Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

ЛЕДИ НАТАША СПЕНДЕР[104], ИЮНЬ-СЕНТЯБРЬ 2004

Вскоре после смерти вашего мужа Иосиф написал эссе в память о нем (6:386–407). Вам оно понравилось?

Да, понравилось. Это наиболее достоверный и живой портрет Стивена.

Знакомство Иосифа со Стивеном Спендером состоялось задолго до их настоящей встречи. В июне 1965-го Стивен передал с Ахматовой для Иосифа граммофонную запись оперы Пёрселла "Дидона и Эней". Помните этот эпизод?

Да, о двадцатипятилетнем поэте, находящемся в трудовом лагере на севере России, мы со Стивеном услышали от Анны Ахматовой в 1965 году, когда она приезжала в Англию для получения почетной степени в Оксфорде. Мы послали ему через Ахматову том Джона Донна, запись Ричарда Бёртона, читающего избранные стихи английских поэтов, и какие- то "теплые вещи". Это стало прелюдией к одной из самых благодатных дружеских связей Стивена на склоне лет.

Вы присутствовали на церемонии в Оксфорде, когда Ахматовой присвоили почетную степень?

Я — нет, Стивен видел ее в Оксфорде, он присутствовал на церемонии. Потом я виделась с ней в Лондоне, обо всем этом написано в моей статье[105].

Вы помните, как она выглядела, о чем говорила?

Она была чудная, правда, чудная. Она была невероятно величественна, но очень иронична.

Кто был у нее переводчиком?

Переводчика не припомню, по-моему, Ахматова говорила по-английски.

Вы были самым первым человеком, с кем Бродский познакомился, когда Оден привез его в Лондон в июне 1972 года. Вы встретили их в Хитроу и отвезли к себе домой. Что вы помните из того случая?

Уистан Оден привез его пожить к нам в Лондон спустя всего неделю или около того после его отъезда из Ленинграда. Самые яркие воспоминания остались от его первой недели в Англии в 1972 году, а затем от нашего последнего приезда в Нью-Йорк в 1994-м, в последние месяцы жизни Стивена. Хотя между этими эпизодами двадцать два года, обе картинки составляют единое целое. Как и у других больших художников, с кем я дружила, например у Генри Мура или Стравинского, его внутренний дух оставался неизменным, как бы сильно ни закручивалась и ни перестраивалась художественная и духовная жизнь вокруг него.

Вы заранее знали, что Оден привезет с собой Бродского?

Да, Оден позвонил из Австрии.

Каково было первое впечатление от Иосифа?

Первое впечатление у меня от Иосифа — как от Стравинского, его собрата по изгнанию — искрометная творческая энергия, рвущаяся наружу из слишком тесного тела. Естественно, в тот первый вечер нас заботило, как он чувствует себя, грубо оторванный от семьи, друзей, привычной повседневной жизни, даже от родного языка. То, что он называл "ретроспективным механизмом" потока сознания изгнанника, видимо, работало на полную мощность. Однако нас поразила его поэтическая решимость быть открытым любым впечатлениям. С самого начала мы восхищались его силой и не ощущали разницы в возрасте — он был на тридцать лет младше Стивена и всего на пять старше нашего сына Мэтыо, с которым всегда был особенно близок.

Бродский был поражен красотой голосов в вашем доме: "Было ощущение, что комнату внезапно заполнили все вообразимое благородство, благожелательность, грация и отстраненность английского языка" (6:388), — писал он. Как звучала английская речь Бродского на подобном фоне?

Он имел в виду в основном английский Стивена, язык Уистана был уже американизирован. Иосиф проявлял излишнюю скромность по поводу собственного разговорного английского. Он говорил свободно, только иногда сбивался, словно шел по камням через ручей; мысли у него опережали речь и благодаря своей абсолютной силе побеждали. Его необычайная осведомленность, в силу широты круга чтения, делала секундные заминки практически незаметными. Это право поэта — отвергнуть неточное слово. Я раньше думала, что его "Well" перед каждой репликой служило предварительным извинением за возможную неточность формулировок с точки зрения требовательных стандартов поэта.

