Им помогали силы Тьмы

Глава 20 Безвыходное положение

Когда Грегори открыл глаза, то увидел полицейского, переведя взгляд в сторону, он обнаружил еще одного полицейского на фоне покрытой известкой стены с объявлениями о розыске каких-то незнакомых ему людей. Он понял, что находится в полицейском участке, в мозгу всплыло воспоминание о грузовике, перегородившем дорогу, удар о фонарный столб. Он лежал на боку, а с его левой рукой что-то делали — скорее всего, врач оказывал первую помощь.

Принимая во внимание скорость, на которой он ехал, можно считать, что он легко отделался: левая рука и ребра в том месте, где он ударился о руль, болели. Когда врач закончил бинтовать голову и просунул поврежденную руку в ремень, подвешенный через шею, полицейский сержант сказал:

— Ваше Высочество, считаю своим долгом предъявить вам обвинение в неосторожном поведении за рулем и отказ подчиниться сигналу постового.

В голове шумело, и Грегори сначала смутило, что его величают «Высочеством», но он тут же вспомнил, что он не абы кто, а «фон» и «цу». Значит, они уже проверили его бумажник. Князь фон Виттельсбах цу Амберг-Зульцхайм с прирожденным достоинством кивнул и поинтересовался:

— Эта… эта девчонка, что бросилась мне под машину, что с ней?

Предупредительный страж порядка покачал головой:

— Ничего страшного. Растяжение запястья, да содрала кожу на лице.

Это хорошо, по крайней мере в смертоубийстве его нет оснований обвинять. Но все равно, в нехорошую переделку он угодил.

В девять часов его отвезли в потсдамский суд в полицейском фургоне. Там к нему в камеру явился полный и вертлявый адвокатишко, представившийся доктором права Юттнером. Грегори, напустив на себя небрежно-высокомерный вид, как отпрыск королевского дома Баварии, снисходительно согласился на предложение этого стряпчего защищать его в суде. Затем они обсудили некоторые обстоятельства дела.

Хотя княжеский бумажник ему не возвратили, Грегори знал, что располагает значительной суммой денег, при помощи которой можно попробовать уладить дело с девчонкой полюбовно, не обращаясь в суд. Господину Юттнеру это явно не понравилось, но он согласился сходить к девушке в соседнюю комнату, где она ожидала своей очереди давать показания в суде, и предложить ей отступного. Он вернулся и сообщил Грегори, что девушка согласна на компенсацию в пятьсот рейхсмарок.

Затем Грегори поинтересовался, какую сумму рассчитывает получить в качестве гонорара пронырливый толстяк за все свои услуги чохом, тот помялся и с неискренним выражением на лице назвал гонорар в семьсот пятьдесят рейхсмарок, тогда Его Высочеству ничего другого не оставалось, как только сделать пренебрежительную мину и королевским жестом швырнуть нахалу в толстощекую рожу тысячу рейхсмарок за труды. Тот рассыпался в благодарностях и заверил Его Высочество в том, что все его приказы будут исполнены в точности. Таким образом, из полученной от Сабины суммы после уплаты отступного девице Тротт, расчетов с Юттнером у Грегори оставалось всего триста марок, но герр Юттнер был абсолютно уверен в том, что он не сумеет отделаться только штрафом, а оставшиеся деньги получит лишь по выходе из тюрьмы, так что, принимая все это во внимание, Грегори мог считать, что тысячу шестьсот или около того марок он потратил на дело, и при этом потратил разумно.

Вскоре после полудня состоялся суд, на котором Грегори признал свою вину, и в качестве оправдания привел тот факт, что ему стало известно о болезни его родственника, поэтому, мол, он так и спешил в Мюнхен. Дали свои свидетельские показания госпожа Тротт, мужчина, который бегал за ней в сумерках, и полицейский, которого Грегори чуть не задавил. Приняв во внимание высокое происхождение Грегори, суд подошел к решению дела со всей возможной мягкостью, хотя обвиняемому и было указано на то, что нарушение законности в данном случае довольно серьезное и что представителю знатного рода следовало бы показывать всем гражданам Германии в такой тяжелый для страны и нации момент пример в поведении вместо столь явного нарушения общественного порядка. Суд Потсдама приговорил князя Гуго к шести месяцам лишения свободы.

