Им помогали силы Тьмы

Глава 25 В норе у кобры

Надо было решать, как себя вести, буквально в считанные секунды, что он и сделал. Остановившись в нескольких шагах от стола, за которым сидел согнутый недугами человечек, Грегори, выкрикнув нацистское приветствие, вскинул руку и замер по стойке «смирно».

Гитлер ответил на приветствие, вяло приподняв трясущуюся руку от стола, и вдруг, к удивлению Грегори, протянул ее к нему. Тут до англичанина дошло, что для фюрера, наверное, вошло в привычку пожимать руки всем и каждому. Бережно взяв трясущуюся ладонь, Грегори слегка склонился к фюреру, пожал руку и выпрямился, вновь принимая позу почтительного ожидания.

Одного внимательного взгляда на лицо вождя было достаточно, чтобы понять — этот человек болен и безумно устал. Геринг рассказывал, что Гитлер сильно сдал в последнее время, что живет только на наркотиках, которые три раза в день ему колет Морелль. Пусть так, но ведь ему же только пятьдесят шесть, а этот человек-развалина выглядит на все семьдесят. Волосы редкие, сильно поседевшие, лицо нездорового серого цвета, изборожденное морщинами, глаза тусклые, прячущиеся в пухлых мешках. Куда только подевалась его молодцеватая выправка? Определенно, развалина.

Единственное, что в нем осталось прежним, так это голос. Манера говорить отрывистые фразы, властные интонации, непререкаемый тон.

— Садитесь, господин майор. То, что мне довелось услышать о вас, меня живо заинтересовало. Насколько я понял, у вас имеются какие-то контакты с оккультными силами.

Борман придвинул Грегори стул, тот с поклоном сел. Борман уселся рядом, скрестив ноги, и принялся поигрывать большими пальцами рук, не сводя немигающего взгляда с Грегори.

— Мой фюрер, — ответил Грегори. — Я лично не могу сказать, что общаюсь с оккультными силами. Однако мой слуга, турок, которого я привез с Балкан, без всякого сомнения, обладает возможностью связываться с Внешним Кругом, который сообщает ему знания и направляет его на истинный путь.

— Внешний Круг, — откликнулся эхом Гитлер. — Следовательно, он далеко прошел по пути познания и уже пересек Пропасть. Продолжайте.

— Он заинтересовал меня этим около двух лет назад. С той поры мы выработали оптимальную для нас систему сеансов. Он вводится в транс и фокусирует на себе сношения извне. Когда он находится в этом состоянии, то не осознает, что произносит, а говорит он только по-турецки. Я выучил турецкий и таким образом воспринимаю информацию, получаемую им, запоминаю ее, перевожу и передаю.

— Как часто осуществляется предсказание?

— Неизменно сбывается, мой фюрер. За последний год он точно предсказал мне все основные события войны.

— Вот как? Тогда я обязательно должен познакомиться с ним. За последние месяцы я испытал несколько раз разочарование в подобных делах, предсказания не сбывались, поэтому мне пришлось уволить их авторов. Человек рейхсфюрера, господин Вульф, был наиболее надежным из предсказателей, но хозяин его, к сожалению, сам нуждается в его услугах. Ваш человек меня заинтересовал, а рассказ звучит слишком многообещающе, ведь мне сейчас, как никогда, нужна направляющая рука.

Он секунду помолчал и продолжил:

— Ни один человек на свете, господин майор, за исключением моего дорогого друга Мартина, присутствующего здесь, не осознает тяжесть ноши, которую мне приходится нести. Исключительно благодаря мне наша страна еще не потерпела сокрушительного поражения. Меня предают все до единого бывшие сторонники. Это катастрофа у Ремагена! Только представьте себе! Солдаты Германии забывают о своем долге! Оставить стратегический мост без соответствующей охраны! Не взорвать его при приближении противника! Свиньи! Я прикажу всех их ресстрелять! Всех, всех до одного! Офицеры заплатят за предательство жизнью жен и детей тоже! Я… я…

И понесло. Ни Грегори, ни Борман не осмеливались его остановить. Более часа без остановки он говорил, кричал, угрожал. Он хрипел, синел, звенел, но слова лились ритмичным потоком. Это было что-то вроде воинственной песни, которая притупляла чувства у слушателей и заставляла их лишь кивать в знак согласия с исполнителем в логических паузах. Грегори частенько приходилось слышать о гипнотической силе воздействия речей Гитлера, теперь он сам имел возможность убедиться в мощности этого эффекта: он был вынужден усилием воли подавлять в себе возникающее у него невольно впечатление, что этот дряблый, сломленный человек с серым лицом — он и есть истинный Мессия, который отказывал себе во всех жизненных благах и удовольствиях, он доведен до этого ужасающего состояния потому лишь, что все свои силы, физические и душевные, отдал ради одного, ради своего призвания привести народ Германии к лучшей жизни.

Наконец, Гитлер с трудом поднялся на ноги, опираясь руками о стол: чувствовалось, что его тирады здорово измотали его. Он пробормотал Грегори:

— Вы должны представить мне вашего слугу. Борман устроит все, что следует. Мы проведем сеанс. Кто знает, быть может, вас и вашего турка послало мне само Провидение, чтобы указать путь. Ради победы мы обязаны испробовать все возможные способы. Есть некие силы, которые в состоянии помочь нам, и игнорировать эту возможность нельзя.

Видя, что аудиенция закончена, Грегори пружинисто вскочил, отдал нацистское приветствие и четким шагом вышел из комнаты. Секундой позже за ним вышел Борман в предбанник-коридор, внимательно заглянул в лицо Грегори, бледно улыбнулся и сказал:

— О визите вашего турка к фюреру я вам сообщу.

В последующие несколько дней на Третий Рейх свалилась новая серия несчастий. Гиммлер снова покинул свою штаб-квартиру в Пренцлау и теперь командовал в Гогенлихене.

Несмотря на то что русское наступление на севере впрямую угрожало Берлину, самым сокрушительным ударом для обитателей бункера явились вести с юго-востока. Вместо того чтобы спасти Будапешт от всех ужасов осады и бомбардировок, Гитлер послал туда Зеппа Дитриха с отборными войсками СС, и они упорно обороняли город, пока все прекрасные дворцы Будапешта не были превращены артиллерийским огнем в руины. Чуть позже пришло сообщение от Дитриха, что он разбит и с остатками армии отступает по направлению к Вене.

За два дня до этого Гитлер послал Дитриху детальный приказ о том, что он должен контратаковать русских. В этот день лил проливной дождь, не менее шквальный и губительный огонь на него обрушила русская артиллерия, лучшие, отборные части Зеппа Дитриха были наголову разгромлены. Когда фюрер узнал, что его самый надежный генерал объявил генеральное отступление, его ярость была неописуема. Он бушевал четыре часа подряд и в ту же ночь продиктовал приказ о том, что его любимое образцово показательное подразделение лишается предмета их особой гордости — нарукавных повязок, таким образом окончательно унизив наиболее преданных ему солдат.

Через несколько дней пришло известие о том, что Дитрих наотрез отказался выполнить приказ фюрера, а потом в ставку пришла посылка, адресованная лично фюреру. В ней был ночной горшок и в нем — все награды, которые Дитрих получал от Гитлера.