Как обнаруживала себя любовь Бродского к английской поэзии?

Я была поражена тем, какие вещи он знал, когда он делился своей страстью к английской поэзии за ужином с Уистаном и Стивеном. Иосиф был в ударе, обращался к поэтам всех веков, не только к своему любимому Джону Донну. Меня поразило, сколько он помнит по-английски. Уистан обладал великолепной вербальной памятью, но у Иосифа память была лучше.

Пожалуйста, перескажите тот случай, когда Оден и Бродский декламировали дуэтом стихотворение Джона Бечемана, которое начинается "Up the Butterfield aisle / Rich with Gothic enlacement…"

Поскольку мы должны были присоединиться к Джону Бечеману через несколько дней на обеде у местного епископа, все трое начали цитировать Бечемана. Иосиф, к моему удивлению, на одном дыхании выдавал целые стихотворения, а затем присоединился к Уистану, чтобы нараспев прочесть роскошным дуэтом:

Смесь американизированных интонаций Уистана и сочного русского акцента Иосифа добавляли веселья. На этом вдохновенном пиршестве умов я почувствовала, что поэзия была для него также ободряющей terra firma — твердой почвой в смятении изгнания.

Говорил ли он о своей жизни в Советском Союзе?

Нет, он никогда не рассказывал о своей прежней жизни и ее трудностях, разве что в виде странновато жизнерадостных сардонических анекдотов. Подобно Ахматовой, он обладал неистребимым сарказмом, не просто презрением к тирании, которую они были обязаны выносить, но отказом признать собственное бессилие. В 1965 году она дразнила Стивена за его англизированные попытки произнести слово "Брежнев". "Кто?" — "Брежнев". — "Кто?" И затем сказала с доверительной иронией:

Вы не можете произнести его имя — да и я не могу.

В том же духе Иосиф любил вспоминать, как американские туристы в Москве обратились к нему с вопросом, откуда им лучше посмотреть на Кремль, и свой веселый ответ: "Из кабины американского бомбардировщика".

Бродский говорил, что Оден и Спендер были его семьей. В каком смысле?

Я не понимала, до какой степени мы действительно заменили ему семью. Учитывая жестокое лишение близких контактов с родной семьей, особенно в последние дни жизни его отца, его семейное чувство к нам, казалось, давало хоть небольшое, но утешение. Он признавался мне, что пытался звонить отцу и не смог пробиться, и прошли годы, прежде чем он получил разрешение это сделать. Я знала, что он ощущает себя членом нашей семьи. Он также чувствовал себя старшим братом. Позже, когда он присоединился к Мэтью и Стивену на каникулах, устраиваемых ими раз в два года и начинавшихся в Венеции, его радость от ощущения себя частью семейной троицы стала полной. В то время он не говорил о скорби в отношении собственных родителей. Я не могу себе представить большую щедрость духа, чем эта. Возможно, ключ к пониманию его тоски по ним заключается в последних словах прощания, обращенных к Стивену в церкви перед заупокойной службой. Он пришел на похороны и задержался в изножье гроба Стивена и произнес: "Спасибо за все! Передай привет Уистану и моим родителям. Прощай".

Как вы думаете, он верил в иную жизнь?

Думаю, да, в каком то смысле. Что еще интересно, так это его отношения с моей дочерью, Лиззи, о которых я еще по-настоящему не думала. Когда он жил у нас, то водил Лиззи обедать. Он очень много ей выговаривал; как-то она разрыдалась, потому что он сказал, что она несерьезна, талантлива, но несерьезна. По-моему, она тогда учила русский. В тот вечер у нас тут был званый ужин, и он решил, что раз повел себя так ужасно с Лиззи, то не может показаться на ужине. Нам пришлось убеждать его, что все на самом деле в полном порядке.

Что вы знаете о его первой встрече с сэром Исайей Берлином?

