Испытание льдом

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Бесконечная зима

Одна эра арктических исследований закончилась с Джемсом Найтом. К концу XVIII века Фробишер, Гудзон, Байлот, Джемс и Мунк были почти забыты, а к началу XIX века Баффинов залив был стерт с карт, сочтен за плод воображения. Пролив Фробишер превратился в миф, и его перенесли к закованному льдом юго-восточному берегу Гренландии. Выветрилась из памяти даже первоначальная попытка Генри Гудзона пройти прямым путем к Северному полюсу через полярное море мимо Шпицбергена. Люди XIX века относились к прошлому с таким же пренебрежением, как мы, люди XX века.

И все же первые годы XIX века ознаменовались появлением нового поколения арктических исследователей. Этому вопреки ожиданиям способствовала война. Борьба с Наполеоном заставила англичан довести свой флот до невиданных размеров и мощи. Он превратился в полностью специализированный флот с тысячами кадровых офицеров и сотнями кораблей. Когда Наполеона сослали на остров Святой Елены, отпала необходимость в столь мощной военной машине. Но и тогда, как в наши дни, военные не могли смириться с мыслью об ослаблении своей власти, и посему лорды адмиралтейства энергично занялись поисками новых путей, чтобы оправдать расходы на их ведомство.

По счастливой случайности вынужденные поиски raison d'etre[75] руководством военно-морского флота совпали со стремлением Англии закрепить свои права на открытые ранее земли и заняться их эксплуатацией. Что касается Британской Северной Америки, то нельзя было определить потенциальные богатства арктических районов (за исключением Гудзонова залива), так как почти ничего не было известно об этих огромных пространствах суши, моря и льда. За исключением устьев рек Макензи и Коппермайн, до которых дошли по суше Макензи и Херн, все арктическое побережье и его огромный архипелаг на протяжении от восточных берегов Баффиновой Земли до Айси-Кейп на Аляске оставались неизвестными для европейцев. На всю эту огромную территорию претендовала Великобритания, но ее претензии повисали в воздухе без изучения конкретных условий.

Стремление заполнить «белые пятна» на картах американских морей и материков подогревалось вновь мелькнувшей надеждой открыть западный проход к Тихому океану. Желанный проход вновь возбудил любопытство европейцев. Сочетание этих обстоятельств способствовало пробуждению всеобщего интереса к исследованиям на северо-западе. Это было на руку адмиралтейству, и оно сделало попытку превратить исследования в свою монополию.

Новый период исследований Арктики начался в 1818 году, когда четыре корабля британского военно-морского флота в составе двух экспедиций были посланы на север. Одна из этих экспедиций, в которой принимал участие офицер, носивший имя Джон Франклин, получила такое задание, которое, как доказал Гудзон, было невыполнимым: пройти, минуя Шпицберген, к полюсу и оттуда на юг, к Берингову проливу. Здесь была назначена встреча с двумя судами второй экспедиции, которая под начальством капитана Джона Росса должна была найти Северо-западный проход и воспользоваться им.

Трафальгар, думается, вскружил головы лордам адмиралтейства. Они, очевидно, считали, что даже арктические льды разойдутся перед двойным натиском.

Однако лед не отступил перед победителями Трафальгара и Арктика не открыла им никаких новых тайн по сравнению с теми, которые вырвали у нее первооткрыватели. Шпицбергенская флотилия расквасила себе нос о непроходимый полярный пак и уползла на родину. Росс со своими двумя кораблями достиг лучших результатов: он не только прошел через Девисов пролив, но заново открыл и исследовал весь Баффинов залив. Если бы счастье и время года были на их стороне, участники этой экспедиции добились бы большего. Ведь они вошли в пролив Ланкастер и покрыли там расстояние в 50 миль до того, как повернули на запад. К этому их вынудило в основном приближение зимы и «горный хребет», преграждавший путь[76].

Это было первое плавание Росса в Арктику. Будущий моряк родился в 1777 году, в девятилетнем возрасте был зачислен на британский военно-морской флот и служил там беспрерывно до описываемой экспедиции. Морская война — не совсем подходящая школа для арктического исследователя, но Росс с поразительной быстротой освоился в новой обстановке.

Он проявил и другую благородную черту характера, воздержавшись по возвращении в Англию от бахвальства своими подвигами, довольный тем, что смог восстановить доброе имя Баффина и Байлота.

Но в этом плавании подчиненным Росса был молодой человек иного склада — Вильям Эдуард Парри, отличавшийся чрезмерным честолюбием и карьеризмом. Строя свои расчеты на том, что ему удастся найти Северо-западный проход и доказать превосходство над Россом, он начал использовать свое немалое личное влияние на лордов адмиралтейства. Парри старался убедить их, что через пролив Ланкастер пролегает путь к Тихому океану, и давал понять, что только трусость Росса помешала открыть проход в 1818 году.

В результате этих интриг к Россу стали относиться неблагожелательно, что омрачало его жизнь на протяжении последующих 15 лет, а Парри в 1819 году отправился на северо-запад во главе военно-морской экспедиции.

Парри исключительно повезло. Необычайно благоприятная ледовая обстановка позволила ему дойти до пролива Ланкастер еще в начале сезона, а затем почти без всякого труда проникнуть далеко на запад, до самого острова Мелвилл. За это немалое достижение он стал героем дня в Лондоне и вместе с членами своей команды получил парламентскую премию в размере нескольких тысяч фунтов, тогда как Росс окончательно впал в немилость.

Воодушевленное успехом адмиралтейство возобновило штурм арктических морей. На этот раз было проявлено значительно больше энергии, но с гораздо меньшим успехом. Неугомонный Парри снова отправился в плавание в 1821 году, чтобы доказать существование судоходного пути, ведущего на запад из Гудзонова залива. В конечном счете Парри достиг непроходимого пролива Фьюри-энд-Хекла, но потерял два года в бесплодных попытках, прежде чем одержать эту пиррову победу. Затем в 1824 году он опять штурмовал Арктику через пролив Ланкастер. На этот раз счастье окончательно изменило Парри. Непроходимые льды заставили его войти в пролив Принс-Риджент, где под их непрерывными ударами он потерял «Фьюри» и вынужден был бесславно отступить[77]. Это поражение, а также другая неудача, которую потерпел в том же году капитан британского военно-морского флота Лайон в проливе Рос-Уэлком, оставили неприятный осадок у адмиралтейства.

Теперь стало ясно, что Арктика не такая легкая добыча, как это считали. Штурм прекратили, и флот отвел свои силы.

И тут, в 1829 году, через 11 лет после того, как Парри обрек Росса на забвение, тот снова выступил на арену, чтобы восстановить свое доброе имя.

Росс несколько раз обращался за помощью к адмиралтейству, но безуспешно. Наконец он нашел друга и покровителя в лице Феликса Бута, шерифа Лондона. Бут финансировал экспедицию, целью которой было определить местоположение северного магнитного полюса и, если позволит обстановка, найти проход из пролива Принс-Риджент в западные воды.

Поскольку эта экспедиция финансировалась частным лицом, на нее было отпущено мало средств.

Для этого плавания выбрали «Виктори» — один из первых колесных пароходов.

Этот небольшой почтовый пароход совершал ранее каботажные рейсы по линии Ливерпуль — остров Мэн и был явно неприспособлен к полярным плаваниям. Но вопрос стоял так: либо «Виктори», либо ничего, и у Росса не было выбора.

Команда судна состояла из 22 матросов и офицеров, среди которых был племянник капитана коммандер [капитан 3-го ранга] Джемс Кларк Росс[78], участвовавший ранее во всех трех экспедициях Парри.

Провиант, который позволяли закупить отпущенные деньги, был если не совсем ничтожным, то, во всяком случае, весьма скудным. Росс рассчитывал даже на то, что продовольствие можно будет пополнить, если он сумеет добыть кое-что из запасов, снятых на берег в проливе Принс-Риджент с брошенного там «Фьюри».

Обратное плавание было сущим адом. Примитивная паровая машина «Виктори» оказалась не только бесполезной, но даже вредной. Она занимала слишком много места, а так как конструкторы судна возлагали на нее чрезмерные надежды, то и парусное вооружение было недостаточным. Росс блестяще доказал свое навигационное искусство и энергию, отвратив трагедию, которая произошла через несколько лет. Он осторожно провел «Виктори» сквозь льды Баффинова залива, с таким успехом, что 13 августа 1829 года судно было уже в проливе Принс-Риджент и участники экспедиции увидели берег Фьюри.

Когда «Виктори» надежно отшвартовался в хорошей ледяной гавани примерно в четверти мили от того места, где в 1825 году были сняты на берег грузы с «Фьюри», мы поспешили скорее его осмотреть. Испытывая немалое любопытство, мы направились к единственно уцелевшей палатке. В ней размещалась столовая для офицеров «Фьюри», но не оставалось никаких сомнений, что медведи были здесь частыми гостями. Около двери висел мешок, в котором мой племянник и теперешний спутник Джемс Росс оставил [в 1825 году] свою книгу с записями и добытых им птиц. Но мешок был сорван и пуст.

Там, где хранились мясные и овощные консервы, все осталось в целости. Банки были уложены в два ряда и, хотя испытали все капризы погоды за эти четыре года, ни в малейшей степени не пострадали. Банки были так тщательно запаяны, что медведи не могли ничего учуять. Если бы звери пронюхали, что там внутри, вряд ли нам что-либо досталось. В этом случае у них было бы больше оснований, чем у нас, благодарить Донкина, запатентовавшего такой способ хранения мяса в банках. Вскрыв банки, мы убедились, что их содержимое не замерзло и нисколько не изменило свой вкус. Это немало обрадовало нас. Дело было не в гурманстве, наша жизнь и дальнейший успех зависели от того, найдем ли мы здесь пищу. Вино, спирт, сахар, хлеб, мука и какао были в таком же состоянии. Лимонный сок и пикули лишь незначительно пострадали; даже паруса с «Фьюри» были совсем сухими и, казалось, никогда не намокали.

Мы направились к тому участку берега, где был брошен «Фьюри», но не нашли и следа его корпуса. Несомненно, его унесло в море или раздробило на мельчайшие куски, которые пополнили дрейфующий плавник этих вод.

Поэтому мы возвратились на судно и подготовились к взятию на борт грузов и провизии. Запасы отбирались с таким расчетом, чтобы их хватило на два года и три месяца. При этом мы учитывали свои потребности и возможности их удовлетворить за счет того, что здесь имелось. Нет нужды говорить о том, как необычно и приятно было обнаружить в этом глухом уголке, где царили безлюдье, льды и скалы, даровой рынок, где мы могли взять все, что нам было нужно. Все грузы можно было переправить на борт, когда это потребуется, ничего за них не уплатив.

На пороховом погребе, находившемся в отдалении от склада, крыши не было, а водонепроницаемая ткань превратилась в лохмотья. Но сам порох был абсолютно сухим благодаря тому, что хранился в запатентованных ящиках. Мы взяли из погреба такое количество пороха, которое, по нашим соображениям, могло нам потребоваться. Затем, учитывая совет сэра Эдуарда Парри, который казался нам правильным, уничтожили оставшийся порох, чтобы предотвратить жертвы на случай, если эскимосы придут сюда после нас. На этом закончилось наше вторичное снаряжение. Подобно Робинзону Крузо, мы запаслись всем, что могло нам пригодиться из груза погибшего судна.

Два дня было почти совсем тихо, но в восемь часов вечера с севера внезапно подул свежий бриз и начал взламывать лед в нашей гавани. Поэтому мы подняли и закрепили лодки и, выведя судно из льдов, пошли под парусами к мысу Гарри.

К сожалению, никакими словами не опишешь окружавший нас ландшафт, что же касается карандаша, то он тоже не в состоянии воспроизвести движение и шум. У тех, кто не видел северный океан зимой, вернее, не видел его в зимний шторм, слово «лед» ассоциируется лишь с воспоминаниями о замерзшем озере или канале. Но это не дает ни малейшего представления о том, что приходится пережить и перечувствовать во льдах полярному мореходу. Так пусть же эти люди вспомнят о том, что лед может превратиться в камень, в плавучую скалу, когда его уносит течением, в мыс или остров, когда он попадает на мель, не уступая по прочности граниту. Пусть они представят себе далее, если смогут, следующую картину: эти горы, сложенные из кристаллов льда, уносит в узкий пролив быстрым течением; здесь они сталкиваются друг с другом, как сталкивались бы наземные горы, если бы могли прийти в движение, поднимая громоподобный шум; гигантские обломки срываются с их отвесных склонов до тех пор, пока, потеряв равновесие, ледяные горы не перевертываются, вздымая вокруг себя валы и образуя водовороты; тем временем более плоские ледяные поля, которые ветер и течение гонят на эти горы или скалы, то поднимаются над водой, то снова в нее падают, усиливая неописуемый грохот и волнение моря.

Нелишним будет также постараться понять и прочувствовать всю нашу беспомощность в такой обстановке. Нет такой минуты, когда можно предвидеть, что произойдет в следующее мгновение; нет такой минуты, которая не может стать последней как раз тогда, когда вот-вот должно прийти спасение и убежище совсем близко. Положение поистине необычное и опасное. Но, наводя ужас, оно часто не дает времени ему поддаться, так быстро сменяются события и так резки переходы. Хотя грохот, движение и толчея вокруг отвлекают внимание и трудно сосредоточиться на чем-либо среди подобного хаоса, от морехода, попавшего в такое положение, требуется особая наблюдательность, чтобы не упустить момент, когда можно воспользоваться передышкой или спастись. Но самое страшное заключается в том, что в подобных обстоятельствах нельзя ничего делать, нельзя предпринимать никаких попыток. И хотя наблюдаемое вокруг движение побуждает моряка к деятельности и ему с трудом удается побороть инстинкт, повелевающий бороться с угрожающей жизни опасностью, он должен набраться терпения, как будто все происходящее его нисколько не касается и не тревожит: все, что ему остается, — это спокойно ждать решения своей судьбы, каково бы оно ни было. Ни изменить его, ни избежать он не в состоянии.

Несмотря на постоянное чередование таких чудовищных схваток со льдом, Джон Росс все же продолжал вести свое неуклюжее судно на юг и прибыл к концу сентября в гавань Виктори.

Перед тем как продолжить записи в этом журнале, мне хочется кое-что сообщить о состоянии нашего судна и особенно его машины в данный момент. Опыт последних недель научил нас относиться к своему судну, как к паруснику; не подлежит также сомнению, что если за последнее время машина и давала нам какие-то преимущества, то они были не больше тех, какие могли обеспечить наши две гребные лодки, используемые для буксировки. Итак, не принося никакой пользы, машина превратилась в тяжелую обузу, занимая вместе с топливом две трети корабля. Она с самого начала превратилась в дополнительный источник беспокойства, прибавившегося ко всем тревогам и неприятностям, о которых я уже писал. Дело в том, что ее должны были обслуживать четыре человека, по своей специальности ранее не связанные с морем, что значительно ограничивало численность матросов. Более того, по замыслу конструкторов, машина считалась основным двигателем, и потому количество мачт и парусов было соответственно сокращено. Ведь предполагалось, что паруса потребуются только в штормовую погоду. Фактически «Виктори» был таким судном, окончательный приговор которому был вынесен, так сказать, подкупленными присяжными. В дополнение к перечисленным неполадкам на судно при столь несовершенном двигателе была возложена еще одна тяжелая обязанность: буксировать «Крузенштерн», 18-тонный бот, водоизмещение которого составляло одну четверть водоизмещения «Виктори». Все это, вместе взятое, причинило такие затруднения и помехи, какие мы не могли предвидеть, когда покидали Англию.

Учитывая все трудности, мы имели веские основания не только для того, чтобы благодарить судьбу за наше продвижение, но и считать за чудо, что нам это вообще удавалось. Но нельзя было закрывать глаза на то, что необходимо принять срочные меры. Наше судно должно было стать парусником и ничем больше. Поэтому я решил снять с судна самые громоздкие и дешевые части машины и принять все меры, чтобы его укрепить.

С такой целью в последний день сентября мы начали готовиться к разборке котлов, с тем чтобы спустить их на берег, как только судно вмерзнет в лед. Событие это было не за горами. Правда, приняв такое решение, мы смирились с тем, что наше судно по мощности будет далеко уступать любому кораблю, участвовавшему в таких арктических экспедициях. Но фактически это зло уже совершилось вопреки нашей воле, и наш добровольный акт самоотречения был не многим более, чем формальное признание поражения.

1 октября. За последнюю ночь ртуть в термометре упала до 17° [по Фаренгейту. — Ред.] и появилась угроза, что мы достигли последнего в этом сезоне рубежа. Однако на рассвете небо покрылось облаками и начался снегопад, который продолжался весь день. Поэтому нам ничего другого не оставалось, как заняться промерами и съемкой нашей гавани. К счастью, было установлено, что если судно действительно вмерзнет в лед именно в этом месте, то мы найдем здесь безопасное убежище при условии, что примем определенные меры, а именно освободимся от тяжелых грузов и проложим путь в заливе через лед, толщина которого уже дошла до шести дюймов. На берегу мы обнаружили совсем недавно поставленную ловушку для песцов. Кроме того, тюлени, которых было здесь очень много, очень боялись людей. Отсюда, естественно, напрашивался вывод, что эскимосы совсем недавно покинули эти места.

Итак, мы стали. По правде говоря, мы уже давно поняли, что это событие не за горами и нам его не миновать. Не приходилось удивляться тому, что оно наступило. И все же то обстоятельство, что до этого момента мы были всегда заняты делом и у нас постоянно находилась работа, мешало нам, как это всегда бывает в жизни, думать о будущем. Мы не видели, что печальное событие, которое нельзя было бесконечно оттягивать, приближается с каждым часом, с каждой минутой. И вот оно наступило.

Тут мы вынуждены были призадуматься, ибо теперь у нас не стало другой работы. И только в этот момент перед нами во всей полноте предстала перспектива долгих и томительных месяцев, а то и года неизбежной задержки в неподвижных льдах. Дверь тюрьмы впервые захлопнулась за нами, и мы почувствовали себя такими же беспомощными, как узники, потерявшие надежду избавиться от заключения в течение многих долгих и унылых месяцев.

6 октября. Из-за свежего ветра последняя ночь была самой холодной, и мы продолжали рубить лед, чтобы довести судно до того места, которое, как мы полагали, будет самым безопасным убежищем на время зимовки. Эта работа продолжалась весь день.