То, что за ними до сих пор так никого и не присылали, Грегори относил на счет расстроенного состояния ума фюрера, болезненно переживавшего эти последние несчастья. С той памятной встречи прошла уже неделя, но, с другой стороны, он провел во внешнем бункере уже две недели и страдал если не от клаустрофобии, то по меньшей мере от тяжести нервной атмосферы в этом логове кобры: постоянно снующие туда-сюда люди, одни трясутся от страха, ожидая стать жертвой очередного приступа яростного гнева фюрера, другие сокрушаются по поводу его безумных распоряжений, которые они должны доставить по назначению, все вместе боятся за судьбу своих близких, за свое более чем неопределенное будущее. Так или иначе, но Грегори уже физически необходимо было разрядиться, и он решил попросить себе полдня увольнительной.

Все десять месяцев, прошедших с момента, когда он уехал из Берлина от Сабины, он не переставал беспокоиться за ее судьбу и не раз уже испытывал непреодолимую потребность навестить женщину. Поэтому в субботу он отпросился у Коллера до вечера и отправился на виллу Сабины.

Когда Грегори наконец увидел виллу, он с тревогой обратил внимание на то, что верхний этаж дома больше не существовал.

Разумеется, если Сабина прятала его, когда он был вне закона, то сейчас майора «Люфтваффе» ни она, ни Труди не выдадут. Но не исключена возможность, что фон Остенберг поселился здесь снова, а встреча с ним не входила в планы Грегори, поэтому он подходил к вилле, соблюдая предосторожность. Вблизи он разглядел, что хотя все окна, за исключением одного, были разбиты, а потом заколочены, через то единственное он увидел стоявший на подоконнике горшок с гиацинтами, следовательно, в доме жили. Оглядевшись вокруг и удостоверившись, что никого не видно, он прошел через боковую калитку, обошел сзади гараж и позвонил с черного хода. Через секунду дверь открыла Труди.

Узнав его, она так испугалась, что ему пришлось успокоить ее улыбкой и словами:

— Я не привидение, Труди, и рад видеть тебя живой и здоровой. Надеюсь, что твоя хозяйка тоже в порядке. Она дома?

Труди, приходя в себя, улыбнулась ему:

— Нет, в данный момент ее нет. Она у доктора, очень скоро вернется и, я уверена, будет счастлива видеть вас. Заходите, прошу вас.

— А что господин граф, — полюбопытствовал Грегори. — Он все еще живет здесь? Или, может быть, кто-нибудь другой?

Девушка покачала головой.

— Нет, мой господин. Мы уже живем одни.

— Это хорошо. А что ты такое сказала насчет доктора? Разве у баронессы что-нибудь серьезное?

— Нет, мой господин, у нее легкое недомогание, от которого она страдает последние несколько недель.

Ободренный полученными известиями, Грегори вошел вслед за Труди в дом и прошел в гостиную. В нескольких местах изрядно попорчена была штукатурка на потолке, на стенах виднелись пятна от сырости, но в общей сложности здесь было прибрано и уютно. Труди рассказала, как в сентябре в их дом попала бомба, но небольшая, поэтому пострадал только верхний этаж, и, слава Богу, никто из обитателей. Грегори все еще беседовал с Труди, когда послышался звук открываемой двери в передней. Он поднялся с дивана и встретил Сабину.

Она не выглядела больной, наоборот, была прекрасна, как всегда, только лицо уже было несколько напряженным. Но в ту же секунду, когда она его увидела, это выражение исчезло, и она с радостным криком бросилась Грегори на шею. После первых объятий и расспросов она погладила ловко сидевшую на нем форму и, кокетливо заглянув в глаза, спросила, как это ему удалось так быстро дослужиться до майора. Она, видите ли, всегда была без ума от летчиков, но особенно нравились ей майоры.

— Это долгая и запутанная история, — отмахнулся Грегори, — я тебе потом как-нибудь расскажу все по порядку, а пока в двух словах: после полугода, проведенных в концлагере, мне удалось добраться до Геринга, и он дал мне работу — втыкать булавки в карты в Министерстве ВВС.

— Грегори, милый, — заворковала Сабина, — в чем тебе всегда было не отказать — так это в дерзости. Тут с тобой никому не справиться.

Он пожал плечами:

— А что тут такого? Самое трудное заключалось в том, чтобы добиться у него аудиенции, а уж старая дружба не ржавеет.

— Что? Ты не хочешь ли часом сказать, что ему известно, что ты англичанин?

Грегори кивнул.

— Знает, ну и что? Он также знает и то, что я всегда придерживался фашистских взглядов. Я ему поведал, что у себя на родине я сидел в тюрьме за свои убеждения, потом мне удалось бежать, и я решил предложить свои услуги Германии, но в первый же день, когда появился здесь, по дурацкому невезению оказался за решеткой.

Это в некотором роде состыковывалось с той историей, которую он ей наплел в июле прошлого года, единственное, о чем она спросила:

— Ну а как твое ранение?

Он засмеялся:

— На мне все заживает как на собаке, сейчас все в норме. Но только ничего такого не думай на этот счет, проказница. Я сюда пришел как старый друг — проведать тебя, узнать, не случилось ли что во время бомбежек. И больше ничего.

Она уныло на него посмотрела.

— Нечего сказать, кавалер, настоящий джентльмен! А впрочем, может, оно и не так уж плохо. Я, понимаешь, последние недели не в форме, тут уж не до любви.

И прежде чем он успел задать ей вопрос на эту тему, она быстро промолвила:

— Я смотрю, глупая Труди тебе даже выпить ничего не предложила. Я сейчас спущусь в погреб и достану для тебя бутылку вина.

Через несколько минут она возвратилась с бутылкой шампанского и только одним бокалом; перехватив его удивленный взгляд, она отрицательно покачала головой:

— Нет, дорогой, некоторое время мне это не разрешается.

Он удивленно поднял брови, потом возможная связь между такой неожиданной для нее трезвенностью и отказом от любимого вида спорта заставила его задать вопрос:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что…

Ее прекрасные глаза наполнились слезами, и она кивнула:

— Да. Никому другому бы не призналась, а тебе расскажу. Я ужасная дура. Ненавижу и презираю себя за это. Конечно, из одного только страха, что эта ночь — твоя последняя, сейчас все женщины в Берлине как с цепи сорвались. И, как мне кажется, добрая половина из них сейчас в таком же положении, как я. Но это, знаешь, вовсе не утешение. Я себя чувствую ужасно, грязно, мерзко, словно прокаженная какая. Когда я поняла, что произошло, я хотела покончить жизнь самоубийством, правда, правда. Ну почти.

Они сидели рядом на диване, Сабина спрятала голову у него на груди и всхлипывала. Грегори обнял ее, гладил по волосам, успокаивал. Потом она рассказала, как с ней все приключилось.