Мы представили его Исайе. Исайя, конечно, знал о его существовании. Но когда Иосиф пробыл у нас уже два или три дня, мы позвонили Исайе, чтобы сказать ему, что Бродский здесь. Стивен доставил его в "Атенеум", чтобы выпить с Исайей чаю. Не только вследствие роскоши поговорить по- русски в течение двух часов, но также благодаря их мгновенному взаимопониманию вид у него, когда он потом спускался по ступенькам, был очень довольный. Я забирала его оттуда. Так как он должен был читать в тот вечер на "Международном фестивале поэзии", я предложила отправиться прямо в концертный зал, где мы могли бы передохнуть. Вдруг он очень встревожился, схватился за нагрудный карман и сказал: "Но документы! У меня ни паспорта, ни других бумаг!" Когда я сказала, что здесь они для концертных залов и театров не нужны, он недоверчиво посмотрел на меня и неуверенно засмеялся. "Нет, правда? Вы уверены? — О woll!" Несмотря на его браваду и раздражение советскими ограничениями, в те самые первые дни он порой, казалось, умилялся нашему беззаботному неорганизованному обществу, что оно такое немного безумное, однако мило-безумное.

Встречался ли Бродский с другими английскими писателями, пока жил у вас в 1972 году?

В ту первую неделю, когда почетным гостем епископа оказался не поэт Бечеман, а прозаик Ч. П. Сноу, мы подумали, что Иосифу предстоит утомительная проверка терпения!

Как только дамы покинули столовую, лорд Сноу произнес весьма напыщенную речь, в которой превозносил Михаила Шолохова как правдивого писателя и вообще великого романиста и носителя силы добра. Стивен говорил, что уничтожающий пассаж Иосифа, которым он поставил на место Сноу, и его презрение к вере Шолохова в то, что литературных диссидентов надо расстреливать, были великолепны. Я всегда буду жалеть, что не слышала этого, хотя я видела, с каким уважением смотрели на него эти представители правящих кругов. Неудивительно, что пока мы ехали в полночь через Вестминстерский мост, Стивен все еще наслаждался воспоминаниями о сдержанном моральном превосходстве Иосифа среди всех этих высокопоставленных незнакомцев.

Мы объяснили, что свет под Биг-Беном означает, что Парламент заседает, и спросили, не хочет ли Иосиф заглянуть туда. Она был потрясен тем, что мы можем спокойно зайти в Мать Парламентов (словно в британского образца Кремль). Полицейский провел нас к нашим местам на галерее, и мы слушали дебаты, насколько я помню, по поводу финансирования жилищного строительства. Вдруг я почувствовала, как целый ряд пустых, за исключением нас, сидений очень сильно трясется, и обернулась посмотреть, в чем дело: это Иосиф заходился в восторженном, неудержимом хохоте. Он счастливо прошептал: "Это так занудно".

Как Стивен Спендер реагировал на яростное осуждение Иосифом коммунизма и Советского Союза?

Я помню, однажды Иосиф и Исайя, Стивен и я ужинали на Рождество, когда возобновились бомбардировки Вьетнама[106]. Я сказала: "Мне стыдно за наше правительство. Премьер-министр Голландии и премьер-министр Франции, все протестовали, а где же Тед Хит?" А Иосиф возразил:

"Никогда не забывайте: все, что плохо для Советского Союза, абсолютно правильно".

Мы были слегка ошарашены. Но мы понимали его. Когда Иосиф ушел, Исайя сказал: "Стали ли мы думать о нем хуже?" Мы ответили: "Конечно, не стали, мы понимаем почему".

Тогда Исайя сказал: "Но, по-моему, он стал хуже думать о нас".

Но, разумеется, он не стал хуже думать о вас. Наташа, вы помните, когда Бродский написал возмущенное письмо после нападок Йена Гамильтона на Стивена Спендера[107]. В чем там было дело?