Грегори знал, что в Германии, в отличие от Великобритании, власти держали прессу в кулаке, и поэтому обратился в Высокий суд с просьбой не придавать случившееся огласке, чтобы пощадить чувства его августейшей родни. Суд согласился на его просьбу и немедленно отдал соответствующие распоряжения.

Из суда его отвезли в пересыльную тюрьму Потсдама, где он и проскучал остаток дня.

Во вторник утром его увезли в полицейском фургоне, и когда вывели наружу, то он, к великому сожалению, узнал, что находится в концлагере Заксенхаузен. Он-то предполагал, что будет отсиживать срок в тюрьме с обычными уголовниками, что само по себе не предвещало приятного времяпровождения, где его никто не мог знать, а оказался после прохождения всех формальностей на территории для привилегированных узников концентрационного лагеря.

Ему разрешалось носить вместо лагерного полосатого балахона свою цивильную одежду, охранники вели себя вполне прилично, еда была сносная, барак чистый, а койка с проволочной сеткой — вполне удобная, ну чем, скажите, не жизнь? Есть, правда, и ограничения: например, строго запрещается заключенным общаться друг с другом, для чего охранникам положено днем и ночью держать их под неусыпным контролем. Это непрерывное наблюдение за их личной жизнью убедило Грегори в том, что побег отсюда невозможен, зато общение шепотом, наоборот, практикуется во время утренней гимнастики и водных процедур. Таким манером он, к примеру, узнал, что в его бараке находятся пастор Дитрих Бонхойффер, профессор Эдуард Йессен и генерал фон Рабенау, а в других бараках живут барон Карл фон Гуттенберг, судья Ганс фон Дохнаньи, депутаты от христиан-демократов Теодор Гаубах и Адольф Рейхвейн, принц Филип Гессенский, известный своими ссорами с Гитлером и тем, что до этого разлада с фюрером был важной нацистской шишкой, лидеры социалистов Юлиус Лебер и Вильгельм Лейшнер, генералы Штифф и Линдеман, граф Молтке, граф Матюша и многие-многие другие известные германские деятели.

Поначалу, оказавшись в такой шикарной компании, Грегори боялся, что его скоро разоблачат как самозванца. Но скоро успокоился, потому что охранники обращались к заключенным не по фамилии, а согласно номеру, пришитому вместе с буквой «Р» на штанине и на спине каждого узника. Его номер был 541, и он предпочитал, прикрываясь этой исчерпывающей о нем информацией, сохранить инкогнито и отказывался называться в разговорах шепотом с товарищами по бараку.

Как и во всех местах принудительного лишения свободы, новости из внешнего мира таинственным образом проникали в этот замкнутый мирок, чему, без сомнения, способствовали и вновь прибывшие узники Заксенхаузена.

В середине августа стала известна судьба генералов, принявших участие в заговоре 20 июля. Фельдмаршал Витцлебен, генералы Гойппнер, Филльгибель, Хазе, Томаш и несколько высших офицеров были пропущены через так называемый Народный суд, где они предстали на всеобщее обозрение небритыми, в поношенной одежде, без шнурков и ремней, так что им приходилось руками поддерживать спадавшие штаны. Все они были приговорены к смерти, а характер умерщвления их был изобретен самим фюрером и расписан детально и поэтапно: сначала их раздевали донага, потом устраивали спектакль казни через повешение, веревка обрезалась, казненного приводили в чувство и вешали снова, но не с петлей на шее, а с крюками, которые мясники используют при разделке туш, эти крюки вонзались им в спины, и они долго агонизировали на них, пока в муках не умирали.