— Это было всего месяц назад. Я пошла на чай к подруге. Дома ее не оказалось, был только ее сын, который сказал, что мать срочно вызвали по телефону, сказали, что во время бомбежки ранена ее сестра и что сегодня она домой не придет. Потом настоял на том, чтобы напоить меня кофе. Мальчик еще совсем, почти ребенок, ему едва пятнадцать исполнилось, но уже в форме. Я удивилась, ну и он рассказал, что его призвали в батальон «Гитлерюгенд», что через два дня он будет драться с русскими. Я никогда мальчишками не интересовалась — такие противные, неопытные, слюнявые — ну ты же знаешь. И когда он со своими глупостями начал ко мне приставать, я его просто-напросто отшила. Он клянчил, на коленях ползал, всякую чушь нес. Меня это нисколько не трогало, но чем он меня взял за живое — это тем, что он через неделю-другую обязательно погибнет, так ни разу в жизни и не узнав женщины. А ведь правда, думаю, погибнет. Ну какие из них солдаты? И тогда, дорогой, я не устояла. Да и любая, думаю, поступила бы на моем месте точно так же.

После нового взрыва всхлипываний и утешений со стороны Грегори Сабина закончила свою печальную повесть:

— Ну а раз уж я, скрепя сердце, решила помочь бедному мальчику, то гадко бы было с моей стороны не позволить ему насладиться этим по-человечески. Я все позволила сделать, как полагается, потом мы устроились на постели его мамаши. Я думала, что быстро отделаюсь, но он мигом оклемался и начал просить еще. После этого, признаюсь, мне даже понравилось, как он работает. В общем, мы за этим делом больше двух часов там провели. А потом начался налет, на улицу выходить опасно, а их квартира на первом этаже. Господи, если бы только я вовремя отправилась домой и приняла обычные меры предосторожности! Но я осталась там и провела с ним всю ночь. А потом… потом выяснилось, что паршивец мне все наврал про свою девственность. У него уже была связь с какой-то подзаборной дрянью или даже с несколькими. Я хочу сказать, что он такой мне букет преподнес, что просто немыслимо!

— Ах ты бедняжка, — посочувствовал Грегори. — Удивительно противная штука, согласен, но так убиваться, право же, не стоит. Это все легко поддается лечению. Да и посмотри на эту историю с другой стороны. Сейчас идет война, у тысяч и тысяч случайных пар случается такая же беда. Главное в этом деле — вовремя показаться хорошему доктору, и через несколько недель ты снова в порядке.

Сабина выпрямилась, взяла вышитый носовой платок и вытерла глаза.

— Да. Доктор тоже так говорит. Но ведь это так мерзко, так противно: я ничего не могу пить, должна отказываться от всех вечеринок. И потом, я не представляю, как я в будущем смогу доверять какому-нибудь мужчине? Боюсь, я всегда буду опасаться того, что и он тоже больной.

— Кстати, о мужчинах, — перевел разговор Грегори. — Я слыхал, фон Остенберг еще жив! Так это?

— Да, жив. Курт ничего не может толком сделать. Он, понимаешь, выстрелил и промахнулся, у него в черепе трещина. Три месяца провалялся в госпитале, а поскольку никаких настоящих улик против него не было, то Шпеер его взял на поруки и заставил снова работать над взрывчатыми веществами для «секретного оружия».

— Ты его в последнее время видела?

— Нет, но этот старый обормот, кажется, всерьез в меня влюбился. Как только выписался из госпиталя, несколько раз сюда являлся, умолял меня согласиться, чтобы он у меня жил. Но я вежливо и твердо ему указала от ворот поворот. Так что вернулся старый охальник к себе в общежитие при лаборатории, насколько мне известно, он и по сей день там.

Грегори рассказал ей об автомобильной аварии и о том, как его отправили в Заксенхаузен под именем князя Гуго. Долго извинялся за то, что так глупо расколотил ее машину, и клятвенно обещал возместить ей все убытки при первой же возможности.

Она пожала плечами:

— В этом нет необходимости. Я получила за нее страховку. Какой ты молодец, что сказал на суде, что ты ее украл. Когда я впервые услышала, что произошло, я до смерти перепугалась, но ведь ты был бы не ты, если бы не придумал какую-нибудь историю, чтобы никто и не догадался, что я тебя здесь прятала.

— Это была самая малость, что я тогда мог сделать. Но ведь мы договаривались, что я верну тебе машину, чтобы ты в любой момент могла уехать из Берлина.

— И об этом тебе не стоило беспокоиться. Сейчас, когда нигде нельзя ни правдами, ни неправдами раздобыть бензин, машину можно купить за гроши. За очень небольшую сумму из полученной страховки я купила себе другую.

— Но в таком случае что же держит тебя здесь? Я бы на твоем месте уже давным-давно удрал из этого города призраков.

Сабина горестно вздохнула:

— Я столько раз думала уехать, но меня удерживает то, что ехать мне некуда. К русским в Венгрию — нет уж, извините, это не для меня. И наш чудный дворец в Буде, наверное, тоже превращен в руины, как и все остальные чудеса этого города.

— Да, знаю. Но, дорогая, будь благоразумной, тебе никак нельзя оставаться в Берлине. Через месяц, а может, и меньше здесь тоже будут русские. Бог знает, что тогда с тобой может случиться, об этом страшно даже подумать.

И снова она упрямо покачала очаровательной головкой.

— Пока я не могу. Меня лечит лучший специалист в Берлине, я нигде не смогу найти и вполовину такого же дипломированного и опытного. Для меня в этом вопросе поставлено на карту слишком многое. Пока не закончу лечение, не тронусь с места, хоть здесь сущий ад начнется.

Он долго ее уговаривал и приводил разные доводы, но Сабина осталась непреклонна.

Грегори пора было возвращаться, она сразу поскучнела, выглядела такой одинокой и несчастной, что он от души пообещал приходить к ней так часто, как только сможет, но честно объяснил, что это вряд ли получится чаще, чем раз в неделю.

Дорога заняла у него больше двух часов, он чуть не заблудился в развалинах и затемнении центра Берлина, поэтому когда он, в конце концов, добрался до министерства чуть позже одиннадцати, то застал в своей каморке ожидавшего его Коллера. Престарелый генерал был очень возбужден и сказал, что час назад фюрер потребовал к себе Грегори и его слугу-турка. Захватив Малаку, они все поспешили в Рейхсканцелярию.

Внизу, в бункере, Грегори прошел через перегородку в конференц-зал, куда допускались лишь очень, высокие чины из окружения Гитлера. Там, как и в первый раз, за длинным столом сидел Борман. Он сказал Коллеру, что его присутствие излишне, затем обратился к Грегори:

— Фюрер пригласил вас, чтобы вы со своим медиумом провели сеанс. Однако я хочу предупредить вас, что вы не должны высказывать своих собственных суждений.

— Хорошо, — отвечал Грегори, — я буду только переводить мысли моего слуги, когда он находится во власти оккультных сил. Но я буду постоянно наблюдать за вами, и если смысл предсказания покажется вам неблагоприятным, я изменю его или прерву перевод, когда вы закроете глаза.

Борман поблагодарил его за догадливость бледной улыбкой и произнес:

— Я рад, что мы понимаем друг друга. Теперь можете выйти и подождать в коридоре, я вас позову.

Вызова пришлось ждать два часа. Малаку был хотя и необычайно бледен, но спокоен и не паниковал. Самое плохое заключалось в том, что такой эксперт по истинно арийскому происхождению, как Гитлер, не может не обратить внимание на типично иудейские черты лица лжетурка. Возможно даже, что сам сомнительного австрийского происхождения, Шикельгрубер впадет в один из своих припадков неконтролируемого гнева, и тогда никакие увещевания и объяснения не помогут, все закончится тем, что Малаку и Грегори выведут в сад Рейхсканцелярии и расстреляют.

