Им помогали силы Тьмы

Глава 27 Важное решение

Эрика отложила книгу, которую листала, вскочила и с сияющей улыбкой воскликнула:

— Грегори, дорогой! Я уж думала, ты никогда не приедешь! — Через минуту она была в объятиях англичанина.

Геринг остался в дверях, с добродушной усмешкой наблюдая радость их встречи. Когда они нацеловались и наобнимались вволю, он укоризненно сказал:

— Я Эрике сообщил, что вызвал вас, а она предложила, чтобы вы сегодня переночевали здесь и не возвращались в Берлин. Поэтому для вас приготовлена комната. В гардеробной, естественно, есть и отдельная кровать на всякий случай. Надеюсь, что вы найдете все необходимое. Итак, доброй ночи!

Когда дверь за Герингом закрылась, Грегори дал волю своему беспокойству:

— Эрика, милая, то, что ты приехала сюда, — это прекрасно, самый лучший подарок для меня, но я сильно тревожусь за тебя. Просто недопустимо, чтобы ты приезжала в Германию в такую страшную годину.

— Я должна была сделать это, — ответила она тихо. — Существует долг, о котором никому нельзя забывать. Я знаю, что ты не воспринимаешь меня как немку, но в душе я всегда немка и останусь ею до конца. Моя страна сейчас переживает ужасный момент. Сколько бы преступлений и бесчинств ни натворили нацисты, все равно это не может перечеркнуть тот факт, что в Германии живут многие миллионы честных немцев, которые не хотели войны и которых заставили подчиняться силой нацистской тирании.

— Я все хорошо знаю и понимаю. Но только это не твоя вина и не твоя забота.

— Мой дорогой! Этот народ — мой народ. И они умирают ежедневно тысячами или страдают от ужасных ран. А дети! Несчастные крошки, только представь, что из них делают эти бомбежки. Нельзя упускать ни единой возможности, чтобы прекратить этот ужас. Ни единой!

— Ты всерьез верила в успех своей миссии?

— Я надеялась на какой-то шанс, рассчитывала на то, что в предвоенной Германии я была не последним человеком. Улаживала многочисленные сделки Гуго Фалькенштейна, связанные с поставками вооружения, так что посредник в деловых операциях я опытный. Как ты знаешь, Герман — один из моих близких друзей. Я знаю, что ему приходилось действовать разными методами, чтобы пробиться к власти, знаю, что добрую половину жизни он или пьян, или под действием наркотиков. Но знаю и то, что он не такой, как все эти нацистские мерзавцы. Это один из самых блестящих германских асов во все времена, храбрейший из храбрых. И он никогда не позволял засорить себе голову нацистской пропагандой. Он, несмотря ни на что, обладает огромной силой воли, и он именно тот человек, который может спасти Германию.

Грегори только усмехнулся:

— Дорогая, я по достоинству ценю твою самоотверженность и чувство долга, которыми ты руководствовалась, но каким образом тебе удалось попасть сюда, в Каринхолл?

Она пожала плечами:

— Это как раз было совсем нетрудно. Когда союзники перешли Рейн, я съездила в Лондон и переговорила с милым стариной Пеллинором. Поначалу он ни в какую не хотел пойти мне навстречу, хотя и соглашался с тем, что, когда война близится к завершению, нельзя упускать ни единой возможности, чтобы прекратить боевые действия. Он раздобыл мне рекомендательное письмо к Аллену Даллесу и организовал перелет в Швейцарию. Даллес поначалу тоже упирался, но когда понял, что в добрые старые времена я для Германа была не просто предметом ухаживаний, согласился на мое предложение. И вступил в игру: был организован караван Красного Креста по Германии, для меня оборудовали машину, чтобы я могла в ней спать и жить, — всем, короче, необходимым. И под эгидой Красного Креста я официально путешествую. Слава Богу, речь не шла о зонах и территориях, захваченных русскими, а немцы, как и американцы, уважают форму медсестры. Хоть и поулюлюкали мне вслед, однако пропустили без инцидентов. Так что вся дорога заняла у меня всего четыре дня.

— Уже за одно это тебя следует наградить крестом, — пошутил Грегори.

Эрика смеялась и целовала его.

— Эй, не относи все на счет моих благородных намерений спасти германский народ от всех ужасов войны. У меня, кроме того, были и личные причины.

— Ты надеялась узнать что-то обо мне?

— Конечно. Когда из Польши без тебя вернулся самолет, я чуть не умерла от горя. Неделями не ела, не спала — горевала. Но почему-то была убеждена в том, что ты жив, на свободе. А потом я почувствовала, что тебя поймали и ты теперь заключенный в концлагере. Всю осень у меня было ощущение, что тебе приходится очень несладко, но ближе к Рождеству у меня постепенно начало исчезать это ощущение. То есть я знала, что ты теперь не голодаешь и все в твоей участи поменялось в лучшую сторону. А потом я уже не знала, что и думать. Я, конечно, понимала, что в лагере ты живешь не под собственным, а каким-то чужим именем, следовательно, проследить твою участь очень трудно, если вообще возможно. Но я намеревалась сделать все возможное и горячо молилась Богу, чтобы он дал мне хоть какую-нибудь зацепку. У Германа я и не надеялась узнать что-либо о тебе, но когда я его увидела, меня будто кто-то толкнул: «Спроси!» И Провидение немедленно откликнулось на мои мольбы. А он только расхохотался и пообещал, что вечером раздобудет и привезет тебя в целости и сохранности. Я знала, что такими вещами он шутить не будет. Чуть в обморок от счастья не свалилась.

— Бедняжка, настрадалась, — пожалел и приголубил ее Грегори, притянув к себе. — Сколько долгих месяцев тебе пришлось пережить в одиночестве и горе. Ты права, я действительно был заключенным в концлагере до января и не удивлен тем, что о последующих месяцах у тебя очень смутные представления. Честно признаюсь, это потому, что у меня не было возможности думать о тебе так часто, как хотелось бы. Но только не воображай, что это связано с тем, что я меньше тебя люблю, — просто я под самую завязку погружен в крупнейшую аферу своей жизни. Она, так же как и твоя миссия, связана с попытками закончить войну в кратчайшие сроки, но я тебе расскажу об этом подробнее потом. Насколько я понимаю, тебе с Герингом не удалось ни о чем договориться.

