Испытание льдом

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Суда, пропавшие без вести

Весть о спасении Джона Росса была встречена в Англии с недоверием. Его длительное отсутствие и незаслуженная репутация неспособного человека внушили официальным кругам убеждение, что он погиб. Казавшееся чудесным возвращение Росса в Англию и возобновление благосклонности к нему широкой публики были ударом тока для тех, кто на него клеветал. Джон Росс продемонстрировал ошибочность мнения адмиралтейства, будто в Арктике нельзя уже сделать ничего нового или полезного. Теперь адмиралтейство было вынуждено ответить на этот безмолвный вызов новым штурмом льдов.

Второй акт истории исследования Арктики военно-морским флотом начался в 1836 году, когда Джордж Бак, командир корабля «Террор», отправился в Гудзонов залив, чтобы завершить проведенную Парри частичную съемку бассейна Фокса. Эта экспедиция была трагедией ошибок и неумения. На пути к цели Бак допустил, чтобы его судно попало в пак около острова Саутгемптон, и «Террор» беспомощно и бесполезно дрейфовал всю зиму и следующую весну, пока не освободился из ледового плена в Гудзоновом заливе. Капитан Бак направился прямо в Англию с обветшавшим кораблем и командой, обессилевшей от цинги. За одну зимовку во льдах эта болезнь унесла три человеческие жизни, тогда как у Росса за четыре года изоляции в Арктике от нее погиб только один моряк. Прошел незамеченным опыт Росса, показавший, что от цинги можно уберечься и даже излечиться, питаясь свежим мясом, добытым на охоте. Не обратили никакого внимания и на другие его нововведения по организации быта и походов в северных областях. Руководство военно-морского флота почти единодушно держало сторону Парри и, следовательно, не могло ничему научиться у Росса.

За это непреклонное упрямство ему предстояло впоследствии заплатить дорогой ценой.

В 1845 году адмиралтейство снарядило новую экспедицию в арктические воды и сделало это лучше, чем когда бы то ни было. Перед ней была поставлена задача отыскать Северо-западный проход и пройти через него.

Командование этой экспедицией в составе двух специально оснащенных кораблей — «Эребуса» и заново перестроенного «Террора», которые были снабжены паровыми вспомогательными двигателями, — возложили на сэра Джона Франклина. Свою репутацию исследователя Франклин завоевал, в основном руководя двумя сухопутными экспедициями по северо-западной Канаде и побережью Канадской Арктики. Под командование Франклина отдали 129 отборных офицеров и матросов, о которых с гордостью говорили, что это — цвет британского флота как по физическому состоянию, так и по умственным способностям и инициативности. На кораблях был четырехгодичный запас продовольствия по полной норме. Ничего не было забыто при снаряжении экспедиций из того, что, по мнению Профессиональных исследователей того времени, могло ей пригодиться.

Никто не сомневался в том, что Франклин успешно справится со своей задачей. И все же после встречи с китобоями у берегов Гренландии в июле 1845 года командир экспедиции, ее личный состав и оба корабля бесследно исчезли.

В течение последующих 14 лет попытки раскрыть тайну исчезновения Франклина привели к такому штурму Арктики, равного которому по масштабам и усилиям не было до конца сороковых годов XX века. Только в эти годы военно-морской флот США бросил корабли на север, чтобы де-факто закрепить за этой страной обладание арктическими водами Канады.

Поиски Франклина на море фактически начались в 1848 году. Именно тогда Джемса Кларка Росса (племянника Джона Росса) направили в Порт-Леопольд на острове Сомерсет. Он возглавил экспедицию, которая номинально считалась вспомогательной и состояла из двух кораблей — «Энтерпрайза» и «Инвестигейтора». Участники экспедиции зимовали в Порт-Леопольде на острове Сомерсет, причем двое подчиненных Росса — Леопольд Мак-Клинток и Роберт Мак-Клур — совершили несколько санных походов в этом районе. Но никаких следов экспедиции Франклина не обнаружили.

На следующий год через Берингов пролив послали спасательные суда в полном убеждении, что Франклина найдут на арктическом побережье, восточнее реки Макензи. Но никаких следов пропавших кораблей там не оказалось.

Наступил 1850 год, и адмиралтейству уже ничего не оставалось, как признать вероятность того, что члены экспедиции Франклина стали жертвой катастрофы.

В этом году приступили к осуществлению поисков в широких масштабах. Четыре военных корабля под командованием капитана Остина отправились в пролив Ланкастер. По поручению британского правительства командир китобойного судна капитан Пенни направился с двумя маленькими бригантинами обследовать проливы Джонс и Веллингтон. Тем временем капитаны военно-морского флота Ричард Коллинсон и Роберт Мак-Клур получили приказ попытаться пройти на северо-восток со стороны Берингова пролива в пролив Ланкастер. Но этим дело не ограничилось. Американский миллионер Генри Гриннелл снарядил два спасательных судна под командованием лейтенанта военно-морского флота США Эдвина Хавена. Со своей стороны леди Франклин снарядила 90-тонное судно «Принс-Альберт» для обследования районов, прилегающих к полуострову Бутия. И, наконец, сам сэр Джон Росс, которому тогда уже исполнилось 74 года, снарядил два маленьких Судна за счет средств, собранных по подписке, и еще раз отправился на северо-запад.

