Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

ЛЮДМИЛА ШТЕРН[85], 15 НОЯБРЯ 2003, БОСТОН

У вас было много знаменитых друзей и в России и в Америке. Считаете ли вы дружбу с Бродским значительным событием в вашей жизни?

Ну конечно, считаю. Если дружба с любым человеком продолжается около сорока лет, она непременно является значительным событием в жизни. Что касается "знаменитый", то Бродский им стал много лет спустя после нашего знакомства. В начале шестидесятых ни о какой знаменитости Иосифа не было и речи, он был совсем мальчиком, которого мы немножко опекали, подкармливали супом, утешали, когда он расстраивался, и с восторгом слушали его ранние стихи.

Это между прочим, вы когда-нибудь слышали такую кличку юного Бродского — "еврейский Пушкин"?

Кличку "еврейский Пушкин" никогда не слышала.

Что покоряло в Иосифе больше всего: его гениальность или его душевное величие, душевная прелесть?

Когда мы были молоды, мы своими душевными прелестями и душевным величием мало интересовались. Мы были уверены, что у нас у всех замечательные душевные качества и мы — самые лучшие, самые надежные, верные и близкие, и мы над этим не задумывались. Меня в Иосифе пленяло многое. Во-первых, он был очень красивый, это немаловажно. Кроме того, меня покоряла его абсолютная (сейчас легко говорить об этом, потому что это как бы известно по его жизни) независимость от обстоятельств, трудных обстоятельств, в которых он находился. Он был как тот кот, который живет сам по себе, что хочет, то и делает. Была в нем редкая для нашего поколения внутренняя свобода и раскрепощенность. Это загадка, как он умудрился быть свободным в тех обстоятельствах. Кроме того, он был несравненно талантливее своих друзей, которые были старше его и брали над ним шефство, — скажем, Рейн, Бобышев и Найман.

Я знаю это по себе и наблюдала за другими женщинами в восьмидесятых годах в Америке и позже в Европе, что его обаяние, его sex appeal были совершенно неотразимы. Вы лично это испытывали тогда, в юности? Другими словами, были ли вы чуточку влюблены в него?

Нет, абсолютно честно, нет. Я помню, однажды у нас была очередная вечеринка, и он сидел почему-то в передней, а я неслась мимо с тарелкой, и он меня схватил и посадил к себе на колени, и я сказала: "Извини, не чувствую ничего такого". Думаю, что и он никогда ничего "такого" ко мне не чувствовал. Как известно, его амплуа — это молчаливые загадочные блондинки, а не языкатые брюнетки в очках.

Да, но были и исключения.

Да, конечно, но я в них не попала. Помните стихотворение, посвященное Ларисе Каплан: "Вообще-то я люблю блондинок, / я, кажется, в душе брюнет / или начищенный ботинок / и светлого пятна в ней нет". Это на самом деле правда. Нет, я никогда не была в него влюблена. Сейчас, конечно, хотелось бы наврать что-нибудь романтическое, но нет, ничего "такого" не чувствовала и ничего "такого" между нами не было. Скорее у меня был комплекс заботливой еврейской мамаши. От этого он иногда приходил в ярость.

Доводилось ли вам присутствовать при публичных выступлениях Бродского? Вы мало пишете об этом в своей книге.

В Ленинграде присутствовала на многих. В Америке тоже, если он выступал в Бостоне или Нью-Йорке. Я в книге описываю только одно выступление в Ленинграде, на котором Куклин хлопнул дверью. Потому что с ним связана история нашего розыгрыша. Его выступления всегда были завораживающими и оказывали гипнотическое действие на слушателей. У меня довольно много записей его чтений. Есть видеокассета последнего его выступления в Бостоне, которое я организовала. Жалко, что в молодости не было у нас таких видеоигрушек. К тому же он часто читал у нас дома.

Любопытно, что никто из поэтов даже не пытался подражать его манере чтения.

Про поэтов я не знаю, но у него было и есть много имитаторов. Мой покойный друг Гена Шмаков, например. Хозяин "Русского самовара" Роман Каплан тоже потрясающе имитирует его манеру. Послушали бы вы "Речь о пролитом молоке".