Приходили и новости с театров военных действий. После двухмесячного стояния на плацдарме в Нормандии союзники наконец перешли в наступление и разорвали блокаду противника. В конце июля американцы под началом генерала Брэдли предприняли решительное наступление в сторону побережья Бретани и заняли Сан-Ло, а канадцы бросились вперед по Фалезской дороге, захватив Кан. Русские тем временем стояли уже у ворот Варшавы.

Все это время, особенно по ночам, Грегори старался послать телепатическую весточку Эрике, уверяя ее, что он жив и здоров. Когда ему удавалось вызвать ее образ, то он видел, как она осунулась и подурнела от бесконечного беспокойства за его судьбу. Один раз он — это было на третьей неделе августа — увидел Малаку. Еврей сидел в тюремной камере. Где это происходит и почему, Грегори так и не разобрал, ясно было лишь то, что оккультиста поймали. И еще у Грегори создалось впечатление, что этим обстоятельством Малаку нисколько не обеспокоен, наоборот, был счастлив в своем новом положении.

В конце месяца в «политический бункер» поступило новое пополнение: доктор Карл Герделер, послы фон Хасселль и фон дер Шулленбург, адмирал Канарис, генерал Ганс Остер, начальники полиции граф Гелльдорф и Артур Небе, экс-министр финансов Йоханнес Попитц и некоторые другие. Все они были арестованы в конце июля и начале августа по подозрению в причастности к заговору против Гитлера. Их месяц продержали в гестаповской темнице, но против них не удалось раздобыть никаких неопровержимых улик, и теперь их перевели в Заксенхаузен.

Особый интерес у Грегори вызвала загадочная фигура адмирала Канариса, бывшего шефа секретной разведки Германии. Он оставил этот пост только прошлой зимой, когда всепоглощающее желание Гиммлера держать в своих руках все тайные нити власти вынудило этого зубра разведки оставить свое ведомство, укомплектованное кадровыми офицерами-профессионалами. Это ведомство было поглощено Департаментом заграничной разведки, созданным для Гиммлера его протеже группенфюрером Граубером.

В начале сентября в лагерь просочились новые известия о стремительно ухудшающемся положении немцев на фронтах. В середине августа союзники высадили еще один десант на юге Франции. Вскоре после того, как Брэдли и Монтгомери успешно завершили окружение и уничтожение большой группировки германских войск в окрестностях Фалеза, американская армия под командованием генерала Паттона подошла к Сене у Фонтенбло, румынский король Михай сверг прогнивший режим Антонеску, разоружил германские войска в Румынии и создав коалиционное правительство, перешел на сторону союзников. Одновременно произошло восстание против немцев в Словакии, а по прибытии в Париж бронетанкового авангарда генерала Ле Клерка там поднялось на восстание против немецких оккупантов все население Парижа и перебило немецкий гарнизон. Несколькими днями позже финны, храбро сражавшиеся на стороне Германии пять долгих лет, связывавшие на своем фронте большие силы русских войск, прекратили войну и попросили у русских мира.

Было ясно, что гитлеровская Европа трещит по швам. Но голова Грегори была забита и собственными заботами. Адмирала Канариса поместили в их барак, и Грегори, живо интересуясь личностью маленького адмирала и ступенями его загадочной карьеры, подыскивал ключи к этому человеку. Но, как скоро выяснилось, даже в заключении, в Заксенхаузене у экс-шефа Абвера нашлись свои источники информации. Однажды утром, когда они с адмиралом прибирали барак, пожилой разведчик шепнул Грегори:

— Номер 541, насколько мне известно, вы числитесь в лагерных списках под именем князя Гуго фон Виттельсбаха цу Амберг-Зульцхайма. Но мне известно и то, что вы не тот, за кого себя выдаете. Итак, кто же вы на самом деле?

Похолодев от страха, Грегори ответил:

— Да, вы правы. Но если обман раскроется, мне грозит смерть, поэтому я прошу вас ни с кем не делиться вашими сведениями.