Она покачала головой:

— Нет. Герман уперся и стоит на своем, ни в какую. А ведь союзники ни за что не сядут за стол переговоров с Гитлером, Гиммлером, Геббельсом или Риббентропом, а с ним, думаю, сядут. И что делает его отказ особенно горьким и досадным, так это то, что из большой четверки он единственный сохраняет лояльность Гитлеру. А вся остальная шайка направо и налево распродает Германию и заботится лишь о сохранении собственной шкуры.

— Вот как? — поинтересовался Грегори и, усевшись в кресло, посадил Эрику на колени. — Это очень интересно. Расскажи-ка мне об этом.

— Меня просветил на этот счет Даллес. Он справедливо рассудил, что у меня на руках будет больше козырей, если я буду в курсе всей этой закулисной игры, что Геринга будет легче убедить, если открыть ему глаза на его коллег из гитлеровского окружения.

— Но ты же сама только что сказала, что союзники с ними переговоры вести не собираются.

— Да, не собираются. Но это не мешает этим мерзавцам и убийцам подсылать к союзникам своих парламентеров. И разумеется, союзники отнюдь не против заключения сепаратных договоров о капитуляции с какой-либо из германских армий. Еще в феврале Карл Вольф, военный губернатор Северной Италии, вступил в контакты с Алленом Даллесом, а в марте прилетел в Швейцарию и встречался с ним в Цюрихе. Была достигнута договоренность, что Кессельринг окажет союзникам лишь видимость сопротивления в долине реки По, в обмен на это немецкая договаривающаяся сторона получила обещание в том, что в послевоенных судебных разбирательствах им будет обеспечена безопасность. К несчастью, об этом узнал Сталин и потребовал участия в переговорах русских офицеров. Западные союзники же ему в этом отказали, разгорелся скандал, и переговоры отменили. Но теперь они снова ведутся — на этот раз с преемником Кессельринга, генералом фон Фьетингоффом, и появилась возможность, что германская армия в Италии сложит оружие уже на этой неделе.

— Отличная новость!

— Риббентроп секретно ведет переговоры со швейцарскими правительственными кругами и с Ватиканом. Через эти два канала он предложил план капитуляции Германии западным союзникам, чтобы повернуть все ее армии против русских. Союзники даже не удостоили его ответом. А он, так и оставшись полным ослом, выкинул такой фортель: начал угрожать союзникам, что если они не согласятся на его условия, то он, видите ли, отдаст Германию русским. Но пустая угроза — она и есть пустая. А ближе всех подошел к намеченной цели Гиммлер.

— Ты меня изумляешь! Вот уж не думал, не гадал, что союзники его на пушечный выстрел к себе подпустят.

— Не подпустят, не подпустят, но, по всему судя, он даже не осознает, что его рассматривают как одного из самых страшных палачей в истории человечества, он себя мнит преемником Гитлера и так себя и ведет. Знаешь, он, оказывается, изрядный простофиля, этот Гиммлер. Долгое время он находится под дурным влиянием своих чудо-подчиненных. Один из этих умников — эсэсовский генерал Вальтер Шелленберг, который у Граубера ходил в помощниках в гестаповской зарубежной разведке. А другой — это министр финансов Шверин фон Кросиг. Оба мнят себя великими дипломатами. Уже несколько месяцев они обрабатывают Гиммлера, чтобы тот показал фюреру задницу и перешел на сторону союзников. В середине февраля, когда он еще был командующим группой армий, к нему по наущению Шелленберга подкатился шведский граф Бернадотт. И с тех пор его посещали и другие парламентеры. На одной из последних встреч Гиммлер даже брякнул, что он советовался с Геббельсом и этот лгунишка якобы раздумывает, не войти ли ему также в долю и организовать новый путч. Но самая большая беда его в том, что он всегда был и остается жалким трусом. Он боится Кальтенбруннера, возглавляющего гестапо уже довольно долгое время, мол, он может что-то пронюхать, и тогда, мол, «верному Генриху» несдобровать придется прежде, чем шведы получат от союзников ответ на свои конкретные предложения.

— Да ведь и ничего, поди, никакого ответа не последует на подобные предложения.

— Нет, разумеется. Граф Бернадотт, бедняжка, зря старается. Но и сидеть сложа руки тоже нельзя, надо использовать любой шанс — даже самый эфемерный.

— Судя по всему, эта бойня скоро закончится. Может, еще несколько месяцев — и все.

— Месяцев? — ужаснулась Эрика.

— Да, месяцев, если Гитлер решится оставить Берлин и начнет вести партизанскую войну из Баварских Альп, а похоже на то, что он именно так и поступит. Кстати, в пользу этого предположения говорят и предсказания Малаку о том, что главные нацистские преступники не будут повешены до октября 1946 года.

— Опять Малаку!

— Да. Он попал в один со мной концентрационный лагерь. Мы выбрались оттуда вместе, и сейчас он здесь в Берлине.

Затем Грегори поведал Эрике о том, как он воспользовался оккультными талантами Малаку, чтобы войти в доверие к Гитлеру, и о своем плане, который в случае его реализации положил бы быстрый и эффектный конец карьере маньяка.

— Ах, милый! Если б только тебе это удалось, — воскликнула Эрика. — Герман говорит, что русские будут в Берлине в ближайшие пару недель. Если Гитлер останется в столице и покончит самоубийством, тогда действительно война закончится. А если засядет в баварской крепости, то война протянется еще несколько месяцев. Сколько бесчисленных жертв войны ты бы мог предотвратить, сколько бед и несчастий избежать.

Грегори кивнул:

— Именно этого я и добиваюсь. Но только слишком это непростое дело.

Секунду они помолчали, затем Эрика сказала:

— Кроме грандиозного плана, который ты воплощаешь в жизнь, ты мне так ничего и не рассказал о себе.

— Между прочим, ты тоже о себе не слишком распространялась, — засмеялся он.

— Ну мне, собственно, и не о чем рассказывать. Вплоть до прошлого месяца я продолжала работать в госпитале в Гуэйн Мидз. Старина Пеллинор продолжает жить и работать в своем духе. Стефан и Мадлен счастливы, твой крестник — просто чудо. Но ты-то, ты? Столько месяцев провести в концлагере! И еще этот Малаку опять появился! И тебе удалось найти правильный подход к Герману. Расскажи мне обо всем. Сначала поясни, как ты смог выстоять перед всеми бедами и лишениями? И твоя нога, как она? Очень болит?