Англичанин мысленно задавался вопросом о том, приходит ли его компаньону в голову возможность подобной перспективы, и решил, что нет, очевидно, не приходит.

Наконец нестерпимо долгое ожидание закончилось. Борман открыл дверь и сделал знак войти, затем провел из конференц-зала в прихожую кабинета фюрера. Грегори мысленно возблагодарил небеса за то, что у фюрера сегодня, кажется, было не такое угрюмое состояние духа, как в последние дни, потому что, хоть лицо его и было покрыто пятнами и изборождено морщинами, выглядел он спокойнее и более нормальным, чем при первой аудиенции.

Сразу же за приветствием Грегори без паузы и перехода перешел к сути дела:

— Мой фюрер. Разрешите представить вам моего слугу Ибрагима Малаку. Дом его находится в Стамбуле, но его твердое убеждение в том, что именно вам предстоит переделать и возродить весь мир, заставило его покинуть родину и добровольно вступить в борьбу за великое дело национал-социализма.

Произнеся вступительную фразу, Грегори на секунду остановился. Гитлер как раз допивал чай со сдобной булочкой. Прожевав остаток булочки, он улыбнулся, пожал им обоим руки и сказал Малаку:

— Германия всегда была другом Турции, и приятно встретить среди наших союзников именно турка. Милости просим, господин Малаку.

Затем он предложил им сесть и приступить к сеансу.

Как и все помещения в бункере, это также не отличалось монументальностью и размерами было немногим больше двенадцати квадратных футов, так что им пришлось потесниться. Малаку сел на стул спиной к двери, Борман пристроился рядом, но повернув стул боком, а Грегори остался стоять у торца стола фюрера с тем, чтобы иметь возможность видеть всех троих. Он начал делать привычные пассы.

Они уже притерлись друг к другу во время подобных сеансов и легко вошли сейчас в роль, заранее, впрочем, их детально обсудив до мелочей, принимая во внимание ответственность момента и все досконально отрепетировав, уточнив, что Гитлеру можно говорить, а о чем лучше умолчать. Поскольку обязанности Малаку были необременительными, у него была масса свободного времени, основную часть которого он посвящал проверке и уточнению астрологических подсчетов, вчерне сделанных ими еще в Каринхолле, которые они подвергали корректировке в свете информации, ежедневно приносимой Грегори из бункера, о событиях и действующих лицах.

Несколько минут Малаку сидел с закрытыми глазами, затем начал бормотать сперва нечленораздельно, затем вполне понятно для людей, знавших турецкий язык. Голос его стал пронзительным и звонким, и тогда Грегори начал переводить. Это было несложно, поскольку Малаку говорил короткие фразы, время от времени делая длинные паузы.

Как они условились заранее, некоторые вещи, о которых он говорил, не имели никакого отношения к нынешним событиям, а давали возможность слушателю общаться с друзьями умершими, но скоро готовыми возродиться в своем новом воплощении. Гитлер не проявлял нетерпения, слушая очень внимательно.

Из сообщений, имевших для Гитлера непосредственный интерес, во время этого почти часового сеанса можно упомянуть следующее.

Через пять или семь дней армия Монтгомери пересечет Рейн и начнется отчаянная битва на западе, которая продлится несколько недель. Германские потери будут огромны, и Германия потеряет часть территории в пользу англичан и американцев. Однако на Северном фронте предстоит улучшение ситуации. Через несколько дней наступление русских будет остановлено, и, по крайней мере, три недели здесь будет относительно спокойно. Предстоящий же день ознаменуется для фюрера очень тяжелыми испытаниями. Он получит два известия. Одно из них — просьба наиболее уважаемого им полководца об освобождении его от командования армией, а другое — письмо от одного из столпов нацизма, в котором автор сообщит, что разуверился в победе, однако фюреру не стоит воспринимать это письмо слишком близко к сердцу, так как его автор останется верен ему до последнего момента. Выходило, что в недельный срок фюреру предстоит произвести серьезные перестановки в высшем армейском командовании, поскольку он решит избавиться от одного из своих генералов. И наконец, в середине апреля из неожиданного для него источника придет великое утешение за его испытания и поддержка в борьбе, но откуда будет эта неожиданная помощь, сказать пока трудно.

Грегори, для того чтобы завоевать доверие фюрера, старался предсказания сделать как можно более оптимистичными, затушевывая наиболее мрачные аспекты грядущего, а о некоторых из предсказаний Малаку не упомянул вовсе. При упоминании о грядущих двух сообщениях-известиях Гитлер было не удержался и пустился в монологи о повсеместном предательстве вокруг, но через десять минут стих и успокоился и, кажется, остался удовлетворен услышанным. Когда все закончилось, он обратился к Грегори:

— Господин Малаку несколько раз упоминал моих умерших знакомых и друзей, которым вскоре предстоит родиться в новом воплощении. Скажите, вы тоже верите в перевоплощение?

— Твердо верю, мой фюрер, — с готовностью откликнулся Грегори, что было правдой, поскольку он часто беседовал на эту тему с Эрикой и действительно верил в существование этого явления. И он не случайно посоветовал Малаку несколько раз в своих экскурсах подчеркнуть этот аспект. Не выпуская из поля зрения Бормана и следя за его реакцией на свои, слова, Грегори прибавил: — Для любого мыслящего человека, принимающего как должное возрождение своего «я» после смерти, что для меня лично представляется делом совершенно естественным, перевоплощение есть фундаментальная база логического существования природы вещей. И мудрецы и пророки всех религий и вероисповеданий считали перевоплощение направляющей силой движения всего сущего и руководствовались в своих поступках и учениях именно ею.

Гитлер кивнул:

— Несколько совершенно разных людей излагали мне эту же точку зрения, господин майор, и этот вопрос очень меня интересует. Надо нам будет как-нибудь побеседовать с вами на эту тему.

Фюрер пожал им руки, и они попрощались.

Когда они вышли в комнату для совещаний, Борман попросил Малаку выйти в коридор и спросил у Грегори:

— Вот вы упоминали о командарме, который попросит отставки. Я заметил, что вы запнулись и что-то утаили. Вы знаете, кто он. Поделитесь со мной.

И раньше в их оккультной практике случалось, что Малаку, повинуясь зову вдохновения, упоминал какие-то детали, о которых раньше сам не подозревал. Так случилось и на этот раз.

— Вы совершенно правы, — ответил он. — Речь идет о господине Гиммлере, но я счел нетактичным назвать его имя.

Борман просиял:

— И очень правильно сделали, что не назвали. Но вы в этом уверены?

Грегори пожал плечами:

— Почем мне знать. Я могу сказать точно только одно: все предсказания турка сбываются.

Геринг был, кажется, прав, когда говорил, что Борман хочет стать преемником Гитлера и в Гиммлере видит самого серьезного своего соперника и именно поэтому позаботился услать его подальше. Грегори это отлично понял.

На следующий день после полудня разразилась буря. Гудериан, начальник Генерального штаба, появился в ставке с письмом от Гиммлера, где тот просил освободить его от командования по состоянию здоровья. Было срочно созвано совещание, и все находившиеся в бункере слышали, как разворачивается генеральное сражение между фюрером и его генералом, с криками, воплями и прочими обычными аксессуарами.