Это было после публикации "Избранных стихотворений" и "Дневников" Стивена. Рецензии были очень благоприятные за исключением одной, гамильтоновской. Стивен поделился своим раздражением с Ренолдз Прайс, которой были посвящены "Избранные стихотворения": "Я нахожу разновидность глумливого критиканства, в котором сегодня специализируются англичане, весьма трудновыносимой. Такое ощущение, будто из тебя делают пугало для твоих же друзей. В "Литературном приложении" к газете "Тайме" была напечатана совершенно отвратительная статья профессионального пасквилянта по имени Йен Гамильтон, видели вы ее или нет, где среди прочего говорилось, что этот Иен Гамильтон не понимает, почему я питал такое восхищение и дружеские чувства к Одену, если Оден никогда не делал ничего в ответ на мою дружбу. К счастью, Бродский видел эту статью и, хотя ему предстояла операция на сердце, написал письмо, являющееся настоящим шедевром негодования[108]. Наряду с Бродским, другие друзья тепло откликнулись на вышедший том".

В 1980-м Бродский прилетел из Америки, когда Стивен Спендер сломал обе ноги. Что произошло? Как он сломал обе ноги? Иосиф жил у вас или только приходил в гости?

Вечером 14 января у нас были гости. Стивен вышел купить копченой лососины на ужин. Было темно, шел дождь. Выходя из супермаркета "Уэйтроуз", он поскользнулся на поребрике, сильно упал и сломал обе лодыжки. Его отвезли на станцию метро "Финчли", позвонили в "скорую" и отправили в Королевскую бесплатную больницу. Но в больнице не поняли, что у него сломаны обе ноги. Ему зафиксировали одну ногу и спустя неделю попросили его встать на другую.

Он сказал, что не может. Пришлось проводить вторую операцию, вот почему он пролежал в больнице три недели, а Иосиф его там навещал.

А в Америке вы с Иосифом встречались?

Много раз. Помню, мы все ужинали в Нью-Йорке, по- моему, у Дика Сеннета, и Сюзан Зонтаг была там. Я играла для гостей фа-минорный дуэт Шуберта, и она слегка опьянела от музыки. Как бы то ни было, завязался какой-то разговор о скерцо. Иосиф сказал, что он не понимает смысла скерцо, первая и вторая части чудесны, зачем вводить это относительно легкомысленное скерцо? Тогда Стивен возразил, мол, как насчет скерцо в Девятой симфонии или в "Hammerclavier"? Тогда встряла Сюзан со словами, — она всегда поддерживала Иосифа и всегда пользовалась его одобрением, — что от скерцо ее тошнит. Иосиф просто пропустил это мимо ушей.

Он любил споры?

О да, он ими наслаждался. Он больше походил на Уистана. По-моему, они с Уистаном были очень похожи в этом. У него были собственные мысли насчет поэзии, писательства, всякой всячины, и они накапливались, накапливались. А затем он разгружал их в беседе. Стивен как-то сказал об Уистане, что когда тот приезжает на неделю, то привозит с собой целую диссертацию о том, что пришло ему в голову. Стивен говорил, как большинство гостей приносят тебе бутылку виски или букет цветов, так Уистан приносит то, что пришло ему в голову. И Иосиф был такой же. И они разговаривали о том, как преподавать поэзию. Это было позже, после ухода Уистана. Они оба заставляли своих студентов учить стихи наизусть.

Оден помнил свои стихи наизусть?

Да. Это делало его чтение чудесным. Я как-то совершила ошибку в том, что слишком растрогалась от его чтения на "Международном фестивале поэзии", когда он читал в той мудрой и сочувственной манере, которую напускал на себя, когда читал стихотворение с духовным содержанием. Я сказала: "Уистан, это было просто дивно". Он понял, что я слишком растрогана, и ответил: "Милая моя, я просто старый хрыч".

Когда Оден впервые появился в вашем доме?

Первый раз Уистан пришел в этот дом после войны и встал на пороге, я открыла дверь с ребенком, Мэтью, на руках. У и стан обернулся и сказал: "Где мой противогаз?" — с таким американским акцентом! Я подумала: "Ты же англичанин, ты не мог так быстро превратиться в американца".