— Нет, теперь я уже почти и не замечаю раны. Только когда перенапрягаю ее сверх меры — тогда побаливает.

Вдруг Грегори вспомнил что-то и рассмеялся.

— Что, интересно, тебя так рассмешило?

Он поцеловал Эрику.

— Знаешь, прелесть моя, я ведь воспользовался этим своим увечьем, вернее, самим фактом серьезного ранения, чтобы использовать его как предлог, под которым я всячески избегал прыгнуть в постель к очаровательной женщине.

— Это с кем же? — насторожилась Эрика.

— С Сабиной Тузолто.

— Что?! Опять эта женщина?

— Да.

И Грегори рассказал Эрике, как Сабина прятала его у себя на вилле и спасла от ареста за бродяжничество и от верного финала в застенках гестапо.

Выслушав его историю, Эрика улыбнулась:

— Она моложе меня и очень хороша собой. Так что ты заслужил самые высокие оценки за образцовое поведение, когда устоял перед ее чарами. Да если бы и поддался, то в таких отчаянных обстоятельствах я бы тебя не слишком винила за малодушие. В общем, я на нее зла не держу — напротив, я ей признательна за то, что она подвергала свою жизнь опасности ради твоего спасения. И выиграла в конечном счете только я.

— Я рад, что ты так считаешь, — задумчиво произнес Грегори. — Тебе ведь известно, что она меня спасла и в Будапеште, и когда я вытащил ее из лондонского Тауэра, мы тогда сравняли счет, а теперь она снова выигрывает по очкам. — И рассказал о беде Сабины, из-за которой она не может уехать из Берлина.

— Бедная девочка, как ей не повезло, — посочувствовала сопернице Эрика. — Остается только уповать на то, что она прислушалась к твоему совету и наконец-то уехала из Берлина.

— Я обязательно должен в этом убедиться, иначе меня совесть замучает. Но несчастье в том, что теперь, когда Гитлер начал клевать на мою приманку, я не смею оставлять бункер надолго, чтобы добраться до виллы. Я бы и сегодня не вырвался, если бы не настоятельный приказ Геринга приехать в Каринхолл.

— Но теперь-то ты, надеюсь, рад, что откликнулся на его зов?

— Как ты можешь еще сомневаться в этом?

Он подкрепил свои слова нежным объятием. Эрика высвободилась и заметила:

— Ты ведь уже давно покинул бункер, наверное, страшно проголодался. Давай поужинаем.

Грегори уже обратил внимание на то, что столик у одной из стен гостиной был превращен в буфет с холодными закусками. Там были представлены такие яства, которые мог себе мало кто позволить во всей Европе накануне окончания войны. Однако на кухню такого могущественного гурмана, как Геринг, это правило не распространялось. Там был паштет из гусиной печени, холодный омар, вестфальская ветчина, суп из птичьего филе, украшенный трюфелями, ананас, бутылка вишневки, большая бутылка шампанского в ведерке со льдом.

Пока они воздавали должное роскошному угощению, Грегори рассказал о своем бегстве из Польши, о своих несчастных месяцах, проведенных в Заксенхаузене, как он с помощью Малаку получил возможность спастись из концлагеря и оказался опять в смертельно опасной ситуации, когда его мог запросто расстрелять Геринг. Ужин они закончили около трех утра.

В семь их разбудил лакей, который принес завтрак, и сообщил, что рейхсмаршал уже поднялся и желает, как только они позавтракают, чтобы они присоединились к нему.

Рейхсмаршал был щегольски одет в бледно-голубой китель со всеми соответствующими его чину шефа «Люфтваффе» золотыми безделушками и регалиями, его широкую грудь украшали мягко поблескивающие на свету отделанные драгоценными камнями ордена. На столе лежал массивный маршальский жезл из слоновой кости с золотыми эмблемами власти.

Он встретил их стоя, поцеловал руку Эрике и извинился:

— Мне ужасно неприятно прерывать ваше блаженство в столь ранний час, но скоро мы уезжаем отсюда. Пришло время эвакуироваться из Каринхолла.

Едва он произнес эти слова, как они уловили вдалеке глухой грохот.

— Этот шум… — поинтересовался Грегори, — уж не приближение ли это часом…

Геринг кивнул:

— Да, это пушки русских. Они будут здесь уже завтра, а может быть, и сегодня вечером.

Эрика обвела взглядом огромное помещение.

— Но что же будет с этими чудесными вещами? Вы не собираетесь попытаться спасти эти сокровища?

Рейхсмаршал Горько усмехнулся:

— Нет, дорогая моя. Понадобились бы недели на то, чтобы упаковать это все и отослать. А потом, что толку связывать себя обузой, чтобы утащить подлинный антиквариат, который бы потом я смог обменять на хлеб с маслом. Нет, этот период моей жизни закончен. Пока он длился, это было восхитительно. В новое время никто еще не жил, подобно мне, так долго в роли римского императора. Но настал момент опустить занавес. Что будет со мной, когда я уйду с исторической сцены в небытие, уже не имеет значения. Меня лишь заботит, что народу Германии придется заплатить дорогую цену за свои усилия достичь мирового господства.

Грегори обернулся к Эрике.

— Где твоя санитарная машина? Нельзя терять ни минуты. Поскольку твоя миссия не достигла желаемого результата, ты немедленно должна возвратиться в Швейцарию.

— Ты поедешь со мной? — спросила она, хотя отлично знала его ответ.

— Нет, радость моя, я не могу. И ты знаешь почему.

— Да, конечно.

Геринг быстро вставил;

— Но Эрика не может возвратиться тем путем, по которому приехала. Русские вот-вот возьмут Лейпциг. Или они уже там. Одному Господу известно, как далеко вперед ушли их передовые части. В случае, если она сделает большой крюк, все равно есть риск, что она попадет к ним в руки. Нет, такой риск граничит с безумием.

— А без Грегори я не собираюсь возвращаться в Швейцарию. Если вы оба собираетесь в Берлин, я поеду с вами. Если же нам суждено погибнуть там, я с гордостью разделю, как немка и патриотка, участь тысяч и тысяч берлинцев.