В однообразие первого дня, предшественника многих еще более унылых, внесла оживление успешная охота на медведя — наша первая охота на этого зверя. Подойдя к судну, медведь повернул к острову, и здесь наши охотники сумели отрезать ему путь к земле. Не дав зверю убежать, мы натравили на него гренландских собак. Но последние оказались бесполезными и не проявили желания напасть на медведя — инстинкта, присущего собакам этой породы. Тогда медведя погнали к воде. Нырнув в нее среди вновь образовавшихся льдин, он мог передвигаться только с большим трудом и был убит.

8 октября. Теперь не оставалось ни малейшего сомнения в том, что мы достигли места зимовки, хотя еще несколько дней назад у нас не было такой уверенности. Нельзя было рассчитывать на то, что удастся вести активный образ жизни; мы даже не знали, какое полезное занятие сможем себе подыскать. Но мы должны были придумать себе работу и обеспечить по мере возможности спокойную и благополучную жизнь.

Вокруг уже не оставалось ни одного пятнышка свободной ото льда воды. За исключением торчащих кое-где в виде черных точек скал, по всему горизонту в направлении суши нашему взору представлялись лишь ослепительно-белые, однообразные, грустные, навевавшие тоску заснеженные просторы. Да, то была действительно унылая перспектива. При всей своей сверкающей белизне эта земля, царство льда и снега, всегда была и всегда останется унылой, мрачной, навевающей тоску однообразной пустыней. Под ее влиянием притупляется разум: ни о чем не хочется думать, ничто не волнует. Даже поэт не нашел бы пищи для воображения там, где ничто не нарушает однообразия, где ничто не движется и не меняется, все навечно остается одинаковым, безрадостным, холодным и неподвижным.

Работы на судне продолжались; выбрали и место для порохового погреба на острове, неподалеку от нас. После учета запасов топлива выяснилось, что мы располагаем 700 бушелями угля и кокса. Этого, по нашим расчетам, должно было хватить для повседневных нужд на то же число дней. Полная инвентаризация всего провианта выявила, что запасов хватит на два года и 10 месяцев, если выдавать паек по полной норме. Эти запасы без особого труда можно было бы растянуть на три года. Растительного масла и свечного сала хватило бы на тот же срок, что и провианта. Кроме того, мы рассчитывали пополнить запасы охотой на медведей и тюленей в море и на суше.

13 октября отдельные части машины и медные пушки перенесли на лед, а нижнюю палубу очистили от некоторых резервных грузов, перенеся их на хранение в трюм. Тем, кто верил в приметы, представилась возможность заниматься догадками по поводу того, что предвещал ворон, летавший вокруг судна. Как далеко они зашли в своих толкованиях и что именно предсказывали, меня мало интересовало.

22 октября. Теперь, когда судно было значительно облегчено, пришлось обколоть лед вокруг него, чтобы оно могло подняться до нормальной осадки. Когда это было сделано, судно поднялось на девять дюймов и мы начали строить вокруг него вал из снега и льда для защиты от холода. Перенесли камбуз, поставив его в центре кубрика среди коек, чтобы тепло от печки распределялось более равномерно. На верхней палубе над котлами поставили бак из листового железа, и с помощью этого устройства собирался и конденсировался пар, доставляющий немало хлопот при столь низких температурах. Видели еще одного ворона. Ежедневно, хотя и не слишком успешно, занимались ловом волнистых рожков[79].

Я уже упоминал о том, какими запасами продовольствия мы располагали. Что же касается спирта, то его должно было хватить только на год. По этому поводу надо было скорее радоваться, чем огорчаться, ибо употребление спирта в этом суровом климате, несомненно, приводит к губительным последствиям. Одно из них, по моему убеждению, заключается в повышенной склонности к цинге. Итак, запас спирта надлежало зарезервировать для отрядов, которые позднее будут совершать походы на суше. Здесь он может принести существенную, хотя и недолговременную пользу. Спирт пригодится и при кораблекрушении, если придется плыть в лодках, в качестве горючего, наконец, он понадобится, если нам не удастся освободить судно из ледяного плена весной и будут продолжаться исследования на суше. Соответственно было отдано распоряжение прекратить выдачу грога, причем нас очень порадовало, что команда не роптала по этому поводу.

В течение первого месяца мы установили навес над судном, но все еще не покончили с возведением вала и засыпкой верхней палубы снегом. Внутри судна тоже проделали некоторые работы: на месте рулевой рубки построили помещение для хранения сундуков команды, кухонной утвари и хлебопекарных принадлежностей; от него вокруг всего жилого помещения были проложены медные трубы, куда поступал пар. Над паровым камбузом, очагом и проходом в верхней палубе сделали проемы, где установили железные баки вверх дном. Сюда поступал пар и здесь немедленно конденсировался.

Нам кажется, что такое устройство превосходит все применявшиеся ранее. Оно позволяло избежать сырости в помещении и избавляло от необходимости поддерживать чересчур высокую температуру, как это делали раньше[80], чтобы пар оставался в воздухе, пока не осядет на бимсах и палубе. Это также обеспечивало большую экономию топлива, ибо температура от 40 до 50° F достаточна, чтобы в жилом помещении было сухо, тепло и удобно. Между тем на судах предшествовавших экспедиций ее часто приходилось доводить даже до 70° F.

Люди спали на подвесных койках, которые убирали в шесть часов утра, вешали в десять вечера и два раза в неделю выносили проветривать.

Нижнюю палубу — пол нашего жилого помещения — каждое утро посыпали горячим песком и драили до восьми часов, когда команда садилась завтракать. В понедельник занимались стиркой, заканчивавшейся к полудню; белье сушили у печки. Когда со временем на верхней палубе скопился снег толщиной 2,5 фута, мы его утаптывали, пока он не превращался в твердую массу, а затем посыпали песком, чтобы образовалось некое подобие утрамбованной дорожки. Над всем этим стоял навес, о котором уже упоминалось выше; брезент был опущен так низко, что закрывал все судно. Окружавший нас снежный вал доходил до высоты планшира и в сочетании с навесом прекрасно защищал от всех ветров и в значительной степени от низкой температуры вне помещения.

Днем парового камбуза было достаточно и для обогрева, и для приготовления пищи; ночью нас обогревала печь, где выпекали хлеб; в ней же подогревался песок, с которым работали утром.

Подавать воздух, необходимый для топки печей, через двери в этих условиях было бы губительно (такой способ очень неудобен, хотя он принят в Англии). Поэтому я распорядился подвести снаружи к топке большую медную трубу. Это не только устраняло холодные сквозняки в помещении, где находилась печь, но и благодаря нагреву трубы повсюду поддерживало сухость воздуха.

При таком способе пар легко поднимался и конденсировался вне помещения, а не превращался в воду внутри него. К тому же, что было не менее важно, огонь горел равномерно и сильно. В подтверждение полезности конденсаторов приведу следующее доказательство: систематическая чистка их каждое воскресенье показала, что в них накапливается примерно бушель льда за день.

На завтрак подавались кофе или чай; обедали в полдень. Когда погода позволяла делать что-нибудь за пределами судна, люди работали после обеда на свежем воздухе до трех-четырех часов. В противном случае они в обязательном порядке гуляли установленное время на палубе под навесом. Чай подавали в пять часов, а затем люди с шести до девяти часов занимались в вечерних классах. По окончании занятий подвешивались койки, и в 10 команда ложилась спать.

По воскресеньям никакой работы не допускалось. Люди одевались в лучшее платье, строились и проходили смотр, после чего начиналось чтение молитв и проповеди. Чтобы можно было заполнить остаток дня, на судне имелся комплект брошюр, пожертвованный нам г-жой Эндерби из Блэкхита. Хорошо подобранная библиотечка оказалась полезным даром. В шесть часов вечера открывалась воскресная школа. В воскресный вечер занятия сводились к чтению отрывков из Священного писания. Все завершалось пением псалмов и чтением отрывков из Библии во время литургии. Я убежден в благотворном влиянии на людей этой системы, где обучение сочетается с отправлением религиозных обрядов.

Наша школа была организована исключительно для обучения чтению, письму, арифметике, математике и навигации. Из 18 человек трое не умели ни читать ни писать, а что касается арифметики, то почти все знали ее слабо. Никого принуждать не приходилось, все изъявили добровольное желание учиться. Занятия всегда заканчивались чтением двух глав из Библии и пением вечерних псалмов.

Так проходили первые месяцы зимы 1829/30 года в том мире, который Росс и его спутники, по-видимому, считали мертвым и безлюдным. Но это безотрадное впечатление было обманчивым, как вскоре показали первые дни января.

9 января. Один из матросов, ходивший утром на берег, сообщил мне, что видел неизвестных людей. Тогда я пошел в указанном направлении и вскоре увидел нескольких эскимосов у небольшого айсберга, недалеко от суши, примерно в миле от корабля. Увидев меня, туземцы спрятались за айсберг, но, как только я приблизился, все вместе внезапно выскочили из своего укрытия, став в три ряда по десять человек в каждом. В стороне, ближе к суше, был еще один человек, видимо сидевший на нартах. Тут я отправил сопровождавшего меня матроса обратно, распорядившись, чтобы он прислал ко мне Джемса Росса и еще нескольких человек, которые должны были следовать за ним на некотором отдалении. Затем, подойдя один к эскимосам на расстояние сотни ярдов, я увидел, что каждый из них вооружен копьем и ножом.

Зная, что при встречах между племенами люди обращаются друг к другу с приветствием «тима-тима», я произнес эти слова, и они все ответили мне примерно тем же возгласом.

Когда подошли люди с судна, мы приблизились к эскимосам примерно на 60 ярдов, а затем бросили свои ружья с возгласом «айя, тима». Как мы узнали в Гренландии, так обычно выражалось намерение завязать дружественные переговоры. В ответ эскимосы подбросили вверх ножи и копья, повторяя за нами возглас «айя» и протягивая руки вперед, показывали, что у них, как и у нас, нет оружия.

Но эскимосы не сходили с места, и мы подошли к ним, обнимая поочередно всех, кто стоял в переднем ряду; в ответ они проделали тот же традиционный дружественный церемониал. Это, видимо, вызвало восторг среди туземцев, который нашел выражение в смехе, возгласах и возбужденной жестикуляции, и мы тотчас поняли, что впредь они будут оказывать нам полное доверие.

Опыт Джемса Росса нам здесь очень пригодился, и, узнав от него, что мы — европейцы, или «каблуна», эскимосы сообщили, что сами они — «иннуиты» («люди»). Группа эскимосов состояла из 31 человека. Двое были калеками, и их вместе со стариком перевозили на нартах. Один, как мы поняли, потерял ногу в схватке с медведем, а у другого было сломано или болело бедро.

Все эскимосы были хорошо одеты, главным образом в великолепные оленьи шкуры. Верхняя одежда была двойной и плотно облегала все тело. Спереди она спускалась от подбородка до середины бедра, а сзади кончалась капюшоном, надевавшимся на голову, тогда как полы свисали до лодыжек. Рукава прикрывали пальцы. Из двух шкур внутренняя пришита мехом внутрь, а наружная — наоборот. На ногах были надеты две пары сапог, обе мехом внутрь, а поверх низко спускались штаны из оленьих шкур.

Поскольку на эскимосах было так много одежды, они казались гораздо крупнее, чем были на самом деле. Все были вооружены копьями, похожими на трости, с шариком из дерева или моржового клыка на одном конце и роговым острием — на другом. Осмотрев древки, мы обнаружили, что они состоят из маленьких кусочков дерева или костей животных, весьма искусно скрепленных. Ножи, которые мы сначала увидели, были сделаны из кости или рога оленя и, лишенные наконечника и острия, представляли собой не слишком грозное оружие. Но вскоре мы обнаружили, что у каждого из эскимосов за спиной висело нечто более опасное — нож с железным наконечником или с железным острием. У одного из них было лезвие от английского складного ножа с клеймом мастера. Оно было приделано так, что нож стал кинжалом.

Все доказывало, что местные эскимосы поддерживают связи с племенами, ведущими торговлю с европейцами, хотя сами этим не занимаются. Действительно, Джемс Росс не встретил среди них никого из своих прежних знакомых[81]. Эти люди явно не знали Джемса, но, когда он упомянул названия некоторых мест в бухте Репалс, они немедленно его поняли и стали показывать в правильном направлении.

Не предвидя прихода этих посетителей, мы, конечно, не захватили подарков и поэтому послали на судно человека, поручив ему принести 31 железный крючок, чтобы подарить по одному каждому эскимосу. Впрочем, тем временем они согласились сопровождать нас на судно, и мы вскоре подошли к снежному валу. При виде его они не выразили никакого удивления: он слишком походил на их собственные сооружения. Ни судно, ни большое количество дерева и железа тоже не вызвали у них того изумления, которое мы наблюдали у северных дикарей Баффинова залива в 1818 году. Очевидно, что для них не было неожиданностью даже изобилие этих материалов.

Подаренные нами железные крючки вызвали всеобщий восторг. Как ответный дар они предложили нам свои копья и ножи, от которых, к их изумлению и радости, мы отказались. Теперь мы могли убедиться, что эскимосы выглядят гораздо лучше нас. Во всяком случае, одеты они были не хуже и казались гораздо упитаннее. Их полные щеки были покрыты таким ярким румянцем, какой только мог выступать на столь темной коже.

Одежда эскимосов была сшита со своеобразным изяществом; у некоторых украшена бахромой из жил или из связок мелких костей. Но нарты были предельно грубой работы: бока связаны из кусков кости, обернутых кожей, а поперечные брусья наверху сделаны из четырех оленьих ног. Одни нарты не превышали 2 футов в длину и 14 дюймов в ширину, длина остальных составляла 3–4 фута. К коже полозьев снизу намерзал слой льда, и они очень легко скользили.

Троих эскимосов пригласили в нашу каюту, и тут наконец многое привело их в изумление. Гравюра из книг с описанием ряда предыдущих плаваний, на которых были изображены их соплеменники, привела эскимосов в восхищение, ибо они сразу же признали представителей своей народности. Но особый восторг, как это обычно бывает, вызывали у них зеркала, особенно самое большое, в котором они видели свое отражение во весь рост. Не меньше поразили их лампа и подсвечники.

Однако эскимосы ни разу не проявили своего желания получить какую-нибудь вещь в подарок, они лишь принимали то, что им предлагали, причем их жесты не оставляли сомнения в изъявлении благодарности. Мясные консервы им не понравились. Один все же немного отведал этого угощения, видимо из вежливости, и сказал, что оно ему очень по вкусу. Но, когда Джемс Росс в этом усомнился, признался, что говорил неправду. И тогда все остальные с нашего разрешения выбросили те консервы, которые мы им дали. Но когда тому же человеку предложили растительное масло, он выпил его с большим удовольствием и заявил, что это действительно вкусная вещь.

Дело в том, что вкусы этих племен великолепно приспособлены к той пище, которой они вынуждены пользоваться, а их понятия о благоденствии — к тем средствам, какими оно добывается. Несомненно, эти люди, привыкшие к китовому и тюленьему жиру, своей отвратительной пище и ее неприятному запаху, совсем не завидуют деликатесам, потребляемым жителями более южных широт. Если бы им довелось сесть за наш стол, они испытали бы не только отвращение к нему, но и жалость к нам, как к варварам и невеждам, и эскимосы согласились бы отведать пищи с этого стола лишь под угрозой голодной смерти.

Затем мы устроили состязание в беге на короткую дистанцию, в котором приняли участие один из эскимосов и один из наших офицеров. Но оба соперника проявили чрезмерную обоюдную вежливость, так что победителя не оказалось. После этого принесли скрипку, и гости стали плясать вместе с хозяевами.

Этот день принес нам большую удачу. Мы уже потеряли всякую надежду встретиться с местными жителями, а между тем хорошо понимали, что только от туземцев можно получить такие географические сведения, которые помогут нам выбраться из трудного положения и продолжать плавание по заданному курсу. Не грешно было бы философам задуматься над тем, почему такое малочисленное и изолированное племя, живя в таком безрадостном краю, бесплодном, диком и унылом, все же сохранило огромную жизнерадостность, крепкое здоровье, хорошую упитанность и все, что в здешних условиях можно считать признаками не только богатства, но даже изобилия и роскоши.

10 января. После богослужения мы отправились в эскимосский поселок, хотя температура упала до —37° F.

Поселок их состоит из 12 снежных хижин, сооруженных на берегах у вершины маленькой бухты примерно в двух с половиной милях от нашего судна. Хижины напоминают перевернутые вверх дном чашки. В каждой из них имеется длинная изогнутая пристройка — проход. У входа в нее стояли женщины с девочками и грудными младенцами. Нас вскоре пригласили зайти в помещение. Мы приготовили женщинам в подарок стеклянные бусы и иголки. Раздача подарков быстро переборола робость, которую мы первоначально вселили в них.

Проход, всегда длинный и, как правило, извилистый, ведет в главное помещение, круглое, с куполообразным потолком, 10 футов в диаметре, если рассчитано на одну семью, и овальное, 15 на 10 футов, когда в хижине живут две семьи. Напротив дверного отверстия находится снежная лежанка высотой около двух с половиной футов, занимающая почти треть ширины помещения. На нее набросаны разные шкуры. Это общее ложе для спанья. У ее конца сидит хозяйка дома, против жировой лампы с фитилем из мха, повсеместно принятой в этих краях. Лампа дает пламя, достаточно сильное и для освещения и для обогрева, и в хижине очень уютно. Над лампой висит каменный котел с оленьим и тюленьим мясом и жиром. Все остальное — одежда, охотничьи принадлежности, продукты — разбросано в неописуемом беспорядке. Очевидно, аккуратность не относится к числу добродетелей эскимосов.

Говоря об этих хижинах, целиком построенных из снега, следует добавить, что свет в них проникает через большой овальный кусок чистого льда, вставленный на восточной стороне крыши. Мы обнаружили, что хижины только что построены, видимо, всего за день до нашего прихода. Итак, строительство в этих краях не занимает много времени. Нам сказали, что зимний запас тюленьего и оленьего мяса закопан в снег; заготовляют жир летом и извлекают из снега зимой.