Правда ли, что коллеги Одена в Оксфорде обращались с ним так плохо, как утверждал Иосиф?

Коллег Уистана по колледжу (Крайстчерч), где он каждый вечер ужинал за преподавательским столом, раздражало его многословие. А друзья одновременно и сочувствовали, и не могли вмешаться в ситуацию.

Видите ли вы какое-либо сходство между поэзией и прозой Бродского и творчеством Одена?

Подобно Уистану, он зачастую имел обыкновение выражать жесткие нравственные императивы в довольно игривой форме. Они разделяли страсть к истине и нежелание участвовать в житейских пересудах.

28 сентября 1984 года в Милане Стивен Спендер и Бродский вручили Энтони Хекту премию имени Еуженио Монтале. Вы тоже были там. Что вы помните?

Я помню, как они оба переживали за восьмидесятилетнего итальянского поэта Карло Беттоки, когда тот с трудом поднимался на помост. Иосиф и Стивен встали и начали ему аплодировать. Помню, наш сын Мэтью приехал из Тосканы в Милан повидать нас. В Венеции мы тоже были вместе. У меня где-то есть наша общая фотография, включая Иосифа, в Венеции. Я всегда переживала, что Стивен и Мэтью так редко видятся. А Маро заметила: "Мэтью думает, что вы всегда ездите на праздники с Дэвидом Хокни, а с ним — никогда". Поэтому было придумано устраивать раз в два года каникулы на двоих, во время которых Мэтью со Стивеном отправлялись на десять дней в Венецию. И раз или два в Венеции к ним присоединялся Иосиф.

В 1987 году Бродский был в Лондоне, когда объявили о присуждении ему Нобелевской премии по литературе. Вы помните его реакцию на эту новость?

Я не знала. Это Лиззи позвонила и сообщила, что Иосиф получил Нобелевскую премию. На следующий день после вручения премии он обедал с Лиззи. Она сказала, что он без малейшего тщеславия отшучивался от мирских похвал. Ему было приятно, но тут присутствовало гораздо больше, он ощущал серьезную ответственность: использовать награду на благо другим писателям, особенно его бывшим соотечественникам, для русской поэзии. Он произнес перед Лиззи целую речь.

6 октября 1990 года Бродский дискутировал со Стивеном Спендером в Институте современного искусства. Они обсуждали объединение Германии, Европейский союз и будущее России. Также они говорили о связи между Оденом и поэтами того поколения. Что вы помните об этих дебатах?

Боюсь, меня там не было.

Вы присутствовали на лекции Бродского в Британской Академии 12 октября 1990 года? Многие мне жаловались, что Бродский говорил слишком быстро, и очень трудно было уловить, о чем идет речь. Вы понимали его?

Я понимала его без труда.

Как вам известно, реакция критики на эссе Бродского была пересыпана такими эпитетами, как "блестяще, мудро, проницательно, пробуждает мысль" и т. д. По сравнению с этим его англоязычные стихи были названы "великим американским бедствием" (Кристофер Рид). Чувствуете ли вы большую разницу между стихами и прозой Бродского на английском?

Я не согласна с Кристофером Ридом, но порой в его стихах я находила, что ритм более русский, нежели английский.

Вы дали разрешение на биографию Стивена Спендера и оказали профессору Джону Сазерленду большую помощь в ее написании. Как вы относитесь к тем вдовам знаменитых поэтов, кто запрещает писать биографии своих мужей: Кэрол Хьюз, Валери Элиот, Марии Бродской?