Позднее Грегори узнал, что Гудериан бросил фюреру вызов, сказав, что Гиммлер в военном отношении полное ничтожество и так плохо зарекомендовал себя в качестве командующего армией, что он, Гудериан, заставил его написать прошение об отставке и теперь опять же настаивает, чтобы отставка эта была принята. Кейтель и Йодль, как всегда, считали, что мнение фюрера — самое верное, а Борман кричал, что это инсинуация, что-де налицо новая попытка ослабить влияние фюрера на армию. После многочасовой битвы Гитлер, практически обессилев, поднялся из-за стола и, пробурчав, что он «все обдумает и решит», ушел из комнаты, еле волоча ноги.

На следующий день Грегори узнал и о втором письме. Оно было от Альберта Шпеера. В письме автор говорил о своей убежденности в том, что ситуация Германии в войне совершенно безнадежна, что надо просить о мире, чтобы спасти германские города и максимум оставшихся действующими заводов, дабы иметь основу для возрождения германской промышленности. Письмо вызвало в фюрере новый приступ жалости к себе и злобу в адрес молодого министра, который воплотил его мечты в жизнь в виде великолепных зданий и прекрасных аутобанов.

Малаку и раньше предупреждал Грегори, что, по его мнению, Шпеер активно готовит заговор против Гитлера, и поэтому на сеансе они старались рассеять готовые сгуститься над ним тучи. Одно было ясно: это единственный приличный и честный человек во всей гитлеровской камарилье и отдать его на заклание было бы подло.

22 марта Гитлер неожиданно для всех принял наконец решение по поводу отставки Гиммлера от командования боевыми частями и, несмотря на все усилия Бормана, принял эту отставку.

Грегори сразу же забеспокоился, потому что вместе с Гиммлером в ставке мог появиться и Граубер, но надеялся, что хотя бы несколько дней он гарантирован от встречи со своим заклятым врагом. С разрешения Коллера он воспользовался частной линией из Министерства ВВС, чтобы сообщить Герингу о новостях, и обсудил перспективы возвращения Гиммлера со всеми его клевретами из армии в Берлин.

Геринг сказал, что для беспокойства пока нет причин. Гиммлер страдал от очередного нервного расстройства и, наверное, некоторое время останется пока в клинике в Гогенлихене, а Граубер приставлен к генералу Гейнричи, принявшему командование после Гиммлера.

Но Гитлер, хронически склонный принимать совершенно нелогичные решения, на этот раз, прислушавшись к совету Гудериана убрать из армии бездарность — Гиммлера, избавился заодно и от самого советчика, непопулярного среди высшего офицерства, но очень одаренного военачальника.

От фон Белова Грегори узнал, что Гитлер все-таки вызвал к себе Шпеера и на несколько часов устроил министру оборонной промышленности выволочку за его письмо, не стесняясь в выражениях и обвинениях. Фюрер тогда сказал:

— Если война будет проиграна, погибнет и немецкая нация — это рок судьбы. Нация оказалась слаба, те, кто выжили после сражения, не стоят, чтобы ради них так стараться, потому что все лучшие пали с достоинством на поле брани.

Тщетно Шпеер доказывал, что человечности ради необходимо оставить выжившим материальные средства для существования. Гитлер не захотел ничего слушать и приказал Шпееру уйти в отставку. Шпеер отказался и пояснил, что оставаться на своем посту для него долг чести, и он свой долг выполнит до конца.

Как только он ушел, Гитлер, весь дрожа и посинев лицом, приказал: по мере наступления союзников на их пути не должно оставаться ничего: заводы и фабрики, железнодорожные узлы и электростанции, дома — все должно быть взорвано или предано огню. Оставлять противнику нельзя ничего. Раз немцы предали его, он не должен оставлять им никаких средств к существованию после поражения Германии — они не имеют на это никакого права.

На следующий день, как часто бывало, буря сменилась полным штилем. После очередного совещания Гитлер послал за Грегори и сказал, что хочет прогуляться с ним по саду Рейхсканцелярии. Они поднялись по ступенькам лестницы в дальнем конце бункера и вышли на весеннее солнце. Гитлер сразу же попросил:

— Расскажите мне, почему вы верите в перевоплощение?

— Все очень просто, мой фюрер, — ответил Грегори и начал излагать те аргументы в пользу своей теории, которые, по его мнению, могли бы импонировать его спутнику-мегаломаньяку:[5]

— Ни один здравомыслящий человек не может и не должен верить в христианского или, если уж на то пошло, ни в какого другого персонифицированного Бога. Сама концепция всеобщего воскрешения из мертвых с последующим вселенским судом, в результате которого ты либо вознаграждаешься вечной благодатью или бываешь подвергнут вечным мучениям в Преисподней, определяемая твоим поведением на протяжении короткого отрезка человеческой жизни, — сама эта концепция абсурдна. Взять хотя бы умственно неполноценных или детей преступников — какой шанс они имеют в этой жизни? Осуждать этих несчастных только за то, что они вынуждены были вести дурной образ жизни, было бы прямым искажением справедливости в общепринятом значении этого слова. А что говорить о людях, умерших в раннем возрасте? Разве они полностью отвечают за свои действия? Привести вас или меня пред ясны очи такого судьи, мы просто будем испытывать презрение к Богу, давшему жизнь людям на таких арбитражных условиях, следовательно, учение о том, что Он существует, такое учение ложное.

— Согласен, да-да, согласен, — хрипло проговорил Гитлер.

— Далее, — продолжал Грегори, — то, что дух, оживляющий человеческое тело, продолжает существовать после физической смерти человека — в этом ни один из нас, хоть что-то понимающий в оккультных науках, сомневаться никак не может. Таким образом, если нет персонифицированного Бога, перед которым подотчетны наши души, следовательно, мы сами являемся хозяевами своих собственных душ и ответственны только перед собой за те дела, которые творили в жизни. Но ничто не стоит на месте. Заявление Гаутамы Будды о том, что все, что мы осознаем, находится либо в состоянии роста, либо в состоянии гниения и распада, бесспорно по своей сути и глубине. Причем это касается не только жизни растений и животных, но также и гор, Земли, как нашего приюта и как астрального тела, и любого тела во Вселенной. Раз это универсальный закон, наши личности также должны подпадать под его действие. Наиболее понятно и доступно можно это объяснить на примере вашей, мой фюрер, личности. Достаточно подумать о вашей мудрости законодателя, ваших выдающихся способностях стратега, вашем удивительном таланте создателя красивых зданий, всеобъемлющих познаниях во всех областях и сферах жизни народа, которым вы правите. Согласитесь, что все эти способности изначально не могли быть аккумулированы в одном человеке за пятьдесят с лишним лет.

— Понимаю вас. Да, вы правы.

— Между вашим мозгом и мозгом австралийского аборигена лежит непреодолимая пропасть, и объяснение для этого явления очень просто. Такой человек, как он, мой фюрер, должен был прожить несколько жизней в разных телах — женщин, мужчин, бедных и богатых, здоровых и изуродованных, вы же, наоборот, прожили уже сотни жизней, и в каждой из них вы прогрессировали, приобретали ценные познания, накапливающиеся в вашем подсознании. Очень редко человеку дано помнить о своих предыдущих воплощениях, но знания, в них накопленные, остаются. Разве можно сомневаться, если именно благодаря этому богатейшему опыту в вашем нынешнем воплощении вы — гений, что может подтвердить любой человек на свете?

