Им помогали силы Тьмы

Глава 8 Приговоренный к жизни

Когда Грегори пришел в себя, первое, что он ощутил, — это невыносимая боль, пронизывающая все его тело. Он смутно догадался, что его куда-то несут, что каждый шаг несущего его тело человека отдается в нем острой болью, стреляющей из области левого бедра прямо в его, Грегори, сердце. Он застонал и не столько услышал, сколько осознал, что человек, который несет его на себе, что-то говорит ему, быть может, утешает или уговаривает, но разобрать ничего не мог, временно оглушенный взрывом, обрушившимся на него деревом. Да, он не слышал, а ощущал вибрацию голоса человека. Он хотел попросить человека остановиться и положить его на землю, но слова почему-то не складывались в фразы, мозг шаг за шагом пронзала острым кинжалом боль. Она все росла, наливалась мощью, заполняя все его существо пульсирующей красной волной. Еще шаг, еще… и он снова потерял сознание.

В следующий просвет полусознательного состояния до него медленно, постепенно дошло, что он лежит в какой-то неглубокой канаве и что кто-то закапывает его. Ему пришла мысль, что он умер, а может, все-таки еще нет, может, ему преждевременно устраивают импровизированные похороны? Да нет, вряд ли. Ведь не раз же он слыхал о том, как люди с ампутированными ногами долго еще ощущают боль в несуществующих пальцах. Так и он, наверное, умер, но тело его еще помнит ту агонизирующую боль, когда он был еще жив; это душа еще пребывает в его теле, мучается, бедняга: рано отлетать. Успокоенный этим соображением, он лежал тихо и только надеялся, что спазмы боли, пронизывающие его тело, продлятся не очень долго. Через некоторое время боль вроде стала глуше, и сознание опять залила чернота.

Ч-черт, как же неприятно возвращаться к жизни! Мозг проснулся, веки затрепетали, он с усилием открыл глаза и увидел, что совсем светло. Его измученное болью тело было придавлено чем-то тяжелым: будто на него навалили дюжину одеял. Но лицо почему-то было открытым, он может дышать, глаза, глядящие в небо, видят ветки и верхушки деревьев.

Но, кажется, мозги прочищаются. Он вспоминает, как на него свалилось вырванное с корнем огромное дерево и придавило его. События минувшей ночи нахлынули на Грегори.

Довольно продолжительное время он пролежал в коматозном состоянии. Потом очнулся. Его привела в чувство мысль о том, что, несмотря на то что при налете, должно быть, погибли сотни людей, рано или поздно солдаты охраны, бросившиеся за ним в погоню и нашедшие его, вернутся, чтобы либо забрать на допрос, либо, если он к тому времени умрет, похоронить. Нет, это у вас, господа нацисты, не получится! Не желаю подвергаться пыткам ваших умелых палачей! Надо постараться убежать — ха! убежишь тут! — отползти подальше от этого места, прежде чем они за ним придут.

Отлежавшись в канаве, он вроде бы восстановил силенки, чтобы приподняться на локтях и оглянуться вокруг. Но боль не заставила себя ждать: его прострелило от левого бедра до затылка. Со стоном он откинулся на спину, потом перевернулся на грудь. Руки работали, правая нога — тоже, зато левая лежала мертвым грузом, вся раскаленная исступленно пульсирующей болью. Схватившись за корень, он подтянулся, встал на правое колено и стряхнул с себя листву и дерн. Фут за футом, дважды потеряв по дороге сознание, он прополз больше двадцати футов в сторону опушки, где кончались деревья. Отдышавшись, он огляделся и увидел невдалеке деревушку с церковью, высившейся посредине, в которой, к глубокому изумлению, опознал кирху в деревне Креслин.

Он не мог даже представить, каким это образом он смог перебраться через пролив, отделяющий Пенемюнде от побережья Большой земли. Никакой охранник его сюда, разумеется не потащил бы. А может, ему только почудилось в бреду, что его кто-то нес, может, его подсознательная воля к жизни заставила выкарабкаться из-под упавшего дерева, проковылять через рощу и выбраться всеми правдами-неправдами, пользуясь всеобщей неразберихой, вызванной налетом, потом переправиться на другой берег? Да нет же, чушь какая! Это с переломанной-то ногой?