Итоги этих многочисленных попыток, совершенных людьми и судами, обобщены более чем в двух десятках книг. Но почти все они написаны плохо, напыщенным и сухим языком, который стал de rigueur[91] для всех респектабельных исследователей того времени. На среди отчетов есть один, выгодно отличающийся от всех остальных. Он написан молодым лейтенантом королевского флота по имени Шерард Осборн. Хотя отчет Осборна вряд ли можно назвать героической эпопеей, это история о людях, в которой описываются чувства и переживания заурядного человека, вступившего в борьбу со льдом.

Отчет Осборна представляет интерес и по другой причине. Его корабль «Пайонир» входил в состав флотилии капитана Гораса Остина вместе с однотипным кораблем «Интрепид». То были первые настоящие паровые суда, которым предстояло встретиться со льдами и показать, на что способна сила пара. Плавание этих кораблей знаменует начало новой эры в истории многовековой борьбы с арктическим паком.

«Резольют» и «Ассистанс»[92] были оснащены, как барки; корпуса их укрепили согласно самым ортодоксальным правилам для арктических судов. Поэтому в конечном счете вместо того, чтобы обладать формами тела, предназначенного для движения по воде, они походили на неуклюжие табакерки. Их носовая часть, похожая на бык моста, скорее отталкивала воду, чем резала ее. Позднее, когда я с тяжелым сердцем вел неуклюжий «Резольют» и он, не торопясь, покрывал одну долгую милю за другой, мне часто приходили на ум слова одного старого морского волка, поседевшего во льдах Арктики: «Клянусь богом, сэр! Судя по тому, сколько дерева наложили на эти корабли, можно подумать, что ребята с судоверфи возомнили, будто они могут помешать всемогущему передвигать льды в Баффиновом заливе. Да ведь с каждым фунтом африканского дуба, который они туда набивают, падают шансы быть выжатыми кверху при напоре льда. А изо льда надо выскальзывать, не то придется идти ко дну! Если льдина не сможет проскользнуть под кораблем, она пройдет над ним».

Внутреннее оборудование кораблей достигало предельного совершенства. Ничто не было забыто, чтобы превратить их в самые комфортабельные суда, какие когда-либо снаряжались для зимовки в полярных льдах. Горячий воздух подавался посредством остроумного приспособления на всю нижнюю палубу и в каюты. Двойные переборки и двери мешали проникновению излишнего холодного воздуха. Кухонная плита была достаточно велика, чтобы на ней можно было жарить, кипятить, печь и топить снег для получения питьевой воды на весь день. Столовые для команды были оборудованы так же хорошо, как на военных кораблях. Полки, до отказа набитые глиняной и металлической посудой и утварью, свидетельствовали о том, что и моряки и морские пехотинцы не поскупились на то, чтобы обеспечить себе комфорт в предстоящем долгом плавании. Длинный ряд кают вдоль бортов показывал, как много офицеров было на обоих судах.

Судами, которые были избраны, чтобы первыми[93] продвинуть новое средство — пар — в гиперборейские страны, оказались однотипные корабли «Пайонир» и «Интрепид». Они принадлежали раньше фирме, занимавшейся перевозкой скота, и были снабжены винтами и двигателями мощностью по 60 лошадиных сил. Длина их достигала примерно 150 футов, водоизмещение — 400 тонн, а оснащение было, как у трехмачтовой шхуны. На весь каркас наложили твердую так называемую двойную обшивку толщиной от трех до шести дюймов. На палубах была также сделана двойная обшивка. Нетрудно догадаться, что на первоначальные шпангоуты торгового судна пришлось так много скреп (ибо в каждом бревне было просверлено множество отверстий), что они стали очень непрочными и бесполезными. В самом деле, суда были перестроены в бутерброды, основой их прочности стали двойная обшивка и палуба.

Матросов при выходе в плавание разместили в небольшом кубрике носовой части корабля, а оттуда до офицерских кают все было занято под уголь. Из Англии мы захватили 260 тонн этого топлива, а на Китовых островах мы довели запасы до 300 тонн. При средней норме расхода семь тонн в день это позволяло пройти, буксируя другое судно, 3000 миль или одному под парами — 5000 миль. Запас провизии был рассчитан на 12–18 месяцев.