Всеми ли принималась эта манера чтения? Или были среди поэтов и литераторов высмеивающие ее?

Среди поэтов не знаю, а просто среди слушателей очень даже были. Если человек не поддавался этой магии, этому гипнозу, то манера Бродского читать стихи могла восприниматься как еврейская заунывная молитва. Может ли молитва показаться смешной? Но для многих, и в том числе для меня, это было невероятное, почти физическое ощущение гипнотического внушения. Люди в транс входили. Впрочем, были и такие, которые смеялись и говорили: "Ну завыл".

Вам не кажется странным, что он никогда не менял эту манеру чтения?

Нет, не кажется. Более того, он раздражался, когда пытались читать его с качаловским выражением. Над Мишей Козаковым подтрунивал.

Я знаю, всякий раз, когда я организовывала его выступления в английских университетах, он говорил: "Валентина, прошу вас, никаких актеров и актрис. Пусть будет читать переводы какой-нибудь английский поэт или преподаватель".

Да, он терпеть не мог, когда его стихи исполняли актеры или актрисы. И его очень раздражали барды, которые пели его стихи под гитару.

Был ли Иосиф романтиком? Можно ли какой-либо период его творчества назвать романтическим?

Не могу назвать определенный период. Мне кажется, что романтической нитью пронизано все его творчество. Все стихи, посвященные Марине. И оборвалась эта нить стихотворением "Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…"

Я знаю, вы осудили строки "…ты… развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком / и, судя по письмам, чудовищно поглупела" (3:250). Но ведь эти строки свидетельствуют не об излечении от хронической болезни, как вы пишете, а скорее о ее обострении: мы бьем по лицу обидчика именно в момент обжигающей боли.

Но ты мужчина и всемирно известный поэт, а она стареющая женщина. Некрасиво бить ее в этой ситуации.

Вы хотели бы, чтобы Иосиф был джентльменом. Но при всей моей и вашей любви к Иосифу Александровичу мы знаем, что джентльменом он не был.

Чего не было, того не было. А жаль. Мне за него было обидно.

Кстати, повторите, как он отреагировал на эти ваши упреки, рассердился?

Вероятно, очень рассердился. Я позвонить не решилась, написала ему письмо, процитировала Александра Сергеевича: "Я вас любил безмолвно, безнадежно…" Упрекнула, что он не сумел взять нотой выше. Он на мое письмо не отреагировал, никогда не упомянул. Но он его получил и читал одному общему другу…

Многие из бывших друзей Иосифа вспоминают, как юношеская близость сменилась охлаждением, а в Америке и отчуждением. Кого из бывших друзей Иосиф сохранял, кого терял, отсеивал и по какому принципу?

Мне бы не хотелось приводить список друзей, к которым Бродский охладел. Но причины его охлаждения были вполне понятны. Некоторые люди ему просто надоели. Его ужасно осаждали просьбами, считая, что старые знакомства, иногда даже шапочные или случайные, обязывают его заниматься проблемами этих людей и заботиться о них. И чем более знаменитым он становился, тем больше люди пытались пользоваться его связями для устройства своих дел. Самый яркий пример — это Анатолий Найман, который, действительно, был в юности близким другом. Но в конце жизни Иосиф его буквально возненавидел. Нет, возненавидел — слишком сильное слово. Просто он не хотел иметь с ним никакого дела. Найман был бестактным и бесцеремонным и использовал Иосифа в хвост и гриву. Он, что называется, типичный user. Другие люди перестали быть ему интересными. К тому же Иосиф был невообразимо занят — трудно себе представить, как он был на самом деле занят и как он отбивался от тысячи мелких вещей, чтобы заниматься своим прямым делом, то есть писать стихи. Во-первых, ему надо было зарабатывать и писать статьи, эссе и предисловия, которые он бы не писал, если бы ему не нужны были деньги. Во- вторых, университетское преподавание. Это ведь не только лекции, это бесконечные проверки домашних заданий. Кроме того, его бесконечно приглашали выступать. То есть степень его занятости была невероятной. Плюс плохое здоровье.