Канарис пообещал, что сохранит тайну, но Грегори напугался не на шутку. Если его так легко раскрыл Канарис, то почему бы его не вычислить при малейшей с его стороны оплошности и другим заключенным, которые могут быть не заинтересованы держать в секрете эту информацию. От опасной личины лжекнязя необходимо избавляться как можно скорее. Сделать это трудно, но все-таки возможно, если он в результате какой-то путаницы окажется в другой секции лагеря под другим именем и с другим номером. А единственное место, где возможна такого рода путаница, — это лагерный госпиталь. Если же его в лагерном кондуите записали как князя Гуго, то почему бы ему не воспользоваться склонностью Виттельсбахов ко всякой экстравагантной сумасшедшинке.

Сказано — сделано. На следующее же утро за завтраком он вылил себе на голову тарелку супа. Соседи за столом поразились его жесту, а охранники только развеселились. Но за этим проявлением неукротимого нрава последовали и другие эксцентричные поступки номера 541. Двух суток такой тактики в линии поведения хватило, чтобы Грегори отправили под охраной, не обращая внимания на его яростные протесты, в лагерный госпиталь.

Пожилой усталый врач обследовал Грегори весьма поверхностно и, когда обнаружил, что, несмотря на воинственность речей, больной отнюдь не был склонен к агрессивному поведению, поставил диагноз периодических припадков бешенства, а эта болезнь здесь лечилась в несколько дней, если же не помогало, человека без лишних слов расстреливали. Грегори пока отправили в общую палату для наблюдения за течением болезни.

Ему разрешалось свободно перемещаться по палате, и он, стараясь не обращать внимания на страшное зловоние, царившее в этом медицинском учреждении, в послеобеденное время сделал обход палаты, переходя от койки к койке и разузнавая обстоятельства, при которых обитатели палаты попали в концлагерь. Один из них с хриплым присвистом сообщил, что его имя Франц Протце, что он был приговорен к трем годам за подделку завещаний своих клиентов. Грегори решил, что личность этого пройдохи-адвоката наиболее ему подходит для решения собственных проблем.

Около шести пришел с вечерним обходом доктор, сам, кстати, из заключенных лагеря, чувствовалось, что он уже настолько невосприимчив ко всем тяготам лагерной жизни и ужасам, прошедшим перед его глазами, что обход палаты для него простая формальность: он раздал несколько таблеток аспирина наиболее страждущим, а остальных едва удостоил взгляда, правда, одного пациента обнаружили мертвым, и он приказал старостам унести тело. Никакой пижамы больным не полагалось, все лежали на койках в грязном нижнем белье. Труп тут же раздели и унесли из палаты прочь.

После обхода врача принесли голубоватого цвета сильно разбавленное молоко и тонкие ломтики хлеба, для видимости намазанные маргарином, раздали всем больным. Затем погасили свет, оставив из экономии один ночник, при свете которого ходячие больные стали раздеваться и готовиться ко сну.

К девяти вечера палата угомонилась и заснула, но Грегори решил подождать на всякий случай подольше, чтобы медперсонал наверняка разошелся по своим комнатам и успокоился на ночь. А сам в напряжении тихо замер под аккомпанемент стонов, кашля, нечленораздельного бормотания и вскриков от неожиданной боли, сопровождавших неспокойный сон обитателей больничной палаты.

Около часа ночи он поднялся с кровати, но, вместо того чтобы одеться, натянул только штиблеты, а поверх них носки, чтобы заглушить звук шагов. Со своей верхней одеждой под мышкой он тихо подкрался к постели адвоката Протце и прислушался: адвокат едва слышно дышал, глаз не открыл — совсем, видно, был бедняга плох. Грегори переоделся в одежду адвоката, а свою аккуратно положил под адвокатскую койку, обратив особое внимание на то, чтобы была не видна заглавная буква и личный номер. Затем он неслышно, как тень, проскользнул к двери в неясном мерцании ночника, миновал койку храпевшего санитара, тихо открыл дверь и вышел в коридор, неслышно прикрыв за собой дверь в палату.