Мы оставили Китовые острова в конце июня 1850 года и, обойдя центральный остров из группы Женских[94], увидели там поселение эскимосов. Среди разбросанных хижин возвышались один-два склада, окрашенные в красный и черный цвета. То было самое крайнее на севере из современных датских поселений. Здесь же когда-то находился древний норманский порт. Этот факт подтверждается недавней находкой на одном из прилегающих островов каменного столба со следующей надписью:

«Эллинг Сигватсон, Бьярне Тордарсон и Эндриди Оддсон воздвигли эти памятные камни и расчистили это место в субботу перед Gagndag [День Победы, 25 апреля] в лето 1135»[95].

Это событие произошло ровно за 452 года до того, как то место вновь открыл наш соотечественник [Джон] Девис.

Мы лавировали в море, пока не получили неприятное сообщение, что всем английским китобойцам преградил путь лед примерно в 30 милях к северу от нас. Капитан Пенни не мог пройти дальше, и сезон сулил отнюдь не радужные перспективы. Привязав прямые паруса к реям, мы снова пошли на север. Через несколько часов сильный отраженный свет к западу и северу от нас показал, что мы быстро приближаемся к ледяным полям Баффинова залива[96].

26 июня. На первой вахте видели, как бриги Пенни «Леди Франклин» и «София» застряли между плавучими льдинами; мы держались мористее. «Интрепид» и «Пайонир» теперь осторожно ощупывали носовой частью каждую льдину, к которой мы подходили, не штурмуя главного ледяного поля. Видя, с какой легкостью суда преодолевали битый лед, я уже предвкушал наступление новой эры в истории Арктики, полагая, что вскоре острые обводы носа вытеснят допотопные тупые.

Четверг, 27 июня 1850 года. Барометр показал, что давление падает, и нам пришлось причалить к айсбергам. Каждое судно к своему. Такой маневр очень полезен в арктических районах. Он избавляет людей и судно от многих ненужных работ и усталости, когда продвижение в требуемом направлении становится невозможным.

Эти ледяные горы уходят в воду на огромную глубину и обычно все время покоятся на дне, поднимаясь только в сизигийные приливы. Таким образом, моряку без особых трудов удается поставить судно на якорь у глубин 200 саженей. Для этого нужно только вырубить выемку в айсберге, забросить туда специальный якорь (который может поднять один человек) с линем, и корабль спокойно держится на подветренной стороне такого естественного волнолома даже при очень крепком ветре. Часто это избавляет от опасности очутиться в дрейфующем паковом льду.

Крепление судна к айсбергу связано с определенным риском и опасностью; иногда от первого удара кирки при установке якоря айсберг разваливается и посылаемым туда людям грозит большая опасность. Случалось, что с айсберга на судно падали куски льда, причинявшие сильные повреждения корпусу и рангоуту. Известны также случаи, когда выступающие вперед ледяные массы, называемые языками (они образуются под водой у основания айсберга), откалывались и ударялись о судно с такой силой, что оно шло ко дну.

Понедельник, 1 июля 1950 года. Наконец-то получен долгожданный сигнал «взять суда на буксир». Мы с бьющимся сердцем пошли первыми и начали тянуть за собой «Резольют», закрепив на носу этого судна шестидюймовый трос. То, что на расстоянии десяти миль мы принимали за сплошной лед, теперь, когда суда подошли ближе, оказалось свободным проходом. Трудности исчезают, когда начинаешь с ними бороться. Тот самый штиль, из-за которого парусные суда не могли бы использовать возможность идти в разреженном прибрежном паке, вполне устраивал паровые суда. Мы шли вперед мимо айсбергов и льдин, спокойно и уверенно их огибая, и вскоре оставили китобойцев далеко позади.

После того как мы прошли, буксируя другое судно, около 25 миль, на нашем пути стал сплошной ледяной массив. Каждое судно причалило к своему айсбергу, и мы стали ждать, когда появится проход.

Мы отправили лодку к материку, где на мысу виднелось много морских птиц. Экипаж лодки возвратился на следующее утро около четырех часов, не привезя с собой никаких птиц, но порох и пули были израсходованы.

Я послал за старым Абботом, старшиной на баке, который возглавлял неудачливых охотников, и спросил, как же это он ухитрился израсходовать фунт пороха и четыре фунта дроби, не застрелив ни одной птицы. Опустив голову и выглядя необычно смущенным, старик ответил: «Осмелюсь доложить, сэр, мы все это извели на медведя». — «На медведя! — воскликнул я. — Стрелять по медведю дробью № 4?» — «Да, сэр, — подтвердил Аббот, — и если бы среди нас не оказалось двух-трех трусов, мы доставили бы медведя на корабль».

Я приказал своему другу, любителю медвежьей охоты, заниматься своим делом, сделав ему выговор за то, что он не выполнил моего приказа добыть свежего мяса для команды. Позднее я узнал, что, когда лодка проходила мимо островка, люди увидели медведя, подстерегавшего тюленей, и тут же единодушно решили, что если они будут первыми, кто привезет медведя на корабль, то это покроет «Пайонир» бессмертной славой.