Женщин определенно нельзя было назвать красавицами, но они по внешности ничуть не уступали своим мужьям и были такими же вежливыми. Эскимоски старше 13 лет, видимо, были уже замужем; в каждой хижине было по три-четыре женщины. Принадлежали ли они к одному семейству или нет, мы не уверены, но у нас создалось впечатление, что молодые — младшие жены и что есть старшая жена. Эскимоски невысокого роста и, что касается одежды и опрятности, далеко уступают своим мужьям. Особенно портят их непричесанные, висящие космами волосы. У женщин мягкие черты лица; щеки такие же румяные, как у мужчин; одну тринадцатилетнюю девочку можно было назвать даже миловидной. На лицах у всех более или менее обильная татуировка: в основном на лбу и по обеим сторонам рта и подбородка.

Эскимосы сообщили нам, что к югу среди холмов пасется много мускусных быков и что олени[82] приходят сюда в апреле. По их словам, они охотятся на оленей, маскируясь под этих животных. В оленьи шкуры наряжаются два человека, из которых первый держит над собой голову и рога животного. Так, не вызывая подозрений, они могут пробраться даже в стадо.

Настала пора подумать о возвращении, и многие эскимосы выразили желание проводить нас. Мы простились с женщинами и детьми, пригласив на завтра безногого к нам на судно, чтобы его осмотрел врач. Восемь эскимосов сопровождали нас на судно; шестерых мы поручили заботам матросов, а двоих пригласили в кают-компанию на обед.

Разумеется, их привели в изумление ножи, тарелки и другая сервировка; нельзя сказать, чтобы их вкус изменился после вчерашнего дня (когда наше угощение застало их врасплох), но им все же понравился суп, который они ели, довольно ловко пользуясь ложкой, когда им объяснили, как это делается. Несомненно, эскимосы легко все перенимали. Понаблюдав за нами некоторое время, они научились владеть ножом и вилкой так, как будто им давно были известны эти предметы. Консервированное мясо на этот раз им как будто понравилось, но солонина пришлась не по вкусу. Отказались они также от пудинга, риса и сыра.

Когда мы возвращались на судно, до описываемых здесь событий, по долине пронесся шквал холодного ветра. Один из эскимосов, заметив, что я отморозил щеку, немедленно начал растирать ее снегом и, несомненно, спас меня от болезненной язвы. После этого случая он неизменно держался поблизости от меня, часто напоминая, чтобы я прикрывал рукой пострадавшую щеку, иначе отморожу ее опять. Такое проявление дружелюбия способствовало наряду со всем прочим хорошему мнению об этих людях; все они вели себя одинаково благожелательно по отношению к нам, помогая переносить вещи и всячески стремясь угодить.

Назавтра в час дня прибыл безногий, которого привез на салазках другой эскимос. Осмотрев обрубок, врач нашел, что он в полном порядке: рана давно зарубцевалась, и колено сгибалось. Не трудно было сделать ему деревянную ногу. Мы послали за плотником, чтобы тот снял мерку.

В нашей кают-компании особое восхищение у эскимосов вызвали щипцы для снимания нагара со свечей, но еще больше поразила их большая лупа, через которую можно было видеть лицо товарища непомерно увеличенным. Такие восторги способны вызвать только неизведанные переживания. Полное невежество имеет то преимущество, что любознательность всегда находит для себя пищу. Зато мы, которым все известно, даже то, чего мы никогда не видели и не узнали на опыте, мы умудрились лишить себя таких удовольствий.

К счастью для наших новых гостей, в их непросвещенных краях не было ни на грош тех наук, которые убивают восхищение неведомым. Поэтому их восторг был безграничным. И все же в одном случае невежество помешало им получить удовольствие: они отказались от плум-пудинга, которым мы тщетно пытались их угостить. Привыкнув считать ворвань лакомством, эскимосы предпочитают ее мараскину. Бренди они так же решительно отвергли, как и мараскин. Итак, им еще только предстоит приобрести те вкусы, которые, подорвав моральные устои, ускорили вымирание их южных соседей — американских индейцев. Впрочем, если этим индейским племенам суждено безвозвратно исчезнуть, а такая участь им, видимо, уготована, то постепенное вымирание от рома все же лучше истребления огнем и мечом от руки испанских конкистадоров. Перед гибелью они получат хоть какое-то удовольствие.

Наступило время закончить прием и отправить гостей домой; «карета», в ее местном варианте, была уже подана. Мы обещали, что новая нога будет готова через три дня, когда, льстим себя надеждой, ее можно будет примерить. Затем, получив от нас в презент по пустой банке из-под мяса, эскимосы отправились домой в очень веселом расположении. Восхитительно иметь возможность одарить бедняка золотом, но не менее приятно, по моему мнению, доставить такую же радость, когда это вам ничего не стоит. А ведь мы сделали этих людей такими богатыми и счастливыми, подарив им вещь немногим лучше старой сковородки, как будто то были банки из серебра. Не думайте, что вы можете правильно судить о ценности подарка, пока сами не убедитесь, каким счастливым могут сделать человека голубая бусина, желтая пуговица, игла или осколок старого железного обруча.

14 января. Со вчерашнего вечера температура упала с —33 до —38° F. Из-за сильного ветра было очень холодно, и я усомнился в приезде нашего пациента. Но он все же прибыл в сопровождении своего друга Отукиу, двух женщин, четырех мужчин и двух мальчиков. Затем деревянную ногу примерили, чтобы определить, правильно ли она подогнана по длине, и так как ее оставалось еще доделать, то калеке, для которого она предназначалась, предложили приехать еще раз завтра.

Потом мы вызвали снизу остальных гостей, и нам доставило немалое удовольствие, когда нашему помощнику удалось уговорить одну пожилую женщину подстричь, причесать и уложить волосы. Это так изменило ее наружность к лучшему, что все остальные захотели подвергнуться той же процедуре. Столь необычное для этих племен проявление вкуса и стремления к опрятности заставило меня пожалеть, что я не располагаю запасом гребней для подарков. Но ожерелья из бус, которыми я одарил всех женщин, видимо, обладали большей ценностью в их глазах, хотя и были куда менее полезными.

15 января. Мы опробовали ртуть гарантированной чистоты, и она замерзла. Это означало, что температура была ниже —39° F. Затем она упала до —40° F, то есть до самого низкого предела за все время.

Из наших вчерашних гостей пришли только двое и дали нам понять, что остальные отправились охотиться на тюленей.

Калеке приделали обещанную ногу, которая была теперь совсем готова, и немного времени спустя он уже научился ею пользоваться и оценил ее преимущества. Вскоре он начал прохаживаться по каюте в полном восторге. Безусловно, у него было куда больше оснований восхищаться полученным подарком, чем у всех остальных. Функции протезиста в данном случае выполнил плотник, не худший, как я считаю, специалист по этому делу. Но вряд ли когда-либо протезирование доставило кому-либо большее удовлетворение, чем всем нам. Мы полностью вернули человеку дееспособность, к радости самого калеки и его соплеменников.

На деревянной ноге мы написали название судна, и ее повезли на нартах, так как наш калека еще недостаточно привык к ней, чтобы пройти две мили по льду и снегу. В том, что мы расстались самыми лучшими друзьями, не может быть никаких сомнений.

21 января было ясно и тихо. Нас посетили несколько взрослых мужчин с юношей и девушкой. Последняя была так закутана в меха, что походила на глобус, покоящийся на двух булавках. Но сообразительные черные глазки в сочетании с румяными щечками и молодостью придавали прелесть ее личику. Особенно очаровательным оно казалось здесь, где к стандарту красоты мы уже перестали предъявлять слишком высокие требования. Я полагаю, что стандарт этот гораздо более изменчив, чем обычно считается. Среда за очень короткий срок меняет наши представления о красоте, хотя мы ранее самонадеянно считали, что они неизменны. По крайней мере таков опыт всех путешественников. В этом, несомненно, проявляется мудрость, ибо самым приятным должно быть только то, что наиболее доступно. Посетившая нас юная особа была уже обручена в соответствии с обычаями своего народа. В этих краях о предстоящем брачном союзе часто договариваются, еще когда девочка находится в младенческом возрасте или даже сразу после ее рождения.

28 января. В капкан попал совершенно изголодавшийся песец. Когда ему дали мяса, он проявил соответствующую прожорливость. Другого песца в таком же состоянии добыли на следующий день. Подстрелили и несчастного одинокого ворона, подлетевшего к судну. Он был нашим товарищем в течение всей зимовки и заслуживал пощады. Я не могу себе представить, к каким угрызениям совести привел бы такой святотатственный поступок, случись он в другое время или если бы мы находились в более поэтическом или суеверном настроении.

Месяц закончился счастливым днем. Половина поселка пришла к нам, когда у нас шла церковная служба. Эскимосы рассказали, что нашли спящего в берлоге медведя и закололи его ножами. Мы предложили купить у них тушу, и они обещали доставить ее на следующий день.

Тут мы получили образец примитивной хитрости. Один эскимос с болячкой на ноге просил сделать ему деревянную ногу, чтобы раздобыть кусок дерева. Ему без труда разъяснили, что первое условие получения протеза — отрубить больную ногу, и тогда его просьбы прекратились.

В течение остальной части зимы Джон Росс и его люди были заняты подготовкой к сухопутным санным походам и укрепляли дружбу с эскимосами, от помощи которых белым людям почти целиком зависел успех экспедиции. Но были такие моменты, когда дружественные отношения находились на грани разрыва. Об этом свидетельствует следующий инцидент, рассказанный Джемсом Россом.

26 апреля. На судно пришла большая группа эскимосов. С одним из них мы договорились, что он будет сопровождать меня в санном походе, и мы начали готовиться к отъезду, намеченному на следующее утро.

27 апреля, рано утром, мы, как договорились, направились к эскимосскому стойбищу и были крайне поражены тем, что не услышали радостных возгласов, которыми нас обычно приветствовали. За этим последовал очень неприятный сюрприз: мы обнаружили, что женщин и детей услали с нашего пути, а это, как нам было известно, означало объявление войны. Наши опасения подтвердились, когда мы обнаружили, что все мужчины вооружились ножами. Их свирепые и мрачные взгляды тоже не предвещали ничего доброго. Мы не могли понять, что же послужило поводом для такой враждебности.

Нам было легче разглядеть их, чем им нас, так как солнце светило в лицо эскимосам. Только лай наших собак известил их о нашем приближении, и, как только эскимосы его услышали, один из них выбежал из хижины, размахивая большим ножом, с которым охотятся на медведя, и слезы текли по его старому морщинистому лицу. Мгновение спустя он поднял руку, чтобы бросить это оружие в меня и врача, — мы находились тогда в нескольких ярдах от него. Однако, ослепленный солнцем, старик на мгновение замешкался, и один из его сыновей удержал поднятую руку. Это позволило нам собраться с мыслями.

Мы немедленно приготовились к защите, хотя мало что могли сделать при таком численном превосходстве наших нежданных врагов. Вместе с двумя своими спутниками я вернулся к саням, где оставил ружье, и, боясь отходить от них, ждал, чем все это кончится, теряясь в догадках о причине нападения. Ведь накануне мы расстались добрыми друзьями.

Разъяренного старика Поууитьяха теперь крепко держали уже оба сына, закрутив ему руки за спину. Но тот упорно пытался вырваться, а остальные эскимосы, судя по всему, были готовы немедленно поддержать старика, если он нападет на нас. Однако из поведения юношей явствовало, что среди эскимосов нет единого мнения и не все относятся к нам одинаково враждебно. Следовательно, еще не пропала надежда договориться, не доводя дело до крайности.

Но вот эскимосы начали о чем-то между собой совещаться и затем разделились, намереваясь окружить нас. Это им чуть не удалось. Тогда, не желая быть отрезанным от судна, я предупредил тех, кто заходил сзади, чтобы они остановились. Мой окрик вызвал непродолжительное замешательство, за которым последовало еще более короткое совещание. Но тут эскимосы сразу начали наступать, с вызовом размахивая ножами, согласно их обычаю, и почти достигли своей цели. Убедившись, что дальнейшая снисходительность может стать опасной, я приложил ружье к плечу и приготовился выстрелить. К счастью, именно в этот момент я убедился, что одной угрозы достаточно, чтобы заставить их остановиться. Не теряя времени, те, кто подошел ближе всех, расступились, проявляя явный страх, и отошли к своим хижинам, оставив нам свободный путь к отступлению.

Однако мне не удалось уговорить ни одного из эскимосов подойти к нам поближе или ответить на наши вопросы. Поэтому обстановка оставалась напряженной и опасной еще почти полчаса. Наконец ее помогла разрядить храбрость одной женщины. Она вышла из хижины как раз в тот момент, когда я снова поднял ружье, и, предупреждая криком, чтобы я не стрелял, подошла к нашей группе, не проявляя ни малейших признаков страха.

От нее нам удалось узнать повод к переполоху, который, как бы нелепа ни была его причина, мог привести к смертоубийству. Оказалось, что ночью погиб один из приемных сыновей Поууитьяха — чудесный мальчик семи-восьми лет, которому упал на голову камень. Это несчастье эскимосы приписали нашему вмешательству посредством применения сверхъестественных сил, которыми, по их мнению, мы обладаем. И отец, убежденный в нашей виновности, естественно, решил нам отомстить тем способом, который мы едва на себе не испытали.

Мне было крайне трудно втолковать этой доброй женщине, что мы абсолютно ничего не знаем о происшедшем несчастье и выражаем свое горячее соболезнование. Как бы то ни было, она передала мои слова двум мужчинам, не принимавшим участия в нападении. Они теперь подошли к нам невооруженными в знак мирных намерений и начали уговаривать нас вернуться на судно и пуститься в путь через три дня, причем вызвались быть проводниками. Но у нас было много причин не согласиться на это предложение. Главная из них заключалась в том, что нам было необходимо добиться взаимопонимания и незамедлительно восстановить дружбу с эскимосами. Ведь иначе они могли уйти за эти три дня либо опасаясь, что мы вернемся в большем числе, либо по каким-то иным соображениям. Это не только обрекло бы нас на длительную изоляцию, но и вызвало бы общую враждебность или повальное бегство туземцев, с которыми данная группа сейчас общается или вступит в связи в будущем. Тогда вся эта страна стала бы для нас враждебной. Вот почему я отклонил такое предложение и заявил, что не вернусь на судно до тех пор, пока мы снова не станем добрыми друзьями. Заметив как раз в этот момент, что к нам постепенно подбирается враждебная группа, правда, вероятно, лишь затем, чтобы подслушать наш разговор, я провел на снегу линию и заявил, что никто не смеет ее переходить, не бросив сначала ножи, которые все они еще продолжали держать в правой руке. После того как эскимосы недолго посовещались между собой, их мрачные лица начали проясняться и они отложили ножи в сторону. Убедившись наконец, что мы неповинны в смерти мальчика, они теперь, очевидно, изо всех сил старались рассеять неприятное впечатление, которое произвели на нас своим поступком.

Впрочем, эскимосы по-прежнему уговаривали нас возвратиться на судно, ибо, как они говорили, им разрешается пользоваться собаками лишь по прошествии трех дней после смерти одного из членов семьи. Видимо, у них действительно бытовал такой похоронный запрет, но я не хотел уступить им, хотя и мог бы это сделать: терять три дня в это время года было нежелательно.

Поэтому я достал большой напильник, предлагая его тому, кто согласится пойти со мной, и сразу же решительно заявил, что если все откажутся, то пойду один, а они останутся без награды. После этого они несколько минут посовещались, причем до меня часто доносилось слово «эркше» («сердитый») в сочетании с моим именем.

Когда совещание закончилось, человек по имени Пуеттах, как можно было понять, видимо уступив просьбам своей жены, предложил сопровождать меня при условии, что я позволю идти с ним Илликтаху, славному парню лет шестнадцати-семнадцати. Я подробно остановился на этом происшествии лишь потому, что оно было единственным случаем проявления враждебного чувства к нам со стороны эскимосов за все годы, которые мы провели по соседству с ними.

Затем вещи и провизию уложили на двое нарт. В каждые из них было впряжено по шесть собак. Благодаря этому мы очень быстро пересекли залив по ровному льду, причем поочередно то бежали за нартами, то садились в них.

28 апреля. Мы сделали остановку, чтобы заняться необходимыми определениями долготы. Нет ничего удивительного в том, что при виде приборов у проводника вновь пробудились подозрения о колдовских чарах. И поскольку у эскимосов над всем доминирует забота о том, как раздобыть пищу (охота и рыболовство — почти их единственное занятие), наводящие вопросы приняли естественное направление. Он спросил, не помогают ли нам отыскивать мускусных быков эти таинственные медные приборы и не разглядываем ли мы их среди холмов, когда так пристально смотрим в трубки и стекла. Действительно, нам довольно часто попадались эти животные, и проводник, естественно, пришел к выводу, что мы забрались так далеко и пошли на все трудности для самой важной в их жизни цели — добычи пищи или устройства пиршества. Пуеттах еще не знал, что цивилизованные европейцы добывают себе пищу гораздо более кружным путем, чем охота и съедение добычи. Он вряд ли мог бы понять общественную систему, которая привела стольких людей на громадном судне из далекой Англии к его родным берегам, чтобы они были обеспечены пищей в настоящем и будущем благодаря измерению углов и наблюдению за Луной.

Мне отнюдь не хотелось прослыть заклинателем. Мы уже раз попали в довольно неприятную переделку из-за такой незавидной репутации, и поэтому я заявил о своем полном невежестве во всем, что касается мускусных быков и их привычек. Получив такой ответ, он был сильно разочарован, а затем предложил нам построить здесь хижину, чтобы выследить этих животных. Но, когда я изъявил желание сегодня же следовать дальше, лицо эскимоса снова приняло добродушное выражение, и мы отправились в путь.

Менее чем через полчаса зоркие глаза проводника обнаружили следы двух мускусных быков на крутом склоне холма. Мы тотчас вернулись к нартам. Пуеттах, выбрав место для хижины, сооружение которой поручил юноше, захватил лук и стрелы и отправился в путь, ведя двух собак. Он пригласил с собой и меня, причем по его просьбе я взял с собой ружье и свою любимую собаку Туптоачуа.

Подойдя к следам, он немедленно спустил собак, и я последовал его примеру. Собаки умчались с невиданной скоростью и быстро исчезли из вида. Из вежливости Пуеттах, полагая, что я слишком устал, чтобы сопровождать его в поисках собак и добычи, и не желая оставить меня позади, замедлил свои шаги; я со своей стороны настаивал, чтобы он не задерживался, не то мы рискуем упустить добычу.