Когда его утром вели в больницу, он не заметил снаружи здания часовых. В этом не было ничего удивительного, поскольку шансы бежать из больницы сводились практически к нулю, как и шансы бежать из лагерных секций. Тем более что большинство пациентов этого заведения были совсем не в том физическом состоянии, чтобы бежать. Но он, к счастью, был именно в том состоянии, и если его никто не увидит выходящим из двери или вылезающим через окно, то он им это продемонстрирует.

Осторожно пройдя по коридору мимо дверей в палаты и двух лестничных площадок, он уткнулся в больничную кухню. Заглянув в нее, Грегори быстро огляделся вокруг. На нескольких подносах лежали съестные припасы, заготовленные для утренней трапезы, среди которых он приметил куски ветчины, ливерную колбасу и яблоки, очевидно предназначенные для медперсонала. Набив карманы съестным, он встал на одну из моек, открыл над ней окно и выбрался наружу. Оглядевшись в полутьме, он убедился, что никто его не видел, и пошел прочь.

Покрыв расстояние в три четверти мили, отделяющие его от лагерного госпиталя, Грегори нашел сарайчик для хранения инструмента. Пробираясь на ощупь, он отыскал в сарае свободный уголок и, усевшись спиной к стене и лицом к входу, жадно проглотил съестные припасы, которыми предусмотрительно обзавелся на больничной кухне. Насытившись, он закрыл глаза и задремал.

С приходом дня он остался там же, где сидел, в надежде на то, что следующая стадия выполнения задуманного плана у него пройдет не менее успешно, чем предыдущая. Сквозь дощатые стенки сарая до него доносились звуки просыпавшегося лагеря, в семь часов снаружи послышалось шарканье множества ног. После резкого приказа к дверям сарая выстроилась очередь изможденных и оборванных, грязных и несчастных людей, пришедших получить свою кирку или лопату. Некоторые из них смотрели на него тусклыми, невидящими глазами, но ни один не произнес ни слова. Вдруг в проеме двери показался капо, как здесь называли надсмотрщиков, увидел сидящего на полу Грегори, заорал на него, чтобы не рассиживался тут, и стегнул хлыстом. Грегори поднялся на ноги, и некоторые заключенные заговорили:

— Это не наш, он из другой команды.

Капо позвал эсэсовца, тот начал допрашивать Грегори, а тот только закрывал ладонью глаза от света и бормотал, что он не знает своего имени, кто он такой и как сюда попал, но, кажется припоминает, что ночью где-то бродил, спотыкался, падал и снова блуждал в потемках.

Грегори предположил — и не без оснований на то, — что существуя в таких невыносимых условиях, регулярно подвергаясь побоям и издевательствам, какое-то количество заключенных должно было сходить с ума в той или иной форме, включая и полное выпадение памяти от хронического недоедания и ударов по голове, на которые были щедры охранники, да и уголовники тоже не скупились, доказывая таким манером свое физическое и моральное превосходство над «политиками». Эсэсовец отвесил ему затрещину, потом, подталкивая в спину автоматом, отконвоировал к лагерному начальству. Там Грегори пришлось немного подождать, прежде чем его вызвали к худому унтерштурмфюреру со шрамом на лице.

Грегори стоял перед ним навытяжку с отсутствующим выражением на физиономии, отчетливо осознавая, что сейчас будет решаться его судьба. Настоящий Протце к этому моменту почти наверняка уже отдал концы, и его теперь перенесут из больницы и бросят в общую яму, а одежду с номером передадут на лагерный склад. При том количестве смертей, происходящих в концлагере ежечасно, маловероятно, чтобы кто-то обратил внимание на номер его одежды. Поутру не обнаружив на койке Грегори, никто не удивится, ибо он поступил к ним с диагнозом умственного расстройства, и все решат, что псих ночью ушел погулять. Конечно, об этом случае доложат начальству, но никто из персонала не успел его хорошенько разглядеть и запомнить внешность. Опасность заключалась в том, что начальство додумается сопоставить его случай с таинственным исчезновением из лагерной больницы полоумного князя Гуго, но Грегори уповал на то, что лагерь был слишком велик, а людей в распоряжении у лагерного начальства явно недостаточно, чтобы проводить серьезные розыски князя Гуго.

