкам, там открылись разные безобразия… Свинарки кормили колхозным кормом своих свиней да ещё продавали тайком муку…

Гундега повернула голову.

— А почему вас от коров перевели на свиноферму?

— Меня никто не переводил. Сама ушла.

— Разве на свиноферме легче?

— Видите ли, в Межниеках многое делалось не так, как надо, — уклончиво ответила Матисоне.

— Значит, труднее? — взволнованно заключила Гундега.

— Я никогда не искала лёгкой жизни, — просто ответила Матисоне.

Они замолчали, и стало слышно, как за стеной, в соседней комнате, играет радио и кто-то насвистывает. Это могла быть только Жанна. Они с минуту прислушивались к этому необычному концерту и, переглянувшись, улыбнулись друг другу.

— Мне здесь так хорошо, что даже не хочется уходить, — застенчиво сказала Гундега, оттаяв в тёплой атмосфере этого дома.

— Так оставайтесь, — предложила Матисоне.

Гундега рассмеялась, пытаясь скрыть смущение после невольной откровенности:

— Я пошутила.

— А я говорю серьёзно.

Гундега грустно покачала головой.

— Межакакты и так почти совсем опустели. Нас там только три… В таком огромном доме… — Подумав, она прибавила: — Но работать я бы пошла, если…

— Хорошо, можете приходить работать. Через неделю отделим от племенных свиноматок поросят, и у вас будут питомцы — восьми- и десятинедельные хрюшки… как ваш бедный Лишний.

За стеной щёлкнул выключатель приёмника, затем раздался стук в дверь, и в ней появились огненные кудри Жанны.

— Ты вовремя пришла, Жанна, — сказала Матисоне. — Видишь ли, тут будет ещё одна читательница твоих брошюр по свиноводству.

— Ура! — воскликнула Жанна. — Скоро наши хрюшки будут по-свински приветствовать принцессу Межакактов!

Затем, распахнув настежь дверь, ведущую на кухню, она вызывающе и дерзко крикнула, чтобы Арчибалд слышал в своей комнате:

— Я только должна предостеречь тебя от брата, Арчибалд на редкость придирчивый субъект.

Затаив дыхание она с минуту прислушивалась и, когда раздались шаги брата, так же вызывающе, с шумом захлопнула дверь.

Это случилось через два дня после того, как Гундега гостила у Матисоне и Жанны. С утра в Межакактах, жуя сено, стоял запряжённый Инга. Потом Симанис вместе с Илмой уехали на лесосеку. А после полудня во двор завернула грузовая машина, в кузове её стояли сани с задранным кверху передком, а возле них неподвижно лежал уже почти остывший Инга.

Сани спустили на землю, и Симанис оттащил их в сторону. А околевшего коня просто выбросили из кузова, и машина уехала.

Гундега склонилась над Ингой. Уши его были холодные. Морда ещё не утратила приятной бархатистости, но тоже уже остыла. Си мание сходил под навес и принёс оттуда большую клеёнку; не глядя на Гундегу, молча накрыл клеёнкой труп коня, зачем-то заботливо подоткнув её со всех сторон. Войдя немного спустя на кухню, Гундега вновь увидела Симаниса, он сидел, неподвижно уставившись в степу. А Илма продолжала, видимо, давно начатый и уже успевший надоесть разговор. По лицу Симаниса нельзя было понять, доходят ли слова до его сознания. Когда Илма умолкла, он даже вздрогнул.

— Ты не согласен? — переспросила Илма и, не дождавшись ответа, заметила: — Тогда какой нам был смысл нанимать машину и везти его сюда? Зарыть можно было и в лесу. А какие могут быть возражения у лесничества — это не их копь, а твой, ты его вырастил…

— Именно поэтому, — отрывисто проговорил Симанис. — Я его ещё жеребёнком помню.

Это прозвучало не по-мужски бессильно и поэтому очень грустно.

— Он умел находить хлеб в кармане и открывать дверь…

Илма с сожалением посмотрела на Симаниса, как, вероятно, посмотрела бы на мальчугана, который из непонятного упрямства не хочет расставаться со старой полинявшей лошадкой с оторванным хвостом.