А многие думали, что Оська — по-прежнему кореш, ну что ему стоит… А он давно перестал быть "Оськой" и "корешом". Потом, после многих лет в Америке и Европе, ему казалось, к сожалению не без оснований, что приехавшие сюда друзья его юности ведут себя чрезвычайно провинциально, и он говорил мне: "Embarrassing".

Да, я знаю, он мне тоже говорил об этом, он даже разочаровался в его любимом Жене Рейне. Уже при первой встрече в 1988 году Женя все время жаловался ему на жизнь в Союзе, так что Иосиф от этого устал. Вам не кажется, что, назвав Рейна своим учителем в знак благодарности, он этим навредил Рейну, ибо Рейн воспринял это совершенно всерьез?

Нет, не кажется. Рейн — мой близкий друг, и мне не хотелось бы сказать ничего, что сделало бы Жене больно. Если Иосиф был недостаточно внимателен к Рейну в Нью-Йорке, то тоже по нехватке сил и времени. Рейна он любил и действительно в юности все ему читал и считался с его мнением. Можно сказать, что Рейн был одним из его учителей.

маю, что вы правы, он сказал это в знак благодарности. Чувствовал ли он так, я не знаю. Он был ироничным и человеком настроения. Иногда чувствовал так, иногда иначе. Часто раздражался. У Рейна, как у нас всех, есть качества, которые могут раздражать. Все-таки из многих друзей юности, кого он искренне любил, я бы назвала Женю Рейна, Мик^ Голышева и Андрея Сергеева. С Сергеевым, кстати, в Нью-Йорке тоже произошел какой-то инцидент охлаждения.

А Яша Гордин?

Думаю, что самый верный. Когда Иосиф уехал, Яша заботился о его родителях и о его архиве. На Яшу он мог положиться и в практическом смысле. Думаю, что Яша — еще и хранитель его романтических тайн. Яша никогда ничего у Иосифа для себя не просил. И Яшу, и Тату Бродский искренне любил.

Почему вы считаете, что в Энн Арборе Иосиф жил как в вакууме? Вы его навещали там?

Я его не навещала там, он просто мне сам об этом говорил много раз. Первое время он был абсолютно один. Да, там были Профферы, но душевно близких людей там не было.

Да, но этого ни в Америке, ни в Англии вообще не найти. Когда я жила почти полгода в Энн Арборе в 1980 году, поначалу я слишком часто общалась с Иосифом, пока Элендеа Проффер не предупредила меня, что если я не хочу нажить себе врагов, я не должна каждый вечер проводить в обществе Иосифа, ибо на него там — очередь, все вечера расписаны, когда и у кого он сегодня ужинает.

Когда вы сказали? 1980 год? А мы говорим о 1972-м, когда он никого еще не знал, когда он был один.

Откуда исходят разговоры о том, что Иосиф подавал документы то в Бостонский университет, то в Браунский университет, куда его не вызвали даже на собеседование? Ведь на самом деле Бродский получил приглашение в Маунт Холиоке еще в 1981 году и поэтому ушел из Мичиганского университета.

Про Браун я не знаю.

Про Браун я сейчас выяснила с профессором Гарварда Стефани Сандлер, в восьмидесятые годы она преподавала в Амхерсте. Так вот она мне сказала, что это Браун очень хотел заполучить Иосифа, и все эти пять колледжей (Амхерст, Хам- пшер, Смит, Маунт Холиоке и Массачусетский университет), в которых преподавал Иосиф, очень взволновались, что новое предложение может его заинтересовать, потому что Браун находится рядом с океаном, а к водным пространствам Бродский был неравнодушен. Но Иосиф предложения не принял.

Наверно, это было уже тогда, когда Иосиф преподавал в Амхерсте. Я говорю о времени, когда он еще там не работал, он читал лекции в Колумбийском университете, и он искал постоянную работу. А про то, что его не вызвали на интервью в Бостонский университет, сказал мне он сам. Это из первых уст. А моя байка про Набокова, что Набокова в свое время не взяли в Гарвард и какую роль сыграл в этом Роман Якобсон, об этом мне рассказала сестра Набокова Елена Владимировна.

Но постоянная работа у него была в Мичигане, хотя он страдал оттого, что находится в глубокой провинции. И из Мичигана он ушел в пять колледжей с перерывом в год — 1981-й, который он провел в Риме в качестве стипендиата Американской Академии.