Геринг галантно склонился к ее руке и поцеловал ее:

— Моя графиня, вы истинная фон Эпп. Пускай о нас думают, что хотят, все остальные, но мы, истинные немцы, хотя бы знаем, как показывать пример бесстрашия перед лицом смертельной опасности.

— Но там, в Берлине, — быстро среагировал Грегори, — где же она там будет жить — ведь я не могу ее взять с собой в бункер или в министерство.

— А мы и не задержимся в Берлине, — пообещал рейхсмаршал. — Все ключевые фигуры в ставке должны сегодня же отправиться в Баварскую крепость. Глупо бы было Эрике оставаться в обреченной столице и пожертвовать своей жизнью ради пустого звука и благородных намерений, которые никто не оценит по достоинству. Поэтому я настаиваю на том, чтобы она поехала со мной. Из Мюнхена ей будет значительно легче перейти границу Швейцарии. А теперь отправляемся в путь и пожелаем фюреру счастливого дня рождения.

— Ах да, конечно же, — пробормотал Грегори. — Я и забыл, что сегодня двадцатое апреля.

Как ни странно, они довольно быстро достигли предместий Берлина, хотя над головой и сражались истребители, но на этот раз обошлось без налета бомбардировщиков. Но когда въехали в город, из-за разбомбленных дорог и улиц они вынуждены были, однако, столкнуться с теми же трудностями, которые пришлось претерпеть Грегори прошедшим вечером, поэтому они приехали в министерство только к часу пополудни. Геринг, сопровождаемый штабными офицерами, направился внутрь здания, а к Грегори прислал его бывшего патрона, Кайндля, с приказанием Эрике поставить санитарную машину в подземный гараж до его дальнейших инструкций.

Прождав около часа в гараже этих рейхсмаршальских инструкций, они проголодались и решили подкрепиться чем-нибудь из припасов Эрики. Внутри фургона имелась удобная койка, мойка, туалет и масляная плита, на которой они себе разогрели суп и консервы с сосисками. За импровизированной трапезой порассуждали о том, что сегодня вечером может произойти в бункере.

Радость от того, что Эрика была с ним, омрачилась огромным беспокойством о ее безопасности во время долгой дороги на юг. И еще он подозревал, что его место сейчас не здесь, а в бункере, где он может воспользоваться своим влиянием на Гитлера и постараться отговорить его уезжать из Берлина. Но он знал слишком хорошо, что как только Эрика уедет, он, быть может, уже никогда ее больше не увидит, и сейчас не мог заставить себя оторваться от нее и лишить себя радости последних часов, проведенных вместе.

А тем временем вокруг них все пришло в движение, началась суета перед отъездом из обреченного города. На грузовики грузили папки, карты и всякое штабное имущество, каждые несколько минут отъезжал очередной грузовик или машина, битком набитая офицерами «Люфтваффе». Эвакуация Министерства ВВС была в полном разгаре.

Около четырех часов появился Малаку и церемонно отсалютовал Грегори. Он сказал, что узнал о том, что Грегори находится в подземном гараже, и хотел узнать о намерениях партнера сейчас, когда совершался всеобщий исход.

Грегори пояснил, что они остаются — если только Гитлер не передумает и не уедет на юг. Потом сделал жест рукой в сторону Эрики и сказал:

— Вы, надеюсь, припоминаете графиню фон Остенберг, хотя знали ее под именем фрау Бьорнсен.

Малаку отвесил Эрике низкий поклон, толстые губы его расплылись в улыбке, и он негромко сказал:

— Я знал заранее, что графиня должна появиться в Берлине примерно в это время, однако ничего не сказал господину майору, чтобы не отвлекать его от дела огромной важности, которое он претворяет сейчас в жизнь. Я, разумеется, понимаю, что фрау графиня не испытывает по отношению ко мне никаких теплых чувств, но все мы в данный момент переживаем кризисный и переломный период в наших жизнях, и я самым серьезным образом надеюсь, что личная ее ко мне неприязнь никак не отразится на том общем деле, которое мы призваны совершить.

Эрика не улыбнулась, но ровным и выдержанным голосом достаточно благосклонно ответила:

— Господин Малаку, я никогда не приветствовала способов, которыми вы сопровождаете свои оккультные обряды, и все-таки если бы не они, господин майор мог бы умереть с голоду в Заксенхаузене или бы остался узником в концлагере. То, что он благодаря вашим усилиям остался жив и на свободе, перевешивает ту неприязнь, которую я испытываю по отношению к вам. Единственная моя просьба к вам — это не пытаться его сделать учеником Дьявола.

В это время вошел Кайндль и сообщил, что рейхсмаршал желает видеть Эрику. Оставив Малаку сторожить фургон, Грегори проводил ее в кабинет Геринга. Штабные офицеры лихорадочно сортировали документы, отбирая те, что подлежали сожжению, от тех, которые предполагалось отправить в новую штаб-квартиру в Баварии. Геринг был очень занят и отрывистым командным голосом произнес:

— Я в самом скором времени направляюсь в бункер фюрера. Вы, майор Протце, лучше пойдете со мной. Вы же, графиня, возвращайтесь в свою санитарную машину и готовьтесь к отъезду с моим личным конвоем, который отправляется в путь вскоре после наступления темноты, скорее всего, часов в восемь вечера.

Эрика упрямо покачала головой.

— Нет, господин рейхсмаршал, с вами не уеду. Наши взаимоотношения с майором Протце вам хорошо известны. И я останусь с ним в Берлине.

Оба — и Геринг, и англичанин — в один голос начали уговаривать ее не губить себя и спасаться, пока еще есть время и возможность, но она упорно стояла на своем. Возник вопрос: где же ей жить до той поры, когда будет решена судьба города. После минутного размышления Геринг предложил:

— Неподалеку отсюда имеется один домик, в котором в лучшие времена я встречался с очаровательными дамами. Но те добрые времена уже давно миновали, хотя престарелая супружеская пара все это время приглядывала за домиком, я там недавно даже ночевал. Если он все еще цел, то Эрика может пожить там. А если и его разбомбили, то придется подыскать для нее какое-нибудь другое убежище.