Поэтому они перешли в решительное наступление на мишку, беспощадно всаживая в него массу дроби № 4. Медведь рычал, скрежетал зубами и метался по острову, а его продолжали преследовать и обстреливать, пока наконец зверь, поняв, что все преимущества на стороне врага, не плюхнулся в воду и поплыл к льдинам. Мои герои последовали за ним и, так как дробь у них вышла, заменили ее пуговицей и острием ножа, которое весьма ловко ухитрились загнать в дуло мушкета. Вполне естественно, что это, как они потом говорили, «заставило зверя опять подскочить». Медведь добрался до льдины, истекая кровью, но не получив серьезных ранений. Пока зверь пытался забраться на льдину, между ним и старым Абботом шла ожесточенная схватка: охотник стремился завладеть шкурой медведя, а тот отважно ее защищал.

Но когда все огнеприпасы были израсходованы и в качестве оборонительного оружия остались только багры да упоры для ног гребцов, появилась вполне реальная угроза, что соотношение сил изменится не в пользу преследователей. Тут экипаж лодки начал смиренно упрашивать старшего дать отбой. Медведь не меньше людей обрадовался, что избавился от таких гостей, и поспешил уйти подальше. Старый Аббот позднее утверждал, что, если бы ему предоставили свободу действия, медведя доставили бы на борт «Пайонира» и выдрессировали, чтобы научить тянуть сани. Зимой, когда молодые матросы жаловались, что им тяжело тянуть сани по снегу или льду, Аббот неизменно отпускал вызывавшую дружный смех шутку: «Вот если бы вы меня послушались, за нас бы работал медведь!».

Суббота, 6 июля. К шести утра мы поравнялись с судами Пенни, стоявшими у самого устья прохода, по которому продвигались. Пенни изо всех сил старался не потерять свое почетное место. Когда мы подошли ближе, мне оставалось только улыбнуться, видя, как абердинцы вывели свои корабли на самое узкое место. В течение дня нас нагнало примерно 14 китобойцев, и у закраины льдины виднелась длинная линия мачт и корпусов.

Лед был твердым, и это позволило нам хорошо поразмяться. Для новичков, а их было много среди нас, возможность побродить по замерзшей поверхности моря казалась весьма привлекательной. Мы видели во всех направлениях людей, бродивших группами по три-четыре человека, а в прозрачном воздухе то тут то там появлялись клубы дыма. Они свидетельствовали о том, что охотники не упускали случая украсить наш стол.

Прозвонил колокол на обед. Мы пригласили в гости весьма образованного джентльмена — капитана китобойца и с живейшим интересом слушали его рассказы о полной приключений жизни, какую ведут такие люди, как он, занятые промыслом китов. М-р С. поведал нам, что вот уже 30 лет не видел, как зреют хлеба, и не ел свежего крыжовника, так как приезжает домой на побывку хотя и каждый год, но только зимой.

С палубы доложили, что надвигается лед, гонимый южным ветром, и это заставило нас поспешно прервать обед. Перемена, наступившая за какую-нибудь пару часов, была просто поразительной. Небо сменило свою голубизну на мрачные тона; воющий ветер нагнал низкий бурый туман, под которым грозно сверкали быстро смыкавшиеся льдины. Двух китобойцев уже зажали льды, а их команды, чтобы подготовиться к возможной аварии, спускали лодки, уложив в них одежду.

«Чем скорее все мы окажемся в «доке», тем лучше», — сказал капитан С., спеша вывести свое судно в безопасное место. Почти мгновенно перед моими глазами начала развертываться захватывающая сцена; в неподвижном льду, припае, как его называют, стали вырубать маленькие бухточки, или «доки». Сюда нужно было завести суда, чтобы их не раздавило у кромки припая морским льдом, нагоняемым ветром, который быстро крепчал. На военном флоте умеют ловко работать, но, думается, ничто не может сравниться с той быстротой, с которой спустились на льдину почти 500 человек и, взявшись за длинные пилы для проделывания проходов, приступили к работе. Голоса сотен певцов заглушали рев ветра, быстрое движение пил показывало, что работа кипела, а громкий смех и соленые шутки моряков смешивались с командами и приказаниями офицеров, побуждавших людей работать еще быстрее.

Даже карандаш Уилки едва ли смог бы передать эту сцену[97], и не моему смиренному перу описать поразительное воодушевление команд примерно двух десятков кораблей, сознававших, что только от их работы зависит безопасность судов и успех плавания. В среднем толщина льда достигала трех футов, и, чтобы пропилить его, использовались пилы длиной десять футов. Выпиленные глыбы дробили, подрывая маленькие пороховые заряды, чтобы легче было выносить лед из устья дока. Этим занимались офицеры, а матросы пилили. Вскоре все суда были уже в безопасности, и теперь вся сила давления льдов была приложена к гряде айсбергов, севернее нашей теперешней стоянки. Началась ожесточенная схватка между плавучими льдинами и айсбергами. Льдины, наседая на огромные глыбы донного льда, разлетались в куски, и их отбрасывало назад; падая, они разбивались на мелкие осколки, образуя нагромождения толщиной несколько футов. Казалось, это были обломки какого-то хрупкого материала, а не плотного твердого льда, один кубический ярд которого весил почти тонну.