Насчет Марии не знаю, но я должна заступиться за Валери. Она дала Тому обещание на смертном одре, что не допустит этого, и неукоснительно блюдет его волю. Она до сих пор преданно любит его. Но критики не избежать. На самом деле еще до смерти Стивена мы с ним обсуждали вопрос биографии с Джоном Бодли, редактором издательства "Фейбер и Фейбер". И Стивен отверг многих, предоставив выбирать биографа мне. Он уже был болен, это были его последние месяцы. Он отклонил кандидатуру одного по-настоящему выдающегося профессора, потому что, мол, это будет слишком традиционно. Джон Сазерленд[109] — ужасно милый человек. Они с женой останавливались у меня во Франции, и я совершенно свободно говорила с ним, очень часто повторяя: "Это не для печати". Я не произнесла ни слова жалобы по поводу цитат из личного дневника. Я помогала как научный сотрудник, а не как писатель. Недавно я сказала кому- то, что пишу мемуары, а в прессе это подали как "она собирается нанести ответный удар". У меня нет ни причин, ни желания кого-либо бить, я просто хочу написать об ином ракурсе.

Присутствовали ли вы на Оксфордской церемонии, где Бродский получил почетную степень? Вам известно, почему Джеки Кеннеди-Онасис была там? Уж конечно, они с Иосифом не были друзьями.

Нет, я там не была, но Джеки — наш старый друг. Вот что раздражает меня в биографах: люди говорят, что Стивен бегал за Джеки Онасис. Правда в том, что мы были знакомы с Джеки еще до того, как она попала в Белый дом, потому что она была другом Джо Аслопа, журналиста, который являлся также большим ценителем искусств. И Стивен с Джо проводили много времени вместе. Помню, мы сидели с Джо, и вошла Джеки и сообщила, что только что произнесла предвыборную речь на итальянском. И закончила уморительной пародией на самое себя, заговаривающую избирателям зубы по-итальянски. Так что мы знали ее задолго до 1960 года. Я также была знакома с ее семьей, отчасти благодаря Гору Видалу, а также потому, что очень хорошо знала ее сестру. Если она приехала в Оксфорд, то потому, что восхищалась Иосифом, а также была очень честолюбива как издатель.

Почему, как вы думаете, Иосиф был так зачарован "Группой тридцатых"?

Когда Иосиф был в ссылке, английские поэты тридцатых годов служили ему спасательным кругом. Он стал считать Уистана и Стивена своими отцами в поэзии задолго до того, как познакомился с ними лично. В последнем письме ко мне он писал, что "всегда относился к Стивену как к существу высшего порядка" и скучал по Стивену, Уистану и по мне, "как собака скучает по голосу хозяина".

Вы знали нескольких русских, которые никогда не жили в Советском Союзе. Какое впечатление произвел на вас в этом отношении Бродский: русского человека или советского?

Единственный русский, которого я действительно хорошо знала, был Стравинский, а у них с Иосифом было много общего. Стравинский, давно осевший на Западе, перескакивал от мысли к мысли, словно кузнечик. Иосиф поднялся над уязвимостью изгнанника и насильно ухватился за свой давно воображенный свободный мир идей, в его восприятии не было ничего пассивного. Вам ли не знать, что самая важная вещь у русских — это тоска по дому.

Я лично ни единого дня не испытывала этой тоски, так же как и Иосиф, насколько мне известно. Не уверена насчет Стравинского, поскольку он не жил в Советском Союзе.

Стравинский тосковал по дореволюционной России до конца своих дней. Он особенно сочувствовал ностальгии Прокофьева, когда они были в Париже.

В своей статье для "Индепендент" вы говорили, что вспоминаете Иосифа с нежностью. Что было в его характере и его жизни, что вызывало такое отношение?

Я вспоминаю Иосифа с нежностью и с изумлением: как много всего уместилось в одной жизни — запойное чтение и путешествия, тесная и преданная дружба, мастерское владение собственным языком и другими, постоянное перенесение всего этого в стихи, переводы, эссе; его порядочность, его забавность, отказ тратить время на атрибуты официальной жизни и мирские блага. Эта жизнь, можно сказать, трещала по швам, жизнь, рассеченная на две половины изгнанием из России в 1972 году.