Некоторое время его осатаневший от боли мозг отказывался дать ответ на мучившую его загадку, потом он решил, что немецкие протестантские кирхи обычно мало чем отличаются одна от другой. Наверно, это кирха не в Креслине, а в Пенемюнде — только он ее не видел раньше.

На протяжении всего дня он несколько раз надолго полностью отключался. А когда приходил в себя, то тщетно пытался сквозь багровую мглу, которой боль застилала сознание, обдумать какие-то шаги, с помощью которых он бы мог выжить. Но все в конечном счете сводилось к одному: если ему не удастся получить помощь со стороны, если его кто-то не обнаружит, смерть — единственно возможный финал для него в этой отчаянной ситуации.

На землю спустились сумерки, за ними пришла и ночь. Сколько он пролежал в непроглядной тьме, Грегори не знал, но вдруг он заметил приближающийся луч фонарика, мелькающий среди деревьев. Его уже давно мучила невыносимая жажда. И теперь, рискуя попасть в руки нацистских палачей, он был вынужден слабым хриплым голосом позвать на помощь — кто бы это ни был.

Он услышал приближающиеся торопливые шаги, затем незнакомый голос крикнул по-немецки:

— Вот он! Нашел! Несите сюда гроб.

С этими словами говоривший нагнулся к Грегори, засунул обе руки ему под мышки и приподнял. От внезапной и ошеломляющей по остроте боли Грегори опять потерял сознание.

Когда он снова очнулся, то обнаружил, что вокруг непроглядная тьма. На этот раз воспоминания о предыдущих событиях вернулись к нему сразу же. Нашедший его в рощице человек крикнул кому-то, чтобы принесли гроб. Гроб?! Он пощупал руками по сторонам и понял, что лежит в гробу, и со вздохом облегчения сообразил по толчкам и ухабам, в которые гроб то и дело проваливался, что его все же не похоронили заживо, а куда-то везут. Куда?

Охваченный паникой при мысли о том, что он себя выдал, позвав на помощь, и негодяи-гестаповцы теперь, возможно, закопают его заживо, он стиснул кулаки и стал колотить ими по крышке гроба, кричать, невзирая на усилившиеся боли, требовать, чтобы его выпустили.

Крышка гроба, оказывается, не была заколочена и сдвинулась. Но его слабые крики никто не расслышал, и он опять отключился. Когда через несколько мгновений он пришел в себя, то принялся размышлять над таинственными происшествиями ночи. Пускай, когда он потерял сознание, когда его приподнимали, его приняли за отдающего концы, и вот вроде и отдавшего. Пускай его везут на кладбище, чтобы похоронить по-человечески. Но зачем это немцам? У них же столько своих непохороненных в результате налета бомбардировщиков?

Хотя… Ведь на нем форма майора германского вермахта. В таком случае он несомненно заслуживает того, чтобы быть похороненным по-людски, как полагается. Тогда, чем черт не шутит, может, у него еще и будет шанс «воскреснуть» там, на кладбище и — чего доброго — попасть в госпиталь?

После долгого и показавшегося ему бесконечным путешествия они остановились. Он услышал шум приближающихся шагов, потом гулкие шаги по доскам уже около гроба, затем крышка поднялась. Смутно он осознавал, что все еще ночь, потому что в лицо ему посветили факелом, ослепляя и не позволяя видеть наклонившееся над ним лицо. В гробу было душно и жарко, прохладный воздух освежил его. Кто-то под китель засунул ладонь и послушал, бьется ли сердце. Затем хриплый голос произнес:

— Слава Пречистой Деве! Он выдержал путешествие.

В какой-то другой ситуации, при нормальных обстоятельствах, он бы поклялся, что голос принадлежит Купоровичу, но сейчас он не знал, что и думать. Незнакомый человек поднял его правую руку, и при свете факела он увидел, что правый рукав кителя оторван. Он почувствовал укол шприца и почти мгновенно погрузился в забытье. На протяжении довольно долгого времени на какие-то мгновения выходя из наркотического дурмана, он невнятно сознавал, что кричит и бьется в горячке, пока милосердный укол не отправлял его снова в пустоту и бесчувственность. Когда же он наконец, открыв глаза, почувствовал, что находится в трезвом уме и твердом рассудке, понял, что лежит в постели, в комнате со сводчатым потолком и каменными стенами. Слабым движением он поднял руку, и кто-то сидящий рядом с его постелью пошевелился, Грегори увидел, что это Купорович.