Мы уже два часа с довольно большим трудом продвигались сильно пересеченной местностью по глубокому снегу, как вдруг обнаружили, что следы собак уже не приводят к следам быков. Отсюда проводник сделал вывод, что собаки вспугнули этих животных и, вероятно, загнали одного из них или обоих. Вскоре это предположение подтвердилось. Когда мы обогнули холм, великолепное зрелище мгновенно сняло всю нашу усталость. Перед нами был бык, окруженный тремя собаками. Надо было как можно быстрее броситься на выручку собакам.

Пуеттах шел впереди и уже готовился выпустить вторую стрелу, когда я нагнал его. Судя по всему, стрела попала в ребро, так как она отскочила и упала, а бык даже не обратил на нее внимания, продолжая отбиваться от собак, лаявших и увивавшихся вокруг него. Собаки то хватали быка за ноги, когда им представлялась возможность, то отпрядывали назад, когда он кидался на них. Бык содрогался от ярости и пытался добраться до своих докучливых преследователей, но ему не удавалось прикоснуться к ним, ибо собаки были тренированные и службу знали.

Нетрудно было заметить, что оружие моего товарища было плохо приспособлено к такой охоте и что успех будет достигнут по меньшей мере через несколько часов. Он продолжал стрелять, не причиняя видимого вреда, а затем терял много времени, отыскивая стрелы. Поэтому я решил не упустить возможности показать превосходство нашего оружия и послал в быка две пули примерно с расстояния 15 ярдов. Пули попали в цель, и бык упал, но, вдруг поднявшись, неожиданно кинулся на нас. Мы спаслись от удара, спрятавшись за большим камнем, который, по счастью, находился поблизости. Тогда бык яростно налетел на камень, ударившись об него головой так сильно, что тот упал на промерзшую землю. Раздался страшный треск, и эхо довольно долго разносило его вокруг. Проводник попытался прирезать быка ножом, но это ему не удалось и он укрылся за собаками, которые снова бросились в нападение. Кровь так обильно текла из ран, что залила длинную шерсть по бокам, и все же ярость и сила животного, казалось, не угасали. Он продолжал бросаться и бодаться с той же свирепостью, что и раньше.

Тем временем я перезарядил ружье за камнем и приблизился, чтобы сделать еще один выстрел, но как раз в этот момент бык снова бросился на меня, к ужасу Пуеттаха. Он кричал, чтобы я вернулся в свое убежище, но у меня было достаточно времени, чтобы хорошо прицелиться. После выстрела из обоих стволов бык сразу же рухнул на землю, находясь уже в пяти ярдах от меня. При виде павшего врага мой спутник начал кричать и плясать от радости. Он был поражен действием огнестрельного оружия, когда сначала тщательно осмотрел раны от пуль, а затем обнаружил, что некоторые из них пробили быка насквозь. Но больше всего его изумило, что одно плечо оказалось раздробленным. Нелегко будет забыть выражение ужаса и изумления на его лице, когда он, посмотрев мне в глаза, воскликнул: «Ноу эк поке!» («Оно разбито!»).

Вот уже 18 часов, как у нас ничего не было во рту, и я, естественно, думал, что мой товарищ, не теряя времени, вырежет из туши кусок мяса на обед. Но я недооценил этого человека; его благоразумие взяло верх над желудком. Охотник удовольствовался тем, что смешал немного теплой крови со снегом, растворив ровно столько, сколько нужно было, чтобы удовлетворить жажду, а затем сразу же начал свежевать тушу. Ведь он прекрасно знал, что вскоре сделать это ему уже не удастся из-за сильного мороза, который превратит тушу в обледенелую глыбу. Вот почему проводник разрубил тушу на четыре части, затем поступил так же с желудком и кишками, которые предварительно очистил от их содержимого. До этого я не знал, что эскимосы не едят его в противоположность содержимому желудка оленя. Могу только предположить, что в это время года растения, которыми питается мускусный бык, не приятны на вкус эскимосам. Что же касается содержимого оленьих желудков, то оно считается большим деликатесом. Как бы наш вкус ни восставал против растительного блюда, приготовленного подобным образом, оно все же служит полезным и целебным дополнением к чисто животной пище эскимосов. Своими силами они вряд ли в состоянии собирать съедобные растения.

Мы не могли увезти свою добычу, и нам пришлось построить над ней снежную хижину, а затем, поставив знаки, по которым могли бы ее найти, отправиться туда, где оставили спутников. На обратном пути мы увидели второго быка, стоявшего у края пропасти примерно в четверти мили от нас. Но усталость заставила нас отказаться от преследования. Проводник заверил меня, что бык останется там на некоторое время и мы вполне успеем поохотиться на него завтра утром.

До хижины мы добрались в пять утра 29 числа такими усталыми и голодными, что горячий завтрак и отдых доставили нам огромную радость. Мы захватили с собой немного мяса и нашли, что оно очень приятно, ибо в это время года не имеет ни малейшего привкуса мускуса.

Мы проспали не более четырех-пяти часов, когда нас разбудили крики Пуеттаха и громкий лай собак, заливавшихся вовсю. Мы узнали от паренька, что проводник примерно с час назад тихо вылез из хижины и направился преследовать быка, которого мы видели накануне. Вскоре охотник вернулся и сообщил, что увидел быка пасущимся на вершине холма, подобрался к нему по единственной доступной тропе, держась посреди собак, и проделал это с такой быстротой, что жертва, не найдя иного пути, бросилась прямо в пропасть.

Отправившись туда, мы действительно нашли тушу быка в пропасти, крайне изуродованную при падении с высоты, превышавшей 30 футов.

До середины июня, когда летняя оттепель положила конец санным путешествиям, белые проводили большую часть времени в коротких исследовательских походах. Однако все лето они в основном находились близ судна, где с нетерпением ждали, когда «Виктори» освободится из льдов и позволит им продолжить открытия.

19 августа. Прекрасный денек с северным ветерком был, однако, лишь продолжением сонного однообразия. Наше судно бездействовало, да и мы тоже. Рыбная ловля и прошедший ночью дождь лишь немного нарушили монотонность следующего дня. 21 числа закончилась еще одна неделя, и эту третью неделю августа мы находились там, где стояли с предыдущего сентября, все еще закованные в лед.

22 августа. В это воскресенье все было по-прежнему, правда, во второй половине дня стало гораздо теплее, чем раньше. С берега было видно разводье, проходившее вдоль берега к западу до горизонта на севере. В понедельник все было без перемен, но ночью поднялся сильный ветер, с северной четверти, и на рассвете следующего дня мы увидели, что лед быстро несет на юг и он нагромождается в бухте. Внутренняя часть нашей гавани очистилась, как и побережье, примерно на две мили к югу, но затем сюда нанесло пак, заполнивший все, кроме места нашей стоянки.

26 августа. За два последующих дня тоже не произошло никаких достойных упоминания событий, если не считать довольно скромных успехов наших рыболовов и охотников; последние, в частности, добыли тюленя. Прошла еще одна неделя, а ночная температура мало изменилась, колеблясь в пределах 36–38°.

30 августа. Лед продолжало уносить на юг до четырех часов, когда его движение прекратилось на весь день. Мы готовились оттащить судно в полынью к северу от нас, чтобы нам было легче высвободить его, когда во льду появятся большие разводья. Этим и закончился август.

К концу августа мы простояли на одном месте 11 месяцев. Какова бы ни была ценность исследовательских экспедиций в эти края, они, несомненно, связаны с огромной затратой времени. За 11 месяцев мы могли бы совершить кругосветное плавание. И теперь, как мне казалось, никого особенно не интересовали перспективы открытия Северо-западного прохода, даже если бы нам и удалось его достичь.

Говорить о том, что то был месяц повседневных и ежечасных треволнений, надежд и опасений, ожиданий и разочарований, я считаю излишним, тем более что никакое описание пережитого не даст о нем представления. Вот уже четыре недели, как продолжалось это обескураживающее лето, которое по-настоящему так и не наступило. Надежд на то, что оно войдет в силу, оставалось мало.

На протяжении многих прошедших дней мы не только надеялись, мы почти были убеждены, что вот завтра, или послезавтра, или еще через денек, который не за горами, мы высвободимся наконец изо льдов. И тот, кто больше всех поддавался этому чувству, думается, особенно тяжело переживал неизменные разочарования. Но, как бы То ни было, мне надлежало поддерживать бодрость в людях, а когда это становилось трудно, находить для них занятие, чтобы они не слишком предавались мыслям о будущем. В этих условиях разрешение заниматься охотой и рыбной ловлей весьма помогло, а разнообразие стола, которое обеспечивалось этими занятиями, тоже приносило пользу. И действительно, грешно было бы жаловаться на состояние здоровья команды.

Судно было целиком заново оснащено и подготовлено к плаванию; оно никогда не выглядело таким нарядным, прибранным, чистым и уютным. Освободилась большая площадь после того, как мы убрали машину. Этот немалый выигрыш компенсировал потерю машины, если избавление от такой машины можно считать потерей. Она приносила нам мало пользы, доставляла массу неудобств и вызывала досаду. Думается, что эскимосы еще долго пользовались тем, что осталось от продукции фирмы «Брейтуэйт и Эриксон».

4 сентября. Стояла чудесная погода, и мы, предполагая, что в два часа утра будет высокая вода, попытались пройти бар перед гаванью. Но не успели мы завезти верп, как уровень воды снизился настолько, что мы оказались на мели, где глубина была не более 14 дюймов. Воспользовавшись этим случаем, мы осмотрели днище судна и устранили несколько мелких повреждений, причиненных льдами. Поставив судно ближе к берегу, мы облегчили его, выпустив четыре тонны воды и переправив 10 тонн других грузов в лодки, так чтобы оно оказалось на плаву при следующем приливе.

5 сентября. В два часа утра попытались перетащить судно через бар, но безуспешно. Ветер сменился на южный, и прилив не был таким высоким, как раньше. Раз высота прилива стала уменьшаться, потребовалась разгрузка судна. Для этого мы перебросили мостик к скалам, находившимся всего в восьми ярдах от нас, и перенесли все остальное имущество и провизию, а также еще находившиеся на борту детали машины.

6 сентября. Смена ветра на северный вызвала такой сильный прилив, что нам ранним утром удалось преодолеть бар. И все же припая было столько, что нельзя было далеко продвинуться, не рискуя сесть на мель, когда спадет прилив. Вот почему мы побоялись взять на борт многое из того, что переправили на берег. Днем все покрылось снегом, частично растаявшим в вечерней мгле, а ночь была ясной и морозной.

7 сентября. Ночью дул сильный штормовой ветер с севера, но подвижки льда не произошло. К утру мы все же сумели продвинуться и выйти на место, где глубина была на фут больше. Это позволило нам приступить к вторичной погрузке, после чего удалось выиграть еще фут. Таким образом всего мы продвинулись на расстояние примерно десяти футов. Благодаря этому мы вышли на глубину, достаточную, чтобы завершить полностью вторичную погрузку. На это дело у нас ушло два дня.

8 сентября. Погода и ветер изменились крайне незначительно, и мы продолжали брать на борт все, что выгрузили ранее. Пришлось также скалывать лед с носа, чтобы ничто не мешало при следующей попытке вырваться из ледового плена. Назавтра не произошло никаких перемен или особых событий. Мы скололи еще много льда, и судно продвинулось на несколько футов вперед. Все было уже погружено и уложено. На следующий день мы не продвинулись ни на один фут. Озера на берегу еще не замерзли, но лужи уже покрылись льдом.

16 сентября. Сегодня ветер принес мало пользы, ибо был слабым и неустойчивым, меняясь то на южный, то на западный. Впрочем, лед вблизи судна стал слабым, и мы продвинулись еще на два кабельтова, чтобы использовать любое разводье, если оно появится. Вечером несколько полос воды протянулось вдоль берега в северном направлении. На рассвете оказалось, что лед отнесло от берега, но судно отделяла от разводья, которое протянулось примерно на три мили к северу, сплошная ледяная гряда. Однако примерно в два часа дня лед стал трескаться, и мы, не теряя времени, отчалили, пробиваясь через окружающие нас в заливе льды. Через час наше судно наконец оказалось на свободной ото льда воде и под парусами.

Под парусами! Наши чувства пришли в смятение, и мы просто не могли поверить в то, что случилось. Нужно быть моряком, чтобы относиться к судну, на котором стоишь, как к живому существу, которое слушается и подчиняется малейшему движению руки, не способно двигаться иначе, как по его воле, и сознательно подчиняется его желаниям. Но что должен чувствовать моряк, попавший в наше положение, когда это существо, которое несло его по волнам океана целый год, вдруг стало таким же недвижимым, как окружающие его лед и скалы, беспомощным, потерявшим способность подчиняться желанию человека, мертвым. Теперь наш корабль, казалось, возродился для новой жизни; он снова подчинялся нашей воле и выполнял все наши желания. И мы сами тоже обрели свободу. Первым нашим чувством, когда мы снова очутились на воле, был взрыв радости, но вскоре мы поняли, как это случалось и с другими людьми, стремившимися к иной свободе, что она не принесет нам счастья.

Не прошли мы и трех миль, как встретились с ледовым хребтом и были вынуждены поскорее пришвартоваться несколько севернее. Здесь в достаточно вместительной гавани между двумя айсбергами мы провели ночь.

18 сентября. Ветер, к несчастью, переменился на противоположный — повернул на юг, и к утру наш путь был прегражден. Мы были вынуждены стоять на месте. Сегодня был сильный снегопад, и вся земля покрылась снегом. Мы застрелили четырех зайцев, но, попав в заточение, не особенно обрадовались вкусному обеду.

20 сентября. Маленькие разводья, образовавшиеся во льду под действием западного ветра, не принесли нам никакой пользы. Раз судно вмерзло в молодой лед, нам пришлось обкалывать его вокруг. После многократных перемен ветер наконец стал дуть с севера-северо-запада, причем превратился в шторм. Льдины пришли в движение, упорно нажимая на айсберги, под прикрытием которых мы стояли. Они толкали их вместе с нами к берегу с такой силой, что корма оказалась всего в 20 ярдах от скал. Одновременно «Крузенштерна» выжало из воды. К счастью, айсберги, под прикрытием которых мы находились, не снесло, иначе мы были бы увлечены вместе с ними в движущийся пак или выброшены на скалы.

29 сентября. Температура упала до 5° F [—15 °C] и вчерашнюю чистую воду затянуло образовавшимся в заливе льдом. Окружающие торосы, кажется, так сплотились, что только шторм мог бы их развести. Наши надежды на освобождение быстро таяли, и нам ничего не оставалось теперь, как рубить лед, чтобы добраться до гавани, которой, вероятно, предстояло служить нам убежищем большую часть следующего года. Лед, как выяснилось, был толщиной в фут, а на нашем пути было много больших льдин. Итак, наше продвижение неизбежно было весьма медленным, а работа — тяжелой.

30 сентября. Под неизменным воздействием крайне низкой температуры все море покрылось льдом. Теперь не осталось повода ни для надежд, ни для отчаяния, но зато прекратились и волнения. Беспокойство, заставлявшее нас так напряженно работать, уступило покою абсолютной уверенности. Тюрьма, в которой предстояло провести зиму, была перед нами. Все, что теперь осталось делать, — это добраться до нее, устроить там свой дом-амфибию и, стоя одной ногой в море, а другой на берегу, набираться терпения.

Сентябрь был заполнен делами и трудами. Но, поскольку никаких результатов они не дали, можно считать, что мы занимались напрасным трудом. Это был во всех отношениях потерянный месяц, что не могло не вызвать во мне досады. У тех, кто может надеяться во второй раз так же горячо, как и в первый, более счастливый характер, чем тот, каким, видимо, обладали некоторые наши люди. Отчаявшиеся не могли скрывать своих чувств, но о большей части команды я должен сказать, что спокойствие людей или, вернее, их покорность судьбе превзошли все мои ожидания. Моим долгом было подчеркивать светлую сторону нашей жизни, заострить их внимание на наших успехах в открытиях, превосходном состоянии нашего судна, которое мы научились превращать в удобное жилище, на обильном запасе продовольствия, хорошем состоянии здоровья, хороших отношениях между людьми, удобстве гавани, которую мы теперь обрели и откуда будет гораздо легче высвободиться. Но светлую сторону жизни нелегко рассмотреть через темные очки, и мне поэтому пришлось положиться на время и привычки. Я надеялся, что использование наших собственных ресурсов, связи с туземцами, которые, как мы надеялись, будут снабжать нас свежей пищей, а позднее возобновление сухопутных походов заставят время идти быстрее и изгладят горечь разочарования.

1 октября. Работы по пропиливанию прохода через лед залива возобновились и шли теперь довольно успешно. Термометр ночью показал 12° F [-11,1 °C].

3 октября. Приходилось упорно продолжать ту же нудную работу, но удалось продвинуться только на 16 футов. Это, однако, избавило нас от давления со стороны айсбергов, крайне неприятного, чтобы не сказать больше. Айсберги возвышались над планширом и так сильно выдавливали судно, что поднимали его на 3–4 фута выше уровня воды.

5 октября. Мы продвинулись на 18 футов.

Днем 6 октября стояла прекрасная погода; молодой лед в бухте к северу от нас был взломан ветром, и там кое-где показалась чистая вода. Судно прошло еще 20 футов, значительно приблизившись тем самым к месту предполагаемой зимовки.

10 октября. Теперь не подлежит сомнению, что вскоре отрицательные показания термометра придется считать таким же нормальным явлением, как и положительные. Этим утром ртуть стояла на нуле, а в прошлом году она упала до этой точки 19 октября. Итак, нам опять пришлось работать в воскресенье, ибо еще двое суток такого мороза — и прорубать проход для судна стало бы крайне трудно. Образовавшийся вокруг нас лед достиг теперь трех-четырех футов в толщину, между тем мы не проделали и половины пути к надежной гавани, хотя для безопасности судна было необходимо отвести его туда, где оно могло бы находиться на плаву. До такого места оставалось менее 100 ярдов, но, несмотря на все усилия, мы продвинулись всего на 30 футов.

17 октября. Прошла неделя, вторая неделя, но наши успехи были ничтожны. Пришлось еще раз превратить воскресенье в рабочий день, что позволило продвинуться на 40 футов.

Штормовой ветер, начавшийся накануне ночью, продолжался до полудня. В понедельник мы продвинулись еще на 20 футов, а назавтра — на 30 футов, между тем мощность льда так увеличилась, что приходилось поднимать его глыбы при помощи кабестана.