В этот момент к ним подбежал Борман с листком бумаги в руках. Остановившись перед ними, он выкрикнул приветствие и уже другим тоном продолжал:

— Мой фюрер, лишь долг мой и моя вам преданность придают мне силы, чтобы сообщить вам эти известия. Скрывать их от вас было бы преступно. Это известие поступило от фельдмаршала Моделя. Вся его армия целиком отрезана в Руре, и он просит вашего разрешения пробиться из окружения.

Гитлер сильно побледнел и внезапно закричал:

— Оставить Рур! Никогда! Никогда и ни за что! Болваны! Идиоты! Предатели! Этих генералов надо за их преступления и трусость жарить на медленном огне. Рур должен быть удержан любой ценой. Пусть Модель защищает Рур до последнего солдата. Когда кольцо начнет сжиматься, они должны уничтожить все. Все. Какой нам прок от Круппов, когда мы проиграем войну? Все заводы взорвать, чтобы камня на камне не осталось.

Забыв о Грегори, он вместе с Борманом ушел, крича чуть не во все горло и дико размахивая здоровой рукой.

Из всех сатрапов, посещавших в эти дни бункер, чаще всего бывали Геббельс и Риббентроп. Маленький доктор с хромыми мозгами под стать хромой ноге, обычно озабоченный лишь тем, как бы половчее оболванить народ Германии своей хитрой ложью и искаженной правдой, чтобы подхлестнуть боевой дух немцев, иногда был способен и на такую безграничную жестокость и противное здравому смыслу поведение, что в этом мог бы поспорить со своими коллегами, покрывшими себя неувядаемой славой мерзавцев и человеконенавистников. Сейчас, разъяренный массовыми бомбежками прекрасного и с промышленной точки зрения бесполезного для противника Дрездена, он призывал в отместку за это бессмысленное уничтожение города нарушить Женевскую конвенцию и расстрелять сорок тысяч военнопленных летчиков из армий союзников, применить против наступающего противника отравляющие вещества и прочее, прочее, прочее.

Гитлер, как утверждали врачи, был патологически кровожаден. Очевидцы говорят, что он всегда был счастлив и весел, когда объявлял о какой-нибудь экзекуции, поэтому идея массового уничтожения военнопленных ему очень понравилась, однако Коллер успел послать за Герингом, и тот вместе с Деницем и несколькими генералами, опасавшимися возмездия за этот акт насилия в виде ответных акций со стороны союзников, отговорили его от этой безумной затеи.

Грегори было неловко не держать данного Сабине обещания проводить с ней хоть несколько часов в неделю, ведь бедняжке было так одиноко и страшно под бомбежками, но раз уж он заинтересовал Гитлера предсказаниями Малаку и беседами о перевоплощении, он считал своей прямой обязанностью и долгом находиться безотлучно под рукой у фюрера. И как бы ему ни хотелось урвать часок-другой ради женщины, которой он был многим обязан, и которая ему нравилась, но долг заставлял его оставаться в бункере. Дозвониться до нее по телефону не удавалось, что и неудивительно, принимая во внимание, что станции и телефонные линии постоянно страдали от ночных бомбардировок. Писать было рискованно: письма вскрывались гестаповцами в поисках пацифистов и недовольных, к тому же он не хотел, чтобы было известно, что он каким-то образом с ней связан.

Вечером в самом начале апреля Гитлер снова послал за Грегори и Малаку.

Все было как и в первый раз, только теперь они чувствовали себя гораздо увереннее. Общее содержание бормотаний Малаку в переводе Грегори сводилось к следующему. Русские собираются с силами, чтобы в середине месяца начать новое большое наступление. Рур придется списать в расчет, потому что фельдмаршал Модель окружен предателями, которые заставят его сдаться. Среди высших эшелонов власти также имелись предатели, по меньшей мере двое из правительства были в тайных сношениях с врагом, пытаясь подписать с ним сепаратный мир, но их попытки закончатся провалом. Невзирая на нынешние успехи англо-американцев, они никогда не дойдут до Берлина, и в самом скором времени получат удар страшной силы, который, возможно, полностью перевернет политические ориентиры.

Гитлер в три погибели согнулся над письменным столом и выглядел совершенно больным. Услышав о поражении англо-американцев, голова его вдруг качнулась и упала на стол; он силился поднять ее и не мог.

Вскочив со стула, Борман бросился к нему и крикнул Грегори, чтобы он позвал доктора Морелля. Малаку, выходя из своего состояния полутранса, начал приоткрывать бессмысленные поначалу глаза, но, получив от Бормана четкий приказ «пошел вон», моментально выполнил приказание.

Морелль занимал в бункере фюрера две комнаты, из которых почти никогда не выходил, поэтому Грегори тотчас же отыскал его и сообщил о случившемся, они вместе поспешили обратно в кабинет фюрера, где старый знахарь умело сделал фюреру укол в вену. Через несколько секунд Гитлер открыл тусклые глаза и сказал, обращаясь к Грегори:

— Ваш турок — прекрасный медиум. Я и сам обладаю этим даром, поэтому сразу вижу настоящий талант. В моем случае это связано с прекрасной интуицией, и его предсказание о том, что англо-американцам никогда не дойти до Берлина, совпадает с моим предчувствием. Сейчас я устал, но скоро я опять пошлю за вами обоими… очень скоро.

Наверху, в огромном зале рейхсканцелярии Грегори нашел поджидавшего его Малаку. Глаза еврея сияли:

— Умерла свинья? — спросил он по-турецки.

Грегори покачал головой.

— Нет. Сопротивляемость организма удивительная. Этот старый негодяй сделал ему укол, и он тут же пришел в себя.

Малаку пробормотал несколько ругательств на иврите. Потом, когда они уже шли по улице, он вынул что-то из кармана. Русские вовсю бомбили Берлин, в этот момент ярдах в сорока от них упало несколько зажигалок, при свете которых Грегори рассмотрел, что в руках Малаку держит длинный шнурок с петлей на одном конце. Он полюбопытствовал:

— Что это такое?

— Гаррота, — мило улыбнулся Малаку. — Я ее ношу с собой как талисман и как фокус, при помощи которого я улавливаю силу. Если бы я не брал на эти сеансы с собой что-нибудь такое, в самый ответственный момент испускаемое Гитлером зло могло бы нарушить мой контакт с Внешним Кругом.

— А что такого особенного в этой удавке, чтобы придавать ей такое оккультное значение? — осведомился Грегори.

Малаку скрипуче засмеялся:

— Одна только астрология не позволила бы мне делать такие точные предсказания. Время от времени я обязан сделать подношение… гм… источнику моего могущества. В нормальных условиях надо было бы пользоваться жертвенным ножом, а гаррот была бы только талисманом. Но мы с вами не в нормальных условиях, да и нож бы мне не позволили пронести в бункер, поэтому я ношу только гарроту. Но вы не подумайте, что это просто шнур — она очень здорово заряжена, ведь совсем недавно я несколько раз ею убивал.