— Итак, друг сердечный, ты опять пришел в сознание, — пробормотал участливо русский. — Хвала Святому Николаю Угоднику и всем святым — тоже хвала. Я за последнюю неделю уже не раз подумывал, что ты вот-вот загнешься, но теперь, кажется, выкарабкиваешься.

Грегори силился ответить, но с его уст срывалось лишь неразборчивое мычание. Вдруг его пронзила острая боль — от левого бедра к сердцу. Купорович заботливо приподнял ему голову, дал попить и сделал еще один укол наркотика.

За три последующих дня, в короткие промежутки бодрствования, по мере того как его способность к восприятию окружающей действительности постепенно возрастала, Грегори неизменно видел Купоровича дежурившим у постели. От него он узнал о том, как развивались события после бомбовой атаки на Пенемюнде в тот роковой день 17 августа.

Купорович услышал крик, обернулся и в тот же миг увидел, как на Грегори обрушилось дерево. Только такой силач, как Купорович, мог освободить Грегори из-под толстенного бревна. Выяснив, что друг еще жив, Купорович понес его обратно к берегу, но, не доходя до калитки с постом, свернул в сторону и так никем не замеченный притащил в лесопосадку, отгораживавшую внутреннюю часть острова от берега пролива. Когда начался отлив, Купорович на спине перенес Грегори через брод в рощицу неподалеку от деревни Креслин.

Первой мыслью было сходить в Вольгаст и привести с собой подкрепление, но он тут же сообразил, что Грегори, должно быть, оставил моторную лодку у причала, напротив калитки, следовательно, поутру ее обязательно найдут, а потом рано или поздно, но непременно обнаружат и радиостанцию. Логичные и рациональные немцы быстро все сопоставят, и вот тогда-то им как дважды два станет ясно, кто такой майор Боденштайн и его денщик Януш Сабинов и кто послал те шифровки, вслед за которыми англичане совершили опустошительный бомбовый удар по Пенемюнде. Вся полицейская служба в Померании будет поставлена на ноги, чтобы разыскать их, следовательно, если Грегори будет помещен в госпиталь, то там его непременно найдут и передадут в гестапо. Но и ждать здесь тоже было нельзя.

Купорович решил, что единственно возможным в создавшейся ситуации вариантом спасти Грегори — это оставить его здесь, а самому отправиться за помощью в Сассен. Чтобы его случайно не заметил какой-нибудь прохожий, Стефан присыпал тело Грегори листьями и прикрыл дерном, оставив открытым только лицо — чтобы не задохнулся.

Когда Купорович пришел в Вольгаст, он увидел, что депо и подъездные пути разбомбили англичане, а город охвачен пожаром. Он обошел городок стороной и, выйдя на дорогу, ведущую к Грейфсвальду, остановил грузовик, на котором доехал до города. От Грейфсвальда он кое-как добрался пешком до Сассена. Огородами и кустарниками Купорович пробрался к руинам замка. Малаку по своим, одному ему известным колдовским путям уже знал о случившемся.

Доктор заставил Купоровича выпить своей чудодейственной настойки, которая взбодрила его на время, и, посоветовавшись, они решили, что ночью Купорович вместе с Вилли фон Альтерном должен забрать из рощи Грегори. Из-за хаоса, вызванного бомбежкой, по мнению доктора, немцы вряд ли найдут радиостанцию так быстро. Но тут возникла еще одна опасность: хоть Вилли и ранен в голову, но по недомыслию, а может, и из злого умысла может проболтаться, что он привез Грегори в Сассен.

Но Малаку легко преодолел эту сложность. Он знал, что люди, подвергшиеся операции на черепе и в результате ее оставшиеся умственно не вполне полноценными людьми, очень легко поддаются гипнозу. Он вызвал к себе Вилли и, заговорив ему зубы всякими фермерскими делами, подверг его гипнотическому внушению, чтобы тот начисто забыл обо всем, что с ним произойдет в ближайшие сутки.

Еще одна проблема заключалась в том, чтобы Грегори провезти незамеченным. Малаку предложил использовать для транспортировки тела не носилки, а гроб, поскольку для покойника аусвайса не потребуется, а Вилли в загипнотизированном состоянии запросто может сколотить гроб за один вечер: парень он трудолюбивый и аккуратный, по плотницкому делу большой дока.