Еще с полчаса они были в кабинете рейхсмаршала, пока он подписывал документы и отдавал последние приказания. Затем он сказал, чтобы они забрали из гаража санитарную машину и присоединились к нему на улице. Десятью минутами позднее с Малаку в фургоне они уже ехали вслед за «мерседесом» Геринга.

Огромный лимузин остановился перед скромным двухэтажным зданием, стоявшим в глубине небольшого сада. На пороге дома появилась пожилая супружеская пара. Геринг представил их Эрике как супругов Хофбек и сказал, что они должны относиться к ней как к его почетной гостье, а санитарный фургон необходимо поставить в гараж. Дав Грегори лишь минуту на прощание с Эрикой, Геринг проводил его по тропинке в саду к кремовому с золотом «мерседесу».

С нещадно гудевшим клаксоном и в сопровождении мотоциклистов, расчищавших дорогу, они за пять минут доехали до рейхсканцелярии. В огромном холле жизнь била ключом, такой активности здесь Грегори еще не доводилось наблюдать. Кажется, все занимающие какой-либо мало-мальски значительный пост в Берлине нацисты собрались поздравить фюрера с днем рождения, а когда Геринг с Грегори спустились в бункер, они обнаружили всю нацистскую верхушку в сборе.

Фюрер как раз собирался подняться в сад, где Артур Аксманн выстроил для него делегацию специально отобранных юнцов из «Гитлерюгенд». Послушать бравые речи верноподданной молодежи он взял с собой Геринга, Гиммлера и Геббельса. Пока он обходил строй юных героев, Грегори подошел к Коллеру и спросил, какие в бункере новости. Генерал печально покачал головой:

— Соберется он на новую штаб-квартиру или останется здесь, никто пока ничего не знает. До сих пор он еще окончательно не решил. Но после приема должно состояться совещание, на котором он собирается объявить свое решение.

Возвратившись из сада, фюрер принял Деница, Кейтеля и Йодля, каждому из них выделив по нескольку минут частной беседы, затем были построены шпалерами все остальные, и он от каждого из присутствующих выслушал поздравление и каждому пожал руку. Когда церемония поздравлений была завершена, он с избранными придворными пошел в конференц-зал. К общему удивлению, совещание закончилось очень быстро, и вскоре присутствовавшие узнали, о чем там шла речь. Геринг, Гиммлер, Геббельс, Риббентроп, Борман, Дениц и Кейтель были единодушны, призывая фюрера переехать из Берлина в Баварию, однако, он заявил, что останется в столице, по крайней мере, еще на какое-то время.

Только самые фанатичные из ближайшего окружения Гитлера — Борман, Бургдорф, Граубер, Кристиан, Штумпфеггер и некоторые другие — проявляли умеренный энтузиазм по поводу этого необычного дня рождения и вечеринки, с ним связанной. Риббентроп, с осунувшимся от озабоченности лицом с набрякшими мешками под глазами, презираемый и ненавидимый всеми, стоял в стороне, являя собой фигуру полного отчаяния. Геринг, которого теперь тоже ненавидели за неудачу «Люфтваффе», человек-гора, посверкивая драгоценностями и наградами, выказывал полное пренебрежение к общему мнению придворных и накачивался шампанским, время от времени что-то говоря несчастному Коллеру или фон Белову, стоявшим рядом с ним.

Через некоторое время, проходя мимо Грегори, рейхсмаршал заметил:

— Ну все, с меня хватит, я уезжаю. Вы, конечно, остаетесь, чтобы делать все, что в ваших силах. Коллер будет ежедневно приезжать из новой штаб-квартиры, в случае необходимости вы можете связаться со мной через него. Мне нет нужды напоминать вам, чтобы вы позаботились о нашей общей знакомой и сделали для нее все, на что способны, чтобы уберечь от превратностей войны. Могу лишь только надеяться, что через несколько дней вы оба приедете в Мюнхен.

Празднество вскоре сошло на нет. Гиммлер, Риббентроп, Дениц — все попрощались с фюрером и присоединились к великому переселению из германской столицы. Либо на юг, либо на север потянулись длинные вереницы грузовиков, эвакуировавших все, до единого министерства по всем дорогам, еще доступным для проезда из превращенного в руины города.

Грегори пошел к маленькому домику Геринга. Электричество уже несколько дней было отключено, горячей воды тоже не было, но при свечах они с Эрикой кое-как перекусили в окружении бесценной мебели Людовика XV.

На следующий день в бункере снова состоялось многочисленное совещание. Потом Гитлер пожелал прогуляться с Грегори. Фюрера было не узнать, он прямо-таки лучился энтузиазмом, неожиданно уверовав в то, что он защитит и спасет Берлин.

— Мое чутье никогда меня еще не подводило, — заявил он. — Я был против того, чтобы уходить из Восточной Пруссии, но Кейтель уговорил меня. И вот вам результат: Восточная Пруссия потеряна для нас. Но в Берлине я останусь, и пока я здесь, город не будет сдан.

Переведя дыхание, он продолжил:

— Я придумал новый, план. Завтра на рассвете генерал Штейнер предпримет мощное наступление. Это не какой-то армейский мужлан, а обергруппенфюрер СС, и уж он-то меня не предаст. Кроме того, я позаботился о предосторожности. Это будет массированная атака на русских, и я отдал приказ, чтобы любого офицера, который не поведет своих солдат в психическую атаку, через пять часов отдадут под трибунал и расстреляют. Я говорил и с Коллером о его жалких потугах злосчастного «Люфтваффе» и пообещал ему, что он заплатит мне головой, если в бой не вступят все исправные боевые машины.

Полчаса Грегори молча выслушивал неистовые угрозы и похвальбу маньяка, пока тот не выдохся. И уже когда Гитлер собрался возвратиться обратно в бункер, ему наконец удалось вставить в это словоизвержение несколько слов:

— Мой фюрер, — сказал он. — Когда вы берете на себя личное руководство боевыми действиями, в успехе операции сомневаться не приходится. Если новое наступление все же окажется не совсем успешным, то в том не ваша вина — поверьте. Если это произойдет, то знайте, что такова воля властителей Вселенной, которые решают, в какую ипостась нам дано воплотиться при новом перевоплощении и каковы пределы каждой из наших жизней, которые не могут превозмочь и нарушить никакие силы на Земле. И неуспех — по моему глубочайшему убеждению — может быть ясным указанием на то, что эти силы вступают в противоречие с промедлением, пускай, и незначительным, пускай всего на каких-то несколько месяцев, по отношению к тем срокам, за которые вы должны подготовить себя к новой роли, роли вождя и спасителя обитателей Марса.