Вероятно, находясь в Мичигане еще, он уже искал работу.

— Иосиф активно сопротивлялся тому, чтобы в чтение и интерпретацию его стихов вносили биографический элемент. Сам же он непременно это делал, говоря о Цветаевой, Мандельштаме, Ахматовой, да и о любом западном поэте. Что теряет читатель, мало знающий о жизни Бродского?

Я думаю, что многое. Более того, мне кажется, что он сам очень много биографических элементов вносил в свою поэзию, достаточно завуалированных, но узнаваемых. Может быть, потому что я его давно и хорошо знала, я чувствовала, где о себе, а где не о себе. Достаточно вспомнить "Колыбельную Трескового мыса". Там всё о себе.

А что, вы думаете, было главной причиной его запрета в завещании на официальную биографию в течение пятидесяти лет после его смерти?

Причин могло быть несколько.

Все мы получили письма с просьбой не помогать никому, кто решит писать биографию Бродского.

Я знаю, я позвонила Марии и сказала: "Мария, ведь это глупо. Если вы не хотите, чтобы о нем писали друзья, которые его любили и которые могут написать правду, о нем будут писать все, кому вздумается: кто один раз был с ним в ресторане, кто с ним по бабам бегал… Вы не можете людям запретить писать о Бродском. Они напишут все, что угодно, у вас над ними контроля нет. Так как же вы вместо того, чтобы поддержать тех, кто напишет о нем правду с любовью и с добрыми намерениями, не понимаете, что на нем будут делать себе карьеру случайные люди?"

Были ли у вас проблемы с вашей книгой? Вам тоже нужно было просить разрешение на цитирование стихов и писем?

Да, они мне разрешили включить одно письмо, и то не полностью, а только выдержки из письма, а у меня много его писем. Со стихами у меня не было проблем.

Нас призывают следовать указаниям самого поэта — не делать из него биографического героя. Но ведь наша память о нем, наши свидетельства — гарантия избежать будущей мифологии. Может быть, все его друзья должны написать о нем свои воспоминания, оставить какой-то документ?

Наверно. Мне кажется не очень дальновидным и его распоряжение относительно судьбы творческого наследия.

Может быть, потому, что трудно было найти кого-то среди русских для этой весьма неблагодарной работы?

— И в России, и в Америке есть люди, которые могли бы заниматься наследием Бродского эффективно. В России — Яша Гордин, если бы он согласился, а здесь — Лосев, Сумеркин, Вика Швейцер… Я думаю, Иосиф об этом всерьез не думал.

Знаете ли вы о взрослой дочери Иосифа от балерины Маши Кузнецовой? Почему, на ваш взгляд, он скрыл ее существование от Марии? И сейчас она и ее сын, внук Иосифа, обделены наследством.

Я о ней знаю, более того, мне однажды было поручено передать ей деньги. Я это и сделала через общих друзей, когда была в Петербурге. Но я с ней незнакома.

Последнее стихотворение, посвященное М. Б., датировано 1992 годом. Вы думаете, что Бродский так и не залечил рану, ею нанесенную?

Думаю, что давно залечил. Но ему нужно было иметь некую Дульцинею, в которую он безнадежно влюблен, потому что она была источником его вдохновения. Вы обратили внимание, что Марии ничего не посвящено?

Не посвящено, но адресовано, например, "Византийское", "Иския".

Это очень хорошие стихи.

"Отказаться можно от всего, — говорит Бродский. — От всего можно отказаться". От чего он отказался, что не по силам обыкновенному человеку?

Об этом мы читаем в его стихотворении "Я входил вместо дикого зверя в клетку…". Лучше, чем сказано в его стихах, я не скажу. Он отказался от примирения с фактом, что Вселенная будет жить без него.

Значит ли это, что он страдал таким грехом, как гордыня?

Я думаю, это скорее понимание своей миссии. А может, и гордыня.

Но он боролся с этим грехом почти физически, вы чувствуете, что его мышцы напрягаются, когда он упражнялся в смирении, хотел быть скромным и нарочито принижал свои поэтические достоинства, называя свои стихи стишками и стишатами и так далее. Я об этом много думала и писала.