Остановившись как вкопанный, Грегори схватил сатаниста за руку и рванул, развернув его к себе лицом, вгляделся в него и спросил:

— Ты что, хочешь сказать, что когда ты в одиночку выходишь по ночам, то ты убиваешь людей в затемнении?

Небрежно вырвав руку, Малаку ответил:

— Если бы убивал, то мы бы с вами были значительно надежнее защищены. Да только, к несчастью, для этого у меня кишка тонка. В качестве жертв мне приходится довольствоваться животными.

— Какими? Кошками и собаками?

— Да, ими. Я их подманиваю объедками, накидываю на них шинель и тащу в ближайшую разбомбленную церковь и там приношу в жертву, лишая жизни гарротой.

— Господи, до чего ты мерзок.

— Ваши дурацкие нежные чувства оставьте при себе. Нечего тут сантименты разводить, — окрысился Малаку. — Кроме того, это вас вовсе не касается. Будьте довольны и тем, что используете мои контакты с Бесконечными Стихиями, чтобы привести нашего общего врага к его закономерному и заслуженному концу.

Они подошли к Министерству. Грегори собирался уже войти внутрь здания, когда сатанист отрывисто бросил ему «спокойной ночи» и зашагал дальше по улице. Грегори на секунду представил себе, что Малаку собирается делать, и усилием воли сдержал подкатившую к горлу тошноту. Как бы ни гадки были его обряды, но — как знать? Быть может, они в чем-то помогут действительно важному делу: покончить с Гитлером и с войной.

На следующий день Гитлер снова позвал Грегори погулять в саду рейхсканцелярии и снова заговорил о перевоплощении. Беседуй Грегори на эту тему с кем-то другим, он бы сказал не задумываясь, что с каждой жизнью человек прогрессирует, если в ней добрые дела преобладают над дурными. В последующем своем воплощении человек может познать нужду и разные тяготы, чтобы научиться скромности, например, или усвоить еще какой-нибудь специальный урок, но, так или иначе, в следующий раз он рождается уже с более высоким градусом и с более ответственной целью. И наоборот, если в этой жизни человек злоупотребляет властью, вызывая горе и страдания других людей, то не надо удивляться, что на протяжении нескольких последующих воплощений ему придется терпеть тиранию других.

Но не священник же он, в самом деле, чтобы отпускать Гитлеру грехи перед смертью, встречаясь с этим мегаломаньяком, он преследует вполне определенные цели. Следовательно, надо так сформулировать свои фразы, чтобы, пересыпая их тонкой лестью, убедить фюрера поскорее закончить это свое бренное существование, готовясь одновременно к новым свершениям в следующей ипостаси. Поэтому Грегори терпеливо втолковывал этому чудовищу, которое хромало рядом с ним по саду рейхсканцелярии, что с каждой прожитой жизнью личность приобретает новые качества и новые таланты, определяющие ее могущество в дальнейших воплощениях. Скажем, в Древнем Египте фюреру довелось быть мелким чиновником, к примеру писцом или сборщиком податей, в Древнем Риме он был уже центурионом, в Средние века — аббатом, в Венеции — богатым сенатором, в XVIII веке — уже правителем небольшого княжества, пока он не накопил в себе столько необходимых качеств, чтобы стать вождем одной из величайших наций в мире.

Представляя себя поочередно во всех этих ипостасях, Гитлер с готовностью соглашался, что да, пожалуй, и такое могло быть. Затем очнулся:

— А что же теперь? Каким образом в следующем воплощении я могу подняться еще выше? Мне кажется, я уже поднялся до самого верха.

— Никоим образом, мой фюрер, — ответил Грегори. — Наша Земля лишь один из десяти тысяч миров. Наука доказала, что звезд на небе столько же, сколько песчинок в море. За исключением планет нашей Солнечной системы, каждая из звезд тоже солнце, и почти все они обладают своими планетами, вращающимися вокруг них. Наука говорит нам и то, что все небесные тела состоят более или менее из одних и тех же материалов и, как и вся материя Вселенной, подчиняются универсальным законам. Они тоже рождаются, развиваются и переживают период упадка. Небесные тела начинают свой жизненный цикл как расплавленное существо, а спустя вечность начинают остывать до такой степени, что на них затвердевает кора, на которой зарождается жизнь, сначала растительная, затем животная. Учитывая безграничность небесных тел во Вселенной, можно утверждать, что в данный момент по меньшей мере несколько сотен из них переживают ту же стадию развития, что и наш мир. Обитатели тех миров могут быть не похожими на нас, но неразумно бы было предполагать, что они не обладают интеллектом, в некоторых случаях, несомненно, более высоким, чем наш.

— Ну да, ну да, отчего бы и нет, — бубнил под нос Гитлер. — То есть вы подводите мысль к тому, что в тех случаях, когда индивидуальная личность на нашей планете достигла высшей ступени развития, она автоматически переходит в другой мир — на другую планету, не так ли?

— Именно так, мой фюрер. И я ни секунды не сомневаюсь в том, что, когда придет ваше время покинуть свою бренную оболочку, вы родитесь заново уже в другом мире, где вам будут предоставлены возможности большие, чем в этом, и вас ожидает большее могущество.

— Интересные вещи вы говорите, — загорелся Гитлер. — Но на сегодня я уже достаточно нагулялся и порядком устал. Мне надо спуститься вниз и отдохнуть.

На этом и закончилась их вторая частная беседа.

Рассудив, что три дня подряд фюрер его вряд ли станет вызывать, Грегори решил рискнуть проведать Сабину. Она была страшно рада его видеть, но не преминула горько попрекнуть за его несдержанное обещание приходить к ней раз в неделю.

Он отговорился своей большой загруженностью и тем, что после службы из-за плохой работы транспорта к ней очень трудно добираться.

— Кстати, — заметил Грегори, — почему ты до сих пор не уехала из Берлина?

Она печально покачала головой.

— Не могу. Мне уже намного лучше, но лечение еще не закончено и поэтому не могу уехать.

— И сколько же, по мнению твоего доктора, требуется к нему ходить, чтобы он наконец вылечил тебя?

— Еще неделю или больше. Может быть, две.

— Но девочка моя дорогая, — протестовал он. — Здесь уже русские будут через две недели. Они снова пошли в большое весеннее наступление. Вот-вот они захватят Берлин. Самое большое недели через три — я абсолютно в этом уверен. Ты обязательно должна уехать из города до того, как они возьмут его в кольцо, и не останется ни единой бреши, через которую можно было бы проскочить.

— Да-да, вот и Курт то же самое говорит.

— Ага, значит, он снова появился на горизонте?

— Он несколько раз приходил навестить меня. Ну я же тебе говорила, он по-настоящему в меня влюбился и очень беспокоится за мою безопасность. Я ему, естественно, отказала, чтобы он тут со мной жил, но позволила проводить здесь воскресные дни.

— А я-то думал, что ты считаешь его занудой и только рада была от него избавиться.

Она невесело усмехнулась.

— Но ты не приходишь, а мне ужасно тоскливо. За последние пять недель я, кажется, ни единой живой души не видела и готова на луну выть от скуки. В общем, я его не воспринимаю как любовника, а поговорить с Куртом всегда интересно.