Когда Грегори заговорил о возможном провале грядущего наступления, он разыгрывал беспроигрышную карту. Все в бункере — и Кейтель, и Кребс, и Йодль, и Бургдорф — все знали, что две трети тех частей, которые должны быть брошены в психическую атаку, уже больше не существуют в природе, и все равно, месмерическая власть фюрера и их страх перед ним были так сильны, что никто не осмелился в открытую сказать об этом безумному тирану.

На следующее утро, 22 апреля, в бункер начали поступать самые противоречивые сведения. В некоторых докладах говорилось, что атака началась спешно, в других же — что «Люфтваффе» не подняла в воздух ни одного самолета. К трем часам дня еще не было известно ничего определенного, но постепенно русские передовые танковые части прорвали фронт и ворвались на северные окраины Берлина.

И тогда в бункере разразилась настоящая буря. Грегори, фон Белов, Граубер, Хойгль и все, кто был, слышали, как фюрер изрыгал потоки проклятий и обвинений, обрушиваясь на всех своих военачальников. Он визжал, кричал, орал и вопил так, как если бы его подвергали самым страшным пыткам в застенках гестапо. Все его предали, подлость и измена были повсеместными. Армия всегда славилась трусами. В «Люфтваффе» надо всех перестрелять поголовно. А вот теперь его предали даже эсэсовцы. Кругом — куда ни глянь — везде предательство, коррупция, ложь и измена. Все, это уже конец. Больше он терпеть не намерен. Третий Рейх доказал свою нежизнеспособность, и ему не остается ничего другого, как умереть.

Это заявление повергло всю его придворную клику в глубокое изумление. Но он, кажется, не блефовал, а говорил на полном серьезе, поскольку когда немного успокоился, то продолжал уверенно твердить, что решил не уезжать на юг. Кто хочет, может бежать с тонущего корабля, а он встретит свой конец в Берлине. Через некоторое время фюрер вызвал Геббельса и приказал, чтобы передали по радио объявление о том, что он будет удерживать Берлин до последнего солдата и намеревается сам погибнуть при защите.

В столовой и во внешнем бункере воцарились мрачность и уныние. Генералы были до смерти перепуганы таким оборотом дела. Фюрер объявил, что больше никаких совещаний проводить с ними не будет, приказов отдавать тоже не будет, ни во что больше вмешиваться не хочет. Долгие годы он думал за них, назначал их и снимал, карал и миловал самолично, вникал в самые незначительные детали каждого армейского подразделения. Без его отрывистых команд, которые звенели у них в ушах, они просто не знали, что им теперь делать. Они растерялись и потеряли веру в будущее.

И тогда Йодль, с его прирожденным чувством дисциплины и ответственности, нашел в себе мужество сказать:

— Мы не можем ему позволить поступать таким образом. Он все же как-никак Верховный главнокомандующий вооруженными силами и должен исполнять свой долг. Он обязан либо приказывать нам, что мы должны делать, либо передать свою власть кому-то другому.

Йодль и Кейтель отправились к Гитлеру, упрашивали его отдавать приказы и распоряжения, но так ничего и не добились. Он заявил, что весь Рейх распадется на куски, так что теперь никакие приказы не будут действовать, поэтому они бесполезны. Они протестовали, на что он им сказал:

— Никаких приказов вы от меня не дождетесь. Лучше обратитесь к рейхсмаршалу. Теперь вопрос о дальнейших сражениях уже не стоит на повестке дня, ибо сражаться уже нечем. Если-де встает вопрос о переговорах, то Геринг с этим справится лучше моего.

Так и закончилось свидание фюрера с Кейтелем и Йодлем.

Когда Грегори добрался до дома, где жила Эрика, она уже спала, но Грегори разбудил ее, чтобы сообщить последние новости. С сияющими от счастья глазами она обнимала его, целовала и все восхищалась своим возлюбленным, который сумел одолеть такого могущественного тирана.

Он только смеялся и говорил:

— Ему так понравилась идея стать повелителем марсиан и завоевать Землю, что мое вмешательство было уже излишним. Он ведь так любит дешевые эффекты и наполовину для себя уже решил, что останется в памяти грядущих поколений как мужественный властитель, покончивший с собой в собственном логове, когда игра окончательно проиграна. Я разве только бросил перышко, которое перетянуло, чашу весов.

— Так это или нет, но, Благодарение Богу, все уже позади. Завтра же рано утром мы отправляемся на юг.

Грегори только головой покачал:

— Если бы так, я был бы счастлив. Но, к несчастью, я не могу. Он ведь может еще и передумать. Мне придется остаться здесь и сделать все возможное, чтобы противодействовать всем попыткам уговорить его все же уехать в Берхтесгаден. А такие попытки будут предприниматься — это несомненно. Но вот ты…

— Нет, дорогой! Нет! Я без тебя не поеду. А теперь, когда Гитлер передал все свои полномочия Герману, мне уже не грозит та опасность, что раньше. Он теперь наверняка объявит о капитуляции Германии на Западном фронте. И британские танки беспрепятственно могут появиться на улицах Берлина в двадцать четыре часа.

— Ты, пожалуй, права. И русским придется очень нелегко действительно войти в город. Армия генерала Венка может сдержать их наступательный порыв на протяжении, по крайней мере, нескольких дней.

Через некоторое время, вернувшись в бункер, Грегори был рад, что решил остаться, потому что вокруг фюрера началась новая борьба за власть.

А между тем Министерство пропаганды было объято пламенем от бомбежек и обстрелов. Поэтому было решено постоянно поселить в бункере Геббельса, его жену и пятерых детей. Во время очередного припадка безумия фюрер сгоряча заявил, что больше не нуждается в инъекциях наркотиков, чем сильно обрадовал доктора Морелля, который не замедлил воспользоваться этим предлогом, чтобы присоединиться к всеобщему бегству, и освободил занимаемые им две комнаты, которые тут же передали в распоряжение супругов Геббельс с отпрысками.