В пять часов утра 12 июля перед нами открылся мыс Уокер. Старший рулевой с довольной улыбкой доложил, что теперь, по его мнению, мы на верном пути в северные воды.

Надежды не всегда сбываются, и в этом легко убеждаешься, когда попадаешь на север. Как все вокруг изменилось, когда я, немного вздремнув, вышел на палубу! Поднялся южный ветер. Корабль шел под парусами. Быстро надвигался пак, и на топе флагманского корабля подняли сигнал: «Готовьтесь к встрече со льдом». Мы встретились с ним, когда пак подошел к припаю и через несколько часов стал нас сжимать. «Интрепид» и «Пайонир» вместе зашли в естественный док и были в достаточной безопасности, но, когда выдающиеся вперед языки льдины обломались, пак стал в полную силу жать на суда, и тогда мы впервые реально осознали, что значит подвергаться сжатию в заливе Мелвилл. Суда, поднятые льдинами, поочередно выносило вперед одно за другим. Их протащило по льду примерно на 50 ярдов, пока они прочно не сели на многослойный лед, который стал надежной опорой под днищем.

Мы, разумеется, оставались пассивными наблюдателями, если не считать, что в качестве меры предосторожности на случай рокового сжатия за судами следовало несколько матросов с двумя-тремя лодками.

Лед несколько разредился, и образовались полыньи, в которых мы вскоре заметили стаю нарвалов, или рыб-единорогов, которые резвились, пуская фонтаны. Одному офицеру необычайно повезло; ему удалось смертельно поразить нарвала, тушу которого мы вытащили из воды; рог нарвала — великолепный трофей для охотника, и поэтому несчастным животным теперь не давали покоя. Как только они показывались из воды, их осыпали градом пуль.

Нарвал встречается на всех рыболовных угодьях Баффинова залива, но наши люди не особенно заинтересованы в его промысле. Эскимосы легко добывают нарвалов. Их мясо и кожа считаются лакомством. Впрочем, кожу как антицинготное средство едят даже английские китобои. Несколько наших матросов попробовали эту исключительно жирную на вид кожу, и один даже готов был поклясться, что она по вкусу напоминает каштаны. Я лично ее не пробовал, но, думается, человеку, который по-настоящему голоден, она должна действительно показаться вкусной. О назначении рога среди охотников нет единого мнения. Он слишком тупой, чтобы служить наступательным оружием, и его оконечность примерно на четыре дюйма всегда хорошо отполирована, тогда как остальная часть обычно покрыта илом и зеленоватыми морскими водорослями. Одни утверждают, что нарвал выкапывает этим рогом пищу с морского дна, а другие — что он прощупывает им трещины и расщелины в плавучих льдинах, чтобы поднять оттуда рыбешек, которыми якобы питается.

Пенни далеко проник в пределы того района, где пароходы зажало во льдах. Ему посчастливилось наблюдать процесс, который, хотя и происходит постоянно, редко удается увидеть: полный распад гигантского айсберга.

Этот айсберг мы видели с того места, где находилась эскадра, и нам бросились в глаза его исполинские размеры и массивность. Казалось, что он выдержит сотню лет под солнцем и при оттепели. Все находившиеся на борту «Леди Франклин» утверждали, что более поразительного зрелища они не видели. Айсберг внезапно начал буквально распадаться на куски, а море вокруг, куда обрушивались огромные глыбы, ломавшиеся и снова дробившиеся на тысячи кусков, напоминало кипящий котел. Льдины, которые сильное волнение отбрасывало на расстояние десяти миль, грозили потопить любой оказавшийся среди них корабль. Моряки поздравили себя, что оказались достаточно далеко от опасного места, чтобы все видеть, не подвергаясь непосредственной опасности.

Туман снова рассеялся на короткое время. Пенни поднялся на «воронье гнездо» сначала у нас, затем на «Резольюте» и вскоре сообщил нам неприятные новости: припай взломан, и мы оказались в паке, вместо того чтобы стоять, как нам это казалось, у «твердого льда», где можно было бы удержаться. «Нам ничего не остается, — заметил Пенни, — как пробиваться к берегу. Тут везде битый лед, и нас отнесет вместе с ним на юг».