24 октября. Опять, как и раньше, потребовалось работать в воскресенье. Но это оказалось тяжелее, чем обычно, так как дрейфующий лед достиг мощности в 16 футов. Льдины были слишком тяжелы, чтобы их поднять, но нельзя было также и потопить их. Поэтому пришлось вырубать полыньи на более тонком ледяном поле залива, с тем чтобы бросать туда вырубленные льдины, освобождая себе путь.

В целом при подведении итогов за октябрь мало что можно сказать, кроме подсчета проделанных работ, ибо весь этот месяц ушел на прорубку прохода. По быстроте продвижения мы уступали даже черепахе, ибо после всех наших трудов прошли в общей сложности лишь 850 футов. Нам не удалось достичь намеченного места, но мы уже близко подошли к нему, и этим приходилось довольствоваться. Думается, что многие из нас не могли удержаться от вычислений, сколько же столетий потребуется, чтобы форсировать Северо-западный проход при таких темпах, а другие гадали, какую премию можно потребовать с Ллойда[83] за подобное плавание, если, конечно, удастся найти человека, способного дать его описание.

То место, где мы очутились, не только не было достаточно безопасным, но совсем и не отвечало нашим желаниям. И все же, попав сюда, мы оказались в большом выигрыше. Если бы судно осталось на мелководье, у айсбергов, то оно оказалось бы почти непригодным для жилья из-за движений и перемены положения. Мало того, льды могли бы его погубить.

Из-за неуклонно увеличивавшейся толщины льда, в котором приходилось прорубать проход, и частых суровых морозов октябрь был заполнен особо тяжким трудом. Но этот труд, казалось, пробудил усердие людей, заставив каждого проявить упорство. Никто от этого не заболел, и в целом постоянная занятость дала одно преимущество, не являвшееся для нас неожиданностью: она отвлекла внимание людей от основной темы жалоб и подготовила их ко второй зимовке.

1 ноября. Приготовления к зимовке начались с того, что были сняты паруса и расснащены марсы. Приступили также к изготовлению стропил для навеса.

5 ноября. В этот день покрывали навес парусами. Ложбины и овраги на берегу покрылись снегом. В субботу мы закончили навес, очистили палубу и навели порядок во многих других местах. Воскресенье было днем отдыха, и регулярное отправление церковной службы возобновилось.

17 ноября. Единственными событиями, нарушившими однообразие этого дня, были небольшой снегопад и подготовка к сооружению научной лаборатории. Этим делом люди занимались и следующие два дня, пока температура не упала до —30° F.

22 ноября. Основное событие этого дня — поимка в капкан черно-бурой лисы, первой в этом сезоне. Молодая изголодавшаяся лисица немедленно пожирала все, что ей давали. Мы поместили ее там, где держали раньше умершего песца.

25 ноября. Термометр показывал —39° F, и ртуть впервые замерзла. Солнце не поднялось над южными холмами, и его не было видно с судна, хотя его еще можно было наблюдать с возвышенностей на берегу. То было первым предупреждением о приближении длинной полярной ночи.

29 ноября. В это теплое и ясное утро я дошел до прошлогодней зимовки, где убедился, что наша старая гавань гораздо сильнее забита тяжелыми льдами, чем прежде. Это вселило в меня уверенность, что наша теперешняя гавань лучше во всех отношениях и к тому же расположена значительно севернее, то есть по заданному курсу. Считать две-три мили большим выигрышем пространства кажется нелепостью, но вспомните, что мы за целый месяц едва прошли 300 ярдов, и если бы нам повезло оказаться хотя бы на час-два раньше в том месте, где должен был вскрыться лед, то это могло бы склонить чашу весов в пользу освобождения от зимнего заточения в «толсторебром» льде. С учетом этого обстоятельства мы могли поздравить друг друга даже за выигрыш двух миль.

Зима 1830/31 года была повторением предыдущей, и даже сам Джон Росс несколько пал духом, о чем свидетельствуют скупые записи за этот период. К февралю и Росс и его люди уже отчаянно искали способы облегчить долгое заточение.

27 февраля. В этот день у солнца хватило силы, только чтобы поднять температуру с —48 до —30° F, после чего она упала до —42° F. Во время воскресной прогулки мы видели нескольких зайцев, еще больше их появилось в понедельник, но ни одного добыть не удалось. Занимаясь экспериментами, мало отличавшимися от школьных забав, мы пробили дюймовую доску пулей из замерзшей ртути. Впрочем, до нас, думается, этого никто не делал. Месяц закончился тем, что термометр показывал —43° F.

Этот месяц прошел еще более скучно, чем обычно. Он был очень холодным, особенно к концу. Средняя температура составляла —34° F.

Пока еще мы не встречались с эскимосами и потеряли надежду, что они подойдут к нам раньше мая, хотя и не понимали причину их отсутствия.

Наш спорт, если так можно назвать ловлю песцов на корм собакам, был необычайно успешным. Не думайте, что то была пустая забава, ведь нам приходилось содержать большую свору и притом в хороших условиях, ибо недалеко уже было то время, когда она должна была сослужить нам службу.

20 марта. Продолжительность и свирепость морозов в эти дни текущего месяца начали нас тревожить. Температура в нынешний воскресный день упала до —52°, а средняя суточная составила —49° F.

Был сильный снегопад, и все вокруг превратилось в сплошную массу льда и снега. Как-то случилось, что снег на короткое время растаял под солнцем на склонах, куда падали его лучи, но такое освещение было непродолжительным, как и его последствия. В марте прошлого года ручьи текли несколько дней.

Перспектива складывалась неудачно для осуществления наших планов на будущее. Временами это повергало в уныние, не предвещая никакого просвета людям, утомленным однообразными занятиями. Тем не менее все были вполне здоровы и ни у кого не замечалось признаков цинги.

По мере того как ожидаемое прибытие эскимосов задерживалось, наше разочарование усиливалось. Присутствие эскимосов дало бы нам новое занятие и развлечение. Кроме того, собаки нуждались в тюленьем мясе и передохли бы с голоду, не будь промысел песцов таким успешным. Да и для нас самих свежая оленина и рыба были более чем желательны, не говоря уж о том, что мы не так хорошо были обеспечены одеждой из шкур, чтобы не хотеть большего. Итак, мы надеялись на прибытие эскимосов и ждали его.

17 апреля. Утром появилась первая овсянка. В понедельник подготовка к санному походу была завершена, и мы ждали только подходящей погоды. Пешая партия с одними санями ушла вперед на две мили, так чтобы пуститься в путь рано утром, если позволит погода.

20 апреля. Погода была хорошей, и главная партия отправилась в путь рано. К полудню возвратилась группа сопровождения, а Джемс Росс с пятью людьми продолжил исследовательское путешествие. На борту судна готовили к отправке еще одни сани с кухонной утварью.

21 апреля температура повысилась до 31° F и более. Кроме того, приятный сюрприз доставило нам посещение трех туземцев — Нейтакнага, Повейтака и Ноенака.

Эскимосы со своими собаками пересекли западные холмы и остановились примерно в четверти мили от нас. Здесь они подняли руки, чтобы показать, что не вооружены, и, согласно обычаю, громко приветствовали нас. В ответ мы тотчас к ним присоединились. Эскимосы уже повстречались с Джемсом Россом, от которого я получил записку; в ней сообщалось, что ему удалось выменять за два ножа два тюка лососей. Это было радостной новостью, и мы приняли меры, чтобы на следующее утро забрать столь желанные припасы.

Мы пригласили эскимосов отобедать и поспать на судне и узнали от них много новостей. Все их друзья живут хорошо; только вот Тиагашу скончался зимой. Эта группа добыла много оленей и рыбы и поджидала нас и в Аватутьяке и в Нейтчилли. Один из эскимосов скоро отправится в Нейтчилли и сообщит там, где мы теперь находимся.

22 апреля. В четыре часа утра я покинул судно и, взяв с собой врача, трех матросов и наших гостей, пошел по следу отправленных ранее саней. Мы пришли в поселок эскимосов в 11 часов. Мы нашли там два тюка рыбы и, хотя их вес не превышал 180 фунтов, уплатили условленную цену. Эскимосы немедленно начали сооружать для нас хижину и справились с этим делом за 45 минут. Не теряя времени, мы сварили обед, и горячая пища показалась нам особенно вкусной после 16-мильного перехода по очень неровному льду. Наши люди забыли захватить с собой одеяла, и добросердечные друзья снабдили нас звериными шкурами.

В полдень два эскимоса понеслись на нартах, запряженных шестью собаками, чтобы забрать рыбу из третьего хранилища, которое, как мы поняли, находилось где-то далеко на озере. Мы пообещали за эту рыбу еще один нож, и нам стоило задержаться, чтобы получить такое подкрепление. Тем временем мы посетили их хижину. Достигая 18 футов в диаметре, она была достаточно велика, чтобы вместить три семьи, но ее запущенное состояние свидетельствовало о том, что здесь жили с самого начала зимы. Женщины приняли нас очень радушно. Одна старуха была больна или показалась нам нездоровой. Врач тотчас дал ей лекарство. Эта женщина, пережившая многих мужей, предложила как плату за лекарство камень, которым высекают огонь. С ее точки зрения, это был действительно ценный подарок. Женщины предложили нам также воды, которой в это время года им не хватает: чтобы растопить хоть сколько-нибудь снега, требуется много жира. Кроме того, они дали нам лосося, и этот подарок мы приняли, чтобы не обидеть хозяек. В качестве ответного подарка мы преподнесли им какие-то безделушки.

В ответ на наши вопросы о жизни семей и здоровье новорожденных они осведомились о том, как идут дела у нас. Одного ребенка они назвали Аглуггой в честь Джемса Росса, ибо среди эскимосов он был известен под этим именем. Наличие 50 тюленьих шкур свидетельствовало об успешной охоте. Помимо тех, которые находились в хижине у них, были еще шкуры, хранившиеся в снегу. Кроме того, эскимосы убили двух мускусных быков и двух медведей. В ожидании нашего приезда они не трогали тушу быка, надеясь ее нам продать. Но мы все не появлялись, и тогда они все съели сами.

Один туземец рассказал нам кое-что о положении дел в этой группе. Одна из женщин сразу же после смерти мужа нашла нового супруга, потому что у нее было пятеро детей. Это «потому что» было бы плохим объяснением в Англии, где готовое чужое потомство не часто бывает источником благополучия. Но здесь пятеро детей представляют собой реальную ценность, большое богатство. Это источник прибыли, а не расходов, счастья, а не огорчения и мук. Уже в восьмилетнем возрасте ребята начинают помогать по хозяйству, а через несколько лет оправдывают свое содержание с лихвой. Когда же родители старятся, дети, будь то родные, пасынки или приемыши, обязаны оказывать беспомощным престарелым людям поддержку, что само собой разумеется. В этой стране нет налога в пользу бедных.

Здесь такое же положение вещей, как в «Утопии»[84], где женщина с пятью детьми считается самой завидной партией и может делать выбор среди молодых мужчин. Нет, здесь даже лучше, чем в «Утопии», ибо многодетность считается у эскимосов символом богатства, а не бедности. Здесь люди действительно хотят трудиться, чтобы поддерживать свое существование и жизнь тех, кто от них зависит, пока те сами не смогут и не будут работать для себя. Пусть же мудрецы из более просвещенных стран приедут сюда и им преподадут уроки мудрости дикари в тюленьих шкурах, которые пьют жир и едят сырую рыбу.

О другой особенности их политической экономии мне не следовало бы отзываться одобрительно, хотя и для нее можно найти философские обоснования. Нельзя разбивать правовую систему на части и, выдернув один закон, заявлять, что он плох. Следует рассматривать ее в целом и оценивать с разных точек зрения, а потом уже решать, что именно правильно. Я имею в виду обычай меняться женами. Здесь люди считают, что это обеспечивает более многочисленное потомство. Хорошо, когда имеются веские основания делать то, что может быть не совсем правильным!

Когда наконец установились связи с эскимосами, без которых обойтись было нельзя, вновь стали активно действовать санные партии. Это позволило Джемсу Россу, возглавлявшему их в большинстве случаев, не только исследовать значительную часть еще не изученного района полуострова Бутия, но также определить и посетить место северного магнитного полюса. В течение лета путешественники все еще надеялись на освобождение «Виктория из его ледового плена, но испытывали мучительную неуверенность.

13 августа. Возвратились эскимосы с женами, детьми и всеми пожитками. Всего их прибыло 23 человека. Мы угостили наших друзей обедом из рыбы и жира. Купив у гостей кое-какую одежду, мы проводили их до палаток, ибо, лишенные развлечений, были рады даже их обществу.

Что может сильнее передать, до какой степени нам не хватало тех интересов, которые обычно заполняют жизнь людей, чем это признание? Да, мы действительно находили разрядку, отвлекаясь от своих мыслей, от прискучившего нам общества, от надоевших разговоров о температурах и ветрах, приливах и льдах, лодках и такелаже или об еде, беседуя с этими засаленными, вечно вынужденными заботиться о повседневной пище представителями человеческого рода, язык которых едва понимали.

Да не подумает читатель, что наша чувствительность к страданиям, которым мы подвергались в течение многих месяцев и даже лет, притупилась. Нет, нас мучили и холод, и голод, и тяжкий труд. И хотя мы не умерли и не стали калеками, как то случалось с другими в этих краях, нам, как и всему остальному человечеству, приходилось страдать от всякого рода мелких недугов, которые причиняют достаточно неприятностей. Разве мы не страдали также от волнений и забот, от несбывшихся надежд, от тоски по далеким друзьям и родине? Разве избавляются от всего этого те, кто забрался так далеко от дома и близких людей? Нет, наши переживания были тем острее, что каждый из нас мог никогда не увидеть своих друзей и свой дом. И все же было нечто такое, что доставляло нам еще большие и никогда не прекращавшиеся мучения. Мы тосковали потому, что не находили пищи для ума из-за отсутствия мыслей и (зачем это утаивать?) из-за отсутствия общества. Сегодня все было, как вчера, и завтра должно было быть, как сегодня. Следует ли удивляться тому, что мы радовались даже посещениям варваров, и может ли что-нибудь более наглядно показать характер наших развлечений, чем признание, что эти посещения приносили нам такую же радость, как возможность побывать в обществе — деловым людям Лондона.

Следующей ночью температура упала до 36° F. Лед, конечно, остался таким же, как был. Трудно передать читателям переживания, вызванные этим неизменным состоянием накрепко замерзшего моря. Когда наступает настоящая зима, человек смиряется с этой мыслью. Подобно животным, впадающим в спячку (хотя люди лишены этой способности, которая здесь была бы весьма кстати), мы впадали в какое-то сонное благодушие, зная, что лучше не будет до наступления других времен.

Но совсем другое дело, если сон бежит твоих глаз, если все время ждешь, когда же можно будет встать и начать действовать, но утром обнаруживаешь, что вся природа по-прежнему спит и ничего иного делать не остается, как только страстно желать, сетовать, надеяться на лучшее всеми силами души.

Посетив эскимосские жилища, мы узнали, что деревянная нога причиняла боль эскимосу, но я подробно его не расспросил, так как с нами был плотник-врач, который мог выяснить, на что он жалуется, и оказать посильную помощь.

14 августа. Туземцам разрешили подняться на борт лишь после богослужения, когда за ними послали лодку. Деревянную ногу обмотали медной проволокой, и она теперь была удобнее, чем когда-либо. Мы, как обычно, вели торг и обменивались подарками. Эскимосы на следующий день собирались разделиться на две группы. Одни направлялись в Шагавок, другие — в Нейтчилли. Эскимосы обещали привезти нам зимой оленины. Сегодня мы застрелили тюленя; этот вид охоты до сих пор нам не удавался.

25 августа. Погода была в основном такой же, но вблизи нас произошла подвижка льда. Вельбот зажало между бортом судна и большой глыбой этих вечных ледяных скал. Если одни из них уносит течением, на их место тотчас появляются такие же или еще более опасные. Запасы, откуда они поступают, поистине неистощимы. Вспоминается строка из песни, которую слышал на родине: «Пока солнце не расплавит скалы». В песне это событие считается невозможным. Я убежден, что мы в конце концов поверим, что и эти ледяные скалы никогда не растают. Даже теперь, поздним летом, они продолжали осаждать нас, принимая самые причудливые формы, какие только можно создать из их прекрасного, но ненавистного хрусталя! О как страстно хотелось нам, чтобы разгорелось пламя и растопило эти тугоплавкие глыбы, даже если бы оно выжгло всю окрестность.

28 августа. Вчера с запада подул сильный ветер и лед стало относить из залива на восток. Но только к вечеру появилась возможность выйти отсюда. Тогда судно подтянули на четверть мили к юго-западу, в подходящее место, где можно было сразу же войти в первое разводье. После этого мы поставили паруса, но, к несчастью, сорвало утлегарь и мы не могли обойти одну льдину, а, повернув на другой галс, не сумели обогнуть и стоявший на мели айсберг, из-за которого сели на мель. Вскоре все же мы подтянули судно к берегу с помощью тросов. Днище не было повреждено, но у руля сломалась нижняя часть пера, и наше продвижение на этом закончилось.

29 августа. Рано утром отремонтировали руль; дул упорный и сильный западный ветер; временами шел снег. Это был как раз тот ветер, о котором мы мечтали, и после многих сомнений и тревог мы наконец-то почувствовали себя освободившимися, да, освободившимися, но еще не свободными. Мы отчалили вскоре после четырех часов и, зарифив марсель, направились к островкам, которые на поверку оказались обособившимися плавучими льдинами. К несчастью, когда мы прошли более двух третей пути, ветер переменился на северо-западный и нам не удалось преодолеть еще одну милю, чтобы обойти эти острова с востока. Тут ветер сменился на северный. Поднялся снежный шквал, и лед погнало вдоль северного берега. В девять часов ветер опять сменился на северо-западный и, пройдя четыре мили, мы снова очутились близ берега.

Мы уже прошли мимо двух бухт, когда вдруг начался сильнейший снегопад и пришлось войти в маленькую бухту, где внезапным сильным шквалом нас едва не занесло на скалы.