Сценарий был готов, и Купорович в полном изнеможении заснул. Вечером его разбудил доктор, хорошо покормил и снабдил в дорогу несколькими ампулами морфия и шприцем для Грегори. С наступлением темноты он с Вилли отправился в путь. Когда они подъехали к рощице, то Купорович, по его собственному признанию, очень боялся найти Грегори мертвым, а не обнаружив в канаве, испугался, что на него, видимо, кто-то наткнулся ненароком и выдал немцам.

Но Вилли, к счастью, услышал зов Грегори. Во всем остальном их ночная экспедиция, можно сказать, закончилась удачно.

Утром они превратили кухню замка в операционную, доктор обработал ужасную рану на ноге Грегори дезинфицирующими средствами и перевязал. Потом англичанина перенесли наверх, в комнату, где еще сохранился потолок, и с тех пор они с Купоровичем здесь жили.

Грегори узнал от Купоровича, что налет на Пенемюнде был очень эффективным, а о подробностях сообщила Хуррем, которой Гауфф рассказал, что в налете, по подсчетам германских специалистов, принимало участие до шестисот английских бомбардировщиков. Они почти полностью уничтожили Пенемюнде. Сотни советских военнопленных в переполненных бараках были убиты разрывами бомб или сожжены заживо на месте, многие инженеры и техники на экспериментальной станции ранены или убиты, сама станция превращена в руины, и возобновить работы на ней немцы смогут только через многие и многие месяцы.

Хуррем также сообщила, что в ночь бомбардировки умерла жена Гауффа. Испугавшись, она упала с лестницы и расшиблась насмерть.

Припомнив рассказ Хуррем о видах Гауффа на нее, Грегори не исключал полностью и вариант, что штурмбаннфюрер просто-напросто решил использовать налет как удобный предлог, чтобы избавиться от связывавшей его по рукам и ногам калеки-жены.

На третий день после налета в моторной лодке Грегори была обнаружена радиостанция. Описание обоих злоумышленников было разослано по всей округе, за их поимку назначена большая награда. В усадьбу приехал оберфюрер Лангбан со своими головорезами. Все до одного обитатели Сассена были подвергнуты изнурительным многочасовым допросам. Малаку клялся и божился, что у Грегори действительно был порок сердца, а Хуррем сказала, что он, без сомнения, знал ее покойного супруга, когда тот был военным атташе при Германском посольстве в Турции — иначе ему бы не удалось ввести ее в заблуждение. Все с негодованием отметали предположение, что они сознательно пригрели и дали приют врагам Рейха.

И тем не менее разъяренный оберфюрер несомненно упек бы всю эту компанию в концлагерь, если бы не Гауфф. Он моментально сообразил, что все его брачные планы рассыпаются как карточный домик. Поэтому он поручился за Хуррем и ее отца, как человек близко их знающий, и в качестве доводов привел патриотические сельскохозяйственные поставки фон Альтернов для нужд Рейха и подвижническую работу Малаку в качестве местного врача и целителя. Это и спасло обитателей Сассена.

Никто из местных, само собой разумеется, не подозревал о том, что Грегори и Купорович вернулись в Сассен и живут в руинах старого замка. Друзья были теперь в полной безопасности до той поры, когда Грегори не подлечится настолько, чтобы быть в состоянии покинуть этот гостеприимный кров.

Когда же Грегори спросил у Купоровича, когда, по его мнению, наступит этот момент, русский печально покачал головой:

— Знаешь, друг, дело твое серьезное: раньше чем через несколько месяцев и не рассчитывай. Малаку каждый день делает тебе перевязки. Он приходит тогда, когда уверен, что ты спишь от наркотиков, которые тебе колют. Иначе ты бы не выдержал от боли ни одной перевязки. Дерево раздробило тебе бедренную кость. По его мнению, почти нет надежды на то, что ты встанешь на ноги раньше Рождества.

Грегори тяжело вздохнул:

— Наверное, мне повезло, что я вообще остался в живых. И этим я целиком и полностью обязан тебе, Стефан, твоему мужеству и верности. Но Рождество — это еще так далеко, целых четыре месяца. И незачем тебе оставаться здесь, со мной. Малаку позаботится обо мне, так что тебе не стоит тревожиться о том, что ты оставляешь меня в ненадежных руках. А ты возвращайся в Англию и доложи обо всем, что произошло в Пенемюнде.