— Брось, Симанис! Инга околел, и ему всё равно — зароем ли мы его или отдадим на корм лисицам. Он хорошо работал, но ведь тем, кто выращивает лисиц, нужен корм.

— Мне до этого нет никакого дела, — резко возразил Симанис.

— Ты рассуждаешь, как дитя. — Илма пожала плечами. — Тебе радоваться нужно.

— Что?! — угрожающе переспросил он.

Но Илму это не смутило:

— Да, радоваться, что можешь заработать, не шевельнув пальцем. Я берусь всё устроить. Найти покупателей, продать. Когда всё будет закончено, приходи и получи денежки. Половина тебе, половина — мне за все хлопоты. Другой бы спасибо сказал, а ты ещё…

Симанис, не говоря ни слова, встал и вышел. Илма бросилась за ним.

Гундега видела, как Симанис шагал большими шагами, угрюмо опустив голову, а Илма, немного отстав от него, Шла сбоку, лёгкая, стремительная, точно стрекоза. Гундеге пришло в голову это сравнение. И тут же вспомнилось, как однажды она была огорчена и разочарована, прочитав в каком-то журнале, что это прелестное серебристое крылатое существо — свирепый хищник.

— Куда ты идёшь? — спросила Илма у Симаниса, когда они подходили к сараю.

— За лопатой и киркой.

— Ты с ума сошёл! Тогда забирай своего коня и зарывай в лесу.

В приступе злобы она кинулась за Симанисом в сарай и почти вырвала у него из рук лопату.

— На своей земле я не позволю закапывать!

Они оба держались за лопату, каждый за свой конец. Симанис знал — у него хватит сил отпять её у Илмы. Понимала это и Илма. Но она знала Симаниса…

Да, конечно, он не сопротивлялся. Выпустив из рук черенок лопаты, он только сказал:

— Я что-то нигде не вижу твоей земли. Здесь земля колхоза и лесничества.

— Нет, она моя. Сюда могут приходить и уходить всякие временные хозяева, они могут топтать мою землю, но, к счастью, унести её не могут.

— Значит, мне придётся взвалить Ингу на сани и самому впрячься в оглобли? — понуро спросил он.

Но Илма рассмеялась и ласково дотронулась до его плеча.

— Ты точно белены объелся! Ну, чего мы спорим, как дурные. Ни ты, ни я не настолько богаты, чтобы зарыть добро в землю и гноить. Инга околел, и никакая жалость не воскресит его. Он был уже стар, наш бедный Инга. Допустим, что сегодня не случилось бы этого несчастья на мосту, сколько он ещё прослужил бы тебе — год, два… Мы ведь это отлично понимали — ты и я, и не раз об этом говорили…

Симанис молчал, но его сопротивление было сломлено. Упрямо поднятые плечи опустились, поперечная морщина на лбу разгладилась и стала незаметной, лишь возле рта залегла глубокая борозда, которую могла заровнять только улыбка.

— Ты слишком чувствителен ко всему. — Илма обняла Симаниса. — Но именно за это я и люблю тебя.

Лицо Симаниса мгновенно изменилось, глаза немолодого усталого человека вдруг вспыхнули тёплым ласковым светом.

Он склонил голову на плечо Илмы, и она потрепала его слегка вьющиеся волосы, тут же отметив про себя, что они наполовину уже поседели…

Они стояли, обнявшись, в сарае, по всем щелям которого гулял озорной, свежий весенний ветер. Как бы было хорошо и приятно, если бы Симанис мог избавиться от одной назойливой мысли. Он старался ни о чём не думать, наслаждаясь желанной, манящей близостью Илмы, но перед глазами упорно возникал оставленный во дворе под клеёнкой Инга. И Симанису казалось, что это ещё одна расплата за тепло рук и губ Илмы, за редкие, полные юношеского блаженства ночи, проведённые за белой дверью её комнаты. Ведь он поступает против своих желаний и убеждений. Ему стало совестно перед самим собой, и минутное очарование рассеялось. Неожиданно подняв голову, Симанис заметил на губах Илмы улыбку сожаления.

Он понял, что и в самом деле достоин сожаления. Захотелось уйти, убежать от мучительного сознания своей слабости, ненужности. Но на его плечах лежали руки Илмы. Вначале он ощущал её прикосновение только как ласку, однако постепенно руки становились всё тяжелее, давили, как цепи, не давали уйти.