Мы верповали к вдающейся в сушу части этой новой гавани, куда впадала речка, и немедленно пришвартовались к берегу на двух тросах. Едва мы успели это сделать, как с севера наскочил резкий штормовой ветер с сильным снегопадом, заставивший нас поставить больше швартовов. Здесь мы видели, как лед очень быстро сносило на юго-запад, и были благодарны судьбе, что очутились в надежном убежище. Чувство безопасности заставило нас забыть о тяжелых трудах, выпавших на нашу долю.

31 августа. Ветер стал слабее, и мы отправились на берег, чтобы изучить обстановку в проливе. Выяснилось, что все забито льдом, и пролив непроходим. Август закончился, а мы прошли всего четыре мили.

10–13 сентября. Нашу гавань еще сильнее забило льдом из залива, и на море все было недвижимо. Природа не позволила бы, чтобы воскресенье стало чем-либо иным, кроме дня отдыха, даже если бы мы захотели нарушить закон. В понедельник дул сильный ветер и нагромождения пакового льда стали еще чудовищнее, если это вообще возможно.

15, 16 и 17 сентября. С холма теперь не видно было чистой воды. Средняя температура достигла 32° F, но на солнце не замерзало. Слабое утешение! Отметим одно пустяковое событие, которое здесь, где никаких происшествий не случается, приобретает важное значение: за последнюю неделю мы подстрелили довольно много белых куропаток. При том образе жизни, какой мы вели, большим событием было даже поймать лемминга. И если теперь среди моряков распространился обычай рассказывать обо всем, писать, даже когда нет интересного материала, почему бы нам не следовать моде?

23 сентября. Удалось подвести судно к кромке льда в надежде, что следующий день позволит нам прорваться. Но новый день отказал в такой милости. Оставалась только обычная надежда на будущее, если желания можно назвать надеждой. И это было все! Теперь, когда мы намертво застряли, пожалуй, ни у кого не было уже надежды на лучшее. А если такой наивный человек среди нас и был, то его ждало разочарование.

Конец месяца не принес облегчения, и перспективы вырваться на свободу тускнели с каждым днем. Не боюсь признаться, что они вообще исчезли. Нельзя было рассчитывать на какое-то дальнейшее продвижение, когда наступившая зима навалилась на нас всей своей тяжестью. Но худшее ждало нас впереди. Казалось вполне вероятным, что судно так и не удастся вывести из льдов и мы в конечном счете будем вынуждены бросить его со всем, что было на борту.

Первое, что нам предстояло в будущем, — это экономить провизию и в еще большей степени топливо, разумеется проявляя всемерную заботу о здоровье людей. Нужно было делать все, чтобы поднять их настроение. Теперь мы могли по крайней мере сказать, что находимся уже на пути домой, продвинувшись на некоторое расстояние, и нет оснований сомневаться в завершении обратного пути в следующем году. Нас еще ожидали оставшиеся запасы с «Фьюри», и мы располагали лодками, на которых могли добраться до Девисова пролива, если нам придется оставить судно. Здесь мы можем встретить китобойца или добраться до датских поселений в Гренландии. Впрочем, если и приводилось больше доводов, чем здесь перечислено, то результат оставался неизменным: у тех, кто еще питал надежду, ее не прибавлялось, а те, кто ее потерял, продолжали отчаиваться.

12, 13, 14 октября. Продолжали расснащивать судно и создавать склады на берегу, а середину корабля дважды обнесли цепью. Мы намеревались затопить судно следующей весной или, раз оно вскоре должно было само затонуть из-за течи, принять меры, чтобы его можно было поднять, при условии, что какому-нибудь кораблю удастся подойти к тому месту, где мы его оставим. Не стану говорить о том, разумно ли было делать эти расчеты на будущее, столь же маловероятное, как если бы на полуострове Бутия-Феликс начался вдруг сезон весны и роз. По-видимому, здесь сказалось воспитание, полученное в детстве: прилагать все усилия, чтобы ничего не пропадало зря.

25 октября. 25 числа был такой сильный шторм, что разорвало в клочья брезент, служивший в течение долгого времени кровлей для нашего дома. Мы не могли даже принять меры, чтобы спасти его, так как людям грозила опасность обморозиться.

Подводя итоги за октябрь, трудно останавливаться на деталях. Событий было мало, и они не представляют интереса. Провели ряд подготовительных работ, чтобы весной затопить судно, о чем я уже упоминал, в связи с нашим намерением добраться по суше и на лодках до того места, где хранились запасы с «Фьюри». Все было выгружено на берег, за исключением провизии и имущества, необходимого для повседневных нужд, и обе лодки были поставлены так, чтобы под них можно было подвести полозья.

27–30 ноября. Нам пришлось сократить хлебный паек. Хотя мы уже уменьшили выдачу солонины и пили еловый отвар, шесть человек все же заболели цингой в легкой форме. Ухудшение их состояния предотвратили, давая пить лимонный сок. Во всяком случае, от подавленного состояния они избавились.

25 декабря. Первый день рождества во всех отношениях был отпразднован как полагается. Что касается обеда для команды, единственное блюдо, достойное упоминания, — ссек говядины, пролежавший восемь лет в запасах с «Фьюри». Поданная вместе с телятиной и овощами говядина была так же хороша на вкус, как в тот день, когда была сварена.

Люди ослабели, но с цингой нам удалось справиться. Только у одного человека — Диксона обнаружились осложнения, и мы опасались, что он долго не протянет.

1832 год. 31 января. Состояние нашего здоровья теперь сильно ухудшилось. Все мы очень ослабели, и многие чувствовали недомогание без явных признаков болезни. У меня открылась и начала кровоточить старая рана в боку, что, как я хорошо знал, было одним из признаков цинги. Нет нужды говорить, что это сильно всех встревожило, а у того, на ком лежала полная ответственность, вызвало не меньшее волнение. Но понять те чувства, которые обуревали нас, может только человек, сам все это испытавший.

1–4 февраля. Месяц начался жестоким штормом, который продолжался два дня и утих на третий. Мы сделали прорубь и определили, что толщина льда превышает пять футов. Из-за безнадежного состояния судна мы чувствовали себя как пленники. Но, видимо, судну было суждено стать в полном смысле нашей тюрьмой, ибо штормы и морозы редко позволяли выйти дальше палубы. Не удивительно, что мы томились от скуки.

19 и 20 февраля. Воскресенье было ветреным и морозным, а понедельник выдался еще хуже. Утром на судно забежала росомаха и начала пожирать приготовленное для собак мясо. Убивать этого жалкого изголодавшегося зверя значило проявить явное негостеприимство, но он был первым представителем своего вида, которого нам удалось заполучить. Да и можно ли сравнивать жизнь и счастье зверя с той радостью, которую доставило нам его набитое соломой чучело под стеклянным колпаком?

Февраль был суровым. Если температура и не падала так низко, как в прошлые годы, то холода были устойчивее. А из-за частых штормов мороз ощущался еще сильнее.

Вокруг судна лед достиг такой толщины, что все надежды на его освобождение, даже если бы мы остались на борту, пропали. А остаться мы не могли из-за нехватки провизии и состояния здоровья. Ослеп матрос Бак, у которого неожиданно начался рецидив эпилепсии, причем в очень тяжелой форме.

Плотник почти закончил полозья для лодок и собирался изготовить еще несколько саней для перевозки провианта. Вот и весь краткий отчет за этот месяц. Пусть попытаются другие лучше передать то, что мы пережили и чего им никогда не суждено испытать.

Март, подобно февралю, мы воспринимали как очень холодный месяц из-за частых ветров. Не подлежит также сомнению, что, сравнительно ослабев и хуже питаясь, мы болезненнее реагировали на мороз.

Это задержало изготовление саней, но у нас хватало работы и на самом судне; надо было уложить и перенести в одно место различные вещи, необходимые в походе. Это была довольно трудоемкая работа, ибо, кроме провизии, оружия, огнеприпасов и орудий, нам нужно было забрать с собой топливо, хотя бы только для того, чтобы растопить снег и получить воду для питья, а также инструменты и предметы личного обихода.

В составе команды был теперь один слепой, а помощник капитана Тейлор сильно хромал. Кроме того, еще у трех человек здоровье сильно пошатнулось. Да и никто из нас не находился в таком хорошем состоянии, как в прошлом году. Ясно, что с моей стороны самым правильным решением при создавшемся положении было увеличить паек до полной нормы, что я и сделал.

1–7 апреля. Ветер достиг такой силы, что люди после богослужения оказались как бы замурованными в корабле.

В понедельник ветер стал более умеренным, и люди рубили лед вокруг «Крузенштерна», готовясь поднять его на борт. В воскресенье ртуть внезапно поднялась до плюс 7°, тогда как уже 136 дней она не переходила за 0° F. Я не думаю, что когда-либо отмечался такой продолжительный период низких температур, и, несомненно, это обстоятельство утвердило нас в решимости оставить судно на произвол судьбы, а самим попытаться спастись, сделав для этого все, что возможно.

15–21 апреля. 15 числа и еще два дня погода была теплой, и наша работа продолжалась. Но 18 апреля, едва выйдя за дверь, мы были вынуждены вернуться из-за сильного мороза. Все же назавтра мы протащили лодки на небольшое расстояние и убедились, что полозья вполне отвечают всем нашим требованиям. Все было готово к тому, чтобы на следующий день начать пеший поход на север, но этому помешал сильный снегопад при температуре, не поднявшейся выше —28° F даже в полдень. Это вынудило нас оставаться на месте до конца недели.

22 апреля. Мы ничего не сумели бы сделать в этот день, даже если бы это были будни, а не воскресенье, так как температура утром упала до —30° F. Здесь следует разъяснить, что нашей ближайшей задачей было пройти некоторое расстояние с запасами провизии и лодками и оставить их в подходящем месте, чтобы легче было двигаться потом. Решение покинуть судно было уже принято давно. Наша цель теперь заключалась в том, чтобы добраться до берега Фьюри и заполучить там не только провизию, но и лодки. Если бы найти лодки нам не удалось, мы должны были бы привести в порядок наши собственные и плыть на них дальше.

23 апреля. Хотя температура оставалась по-прежнему низкой, было тихо и ясно. Поэтому мы выступили в поход в девять часов и, дойдя до ближайшей лодки, которую оттащили от судна примерно уже на четыре мили, перевезли ее к другой лодке и к продовольственному складу, находившемуся еще на две мили дальше. Затем, разделив грузы поровну, мы с большим трудом, преодолевая препятствия, продвигались вперед по торосистому льду. В конечном счете пришлось перетаскивать по одной лодке за раз, а затем возвращаться за другой. В результате за пять часов мы продвинулись не более чем на милю. Но тут начался такой сильный буран, что пришлось остановиться и строить снежные хижины. Эти хижины накрыли брезентом, а, поскольку у нас были постели из оленьих шкур и походная кухня, вся партия, состоявшая из 14 человек, удобно расположилась на отдых, хотя температура ночью была —15° F.

28 апреля. Опять подул штормовой ветер, и мы не могли идти дальше. В воскресенье ветер усилился, и нам пришлось оставить здесь лодки и возвратиться на судно. Ветер дул в спину и не мешал продвижению. Вечером мы добрались до хижин, которые построили первыми, а назавтра около полудня возвратились на судно. Вот краткий результат этого похода: каждый из нас проделал по 110 миль, а реально мы продвинулись всего на 18 миль. Предстояло еще трижды покрыть это расстояние, чтобы перебросить весь груз с корабля только на этот отрезок пути, который в целом должен был составить 300 миль.

7 мая. Мы выступили в поход, увезя оставшуюся провизию и постельные принадлежности, и к трем часам дня достигли второй остановки в 18 милях от судна; нам наконец удалось доставить сюда две лодки и запас провизии еще на пять недель, не считая десятидневного запаса на текущие нужды. Наша работа была слишком тяжелой и беспокойной, и нам было не до шуток. И все же мы не могли удержаться от того, чтобы сравнить наше путешествие с действиями персонажа из арифметической задачи, которому требовалось перенести яйца по одному в заданную точку.

8 мая. Сильный снегопад держал нас в заточении целый день. Хотя это позволило нам отдохнуть, мы все же волновались, что испортится дорога. На следующий день было гораздо хуже, ибо дул восточный штормовой ветер, и все же беззаботные матросы спали и наслаждались отдыхом, как будто им больше нечего было делать, как предоставить тревожиться и не спать тому, на ком лежала вся ответственность. Но 10 мая, когда ветер и буран все еще не прекращались, им, судя по всему, стал надоедать отдых в этой хижине, такой тесной, что нельзя было сменить положение, в каком первоначально лег. В полночь ветер утих, но ртуть стояла на нуле по Фаренгейту.

Люди, проводящие всю жизнь на суше, отпускают немало острот по поводу чудачеств моряков. Об этом свидетельствуют хотя бы проза Джо Миллера[85] и песни Дибдина[86]. Между тем персонаж, в чей адрес направлены эти остроты, — целиком вымысел этих сухопутных крыс и так же мало походит на британского или любого иного моряка, как на чикасава[87] или китайца. Несомненно, моряк отличается особым характером, но совсем не таким, какой известен широкой публике. Насколько он хуже — не решаюсь сказать; в каких отношениях лучше или чем отличается — решать не берусь. Но все моряки убеждены в одном: возникают ли трудности с провизией и водой, начался ли шторм или ураган, сбился ли с курса корабль или оказался во время шторма на подветренной стороне у берега — все это «дело капитана». Правда, команды выполняют приказы своих капитанов, люди берутся за дело и совершают при этом такие чудеса, в которые не поверит ни один человек, проживший всю жизнь на суше. Но закончится вахта, и они спят так крепко, как будто все в порядке; остальное — «дело капитана». Наши люди в этой экспедиции довольно всего насмотрелись, чтобы научиться хоть иногда мыслить самостоятельно. Видимо, они действительно порой размышляли о делах, за которые капитан не должен нести ответственность единолично. Но раз способность принимать самостоятельные решения из матросов окончательно выколотили, они во всех случаях, когда нужно было придумать и выполнить что-нибудь новое и необычное, неизменно сохраняли невозмутимое спокойствие. Правильно или неправильно решался вопрос — это было «дело капитана», а не их забота. Нечего сказать, приятная ответственность для капитана!

21 мая. Возвратившись вторично на судно, мы убедились, что там готов к отправке запас продовольствия еще на один месяц. Однако, по нашим расчетам, на ремонт саней и на отдых людей, которым предстояло тянуть сани, должна была уйти неделя. За этот день мы покрыли 329 миль лишь для того, чтобы перебросить наши запасы по прямой всего на 30 миль.

29 мая. Мы теперь надежно упрятали на берегу все, что могло бы потребоваться при вынужденном возвращении или пригодиться туземцам. Поэтому мы подняли флаг, прибили его гвоздями к мачте и подняли бокалы в знак прощания с нашим бедным судном. После того как все сошли на берег, я еще раз простился с «Виктори», заслуживавшей лучшей участи. Это был первый корабль, который я был вынужден покинуть, прослужив на 36 кораблях в течение 42 лет. Мне казалось, что я навсегда расстаюсь со своим старым другом, и, дойдя до того места, где должен был потерять судно из виду, не мог удержаться, чтобы еще раз не окинуть взглядом всю эту унылую пустыню. Заброшенность этого края особенно подчеркивалась одиноким, покинутым, беспомощным судном, служившим нам домом в течение последних лет. Оно было обречено оставаться закованным в неподвижный лед до тех пор, пока время не проделает над ним свою обычную разрушительную работу.

30 мая. По мере нашего продвижения снег становился тверже и дорога лучше. Все же из-за тяжелого груза мы шли медленно и добрались до снежных хижин на двенадцатой миле лишь в полдень. В час утра следующего дня мы снова тронулись в путь, но, поднимаясь вверх по холмам, могли тянуть за собой одновременно не более двух саней, так что до следующей остановки, всего в восьми милях от нас, дотащились лишь через 10 часов. Май закончился на этой остановке.

Теперь настало время объяснить, как мы предполагали осуществить задуманное путешествие. Мы должны были доставить в гавань Элизабет лодки и шестинедельный запас провизии из расчета выдачи пайков по полной норме. Затем мы намеревались, оставив там лодки и половину запасов, продвигаться дальше, взяв с собой сани и половину провианта, пока не достигнем 71-й параллели. Оттуда предполагалось выслать небольшую партию из пяти человек, чтобы разведать состояние складов на берегу Фьюри. Если там все окажется в порядке, вся наша партия будет продолжать путь до этого пункта, а если придется повернуть обратно, то пополним запасы из того, что оставили в гавани Элизабет.

В этом месяце мы достигли 70°21′ северной широты, так что до гавани Элизабет нам оставалось всего 16 миль. Неважное состояние команды мешало работать как полагается, но мы нашли дело для всех, даже для слепого и хромого. Работа и возродившиеся надежды помогали поддерживать бодрость духа.

Состояние льда в этот период (а весна была уже на исходе) оказалось невероятно скверным. В каком бы направлении мы ни смотрели, море до самого горизонта превратилось в сплошной массив тяжелых глыб. Кругом были одни глыбы; казалось, что воды здесь никогда не будет. Не оставалось больше никаких сомнений в том, что, когда обстановка все же переменится, покинутый нами корабль уже не сможет освободиться из льдов. Мы получили теперь некоторое удовлетворение, убедившись в том, что поступили не опрометчиво и что иного выхода у нас не было.

3 июня. В этот день мы добрались до ближайших хижин, доставив туда остальную провизию. Люди выглядели крайне утомленными и послали ко мне помощника капитана Блэнки, чтобы он от их имени обратился ко мне с просьбой оставить в этом пункте лодки и резервный запас провизии, а затем следовать прямо к складам с «Фьюри». Я уже подозревал что-то недоброе. Теперь же, получив предложение оставить наши запасы в пункте, куда было нельзя вернуться, я не только решительно отказал в такой просьбе, но и отдал приказ следовать дальше в выражениях, которые не оставляли места для сомнений, использовав неоспоримый аргумент[88]. Это было первым симптомом приближения к мятежу за все время.

8 и 9 июня. 8 числа мы не могли идти вперед из-за шторма, но на следующий день все было доставлено на склад в гавани Элизабет. Здесь мы поднялись на холм, чтобы изучить состояние льда; оно оказалось исключительно скверным, и мы пришли к выводу, что дальше тащить лодки не сможем. Считая, что мы всегда сумеем подойти к лодкам, я решил отправиться с людьми дальше, прихватив трехнедельный запас продовольствия, затем, пройдя 20–30 миль, оставить здесь часть продовольствия в качестве резерва и выслать головную партию на берег Фьюри.