Купорович развеселился:

— Ты снова начинаешь бредить, друг мой. Из отчетов пилотов-разведчиков и из аэрофотоснимков они и так узнают значительно больше, чем я им могу рассказать, и я не собираюсь оставлять тебя в обществе этого чернокнижника, один на один. Ладно, время делать тебе укол, чтобы ты не так мучился.

Это была первая их продолжительная беседа после ранения Грегори.

На следующий день Малаку навестил Грегори, когда тот не спал. Поговорив немного о налете, Грегори решил напрямую спросить доктора, каковы его перспективы на излечение.

Прогнозы Малаку были мрачны.

— Ваша нога пострадала очень сильно, и пройдет довольно много времени, прежде чем вы сможете самостоятельно передвигаться. Вам очень повезло, что удалось избежать гангрены. Сейчас уже можно сказать, что вы прошли через самое худшее и дело идет на поправку. Но вы обязаны проявлять терпение и верить в лечащего доктора. В подобных ситуациях это самое важное.

— Благодаря моим исследованиям Микрокосмоса человеческое тело для меня представляет открытую книгу. Мне не требуется пользоваться рентгеновскими лучами, чтобы увидеть точную картину ваших внутренних повреждений. И мне из Макрокосма известны пути благотворного воздействия на человеческий организм, позволяющие ускорить выздоровление. Каждая из частей тела имеет свое созвездие, свой знак Зодиака в качестве покровителя. Для бедер это Саггитариус, или Стрелец, и соотнося те часы дня, когда я врачую ваши раны, с теми, когда восходит на небосклоне это созвездие, мы можем наиболее успешно повлиять на ваше полное исцеление.

Но я должен предупредить вас об одной вещи. Я никогда не практиковал в области хирургии, поэтому я не беру на себя смелость оперировать вас. А помочь вам может лишь хирургическое вмешательство — иначе вы на всю жизнь останетесь калекой. И операция, которая вам необходима, очень сложная, так как бедренная кость имеет множественные переломы. Они должны быть заново скреплены специалистом металлическими пластинами. Учитывая наше с вами положение, боюсь, что не могу рекомендовать вам хирурга высокого класса, который бы не выдал нас с вами гестапо.

Пережив эту неприятную новость, Грегори спросил:

— Когда нога придет в норму, будет ли она осложнять мне ходьбу?

— Боюсь, что да. В течение многих и многих недель нельзя переносить вес тела на нее — кость не выдержит, поэтому вам придется передвигаться на костылях. А потом, что ж… — Малаку вздохнул. — Знаете, жестоко было бы вселять в вас несбыточные надежды на будущее. Вы всегда будете хромать, и хромать сильно. Ваша левая нога будет на три или даже на четыре дюйма короче правой и слегка вывернута коленом наружу. А это повлияет на позвоночник.

Грегори горько усмехнулся.

— Значит, я буду чем-то вроде краба в человеческом обличье, так вас понимать?

Доктор утвердительно кивнул.

— Не стану отрицать ваше сравнение. Но не забывайте, что вы будете жить и что вам очень повезло, что звезды не оставили вас в беде.

— Да, я понимаю. И я, конечно, согласен с тем, что позвать немецкого костоправа равносильно тому, что самому пойти в гестапо. Тут уж ничего не поделаешь. Видно, придется подготовить себя к мысли, что моя планида, — оставшуюся жизнь быть калекой.

Они помолчали, затем Малаку сказал.

— И еще одно. Во время перевязок я очень сильно накачивал вас наркотиками. Но теперь, когда вы прошли через самое худшее, я должен уменьшить дозы инъекций, чтобы не сделать вас наркоманом. Это означает, что вы должны приготовиться к сильным болям, когда я буду перевязывать вас. Но я предлагаю делать перевязки под гипнозом. Это значительно облегчит ваши страдания.

Грегори мгновение обдумывал это предложение, затем отрицательно покачал головой.

— Нет, доктор, благодарю вас, но у меня всегда было предубеждение против того, чтобы кто-то подчинял мою волю своей. Поэтому я предпочитаю потерпеть и справиться с болью самостоятельно, своими силами.

Малаку равнодушно посмотрел на него.

— Как хотите. Но лучше хорошенько все обдумайте и взвесьте. Гипноз в наше время признается медициной как вполне легальное лечебное средство, и чем меньше вам придется страдать, тем скорее вы поправитесь.