Симанис заметил, как бурно вздымается грудь Илмы под зелёной вязаной кофточкой. А её губы коснулись уха горячим, хриплым шёпотом:

— Сюда кто-нибудь может войти. Пойдём в мою комнату…

Проводив Снманиса, отправившегося пешком через поле по грязи и мокрому ноздреватому снегу, Илма вернулась в комнату и через минуту вышла уже одетая.

— Пойду договорюсь с покупателями, — сказала она Лиене. — Как бы не потеплело.

Куда она отправилась и где так быстро можно было найти покупателей на конину, для Гундеги осталось тайной. Но в тот же вечер, разбрызгивая грязную воду, во двор Межакактов въехала чёрная «Победа». Из неё выбрался упитанный мужчина. Здороваясь, он приложил два пальца к каракулевой шапке и, разговаривая с Илмой, скрылся в доме. Не успела закрыться за ними дверь, снова раздался лай Нери, и в Межакакты завернула ещё одна машина — на этот раз голубая «Волга». За рулём сидела женщина. Насколько водитель «Победы» был мягок и женствен, настолько приехавшая женщина была худа и по-мужски угловата: в потёртой кожаной куртке, в брюках дудочкой, с папиросой в зубах. Приезжая, вынув изо рта папиросу, сплюнула в сторону разъярённого, задыхающегося от лая Нери, взбежала, грохоча каблуками сапог, на крыльцо и открыла без стука дверь.

Гундега в это время доила в хлеву коров. Процеживая молоко, она услышала какой-то шум. Батюшки мои! Владелица «Волги», поднеся свой увесистый по-мужски кулак чуть ли не к самому носу толстяка в каракулевой шапке, наступала на него. Толстяк, пятясь, отступил уже до стены, а женщина, гремя задубевшей на холоде курткой, продолжала неумолимо теснить его, сыпля латышской скороговоркой, перемежаемой русской руганью. Взбешённый всей этой суматохой Нери, натянув до предела цепь, кружил на задних лапах вокруг конуры. Выбежавшая на крыльцо Илма немного испуганно смотрела на ругающихся. Наконец ей удалось более или менее успокоить их… Женщина и толстяк боком вошли в дом, не глядя друг на друга.

Нери ещё некоторое время не мог успокоиться и продолжал лаять. Но сколько можно брехать попусту?.. Когда Гундега с подойником и бидоном вышла во двор, дверь дома снова распахнулась. В ней показалась лукаво улыбающаяся хозяйка «Волги». За ней семенил владелец «Победы», держа перед собой шапку обеими руками, словно торт на подносе. За ними следовала улыбающаяся, как апрельское солнышко, Илма.

Зарычали моторы. «Волга», резво тронув, окатила «Победу» фонтаном грязной воды из лужи.

— Чёртова баба! — Илма усмехнулась, и Гундеге почудилось в её голосе тайное восхищение.

Потом Илма пересчитала на кухонном столе новые, только что вышедшие из банка деньги и разложила их в две равные стопки, видимо себе и Симанису.

— Кто она такая? — спросила Гундега.

Илма подняла глаза.

— Кто? Ах, эта, в кожаной куртке, — спохватилась она. — Обыкновенный человек… У неё вблизи Дерумов дом, теплицы и…

— Но она ведь работает где-нибудь?

— …и лисья ферма, — закончила Илма.

Гундега усмехнулась.

— И машина.

Илма уловила ироническую нотку в голосе Гундеги.

— Да, и машина. Шикарная машина. Будь у нас такая, мы бы с тобой считали себя счастливыми.

— Не знаю…

— Видишь, как люди умеют устраиваться, — восхищалась Илма. Сдержанность Гундеги нисколько не охладила её. — У неё всё идёт как по маслу, за садом ухаживают квартиранты…

— Но разве это честно?

Илма пожала плечами.

— «Честно…» «Нечестно…» Это всего лишь красивые слова. Когда у человека нет крова над головой, не знаю — много ли он думает о честности. В Дерумах трудно с жильём, а всем надо где-то жить… Я иногда думаю: были бы Дерумы поближе, а ещё лучше — Рига. У нас тут кругом лес, настоящий санаторий. Дачников бы хватало. Жаль, нет вблизи ни реки, ни озера. Только ручеёк. Правда, в нём водится рыба — как её? — форель. Межакакты были бы прекрасной дачей.