12 числа мы готовились к отправке Джемса Росса, Эбернети и Парка на берег Фьюри. Они взяли с собой сани, запас продовольствия на две недели, палатку и другие совершенно необходимые вещи. Уходившим было дано указание оставлять записку на месте каждого ночлега. Мы рассчитывали, что со всем грузом доберемся до этих мест вдвое медленнее, чем они, то есть продвинемся примерно на 70 миль, когда они уже достигнут конечной цели похода, находившейся теперь в 150 милях от нас.

22 июня. Пока люди спали, я продолжал разведку окрестностей, ибо до сих пор мы не имели случая осмотреть эту часть страны; затем мы шли вечером, как обычно, пока не достигли южных островов Гримбл, где я нашел поставленный Джемсом Россом гурий в ознаменование конца четвертого дня пути. По наблюдениям Джемса мы были в 12 милях, а по моим — в 8 милях от того места, где 10 августа 1829 года впервые вступили во владение этой страной.

25 июня. Мы продолжали следовать вдоль берега и вскоре встретились и соединились с партией Джемса Росса. Джемс привез с берега Фьюри сообщение, что там была очень высокая вода и море протащило три лодки и много других вещей к северу вдоль берега, причем одна лодка получила значительные повреждения. Все прочее осталось в том же положении, в каком было при нашем отплытии: хлеба и другой провизии имелось в изобилии, и они хорошо сохранились. Мы все остались на этот день в лагере, подсчитав, что с продуктами, которые они привезли, сможем выдавать пайки по полной норме, пока не достигнем цели.

30 июня. Мы снова выступили в путь, но теперь в дополнение к нашему обычному грузу пришлось еще везти хромого. Солнце сильно нагревало снег, и облик суши ежечасно менялся, но близ берега лед казался столь же прочным и непрерывным, как всегда. За последние дни мы подстрелили несколько уток, и они казались нам в то время неслыханной роскошью, особенно до того, как были увеличены пайки. Месяц завершился тем, что мы подошли к берегу Фьюри на расстояние, откуда был слышен человеческий голос.

1 июля. Вниз по расщелинам во льду уже стекала вода, и облик местности с каждым часом менялся. По всем трем оврагам, лежавшим на нашем пути, тоже стекали потоки, но нам все же удалось их пройти и в 10 часов разбить лагерь на берегу Фьюри.

2 июля. Мы снова оказались в доме. Каким бы ни был этот дом и сколько бы времени мы в нем ни провели, мы наконец почувствовали себя дома, а это уже немало. Думается, что после всех страхов наши люди испытывали это чувство с особой остротой и их радость почти не омрачалась предчувствиями будущих лишений.

В первую очередь я послал всех отдохнуть ночью, чтобы можно было возобновить регулярную работу днем, после чего пошел осмотреть запасы продовольствия. Но они были разбросаны, а помешать полуголодным людям до них дорваться трудно. Вопреки всем нашим приказам и советам многие серьезно поплатились за свою неосмотрительность. За исключением урона, причиненного высокой водой, единственной обнаруженной нами пропажей были свечи: их сожрали песцы, сломавшие несколько ящиков.

Как только люди отдохнули, мы распределили между ними работу. Прежде всего надо было построить дом площадью 31 на 16 футов и 7 футов в высоту и покрыть его брезентом. К вечеру каркас был уже готов.

4 июля. Строительство закончено, и дом получил имя «Сомерсет-Хаус». 5 июля шел снег, а в конце дня подул штормовой северный ветер, такой холодный, что капли дождя замерзали на лету. Всю ночь опять шел снег, и на следующее утро земля, как зимой, была покрыта снегом.

Плотники приступили к ремонту шлюпок с «Фьюри». Мы намеревались для их укрепления поставить на каждой по две переборки и два прочных бимса. Дом, который мы начали обживать, был разделен на два помещения: одно для матросов и второе, состоявшее из четырех небольших клетушек, для офицеров; кухню пока разместили в палатке.

1 августа. В последний день июля неожиданно вскрылся лед. Появились судоходные разводья, шлюпки были в порядке, и мы готовились к отплытию, надеясь, что сумеем выйти из этого пролива и достигнем Баффинова залива до ухода китобойных судов. В шлюпки погрузили запас продовольствия до 1 октября; кроме постельных принадлежностей и иных необходимых вещей, в каждой из них было по семи матросов и одному офицеру. Я обменялся с Джемсом Россом копиями карт и дневников на случай, если мы разойдемся, а в доме зарыли бутылку, куда положили краткий отчет о нашей деятельности.

Мы отошли от берега в четыре часа дня. Но каналы во льду оказались очень извилистыми, забитыми плавучими льдинами, и это мешало грести. Поэтому мы шли медленно и, пройдя мимо устья двух рек, около которых скопилось много тяжелого льда, остановились в 9 часов под той же кручей, где потерпело в свое время крушение «Фьюри». Пришлось как можно быстрее разгрузить лодки и вытащить их на берег.

Еще минута — и было бы поздно, так как внезапно начало нагонять лед и две льдины неподалеку от нас со страшным треском разлетелись на куски, а из их обломков у самого берега образовалась гряда торосов. Итак, мы проплыли всего восемь миль и по странному совпадению едва спаслись от гибели не только в том месте, где потерпело крушение «Фьюри» восемь лет назад, но и в тот же самый день, когда это судно погибло.

2 августа. Пришлось подняться еще выше и прорыть док для лодок в небольшом холмике. Днем шел дождь, и с кручи начали обрушиваться подмытые камни. Один из них ударился о мачту лодки, и его обломки, которые мы увидели внизу, достаточно наглядно показали, что находиться у подножия этого обрыва высотой 470 футов опасно.

Но такое описание обстановки слишком эпично. Над нами нависла высокая скала, и мы хорошо знали общеизвестную истину, что во время оттепели с кручи скатываются глыбы по мере того, как ранее скреплявший их лед трескается. Действительно, положение было предельно опасным: всех нас могло неожиданно засыпать обломками, если судить по состоянию того участка берега, где мы находились; любому из наших людей могло раздробить голову прежде, чем он успел бы заметить такую угрозу. Но думается, что в полной мере испытав все опасности, мы стали несколько беспечнее.

13 августа. Сегодня ничто не изменилось и м-р Том был послан на берег Фьюри за трехнедельным запасом продовольствия. В этом направлении было разводье, а к северу от нас — лед.

25 августа. При холодном северном ветре уровень воды поднялся на восемь футов, но на ледовой обстановке это не сказалось. На следующий день температура упала до 25° F и ветер резко усилился. Нам оставалось только гадать, что означает этот мороз — рецидив истекшей зимы или начало новой.

28 августа. К полудню ветер, бушевавший последние дни, утих, и мы пошли под парусами вдоль берега, подвергаясь опасности от сильнейших камнепадов с обрывов. Приходилось проявлять всемерную осторожность. Пройдя залив Бэтти, мы в полночь попали в залив Элвин. Продвинувшись вдоль берега еще на милю к северу, мы из-за сильнейшего штормового ветра разбили палатки во время бурана. За ночь засыпало снегом всю окрестность.

29 августа. К утру ветер стих, и мы вышли в море, держа курс на мыс Йорк, но придерживаясь кромки пакового льда, в котором надеялись отыскать проход. Но при этом мы все дальше отклонялись от курса и под конец оказались там, где кромка льдов подходила к острову Леопольд. Дальше нам не было ходу. Поскольку ветер усиливался, мы с большим трудом обошли льды с наветренной стороны.

30 августа. Нам пришлось спать в лодках не в очень удобном положении, и, так как стоянка наша была ненадежной, мы покинули ее в шесть утра с южным ветром. Вскоре мы встретились с паком и шли вдоль его кромки по проливу Барроу, но никакого выхода не нашли. Пришлось опять повернуть к берегу вблизи мыса Кларенс. Здесь мы нашли удобное место, где можно было разбить палатки и вытащить шлюпки на берег.

31 августа. Все утро шел снег, и мы вытащили шлюпки на припай, откуда их легче было спустить на воду. Тут оказалось много разрушенных хижин эскимосов и несколько капканов для песцов. Нам встретилось также много тюленей, что объясняло, почему туземцы останавливались именно здесь. Отсюда все море дальше к северу представлялось в виде сплошной массы льда.

Август был особенно тревожным месяцем. Смена надежд и разочарований оказалась серьезным испытанием нашего терпения. Когда мы отошли от берега Фьюри, нам казалось, что все складывается благоприятно. Стоит только дойти вдоль берега до какого-нибудь залива, мыса или косы, и перед нами откроется возможность быстро добраться до северной кромки льдов, а затем преодолеть величайшую трудность на нашем пути — пролив Принс-Риджент. Однако 73-й параллели мы достигли так поздно из-за ледовых условий, что возникало сомнение, удастся ли нам выполнить свое намерение в течение лета.

Это было самым тяжким испытанием нашего терпения. Смотровая вышка, построенная матросами на скалах, стала главным местом развлечения, где можно было хотя бы следить за изменениями ледовой обстановки. Наш продовольственный паек сводился к следующему: полфунта мяса, фунт хлеба и пинта какао. Последнее подавали на завтрак и ужин. Дичь, дополнявшая этот рацион, считалась роскошью, она редко нам доставалась. За все время мы добыли только трех песцов, столько же зайцев да пару уток. Примерно в конце месяца исчезла вся водоплавающая дичь.

Лодки, сделанные из красного дерева, оказались такими тяжелыми, что мы лишь с большим трудом вытаскивали их на берег. Всей партии приходилось тащить одну лодку, часто прибегая к талям.

2 и 3 сентября. В понедельник я поднялся на гору, возвышавшуюся вблизи нашего лагеря. Это крайняя северо-восточная точка Америки[89]. Отсюда можно видеть мыс Уоррен — с одной стороны и мыс Йорк — с другой, а за последним, далее к востоку, — еще три мыса. Пролив Барроу превратился в сплошное ледяное поле, нигде не было видно ни одной полыньи.

17 сентября. Кое-где северо-западный ветер отогнал лед от суши, но на следующий день все вновь сомкнулось. Мы убили двух песцов и несколько белых куропаток, которых хватило на несколько приемов пищи. В начале нашего пребывания в этих краях нам не нравилось мясо песцов, но теперь мы предпочитали его любому другому.

19 сентября. Стало еще холоднее, ртуть упала до 18° и не поднималась выше 25° F. Однако 20 сентября нам показалось, что во льдах начали образовываться разводья, и мы погрузили свое имущество, оставив сообщение о нашей деятельности в жестяной банке, положенной под гурий. Отойдя от берега в полдень, мы достигли кромки пакового льда в том месте, где соединяются проливы Барроу и Принс-Риджент. Здесь обнаружилось, что лед образует сплошной плотный массив, не оставляющий никаких надежд на его вскрытие в течение этого сезона. Побережье тоже было забито тяжелыми льдами. Поэтому нам пришлось возвратиться туда, откуда мы пришли. При этом не обошлось без больших трудностей, но все же мы сумели высадиться вовремя. Сразу же после нашей высадки лед начал с большой скоростью надвигаться на берег. Если бы среди нас нашелся хоть один человек, еще надеявшийся преодолеть это тяжелое препятствие, я бы согласился здесь остаться и сделать еще одну попытку пробиться, хоть она и представлялась мне бесполезной.

21–24 сентября. Мы оставались здесь три дня. 24 числа все согласились на том, что надежды пробиться нет и нам остается только вернуться на берег Фьюри.

26 сентября. Нашу попытку пересечь залив Элвин остановили льды. Мы были вынуждены затащить шлюпки в полынью и разбить на льдине палатку. На следующий день среди льдин появилось больше разводьев и мы отошли, очень медленно продвигаясь через тяжелый лед залива. Но в 10 часов утра внезапно поднялся штормовой ветер и усиливался так быстро, что к середине дня мы уже не могли идти под парусами и были вынуждены высадиться на припае.

К несчастью, здесь мы оказались под самым страшным обрывом из всех, которые видели до той поры, в двух милях от северного мыса залива Бэтти. Здесь, под скалами, полоса пляжа была не шире шести футов, а обрывы вздымались над нами на 500 футов. Итак, было совершенно необходимо как можно скорее отсюда выбраться, но восточный ветер нагонял из залива лед и нам пришлось задержаться до следующего дня. Единственным утешением за это время было то, что мы застрелили трех песцов, а также несколько уток и чаек. Теперь выдавали половинный паек, после того как люди в течение долгого времени получали две трети нормы.

За предшествующие месяцы мы испытали немало треволнений, надеясь наконец вырваться из этой несчастной страны, узниками которой так долго были. Много пришлось пережить, преодолевая те трудности, которыми сопровождались наши попытки выбраться отсюда. И все же этот месяц мы провели в еще большем волнении, ибо он принес нам более частые и горькие разочарования. Тем не менее он дал нам хоть какую-то пищу для ума при обсуждении наших шансов и надежд на успех.

Такие обсуждения иногда позволяли нам развлечься (других развлечений у нас ведь не было), ибо в нашу жизнь вносили разнообразие даже те колкости, которыми часто обменивались при таких беседах. Споры в немалой степени поддерживали наш дух. Оптимисты в полемическом задоре преувеличивали наши шансы на успех, тем самым вселяя бодрость в сердца робких и отчаявшихся людей. Последние, хотя и оспаривали радужные предположения и предсказания, все же начинали видеть какой-то проблеск надежды.

Каждая из трех палаток превратилась таким образом в отдельный совещательный орган или самостоятельное общество в миниатюре. Джемс Росс, который всегда был самым неисправимым оптимистом, объединял тех, кто возлагал самые светлые надежды на будущее. Противоположное течение возглавил м-р Том. При всех своих замечательных качествах этот человек не отличался уверенностью в своих силах. Только в моей палатке мнения расходились, и это давало больше пищи для споров.

Я стремился (и это, думается, было самой правильной тактикой) скрывать свое мнение, не вмешиваться ни в какие споры и тем самым не только разузнать, какие противоположные мнения существуют по данному вопросу, но и воспользоваться этим знанием.

В последние дни задержки на этом месте мы не только осознали безуспешность наших попыток выбраться из заточения. Теперь появилось сомнение даже в том, позволят ли ледовые условия возвратиться на берег Фьюри или пройти хотя бы незначительную часть пути к единственному оставшемуся для нас приюту. Вот тогда-то мы попали не просто в затруднительное, а в крайне опасное положение.

Именно в это время мы начали больше страдать от холода, чем когда-либо раньше. Мы не смогли захватить с собой необходимого количества одежды и брезента и теперь, когда больше всего нуждались в защите от мороза, располагали самыми скудными средствами обороны от его свирепости.

2 октября. Плотник начал делать сани из пустых хлебных бочек, и щепки были весьма желанным топливом. Сложив костер, мы приготовили на обед двух песцов в дополнение к нашему скудному рациону, который на протяжении всей экспедиции раздавался два раза в день: на завтрак и на ужин. Сани были готовы только к 4 октября, когда во время сильнейшего снегопада мы погрузили на них палатки и все остальное имущество, которое могло пригодиться на берегу Фьюри. Мы уже не могли возвратиться туда на шлюпках и решили оставить их здесь, чтобы воспользоваться ими в следующем году, а самим добираться на санях.

Мы убедились, что такой переход сопряжен с почти непреодолимыми трудностями. Нам удалось пройти всего четыре мили. Дорога была почти непроходима из-за глубокого рыхлого снега. В то время был сильный снегопад и в довершение наших бед хромой Тейлор не мог ни идти на костылях, ни сидеть в санях, которые то и дело опрокидывались на неровном льду.

Все же каких трудов нам это ни стоило, мы в семь часов достигли места стоянки, правда не слишком удобной. Было уже темно, и ртуть стояла на нуле [по Фаренгейту].

5 октября. Мы провели здесь тяжелую холодную ночь, но, к счастью, не обморозились. Утром, поскольку одни из трех саней поломались, пришлось оставить здесь часть запасов и взять с собой только продовольствие, палатки и постели. Мы погрузили все это на двое саней… Теперь каждые сани пришлось тащить большему числу людей, чем вчера. За этот день мы прошли целых семь миль, несмотря на сильный, холодный ветер и непрерывный снегопад. Нам удалось перевезти Тейлора, возвратившись за ним с пустыми санями. Мы и без того были перегружены, а путь наш изобиловал препятствиями. Перевозка Тейлора требовала дополнительных усилий, но для тех, кто роптал на судьбу, было утешением, что они все же находятся в лучшем положении, чем этот бедняга.

На следующий день нам пришлось встретиться с новой трудностью: нагромождения высоких торосов простирались до самых обрывов, и нам часто приходилось бросать сносную дорогу, чтобы по возможности их обойти. Но работа согревала нас, и к полудню, когда оставалось всего 18 миль до берега Фьюри, люди ощутили новый прилив мужества. Пройдя 11 миль, мы разбили палатки в виду нашего зимнего жилища и к тому же по пути убили несколько песцов.

7 октября. Утром в понедельник нам пришлось еще несколько часов провести в трудах, и они завершились тем, что мы наконец добрались до Сомерсет-Хауза. Мы снова были дома.

В нашем доме, оказывается, расположился песец, который при виде нас немедленно сбежал. Все было в том же состоянии, как при нашем отъезде. Голод измучил нас не меньше чем мороз, ибо после завтрака у нас не было ни куска во рту. Поэтому людей хорошо накормили. Двое из нас обморозились, а у меня был глубокий порез на ноге.

13 октября. С 10 числа не прекращается шторм необычной силы. К полудню он, казалось, ослабел, а затем стал еще свирепее. Брезентовая крыша не выдерживала его напора, и наши постели покрылись снегом, и все замерзло. Мы с трудом обогревались, теснясь вокруг печки. Но тут нам повезло: в капканы попались три песца, и мы горячо поздравили друг друга с такой удачей.

27 октября. Дом обнесли снежным валом толщиной 4 фута, а под крышей установили стойки с тросами, чтобы ее засыпало снегом. Непрекращавшийся шторм не позволил нам работать три последующих дня. Конец недели был теплее, и нам удалось продолжить наши дела.

28 октября. Люди получили последний обед по полной норме. Теперь нам пришлось сократить паек. Жареный песец — очень хорошее блюдо, так по крайней мере нам тогда казалось. Впрочем, теперь, возвратившись к английской говядине и баранине, я начинаю сомневаться, не переоценил ли достоинства песцового мяса.