В последующие три дня дозы инъекций постепенно уменьшались, и, когда Малаку делал перевязку, Грегори собирал все свои силы, чтобы с честью, достойно выдержать невыносимую боль. Но во всех других-отношениях его дела быстро шли на поправку. Горбун Тарик оказался замечательным поваром, и аппетит Грегори существенно улучшился.

7 сентября Купорович озадачил его неожиданным неприятным сюрпризом.

— Друг мой, — сказал русский вечером, — я много думал над нашей ситуацией. Прошло уже три недели с той злополучной ночи. Когда твоя жизнь находилась в опасности, я бы ни за что на свете не оставил тебя. Но тебе предстоит долгий период восстановления сил. Ты находишься здесь в безопасности, тебе обеспечен нормальный уход и присмотр, поэтому те скромные услуги, в которых ты нуждаешься, могут тебе оказать вместо меня и другие. Скажи мне по чести, станешь ли ты думать обо мне плохо, если я попытаюсь прорваться к нашим?

— Ну конечно же нет, Стефан, — вымучил из себя улыбку Грегори. — Никто другой на твоем месте не смог бы более убедительно доказать свою верную дружбу. Признаюсь, я даже рад, что ты принял такое решение, потому что в Лондоне уже три недели ничего неизвестно о нашей с тобой судьбе, ни Эрика, ни Мадлен тоже ничего о нас не знают, я уж и не говорю о старине Пеллиноре — все, наверное, волнуются, переживают, а мы не можем ничего им сообщить о себе. Ты уже обдумал план, как тебе выбраться из этой чертовой страны?

— Нет, — покачал головой Купорович, — нет, сначала я должен был получить твое согласие, а вот теперь мы можем разработать план, конечно же вместе с Малаку.

— Да, ты прав. Он — стреляный воробей. И не сомневаюсь, предложит тебе несколько ценных идей, как избежать неприятности во время путешествия.

На следующий день, когда Малаку пришел делать Грегори перевязку, они рассказали ему о решении Купоровича. В одно мгновение он превратился в совершенно другого человека: черные глаза метают молнии, большой крючковатый нос заострился и стал похож на клюв хищной птицы, толстые красные губы дрожат от гнева.

— Ничего подобного вы не сделаете! — гневно накинулся он на русского. — Вы просто с ума сошли, если думаете об этом всерьез. Вы что, хотите, чтобы всех нас пытали в гестаповских застенках? За три месяца вы довольно бегло научились болтать по-немецки, но за немца вы никогда… слышите? никогда не сойдете. А ваши документы — это ваш смертный приговор. Вы и двадцати миль не пройдете, как вас остановят и потребуют аусвайс. А чуть позднее уже будут пытать раскаленным железом и выдергивать ногти. И ни один человек не способен выдержать гестаповских пыток. Желаете вы этого или нет, но вы нас всех выдадите. Нет, нет! Выбросьте эту бредовую мысль из головы и сидите здесь, ухаживайте за вашим другом.

Купорович неловко понурился и признался:

— Извините меня. Мне как-то это даже в голову не приходило.

Три дня прошли без происшествий. Грегори, обливаясь потом и скрипя зубами, подвергался болезненным процедурам перевязки. Купорович приносил ему еду и выполнял все, что положено сиделке.

В субботу, проснувшись, Грегори обнаружил, что постель Купоровича пуста. Он не придал этому значения, но через десять минут в комнату буквально ворвался Малаку, посмотрел на пустую постель русского и, заломив руки над головой, горестно запричитал:

— Я знал, что так будет! Только проснулся и уже все знал! Он ушел, его нет внизу, его нет и здесь! Иблис! (название Дьявола в исламе). Молю тебя, о Иблис! Защити нас от этого сумасшедшего! Его поймают, он нас всех выдаст. Что же нам делать? Что же нам теперь делать?

Впервые за все время их знакомства Грегори посмотрел на Малаку с презрением: в принципе тот был прав в том, что Купорович своим побегом поставил их в очень рискованное положение. Но он бежал и его не вернуть. Так чего же теперь так попусту голосить?

Грегори смотрел на осунувшееся от горя темное и морщинистое лицо Малаку и жалел несчастного оккультиста. Но еще больше он жалел себя: друг не посвятил его в свои намерения, он даже не оставил ему прощальную записку.

Истинные друзья так не поступают!