Мы как-то забываем, что он был человеком с огромным чувством юмора и самоиронии. В кругу близких людей он любил и умел над собой посмеяться. Он относился к себе легко, "без придыхания". Поэтому мне трудно сказать, когда он смирял свою гордыню. Я знаю, есть люди, перед которыми ему было естественно быть таким горделивым, а он пытался себя сдерживать.

Почему Бродский не достиг в России такой же популярности, как Высоцкий? Из-за качества своих стихов или оттого, что российский читатель тридцать лет не имел доступа к его текстам?

А почему никогда не стали популярными такие величайшие поэты, как Мандельштам и Цветаева? Потому что это очень сложные поэты, все-таки одно дело — Хачатурян, а другое дело — Шнитке. Одному нравится Есенин, а другому — Бродский. Это должно быть разное ухо и разный слух. Мне кажется, что Бродский — элитарный поэт. Можно найти у него двадцать популярных стихотворений, как "Пилигримы", и переделать их в песню, а сложные вещи, например "Лицо трагедии", это просто многим не под силу.

Не этим ли простым фактом объясняется и непонимание и неприятие Бродского Солженицыным?

Именно этим. Александр Исаевич оказался глух к такой поэзии.

В вашем эссе "Гигант против Титана" вы отмечаете единодушие Александра Исаевича с советским правосудием: он сожалеет, что Бродского рано освободили из архангельской ссылки, ибо "животворное действие земли" не продлилось. Сам Бродский тоже заявлял в интервью, что ссылка в деревню — это лучшее время в его жизни. Кто тут из них лукавит?

Никто. У Бродского, возможно, были сугубо личные основания так считать. И вообще он и только он имеет право говорить о том, пошла ли ссылка ему на пользу или во вред. Но писатель, прошедший ГУЛАГ, не должен утверждать в печати, что поэту ссылка или любое лишение свободы пошло на пользу. Это неприличное заявление, и оно Солженицына не украсило.

Можно ли сравнивать архаичный язык Солженицына ("из- жажданное окунанье в хляби языка") и по-пушкински современный язык Бродского?

Мне солженицынские "хляби", "окунанья" и прочие лингвистические арабески и пируэты кажутся пародией.

Бродский гордился тем, что советская система отвергла его как нечто чужеродное и что родители не воспитали его как послушного раба?

Нет, не гордился. И родители, насколько я знаю, никак особенно его не воспитывали.

Страдал ли Бродский ностальгией?

Думаю, что тосковал по Петербургу. Он хотел бы приехать без помпы и литавров, он не хотел никаких парадных приемов.

В августе 1995 года он был в Хельсинки, он прилично себя чувствовал, у него там был огромный успех — аудитория в три тысячи человек на открытом воздухе, но в Петербург он и не думал ехать.

Он боялся за сердце. В апреле 1995 года он выступал в Бостоне, и у нас был намечен маршрут его выступлений в Америке начиная с ноября, но он все отменил.

Ваш дядя Гриша еще в 1961 году понял, что Иосиф отмечен Богом и должен в Бога верить. Судя по его стихам, можно ли сказать, что он был верующим?

Я никогда не спрашивала напрямую, верит ли он в Бога, но уверена, что да. Да и по стихам это видно.

Вы наблюдали Иосифа практически всю его поэтическую жизнь. Как вам видится вектор его эволюции? Куда он двигался?

Он двигался в сторону философии. И мне кажется, что попытка философски осмыслить свою жизнь методами поэзии входила в противоречие с его огромным лирическим даром, потому что эта невероятная сложность того, что он хотел сказать, требовала очень сложной формы. Это удаляло его от читателей.

Тут хочется добавить, что Бродский направил в великую реку русской поэзии струю английской метафизической поэзии от Донна до Одена; отсюда и рассудительность, и холодность, и отстраненность и прочие достоинства-недостатки, в которых его упрекают.

Вот для этого русский читатель и не готов, потому что это совершенно вне русла русской поэтической традиции. Иосиф в этом явился пионером. В Англии такая традиция существует четыре века; думаю, что много должно пройти времени, прежде чем эта поэзия войдет в кровь русского читателя. У нас в крови бродит Пушкин.