Нашитый на одежде Протце номер был 1076, и под ним зеленый треугольник — окажись он красным — для Грегори это был бы смертный приговор. Унтерштурмфюрер записал номер на листок бумаги и послал с этим листком своего ординарца в лагерную регистратуру, а Грегори поставили в углу комнаты, лицом к стене. Так он и простоял в углу, как провинившийся мальчишка, десять минут, пока не возвратился ординарец и не принес офицеру листок со справкой о данных Грегори. Тот сказал охраннику:

— Его фамилия Протце, осужден на три года.

Грегори затаил дыхание. Если в регистратуре отмечено также, что его направили в лагерную больницу, его игра проиграна. Его отошлют обратно, и обман раскроется. Офицер скомандовал:

— Отведите его в его секцию.

Грегори мог вздохнуть с облегчением. Но дело этим не закончилось, ведь офицер в секции «Е» или некоторые охранники могли знать номер 1076 в лицо, но он надеялся, что при постоянном притоке новых заключенных и прежних смертях им было не до таких тонкостей, вряд ли они воспринимали своих подопечных как самостоятельные личности, скорее для них это была безликая масса номеров. Через пятнадцать минут его надежды оправдались. Блокфюрер с бычьей шеей, в руки которого его передали, едва взглянул на него и сказал охраннику:

— Что, говоришь, памяти он лишился? Может, оно для него так и лучше будет: не будет скучать по тому, чего не помнит.

Дернув головой в сторону барака номер 6, он сказал:

— Это твой барак, номер Е 1076. Больше не забывай, понял? Пойдешь туда, доложишь о своем прибытии старшему по бараку.

Все с тем же выражением придурковатости на лице Грегори зашел в барак и доложился старшему недомерку с гнусной и злобной физиономией садиста. Тот сразу продемонстрировал свою власть, двинув Грегори в зубы, и англичанину стоило немалого самообладания, чтобы не двинуть этого подонка ногой по яйцам или не задушить тут же. Нет, он перенес унижение молча и так и остался стоять навытяжку перед злобным пигмеем, только голову повесил безвольно, чтобы этот мерзавец не видел выражения его глаз. И, как оказалось, поступил правильно. Презрительно передернув плечами, старший кивнул головой на свободную койку, где лежало свернутое одеяло, котелок и жестяная кружка.

Подойдя к койке, Грегори положил на полочку над ней свою безопасную бритву и некоторые другие мелочи из того, что ему удалось пронести в карманах, возблагодарив Провидение за то, что старший либо не запомнил в лицо Протце, либо принял как должное, что тот умер в больнице и его номер перешел по наследству новичку.

В бараке были еще двое больных заключенных, которых оставили скрести пол, Грегори было приказано присоединиться к ним. Он взял скребок и осмотрелся вокруг. Хотя обстановка в бараках для привилегированного контингента была далеко не шикарной, но здесь было несравненно хуже: вместо двух ярусов коек в бараке было три, вместо стульев — только лавки, узкий стол в центре помещения вряд ли мог вместить двести заключенных, на которых был рассчитан барак.

В полдень вернулись в барак его обитатели. Вскоре Грегори окружила небольшая группа любопытствующих. Они стали выспрашивать его, кто он да откуда, но на все вопросы Грегори отвечал невнятно и продолжал разыгрывать роль страдающего амнезией. Большинство же заключенных и вовсе не обратили на него никакого внимания. Хотя Грегори и не был голоден после своего ночного пиршества, он все же решил, что не стоит вызывать подозрений у окружающих, и тоже присоединился к обедавшим.