С каждым днем ситуация в Берлине становилась все более и более отчаянной. Русские уже взяли Штеттин, обошли с фланга Германскую линию и захватили Мекленбург, а в центре они предпринимали атаку за атакой на Одер, бывший последней оборонительной линией перед Берлином. Всем в бункере было ясно, что Германию может теперь спасти только чудо.

Вечером 10 апреля Гитлер снова послал за Грегори и Малаку. Удостоив их вялого рукопожатия, он сказал:

— Господа, дела наши очень плохи. Но сегодня, после совещания, доктор Геббельс попытался развеять мою черную меланхолию, зачитав отрывок из «Жизни Фридриха Великого». Вы, господин майор, наверное, помните, о чем идет речь. В 1796 году великий король-солдат воевал с русской императрицей Елизаветой. Вся армия Фридриха была наголову разбита, и русские находились у самых ворот Берлина. Однако в феврале Елизавета умерла. Сын ее, Петр, ненавидел покойницу и, едва унаследовав престол, повернул политику России вспять. Молодой император, как оказалось, был большим поклонником короля Фридриха, поэтому сразу же приказал остановить русскую армию на пороге Берлина и предложил Фридриху мир. Так Берлин был спасен, и в памяти народной это запомнилось как «Бранденбургское чудо». Так в последний раз…

Гитлер затрясся от неистового приступа кашля. Откашлявшись, он продолжил:

— В последний раз господин Малаку предсказал, что англо-американцы никогда не дойдут до Берлина. Но по темпу их наступления можно предположить обратное, разве только что-то неожиданно их остановит. Также он предсказал, что нашим врагам будет нанесен сокрушительный удар, который полностью перевернет их политические ориентации. Мне кажется, что лишь чудо может заставить их остановиться. Можете ли вы укрепить меня в убеждении, что это чудо произойдет?

Грегори и Малаку приступили к привычным манипуляциям. Несколько мгновений оккультист бормотал какую-то невразумительную чепуху, а потом начал вещать по существу. Грегори же переводил, и в результате выходило следующее:

Меньше чем через неделю фюрер получит помощь, которая, как предсказывалось и ранее, будет исходить из совершенно неожиданного источника. Это ободрение и помощь тяготеют к Луне, следовательно, они будут связаны с женщиной. Несмотря на то что Русский фронт пока держится, это направление представляет наибольшую опасность для Берлина, чем прорыв англо-американцами обороны на западе. Они остановятся на некотором расстоянии от столицы, а русские будут в предместьях Берлина уже в конце месяца. Событие, которое, возможно, перевернет все политические ориентиры союзников, не что иное, как смерть президента Рузвельта, которая произойдет 12 апреля.

Услышав это, Гитлер вскочил и закричал:

— Спасены! Мы спасены! Я знал это, знал. Меня никогда не подводила интуиция. Грядет новое «Бранденбургское чудо»! Смерть американского президента все радикально переменит. Американцы и англичане станут нашими союзниками в схватке с коммунизмом.

Он повернулся к Борману и сказал:

— Но тут кроется серьезная опасность. Мы не должны сдать Берлин русским прежде, чем западные союзники придут к нам на помощь. Последуем тому плану, который мы часто обсуждали в последнее время. Баварские Альпы — это созданная самой природой неприступная крепость. Там невозможно использовать танки и тяжелую технику. Нам, конечно, понадобится время, чтобы договориться об условиях капитуляции, а пока повоюем на два фронта. До тех пор пока Берлину не будет угрожать штурм, я останусь здесь; но необходимо подготовить все к моему переезду в Берхесгаден. Сделайте соответствующие распоряжения.

— Хорошо, мой фюрер. — Борман вскинул руку в приветствии, остальные последовали его примеру, и все покинули комнату.

Для всех старших офицеров следующий день оказался одним из самых худших на их памяти. Пришли известия о том, что передовые отряды американцев подошли к Эльбе, а русские наладили переправу в районе их плацдарма на Одере, фронт там прорван и в прорыв устремились орды большевиков.

В полдень на совещании Гитлер требовал крови. По всему бункеру разносились его истерические призывы, разоблачения, проклятия, оскорбления. Через несколько часов из конференц-зала потянулись генералы с серыми вытянутыми лицами. Старику Коллеру досталось больше других за то, что «Люфтваффе» не удалось предотвратить переправу русских на западный берег Одера и захват ими большого плацдарма. Бедняга был в слезах.

Весь день и вечер Грегори старался держаться поближе к бункеру, чтобы одним из первых узнать вести из Соединенных Штатов. Но наступила полночь, кончился день 12 апреля, а сообщения о смерти президента все не было и не было. В два часа ночи он покинул ставку в состоянии крайнего беспокойства и вернулся в министерство, но и ночь провел отвратно.

Утром он сходил в Министерство пропаганды, чтобы повидаться с помощником Геббельса, Хайнцем Лоренцом, и разузнать, нет ли каких интересных новостей. Но, кроме сообщений с фронта на Одере, откуда передавали вести одна другой ужаснее, ничего интересного не было. Вернувшись, он начал тормошить Малаку, в чем дело? Почему Рузвельт не умер, как предсказывал Малаку. Но лжетурок уперся и только бубнил о том, что по гороскопу Рузвельта американский президент находится в смертельной опасности, а о том, что президент умрет именно 12 апреля, ему-де сообщили знакомые духи, за которыми такой грешок раньше не замечался, чтобы так нагло врали.

Но Грегори было ясно, что на этот раз духи Малаку подсунули первоклассную дезинформацию. Шагая к Рейхсканцелярии, он воочию представлял, что его там ожидает и что его миссия это полный и окончательный провал.

В коридоре-предбаннике Борман беседовал с Кейтелем и Бургдорфом перед дневным совещанием. Увидев Грегори, он усмехнулся и язвительно осведомился о здоровье президента Рузвельта:

— Ну и как же себя чувствует сегодня утром президент, а, господин майор? Кажется, духи на этот раз оставили вас с вашим турком в дураках, не так ли? Что ж, ничего удивительного в этом нет. Вы и так продержались дольше, чем другая оккультная публика, что время от времени наведывалась сюда, даже дольше, чем человек рейхсфюрера, Вульф. Но конец у вас у всех один: попадаете пальцем в небо.

— Это еще не доказано. Вполне возможно, американцы придерживают информацию по каким-то причинам, — упорствовал Грегори.

— Надеюсь, что так или иначе фюрер оторвет вам голову за то, что вы ввели его в заблуждение, — пообещал Борман.

Когда они отправились заседать, Грегори пошел в буфет, чтобы опрокинуть так необходимую ему сейчас рюмку. Перекинулся парой слов с дежурившими там адъютантами, потом вернулся в главный коридор. Там стояли два офицера и беседовали. Один был фон Белов, а другой, коренастый широкоплечий человек со складками жира, выпирающими над воротником черной эсэсовской формы, стоял спиной к Грегори.

Фон Белов с улыбкой обратился к англичанину:

— A-а, Протце, мне кажется, вы не встречались с нашим новым коллегой. Рейхсфюрер прислал его вместо Фегеляйна. Это… — А окончания Грегори даже не слышал. Человек обернулся к нему, и на Грегори глянул единственный глаз обергруппенфюрера Граубера.