На том и порешив, все шесть кораблей ночью беспорядочным строем двинулись на юг. У нас на буксире были «Резольют» и «Леди Франклин», а у «Интрепида» — «Ассистанс» и «София». Когда мы пробились через два слабых ледяных барьера, наши перспективы стали улучшаться. Нам сообщили с «вороньего гнезда», что за лежавшим впереди ледовым перешейком на восемь миль тянулась чистая вода, и, оставив буксируемые суда, я пошел на штурм льда. Сначала «Пайонир» хорошо продвигался вперед, но плавучие льды, достигавшие в толщину почти шести футов, были очень плотными и крепкими. К тому же они подвергались боковому давлению. И вот «Пайонир» снова застрял, а суда причалили к льдинам, чтобы выждать, пока покажутся разводья.

Утром 20 числа мы снова начали испытывать давление льдов, а южный ветер угрожал его усилить. Однако уйти было некуда. Думается, что слова: «Не страшись и уповай на провидение» — самый подходящий девиз для арктических мореплавателей. Моя вера в эту аксиому вскоре подверглась испытанию. После того как я успел немного соснуть, меня попросили подняться на палубу, ибо корабль испытывал сильное давление. Вскоре я в этом и сам убедился: шпангоуты и обшивка трещали и стонали, корабль получил сильный бортовой крен, его выжимало на лед, переборки трещали, деревянные гвозди и болты ломались. Выйдя на палубу, я понял, что бедняга «Пайонир» действительно в большой опасности. Палуба от давления с бортов прогибалась, и по всему кораблю от носа до конца кормы пробежала дрожь агонии, между тем лед во многих местах взгромоздился до самого фальшборта, как будто ему не терпелось прикончить свою жертву.

Матросы, как это принято среди китобоев, не дожидаясь приказа, вынесли свою одежду и вещи на палубу, чтобы их легче было спасти. Они стояли группами, ожидая приказа офицеров, которые с тревогой следили за закраиной льдины, скользившей вдоль борта, чтобы выяснить, не ослабело ли давление. К счастью, так оно и оказалось и опасность миновала. Но глубокая вмятина в борту «Пайонира» длиной примерно 40 футов и тот факт, что с одной стороны был поломан 21 шпангоут, показывали, что корабль действительно подвергся суровому испытанию.

Когда мы позднее пробивались через пак, подтягиваясь посредством завоза верпа, впереди шли парусные суда, чаще всего «Резольют». Небольшая часть команды была оставлена для того, чтобы другие суда могли все время держаться за кормой, но большинство офицеров и матросов были заняты на головном корабле, чтобы протащить его через лед. Мы упорно применяли все способы: подтягивание на прочных тросах, подрывы пороховых зарядов, пропиливание и колку льда. Но успехи наши далеко уступали затраченным трудам, и «Резольют» со своим тупым носом скользил назад вместо того, чтобы раздвигать ледяные тиски. При верповании «Резольюта» через ледяной барьер с помощью пропущенных через клюзы тросов мне пришло в голову проделать то же самое с бочкой, продернув трос через отверстие для втулки; бочка скользила и моталась во все стороны, кроме той, которая была нужна. Я часто видел, как она намертво останавливалась, как будто ей преграждала дорогу стена. Затем начинались поиски, и наконец слышался чей-нибудь возглас: «Вот обломок, который ее не пускает!» — и ударом двухфунтового долота откалывали кусок льда толщиной всего два-три дюйма. Короче говоря, все мы или почти все усвоили, что острый нос — залог успешного продвижения в этих районах. Увеличивавшееся с каждым днем преимущество остроносых судов Пенни было тем самым лучшим тому доказательством, которое самые упрямые не могли оспаривать.

Наступила пятница 9 августа. Суда Пенни скрылись из виду в полосе воды, которая вела к мысу Йорк. Нас обгоняли шхуна и кеч сэра Джона Росса, и осторожность отступила перед настоятельной необходимостью двигаться вперед ради нашей чести. «Резольют» вырвался из тисков, а «Пайонир» наконец получил возможность расширить трещину своим клинообразным носом с помощью пара.

За один час мы преодолели барьер, задерживавший наше продвижение три утомительных дня. Везде царили радость и возбуждение. Казалось, сами пароходы чувствовали и сознавали, что проделали такую работу, результаты которой превзошли наши самые оптимистичные ожидания. К всеобщей радости, мы получили разрешение, попадая в ледяные тиски, применять этот способ прорыва через льды. Приведем пример, как это делалось. Путь нам преграждало ледяное поле шириной 200–300 ярдов и толщиной три фута. Установив, где находится самая слабая и узкая часть льдины, приводили парусники как можно ближе к кромке, чтобы они не мешали паровым судам, и большую часть людей направляли к линии, по которой предполагалось прорезать проход. Они брали с собой инструменты, порох для взрывов и множество коротких линей. Затем по очереди «Пайонир» и «Интрепид» штурмовали льдину, прорезая проход через нее, пока сила удара, накопленная судами на открытой воде, не выдыхалась из-за сопротивления льдов. Тогда подавалась команда: «Стоп! Тихий назад!» — и винтовое судно шло назад, оттаскивая с собой тонны льда посредством многочисленных тросов, которые закрепляли на баке матросы. Когда одно судно отходило назад, буксируя обломки, приступало к работе второе. Такой операции помогали взрывы пороха, но в целом этот свежий лавр был вплетен в наш венок благодаря гребному винту. «Интрепид» нанес окончательный удар ледовой массе, и она, как говорят, завертелась подобно колесу кареты. Тут вся флотилия вошла в проход, как подобает арктическим кораблям. На следующее утро мы шли впереди и наши мытарства в заливе Мелвилл окончились.