Во всей этой суматохе Гитлер, как с ним часто бывало после особенно яростных взрывов темперамента, на следующий день был спокоен, а после полудня устроил с Евой Браун традиционное чаепитие. Грегори был в числе приглашенных и с облегчением услышал заявление, что Гитлер собирается умереть в Берлине. Состояние здоровья, по словам фюрера, не позволяло ему выйти на улицу и погибнуть в бою, к тому же он не желал, чтобы его тело попало в руки противника. Посему они с Евой Браун заключат пакт самоубийц, застрелившись, чтобы тела их потом были преданы огню.

Вечер принес новые осложнения: пришла телеграмма от Геринга. Как впоследствии стало известно, Йодль дословно передал Коллеру слова Гитлера в ответ на свое требование об отдаче приказов и распоряжений. Коллер же счел своим долгом немедленно лететь в Мюнхен и сообщить своему шефу, что судьба Германии отныне в его руках. Геринг собрал совет, в который вошли Мюллер, шеф гестапо, шеф СС в Берхтесгадене, и Ламмерс, глава Рейхсканцелярии. Геринг объявил, что он готов лететь к генералу Эйзенхауэру, однако настоял на получении прямого подтверждения на его полномочия в заключении капитуляции. В результате их дискуссий была составлена и отправлена Гитлеру телеграмма, копии которой отосланы также Кейтелю, Риббентропу и фон Белову. Текст же телеграммы был следующий:

Фон Белов показал Грегори полученную копию документа, и они оба согласились с тем, что телеграмма составлена как нельзя более корректно и свидетельствует о лояльности рейхсмаршала и верноподданическом настроении. Но на беду Геринга, все последние годы кротоподобная деятельность Бормана была целиком и полностью направлена на дискредитацию всех видных нацистов, которые бы могли оспаривать его влияние на фюрера, а теперь у него появился реальный шанс окончательно избавиться от рейхсмаршала как конкурента в борьбе за власть. Он, понятно, не мог возражать против факта, что Геринг официально назначен преемником фюрера, однако в телеграмме присутствовала одна злополучная фраза, которая позволила ему влить яд в ухо Гитлера: «Если к десяти часам вечера я не получу ответа на данную телеграмму…»

— Да это же самый настоящий ультиматум, — возмутился он. Геринг считает, что он держит пистолет у виска фюрера. Какая страшная самоуверенность, какая беспрецедентная наглость диктовать вождю нации свои условия. Если ответ запоздает, то Геринг, поди, сошлется на ужасающее состояние средств связи и заявит, что ответ пришел после установленного срока. При всех красивых словах и кажущейся лояльности Геринг пытается узурпировать власть фюрера и сам договориться о капитуляции. Он самый настоящий предатель.

Мозги Гитлера настолько были завернуты на всеобщем предательстве, что он, ничтоже сумняшеся, тут же принял бормановскую интерпретацию телеграммы. Он с пол-оборота завелся, пустился в крик, что ошибки Геринга и недобросовестность при управлении возглавляемым им «Люфтваффе» послужили причиной проигранной им войны, что Геринг — это коррумпированный тип, наркоман, пьяница и отъявленный лгун. Распаляя себя все больше и больше, он вышел во внешний бункер и, шагая взад и вперед, всем кричал, что Геринг его предал.

Борман потребовал смерти рейхсмаршала, Граубер громогласно его поддержал. В бункере появился Шпеер, и когда Гитлер выдохся после первого приступа гнева, вмешался в ход событий, где на его стороне активно выступили Грегори и фон Белов. Они втроем принялись напоминать Гитлеру, сколько неоценимых услуг оказал Герман Геринг в годы становления нацистского движения.

И их убедительные доводы спасли Геринга от самого худшего: Гитлер нехотя согласился на то, чтобы двум старшим эсэсовским чинам в Берхтесгадене направить телеграммы, где сообщалось бы, что Геринг лишается права наследования фюреру, его лишают чина и всех наград и его необходимо арестовать за государственную измену, так же как и весь его штаб. Телеграмма заканчивалась словами: «За неисполнение приказа вы ответите своими жизнями».

Так закончилась еще одна беспокойная ночь в бункере, который за последний месяц успел превратиться в сумасшедший дом.

После нескольких часов сна Грегори обсудил создавшуюся ситуацию с Эрикой. Нанеся удар Герингу в спину, Борман разрушил их надежды на быстрый финал. На Западном фронте не будет подписана немедленная капитуляция, английские танки не проедут сегодня же вечером по улицам Берлина, а город уже частично окружен русскими. Одно утешение, что Гитлер вроде бы всерьез замыслил покончить жизнь самоубийством — и это уже хорошо. Напряжение последних шести недель жестоко сказывалось на нервной системе Грегори, и ему как можно отчаяннее хотелось увезти Эрику из Берлина. После долгих, уговоров он согласился покинуть Берлин в ее санитарной машине, если в этот же день у фюрера не изменится настроение, и он наконец-то примет решение покончить счеты с жизнью.

И все же, несмотря на свою все нарастающую усталость и бесконечные заботы, Грегори не раз ловил себя на мысли о Сабине — уехала ли наконец она на юг? Прежде чем покинуть осажденный город, он обязан выяснить, как сложилась ее судьба. Когда он поделился об этом с Эрикой, она сразу ответила:

— Если Сабина все еще на своей вилле, то почему бы нам ее не взять с собой? Фургон у меня просторный, места на всех хватит, и после того как они укрывали тебя со служанкой, самое меньшее, чем мы можем отблагодарить их за это — спасти.

В результате разговора Грегори написал Сабине записку, где объяснил, что, возможно, уедет из Берлина утром, хотя полной уверенности у него пока нет. И если все получится так, как он планирует, то он заберет ее с собой; потом вручил это послание Малаку и отправил его на виллу к Сабине.

Под землей, в бункере, день прошел спокойнее, чем обычно, зато к вечеру события приняли беспокойный для Грегори оборот: пришла телеграмма от фельдмаршала Шернера. Его штаб-квартира была расположена в Праге. Он сообщал, что может продержаться в Богемских горах несколько месяцев, и просил, чтобы Гитлер прилетел к нему.