Перерыв на обед длился всего полчаса, затем в барак вошел капо и погнал всех, включая и Грегори, на работу. Они прошли строем к северной оконечности лагеря и принялись копать неглубокие ямы для фундаментов новых бараков.

В пять часов они вернулись строем обратно в барак, где их ожидал скудный ужин, состоявший из травяного настоя, который здесь назывался чаем, и небольшого куска грубого помола серого хлеба с чайной ложкой джема.

Перед тем как заснуть, Грегори немного поразмышлял о своем будущем, поздравив себя с удачей в довольно рискованном мероприятии, которое ему все же удалось осуществить.

Грегори вообще легко сходился с людьми, тут тоже быстро обзавелся знакомствами. Люди это были разные: довольно много здесь было образованных людей, которых обвинили кого в непредумышленном убийстве, кого в утаивании значительных запасов продовольствия в военное время, кого в сексуальных преступлениях, кого в шантаже. Но попадались и профессионалы-уголовники. Эти по большей части имели огромные сроки, но так как тюрьма Моабит, где они отбывали свой срок, пострадала от бомбежки, их эвакуировали сюда, в Заксенхаузен.

Каким образом, Грегори было непонятно, но в лагере уже в конце первой недели сентября знали, что поляки все еще сражаются с немецким гарнизоном в Варшаве, что союзники, высадившиеся на юге Франции, уже дошли до Лиона, что англичане с триумфом вошли в Брюссель.

Вскоре после того, как Грегори превратился в номер Е 1076, ему снова довелось увидеть внутренним зрением образ Малаку. Еврей стоял перед судом присяжных, по обе стороны его были часовые. За что судили Малаку, Грегори не знал, но что-то внутри подсказывало ему, что обвинение было связано с имением фон Альтернов.

На вечерней поверке 9 сентября заключенные барака изобразили ликование, когда блокфюрер торжественно заявил, что с этого дня давно обещанное фюрером секретное оружие начало наносить сокрушительные удары по Лондону. Летающие бомбы приземлились в центре британской столицы. Заключенных это известие не очень впечатлило, потому что Геббельс уже несколько месяцев как кричал о том, что Лондон-де превращен в руины и сравнен с землей, но все покричали и поликовали, как от них и требовалось. Потом уже, между собой, они пришли к выводу, что самое худшее, к чему может привести это новое оружие, — так только к некоторой задержке неминуемого конца Третьего Рейха.

Большинство заключенных страдали дизентерией, поэтому немцам пришлось позаботиться о сооружении отхожего места поблизости от стройки, на которой они отбывали ежедневную каторгу. Никаких особых роскошеств — просто канава, через которую было перекинуто толстенное бревно на козлах, где можно было присесть и освободить желудок. Бревно, перекинутое вдоль канавы, было достаточно длинным, чтобы на нем в ряд могли пристроиться несколько человек одновременно. Капо издалека зорко следили за примостившимися в орлиной позе заключенными с тем, чтобы те не отлынивали от работы, оставаясь там дольше, чем следует. В это же отхожее место ходили и работники двух других партий строителей, поэтому на бревне сидели одновременно несколько человек, и когда капо отворачивались, они менялись местами с тем, чтобы иногда отдохнуть от каторжного труда чуть ли не по пятнадцать минут.

Грегори быстро освоил нехитрую уловку и уселся на дальнем конце бревна рядом с каким-то сгорбленным мужчиной. Не успел он это сделать, как вдруг услышал, что его негромко окликнули:

— Доброго вам здоровья, мистер Саллюст. Я знал, что не сегодня-завтра встречу вас именно здесь.

Грегори был человек, хорошо владеющий своими эмоциями, но тут он от неожиданности встретить знакомого в таком месте чуть не свалился с бревна в канаву с нечистотами. Он повернул голову и взглянул в лицо соседу. Это был Малаку.