Илма всё ещё держала в руке деньги, но потемневший взор её был мечтательно устремлён вдаль. И если бы не слышать её слов, можно было подумать, глядя на неё, что она тоскует по любимому человеку, а не по пёстрым мёртвым бумажкам, шелестящим в её руках.

На губах Илмы появилась улыбка, и только глаза по-прежнему смотрели в пространство, не в силах оторваться от воображаемой заманчивой картины. Наконец она, точно пробудившись от сна, рассмеялась.

— Ты слышала, какой тут был базар? О господи, животики можно надорвать! Ходят оба, как коты вокруг горячей каши. Каждый хочет дать больше другого, но оба боятся переплатить. Знаешь, этот мужчина работает в пошивочном ателье. Зарплата — угадай какая? Я в лесу и то больше зарабатываю. Шестьсот! Шестьсот и ни копейки больше. А смотри — на «Победе» разъезжает!

— Где же он берёт? — наивно спросила Гундега.

— Где берёт? За-ра-ба-тывает! Видишь, как люди живут! А я — я не могу купить себе новый мотоцикл. Приходится из-за такой ерунды ломать голову. Однажды в Риге в комиссионном магазине видела шубу. Пятнадцать тысяч! Как на меня сшита. Если бы я её надела, мне никто больше тридцати лет не дал бы. Пока я там стояла, разинув рот, на моих глазах шубу сияли с витрины. У кого-то нашлись такие деньги.

— Не знаю… — задумчиво отозвалась Гундега. — Но у меня… нет желания приобрести шубу.

— Ты ещё слишком молода… Ты видела ту, что приезжала на «Волге»? Я, пожалуй, в лес на работу лучше одеваюсь. А за её дом дают двести тысяч. И говорят, что у неё есть бриллиантовые серьги.

— А они красивые, эти серьги?

Илма вздохнула.

— Я сама никогда в жизни таких не видела, а у неё есть. Люди завидуют…

— А разве это хорошо, когда завидуют?

— Может быть, и нехорошо, кто знает. Но ты не представляешь, как это приятно…

Илма встала и завернула каждую пачку денег в отдельную бумажку.

— Она купила… Ингу? — спросила Гундега.

— Да, она — в кожаной куртке. Вырвала из-под носа у этого дяденьки. Ха-ха-ха!.. И остался он с длинным носом… Зря прокатился. Такова уж жизнь — кто смел, тот и съел.

— А почему они сюда приехали?

— Я ходила на почту и позвонила в Дерумы Крауклитису.

Гундега широко раскрыла глаза.

— Пастору? Разве он…

— Что же в этом плохого, если он мне помог? — прервала её Илма. — Инге всё равно конец. У старого коня сломанная нога не заживёт. На мосту подломился брус, наверно, гнилой был. Позвали Метру с ружьём…

Губы Гундеги дрогнули.

— Конечно, жалко, Гу-нит. Так хорошо было: картофель ли окучить, сена привезти — лошадь всегда под рукой. А теперь иди проси каждый раз в лесничестве…

— Но с собой она не взяла? — Гундега, казалось, не слышала последних слов Илмы.

— Что не взяла?

— Ингу.

— Куда же возьмёшь? В «Волгу», что ли? Завтра обещала прислать грузовик. Можно бы заодно привезти и лисят, но малы ещё слишком. Знаешь, я выговорила двух лисят — самца и самочку. Почему бы нам не выращивать серебристых лисиц? Сделаем клетку. Пусть растут и плодятся. Чистые деньги!

— Но бабушка! — воскликнула Гундега. Ей ведь будет не под силу.

— Сколько там дела! Всего два маленьких лисёнка. Если хорошо окупится, не станем держать гусей, а заведём побольше лисиц.

Она дружески похлопала Гундегу по плечу.

— Будет и у нас машина… А теперь надо пойти взглянуть, чтобы волк не забрёл в усадьбу…

На дворе свирепствовала запоздалая метель. Клеёнка, под которой лежал Инга, уже была занесена снегом. Посреди двора вырос невысокий белый холмик.