Сегодня 10 августа. Клянусь небом, я никогда не забуду, как легко у нас на сердце в этот день. Сорок дней мы были скованы льдами, и какой-нибудь один день, когда продуманно применили пар и порох и усердно поработали, позволил нам одержать победу в этом заливе, пользующемся дурной славой.

22 августа 1850 года. «Резольют» вместе с другими судами идет по проливу Ланкастер.

Этот великий путь, в ворота которого мы теперь быстро входили, вызывает много ассоциаций у английского моряка. Через его устье за 200 лет до нас прошел отважный мореплаватель Баффин. Примерно 35 лет назад сэр Джон Росс принял его за залив, но не миновало и полутора лет, как Парри, пройдя через него, открыл новые земли, простирающиеся на половину расстояния, остающегося до Берингова пролива, или примерно на 600 миль. И вот исследовать оставшиеся 600 миль неизвестного пространства и решили сэр Джон Франклин и его смелые спутники. Решимость и самоотверженность отважных моряков красноречиво подтверждается их долгим отсутствием и нашей тревогой.

26 августа сквозь хмурую мглу мы увидели мыс Йорк, а когда на юг открылся пролив Принс-Риджент, осталось мало сомнений в том, что вскоре мы попадем в арктический шторм. Нас, впрочем, это мало беспокоило, лишь бы перед нами было достаточное пространство чистой воды. Но и в этом, по-видимому, были серьезные основания сомневаться, ибо температура воздуха и воды быстро падала.

В эту ночь бесчинствовал буйный ветер и поднялась страшная качка. Длинный и узкий «Пайонир», казалось, стремился выбросить весь рангоут за борт и не слушался никаких маневров измученных качкой офицеров и матросов, пытавшихся его успокоить. Быстро наступивший рассвет показал, что нас отнесло далеко на север, а когда мы пошли на юг, лед оказался в малоприятной близости с подветренной стороны. Казалось, лед кипел; такое впечатление создается при виде его кромки в шторм. То было жуткое зрелище, но у нас осталось по крайней мере то утешение, что у винтового судна есть выбор — войти в пак или держаться на чистой воде. Наш старший рулевой, старый морской волк, бывший китобой с продубленным лицом, беспокойно смотрел на подветренную сторону и, наблюдая, как треплет «Резольют», ворчал: «Ну раз они теперь у подветренной кромки пака, то чем раньше надумают войти в него, тем лучше». — «Почему так, Холл?» — осведомился я. — «А потому, сэр, — ответил старик, — что корабль продвинется на один фут, а ветром его снесет на два. Так они ничего не добьются».

«Вероятно, — спросил я, — вам раньше доводилось попадать в такой пак на худших судах или на подветренную сторону и все же избежать гибели?» — «О господи, сэр! Да среди китобойцев тоже попадались дрянные суда, но, думается, тихоходнее, чем «Резольют», не было. Как бы то ни было, с этим приходится мириться. Вот не далее, как в прошлом году, мне довелось быть у залива Камберленд. Примерно 10 октября поднялся сильный южный ветер и нагнал такое волнение, что мы чуть не пошли ко дну. Мы пытались удержаться на чистой воде, но тщетно — все паруса сорвало и был дикий холод. Но капитан наш был не из робких, и он сказал: «Ну, ребята, хоть и поздно, а надо добраться до бухты Хэнгмен. Если не дойдем, не отвечаю за то, где мы окажемся утром».

И вот мы поднажали, сэр, чтобы отыскать эту дырку в стене. У нас был зарифленный марсель, а небо казалось мутным, как гороховый суп. Дело складывалось скверно, уверяю вас, сэр. Как раз когда стемнело, мы обнаружили, что очутились у самых скал. Суждено ли нам погибнуть или спастись, мы не знали, пока наконец не повезло попасть в маленькую бухту со спокойной водой, где и стали на якорь. На следующий день начался штиль и вокруг судна образовался молодой лед. Нельзя было ни прорубить проход через него, ни протащить судно. А продовольствия у нас осталось всего на три месяца, и мы уже решили, что погибнем голодной смертью, когда вдруг со стороны суши подул сильный ветер. Ценой невероятных усилий нам удалось выбраться из этих краев, и мы не мешкая отправились прямо на родину».