По новым нормам людям теперь давали поочередно то гороховый суп, то суп из моркови и турнепса, обнаруженных в запасах с «Фьюри». Выдачу хлеба урезали, заменив недостающее количество клецками. Но питание людей все же было достаточным, ибо их самочувствие стало гораздо лучше, чем когда мы сюда возвратились.

В ноябре, оказавшемся очень суровым, люди, у которых не было теплой одежды, редко могли работать на открытом воздухе. Но нам наконец удалось сделать наш дом довольно удобным. Температура в помещении держалась около 45° F, и только у стен она была ниже точки замерзания, как и в наших клетушках. У каждого была своя койка, покрытая брезентом и матом, а также одеяло. Чтобы было теплее, собирались еще сшить маты и накрываться ими.

Средняя температура в декабре была на градус ниже любого предыдущего показания, и в жилище очень сильно ощущался мороз, но, навалив массу снега и льда снаружи и настелив в доме дощатый пол, мы сделали его более комфортабельным. Полдюжины добытых песцов казались нам великолепным яством. Их подавали по воскресеньям и на рождество. То было первое рождество, когда мы не попробовали ни спирта, ни вина, так как их запасы были израсходованы. Единственным больным среди нас был теперь плотник Томас. Это доставляло мне немалое огорчение. Мне было не только жаль самого больного. Его болезнь угрожала интересам всей команды и ставила под сомнение достижение медицины. Цинга, от которой Томас долго страдал, не поддавалась лечению нашим основным лекарствам — лимонным соком, который, казалось, утерял свои противоцинготные свойства.

1833 год. 10–16 февраля. Поскольку плотник был в безнадежном состоянии, в это воскресенье была прочитана приличествующая случаю проповедь. В следующую субботу он скончался. Термометр показывал —45° F, и грунт был таким твердым, что нам лишь с большим трудом удалось вырыть могилу.

Меня немало беспокоило и собственное состояние. Разболелись старые раны, что предвещало цингу. Теперь и у меня появились некоторые основания опасаться, что я тоже в конечном счете не выдержу все испытываемые трудности.

Лед, каким он стал в конце февраля, просто не мог быть хуже. Все холмы целиком скрылись под снегом. В месте нашей вынужденной стоянки снег был так глубок, что наше убогое жилище почти полностью скрылось под ним и походило на снежную хижину эскимосов. Что же касается нашего образа жизни и переживаний, то об этом в стихах можно рассказать один раз. Но ни в стихах, ни в прозе нельзя повторять одно и то же бесконечно в надежде, что все будут слушать, понимать и сочувствовать.

В течение всего марта недостаточная занятость, урезанные пайки и упадок духа, неизбежные при виде этой бескрайней, унылой, навевающей тоску своим однообразием снежно-ледовой равнины, — все это, вместе взятое, сильно сказалось на состоянии здоровья всей команды без исключения.

Нам всем опротивела жизнь в этом жалком домишке. Те, кто не любил размышлять, находились в состоянии сонливого оцепенения, и они-то и были самыми счастливыми из нас. Именно те, кто обладал достойной зависти способностью спать в любое время независимо от того, волновало ли их что-нибудь или нет, чувствовали себя лучше всех.

21 апреля. Теперь наши планы сводились к тому, чтобы перебросить по этапам к шлюпкам такое количество провианта, которого нам должно хватить на период с 1 июля по 1 октября. Во вторник Джемс Росс с обеими партиями двинулся в путь с разным грузом и возвратился около полудня 24 числа. На обратном пути они видели медведя и убили тюленя, а вечером другой медведь подошел к самому нашему дому и стянул флагшток, за что поплатился жизнью.

В апреле нам удалось перебросить весь наш провиант на восемь миль, или на одну четверть расстояния до шлюпок в заливе Батти. На перевозку провианта до конечного склада, по нашим расчетам, должен был уйти весь май. Итак, партиям предстояло пройти один и тот же участок пути восемь раз, покрыв в общей сложности 256 миль. Так на деле и получилось, и только 24 мая мы прибыли с первым грузом к тому месту, где стояли лодки. Сначала мы не могли даже их отыскать, такой глубокий снег покрывал землю. Большую часть дня мы занимались тем, что отрывали лодки и запрятанные запасы.

Погода была неустойчивой, с частыми и сильными снегопадами, и это еще больше затрудняло и без того тягостный и нудный переход.

1 июня. Мы перебросили к лодкам все, кроме запасов, необходимых для удовлетворения текущих нужд, чтобы быть в полной готовности к плаванию, как только вскроется лед, и теперь нам оставалось только подыскивать себе занятия, чтобы убивать время, пока не наступит момент трогаться в путь. Такая на первый взгляд преждевременная переброска груза была крайне необходима. Дело в том, что позднее, когда настанет срок отплытия и надо будет пробиваться через замерзший пролив, дороги от нашей зимней резиденции до места стоянки лодок будут значительно хуже. Везти по ним грузы крайне истощенным людям станет не под силу.

4 июля. Запасы консервированного мяса израсходованы. Свежей животной пищи, кроме той, которую можно настрелять из ружей, тоже нет. Пока же добыча была скудной — несколько уток да гагар. Для дома сделали несколько запасных решеток, отремонтировали и укрепили крышу на случай, если придется сюда возвратиться на следующую зиму. Но мы сомневались в том, что сумеем выжить при столь роковом стечении обстоятельств.

8 июля. В понедельник все подготовительные работы закончились и мы сами не только были готовы к отбытию, но и воодушевлены стремлением покинуть это унылое место, как мы надеялись, навсегда. И все же наши надежды были сопряжены со многими опасениями. Их было достаточно, чтобы зародить у нас сомнения, не придется ли опять сюда вернуться, чтобы снова пережить отчаяние, а возможно, только для того, чтобы здесь умереть.

Больной, доставивший нам немало забот в начале пути, перенес дорогу хорошо, и мы достигли первой остановки до полудня.

После полудня мы опять тронулись в путь, продвигаясь с огромными усилиями по почти непроходимым дорогам. Нам они казались — особенно скверными, так как больного надо было везти осторожно. Нам приходилось так тяжело, что даже вечером и ночью мы тянули сани в одних рубашках. К полуночи мы продвинулись всего на две мили и были рады отдыху.

19 июля. Воскресенье у залива Батти, куда мы наконец добрались, было днем отдыха. На следующий день мы с возвышенностей обозрели лед; он еще не был взломан. Люди занимались ремонтом лодок и подготовкой к отплытию. Мы настреляли около сотни гагар, так что наш запас свежего мяса был если и не обильным, то довольно значительным.

1 августа. Преобладал северо-восточный ветер, все побережье забило льдом, и мы были прикованы к своему участку берега и к лодкам. 3 августа все же сделали попытку обойти южную оконечность залива, но, потерпев неудачу, возвратились.

Но и эти не увенчавшиеся успехом труды пошли нам на пользу. Они позволили несколько поднять дух и вселить надежды. Шотландский сквайр, заставивший Босуэлла идти в бакштаг при штормовом ветре, проявил больше знания «морской души», чем можно было ждать от человека, проведшего всю жизнь на суше. Я не знаю, что бы мы стали делать или, как принято говорить, что бы «стало с нами», если бы мы не придумывали себе работу, когда ее не было. «Лентяй — подушка для дьявола», — гласит испанская или итальянская пословица, и нельзя было допускать, чтобы наши люди превратились в такую подушку. Уж лучше пусть они работают до предельной усталости, проголодаются так, чтобы думать только о еде и, засыпая от усталости, видеть во сне только хороший обед.

Охота на водоплавающих птиц занимала время у тех, кому можно было доверить порох и пули. Но, думается, еще более приятным занятием для изголодавшихся бедняг, в каких мы теперь превратились, было есть дичь, а не стрелять ее. Теперь каждое утро мы просыпались с надеждами на хороший ужин; если такой ужин удавался, это событие горячо приветствовалось всеми, если же его не было, что ж, оставалась надежда на завтра.

14 августа. Именно в этот день надежда переросла в волнение, ибо мы впервые увидели разводье, протянувшееся к северу, и, думается, немногим удалось заснуть, ибо всех тревожило, что же принесет нам завтрашний день.

15-го числа все рубили лед, мешавший отойти от берега. Затем, когда вода поднялась, при попутном западном свежем ветре спустили на воду шлюпки, погрузили в них запасы, перенесли больных и в 8 часов пустились в плавание.

Наконец-то мы были на воде, и надо было забыть, что то же самое мы уже пережили в этом месте в прошлом году. Мы должны были только помнить, что настало время тяжких трудов и эти труды наконец вознаградятся, видеть в своем воображении, что весь залив открыт перед нами и наша маленькая флотилия проходит с попутным ветром через этот залив, который для нас был путем в Англию и к родному дому.

16 августа. Мы вскоре обогнули северный мыс залива Батти и, обнаружив разводье, в полночь пересекли залив Элвин. 16 числа мы достигли того места, где 28 августа прошлого года разбили палатки. Разница во времени составляла всего 12 дней, и, если эти дни пройдут так же, как в предыдущем году, не исключено, что нам придется возвратиться в зимний дом и на том все наши труды окончатся.

Мы не нашли прохода на восток, но разводья все еще простирались на север, поэтому наша остановка здесь длилась ровно столько, сколько было крайне необходимо для отдыха. Чем дальше мы плыли, тем чище становилась открытая вода, и в восемь вечера мы достигли точки, где уже были раньше, а именно северо-восточной оконечности Америки. С вершины холма мы увидели, что лед к северу и северо-востоку находился в таком состоянии, что можно было идти под парусами, однако сильный ветер заставил нас отказаться от риска продолжать плавание ночью, и, разбив палатки, мы расположились на отдых.

17 августа. В три часа утра мы снова сели в лодки и отправились в путь. Море было спокойно, мы продолжали идти под веслами на восток и к полудню достигли кромки пакового льда, преодолев много полос плавучих льдин. Тут подул южный ветер, что позволило нам идти в обход пака, а затем, завидев открытое водное пространство, пройти через него и достигнуть восточного берега пролива Принс-Риджент в три часа дня. Итак, за несколько часов мы наконец-то совершили то, чего раньше тщетно ждали столько дней и что, по всей вероятности, нельзя было осуществить ни за одно из предыдущих лет, когда мы оставались пленниками этой страны.

Как мы ни свыклись со льдом, с его капризами, негаданными и нежданными переменами, нам все же показалось чудом, что затвердевший океан, который простирался перед нашими глазами многие годы, вдруг превратился в судоходное пространство. Он был открыт для нас, почти забывших, что значит свободно плавать по морям. Иногда нам просто в это не верилось. Задремав, приходилось по пробуждении снова и снова повторять себе, что теперь ты опять моряк, попавший в свою стихию, что твоя лодка плывет по волнам и, когда дует ветер, она подчиняется твоей воле и твоим рукам.

Так мы быстро шли вдоль берега по мере того, как ветер крепчал, затем отдохнули на берегу в 12 милях к западу от мыса Йорк и прошли за этот день 72 мили.

18 августа. Поскольку ветер стал ослабевать и под конец наступил штиль, нам пришлось утром взяться за весла; льдин не было, и ничто не мешало нашему движению, поэтому мы шли прямо на восток. В полночь остановились на короткий отдых у мыса к востоку от залива Адмиралтейства. На следующий день прошли половину пути от этого места до пролива Нейви-Борд. Люди выбились из сил, ибо гребли свыше 20 часов, и мы сошли на берег, где разбили палатки.

Но вскоре нам пришлось сняться с этого открытого места и идти дальше, так как поднялся восточный ветер. Снова взявшись за весла, мы шли среди айсбергов, пока не добрались до превосходной гавани. Так мы прошли еще пять миль и были теперь в 80 милях от бухты Поссешен.

20 августа. Минувшей ночью поднялся крепкий ветер и на море началось сильное волнение, продолжавшееся весь день. Это полностью исключало дальнейшее плавание, но позволило нам вытащить лодки на берег для ремонта.

22 августа. Сочли благоразумным снова сократить паек до двух третей нормы. 23 и 24 числа вынуждены были оставаться на месте из-за продолжавшегося штормового ветра, тумана и дождя.

26 августа. В четыре часа утра, когда все спали, вахтенный Дэвид Вуд увидел поблизости парус, о чем он немедленно доложил Джемсу Россу. Посмотрев в подзорную трубу, тот убедился, что действительно перед ним был корабль. Все высыпали из палаток на берег и стали строить догадки об оснастке, назначении и курсе корабля, хотя и в тот момент нашлись скептики, утверждавшие, что это всего-навсего айсберг.

Но мы не теряли времени: спустили на воду лодки и стали подавать сигналы, поджигая намоченный порох, и, наконец завершив погрузку, в шесть часов утра оставили бухточку. Продвигались мы медленно, так как штиль перемежался со слабым ветром, дувшим во всех направлениях. Но все же мы приближались к кораблю и поравнялись бы с ним, если бы тот оставался на месте.

К несчастью, поднялся штормовой ветер и корабль помчался под всеми парусами на юго-восток, так что наша лодка, которая была впереди корабля, вскоре оказалась у него за кормой.

Около десяти часов мы увидели на севере другое парусное судно, которое, казалось нам, легло в дрейф, дожидаясь своих лодок. Одно время, когда судно стояло, нам почудилось, что нас заметили. Но увы, это было не так, ибо оно вдруг пошло под всеми парусами. Вскоре мы поняли, что и это судно от нас быстро уходит. То был самый напряженный момент из всех пережитых нами: видеть, что мы совсем близко от двух кораблей, каждый из которых мог положить конец нашим страхам и мучениям, и сознавать, что нам, вероятно, не удастся подойти ни к одному из них.

Но нужно было подбадривать людей и время от времени уверять их, что мы приближаемся к кораблям. Наконец, к нашему великому счастью, наступил штиль, и мы теперь действительно стали так быстро сближаться с судном, что в 11 часов увидели, как оно остановилось, обстенив все паруса, и с него спустили шлюпку, немедленно направившуюся нам навстречу.

Вскоре шлюпка подошла к нам, и старший спросил нас, не потерпели ли мы кораблекрушение. Ответив на этот вопрос утвердительно и справившись о том, как называется их судно, я попросил, чтобы нас взяли на борт. Мне ответили, что перед нами «Изабелла» из Гулля, которой некогда командовал капитан Росс[90]. На это я ответил, что именно обо мне и идет речь, а мои люди — команда «Виктори». Старший на шлюпке был действительно ошеломлен этим сообщением, что нетрудно было заметить по выражению его лица. В этом я не сомневаюсь, и все же он с неуместным упрямством, какое люди имеют обыкновение проявлять в подобных случаях, стал уверять меня в том, что я погиб еще два года назад. Однако мне без особого труда удалось убедить его в том, что эти выводы, сделанные на основании расчетов, несколько преждевременны.

Тогда этот человек немедленно отплыл к своему судну, чтобы сообщить там полученные сведения, повторяя, что нас уже давно считают погибшими, и не только они, но все в Англии.

Пока мы медленно приближались вслед за ним к судну, он прыгнул на борт и в мгновение ока вся команда выстроилась на реях, а когда мы подошли на расстояние одного кабельтова, нас встретили троекратным «ура». Мы, не теряя времени, поднялись на мое старое судно, где капитан Хемфрис приветствовал всех нас так сердечно, как подобает моряку.

Никогда люди не выглядели более жалкими, чем наша команда. Никакой ирландский бродяга не мог бы вызвать большего отвращения, чем мы, у тех, кто не знает, что такое нищета.

Небритые с незапамятных времен, грязные, в рубище из звериных шкур, даже не в лохмотьях цивилизованных людей, и исхудавшие до костей — такими истощенными и жалкими мы тогда выглядели. И тот контраст, какой представляли на нашем фоне хорошо одетые и упитанные люди, думается, заставил всех нас прочувствовать, во что мы превратились и как выглядели в глазах других.

Но радость вскоре возобладала над всеми другими чувствами. В такой суете и толкотне думать о чем-либо серьезном было невозможно. Испытывая небывалый подъем духа, мы ото всей души веселились, наблюдая за сценой, которая разыгрывалась на наших глазах. Все мы изголодались, и нас нужно было накормить, все оборвались, и нас нужно было одеть. Все нуждались в том, чтобы помыться, и все из-за бороды перестали походить на англичан. Со всем этим нельзя было медлить; мытье, переодевание, бритье, еда перепутались. Всего было понемногу, а пока это продолжалось, отовсюду сыпались вопросы и раздавались ответы о приключениях «Виктори», о нашем спасении, о политике, о новостях, которые успели устареть на четыре года. Но вот наконец волнение улеглось. Больного уложили, матросов наших разместили, а для нас сделали все, на что способны заботливость и доброта. Наконец наступила ночь, с которой пришли спокойные серьезные мысли, и я уверен, не было среди нас ни одного человека, не возблагодарившего судьбу за то вмешательство, которое подняло нас из глубин отчаяния. О нем никто из нас никогда не забудет, ибо оно вернуло нас от порога не столь отдаленной смерти к жизни, друзьям и цивилизации.

Даже читателям, находящимся еще под свежим впечатлением рассказов о всех предыдущих плаваниях, трудно осознать все величие подвига Джона Росса, сумевшего доставить обратно на родину 19 из 22 человек, отправившихся с ним из Англии четыре года назад. Чтобы провести этих людей через бесконечную вереницу бедствий, явно требовался человек героического склада. Таким и был Росс. Но он был также честнее большинства своих современников (и также многих своих преемников), ибо не считал нужным скрывать свой страх и моменты отчаяния. Тем самым он навлек на себя дополнительные нарекания. Ведь одна из самых идиотских аксиом, придуманных нами, — считать, что подлинно храбрый человек не должен ни на минуту поддаваться общечеловеческим слабостям.

Эндрью Тейлор, высококомпетентный современный специалист по Арктике, недавно написал: «История сурово осудила Росса, и ему нехотя воздали должное лишь за те достижения, которые удостоились признания. Другие его подвиги полностью забыты».

И действительно, с тех пор как Парри его осудил в 1819 году, вошло в привычку презрительно отзываться о Россе — если о нем вообще упоминали. О нем говорят, как о неспособном человеке, не заслужившем права на наше восхищение. Но те, кто прочтет его рассказ, наверняка должны признать Джона Росса одним из величайших арктических мореплавателей всех времен.