Хотя Берлин теперь не только бомбили, но и постоянно обстреливали из артиллерийских орудий, аэропорт Гатов все еще функционировал, и Гитлер мог сесть на самолет и долететь до Праги в относительной безопасности. Несмотря на все уговоры Бормана, пока он отказывался это сделать, но телеграмма заново пробудила в нем интерес к битвам и сражениям. Послав за картами, последними боевыми сводками и за генералом Вейдлингом, военным комендантом Берлина, он снова вернулся к исполнению обязанностей, которые еще два дня назад с себя снял, по его словам, раз и навсегда. И принялся издавать приказы направо и налево для частей и подразделений, как боеспособных, так и вовсе уже несуществующих. В довершение всего он вызвал к себе генерал-полковника Риттера фон Грейма из «Люфтваффе».

В тот вечер Грегори вернулся к Эрике с тяжелым сердцем, рассказав ей обо всем произошедшем, и выходило, что он обязан остаться и проследить за тем, чтобы непоседа-фюрер придерживался принятого решения остаться и погибнуть среди руин своей столицы.

Малаку же благополучно добрался до виллы «Вид на Зе» и обратно. Сабину он нашел еще там и принес от нее Грегори письмо, написанное торопливыми каракулями.

Так одной заботой стало меньше, но что-то надо было придумать с Эрикой. Когда он вновь принялся убеждать ее уехать из Берлина без него, она осадила его словами:

— Не слишком уважительно ты ведешь себя по отношению ко мне, мой милый, если предполагаешь, что у меня меньше гордости и достоинства, чем у женщины вроде Евы Браун.

Когда Грегори пришел в бункер утром 25-го числа, он обнаружил своего приятеля фон Белова сидящим в столовой-коридоре перед бутылкой бренди и полупустым стаканом, настроение у бравого летчика было не из самых веселых. Вообще-то в бункере никогда не было недостатка в запасах спиртного и частые его посетители пили много, чтобы подбодрить себя. Грегори пошутил:

— Ну-у, видать, новости хуже некуда, если с самого раннего утра потребовался допинг.

Фон Белов поглядел на него помутневшими глазами и произнес:

— К черту новости, я только что пришел из госпиталя от умирающего родного племянника. Ему всего-то было пятнадцать, такой чудный, беззаботный парнишка, но его тоже призвали, а пуля не разбирает — беззаботный ты или озабочен жизнью.

Грегори пробормотал какие-то слова сочувствия — ему искренне было жаль хорошего офицера фон Белова и его подростка-племянника. Летчик же продолжал:

— Самое противное в этой войне — это то, что она так несправедлива к самым лучшим. На соседней койке лежал один знакомый человек в летах. Он был замешан в подготовке июльского путча, но чудом избежал наказания. Когда они пришли арестовать его, он пытался покончить жизнь самоубийством, да не сумел, чудак, только искалечил себя. Два дня назад ему на голову падает осколок зенитного снаряда, но не на ту сторону, в которую он стрелял и которая еще не совсем зажила, а на другую, целую. И вот он теперь жив, и если госпиталь не разбомбят, то выпишется через неделю. А мой мальчишка-племянник мертв, и никогда его не выпишут.

Еще до того, как Грегори осведомился о том, как зовут этого дважды в голову раненого, шестое чувство уже подсказало ему ответ: «Граф Курт фон Остенберг».

Значит, Сабина еще у себя на вилле. А передовые отряды русских армий уже замкнули кольцо вокруг Берлина. Изо всех мест на окраинах столицы приходили донесения о том, что русские танки и самоходные орудия утюжат предместья города гусеницами. Однако сейчас он так или иначе ей помочь ничем не мог, поскольку самая важная для него задача была связана с нахождением в бункере.

Утром 27 апреля снаряды русской артиллерии падали уже по всему городу, окончательно запертому в кольцо. Но предместья и район городской застройки занимали ни много ни мало, а более сотни квадратных миль. С южной стороны русских было не так много, особенно наземных войск, и людям часто удавалось как-то просочиться или обойти их ударные колонны на дорогах.

Волнуясь за Сабину, Грегори снова послал на виллу Малаку с запиской о ранении фон Остенберга и необходимости как можно скорее бежать из города, пока кольцо окружения не стало слишком плотным. Вооруженный непробиваемой броней веры в то, что еще не пришло время погибнуть, пока жив Гитлер, Малаку спокойно отнесся к своему опасному поручению и пустился в чреватый неприятностями извилистый и неблизкий путь по разрушенному и пылающему городу.

В тот день, по какой-то непонятной причине, Гитлер был в отличном расположении духа, и все в бункере приободрились, а вечером Борман, напившись, танцевал тустеп с Бургдорфом.

Насмотревшись вдоволь на это массовое помешательство, Грегори вышел из бункера вскоре после полуночи. Кругом все гремит, трещит и рушится, а эти пляшут! Он прошел совсем немного, когда что-то со страшной силой ударило его сзади по голове. Из глаз посыпались искры, все закружилось и померкло, он упал на тротуар.

Пришел в себя, когда в лицо ему плеснули холодной водой. В размытых контурах перед собой он различил, что находится в комнате с низким потолком, а перед ним стоит с пустым стаканом в руке здоровый бугай в сером фланелевом костюме. Он попробовал пошевелиться и понял, что накрепко привязан к тяжелому стулу, на котором сидит. Он старался найти объяснение нападению на офицера «Люфтваффе», и, кажется, нашел.

Вот уже на протяжении нескольких недель из-за смертного страха и всеобщего голода и нищеты Берлин стал практически городом бандитов и ворья. Полиция ничего не могла поделать с тысячами дезертиров и отчаявшихся, готовых на все иностранных рабочих, которые днем прятались среди развалин, а ночью выходили на охоту и разбой целыми шайками, врывались в продуктовые магазины, грабили одиноких прохожих. Очевидно, один из таких негодяев подкрался к нему неслышно под звуки канонады и разрывов бомб и стукнул его по голове.

Пусть так, но почему он не оставил его, забрав бумажник? Зачем притащил сюда и привязал к стулу?

Зрение у Грегори слегка прояснилось, стало более отчетливым, и он получил ответ на все свои вопросы. Человек в сером костюме был, оказывается, давним его знакомцем: господином обергруппенфюрером Граубером.