Последнее воспоминание о дружбе Иосифа — это наш последний приезд в Нью-Йорк, когда Стивену пришлось провести месяц в больнице Ленокс Хилл. Точно как в 1972 году Иосиф ощутил, как он говорил, "материнское крыло" семьи Уистана-Стивена, так же мы теперь чувствовали себя принятыми в огромную, несколько сумбурную русскую семью Иосифа и нескольких его товарищей по эмиграции. Они появлялись в больнице неожиданно, приносили вкуснейшие пирожки в огромных дымящихся свертках. Слишком застенчивые или тактичные, чтобы зайти в палату Стивена, эти сердечные русские незнакомцы сочувственно стискивали меня в медвежьих объятиях в коридоре, выспрашивали точные данные о состоянии здоровья и торопливо уходили, словно проникли во вражеский лагерь, чтобы накормить раненого пленника, и должны немедленно доложить на базу. И в самом деле, примерно через час раздавался звонок от Иосифа с точным списком вопросов, которые я должна задать врачу, или настойчивым советом проконсультироваться с каким-нибудь нью-йоркским светилом, за чем следовала непринужденная беседа со Стивеном, после которой тот смеялся — об Иосифовой версии личной жизни У. Б. Йейтса или еще о чем-нибудь. Между собой они игнорировали немощь Стивена. Они оба разделяли надменное пренебрежение Уистана к механизму собственного здоровья или болезни; для их мыслей и бесед она имела не больше значения, чем техосмотр машины после пробега в 5000 миль. И Иосиф проявлял бесконечную нежность к Стивену и любовное, предупредительное покровительство к Мэтью и ко мне.

Однажды пришли все трое Бродских. У Стивена был тяжелый сердечный приступ. Его срочно увезли в реанимацию, и Бродские прождали несколько часов вместе с Мэтью и со мной. Нам с Марией удалось немного отвлечься, играя с Анной, а Иосиф явно отзывался на страх Мэтью за отца и потребность сдерживать тревогу. В порыве вдохновения он начал одну из своих серьезных игр: "Кто шестеро самых великих русских романистов девятнадцатого века?" — и Мэтью с Иосифом погрузились в нее. Мария высказала несколько тонких замечаний, а я — несколько куда менее профессиональных. Помню только, что Иосиф отдал первое место Достоевскому, тогда как Толстой оказался на шестом; затем последовало некоторое добродушное препирательство относительно положения Лескова и Гончарова в пантеоне. Перестановки с жаром обсуждались, и благодаря твердой решимости ему удалось завладеть нашим вниманием и поддерживать наше увлечение беседой. Когда нас наконец позвали на пару минут к Стивену в палату интенсивной терапии, мы все, казалось, разделяли огромное жизнелюбие, которым всегда отличалась их долгая дружба. Иосиф отпустил несколько бодрых шуточек, обнял нас и ушел, оставив Спендеров в пылкой уверенности, что все будет хорошо.

В 1994 году Иосиф сам был очень близок к смерти. Каково было его отношение к смерти?

При всем сочувствии к другим, особенно к его старым друзьям и любимой молодой семье, мне кажется, что для самого Иосифа смерть не была чем-то особенным, она могла наступить в любой день. Его телефонный звонок мне в последнюю неделю был таким же насыщенным, как и каждая минута его жизни. Даже в тот момент физической слабости он отмахивался от врачей, будто от назойливых сантехников, и жадно говорил о Тоскане, о Маунт Холиоке, о фугах Баха, о том, как писать о музыке — мысли сыпались, словно искры. В нашей памяти всегда будет жить именно этот образ его творческой энергии, его преданности и великодушия.

Был ли он религиозен? Обсуждали ли вы с ним какие- нибудь религиозные темы?

Мы не говорили о религии. Он обладал чувством священного. Большинство моих лучших друзей подпадают под этот критерий: Айрис Мердок — подходящий пример или Стивен, коли на то пошло. На похоронах Стивена в маленькой церкви на Паддингтон Грин Иосиф проявил тихое признание вечности, которое дает человеку ощущение бессмертия духа.

Перевод с английского Анастасии Кузнецовой