28 августа. Солнце быстро спускалось за Северным Девоном[98], и мы с радостью встретили его замену, прекрасную луну. Впервые луна могла оказаться нам полезной, после того как мы 28 мая обогнули мыс Фарвель. Как раз в это время пришло известие, что с марса видели шлюпку. Это нас поразило и вызвало общее беспокойство. Шлюпка была с «Софии», и в ней находились капитан Стюарт и д-р Сатерленд. Они поднялись на борт «Резольюта», и вскоре я узнал следующие новости.

Оказалось, что «Ассистанс» и «Интрепид» заходили в пролив Уолстен-холм и обследовали северный берег пролива Ланкастер до самого мыса Райли, но никого там не обнаружили. Впрочем, при высадке на берег были обнаружены многочисленные следы того, что здесь некогда побывали британские моряки: обрывки одежды, разбитые бутылки и инструмент с длинной ручкой, чтобы доставать со дна моря различные предметы. Можно было также определить место, где стояла палатка. Затем на острове Бичи они увидели гурий, и туда направился «Интрепид».

Когда пароход подошел к самому острову, на берег послали шлюпку с офицерами и матросами. Высадившись, моряки и здесь нашли следы пребывания европейцев. Нетрудно догадаться, с каким волнением люди взбирались по крутому склону и разбирали гурий, перевернув каждый камень и даже перерыв под ним землю. Но увы! Ни документов, ни записей не нашли!

Люди, отплывшие на шлюпке с «Интрепида», не захватили с собой никакого оружия и теперь, стоя на вершине утеса, к своему ужасу, увидели, что к лодке быстро приближается огромный белый медведь. К счастью, два матроса, оставшиеся караулить шлюпку, увидели мишку раньше, чем тот их заметил, и, спустив ее на воду, поспешили к пароходу. Дозорные на утесе без сожаления увидели, что медведь, немного проплыв вслед за лодкой, повернул к паковому льду, подальше от берега. Этот случай, а также опасение, что лед может разобщить корабли, побудили поисковую партию возвратиться на свое судно. У команд обоих кораблей после ее рассказов создалось впечатление, что найденные вещи — остатки спасавшейся здесь или потерпевшей крушение партии с «Эребуса» или «Террора».

В это время к «Ассистанс» (капитан Омманни) и «Интрепид» стали быстро приближаться флотилии американцев и капитана Вильяма Пенни. Американцы прежде всего вошли в контакт с отрядом капитана Эразма «Омманни и узнали от него, что открыты первые следы сэра Джона Франклина. Тогда американцы сообщили эту новость Пенни, который пробивался к проливу Веллингтон. Капитан Пенни немедленно возвратился с тем, чтобы, по его образному сравнению, «как гончая собака, идти по их следам от мыса Райли». За свое решение он был щедро вознагражден.

На мысе Спенсер Пенни обнаружил площадку со следами установленной палатки. Площадка была аккуратно и тщательно вымощена маленькими ровными камнями. Вокруг нее было обнаружено много птичьих костей и ржавые банки из-под мясных консервов. Это навело капитана на мысль, что здесь некоторое время была охотничья зимовка и находился наблюдательный пункт. Для последней цели это место было выбрано очень удачно, так как отсюда далеко просматривались проливы Барроу и Веллингтон. Вывод Пенни подтвердился и найденным тут клочком бумаги, на котором сохранилось слово «вызвать». Это явно был обрывок вечернего приказа офицера.

Обнаружили также несколько санных следов, которые вели отсюда на север. Американские суда не могли продвигаться дальше по проливу, ибо вплоть до мыса Иннис лед подходил к самому берегу. Поэтому лейтенант Де Хавен отправил партии с заданием идти по санным следам, а суда Пенни возвратились обратно, чтобы вторично обследовать остров Бичи. Американские офицеры убедились, что следы были весьма четко видны первые несколько миль, но затем, не доходя до мыса Боуден, вдруг исчезли. Последним, что нашли американцы во время своих поисков в этом направлении, были пустая бутылка и кусок газеты.

Иначе сложились дела у капитана Пенни. Его корабли причалили ко льду между островом Бичи и мысом Спенсер в том месте, которое ныне называется Юнион-Бей. Здесь они нашли брошенную шхуну сэра Джона Росса «Феликс». Оттуда с кораблей «Леди Франклин» и «София» направились партии к острову Бичи.

От южных утесов этого заинтриговавшего нас теперь острова идет длинная, постепенно понижающаяся стрелка, которая чуть-чуть не доходит до острова Северный Девон. По обе ее стороны раскинулись две удобные и просторные бухты. На этой стрелке валялось много консервных банок, а неподалеку, на самом ее гребне, стоял аккуратно сложенный гурий. Несколько рядов консервных банок, заполненных гравием, служили ему прочным и надежным основанием. За гурием и далее вдоль северного берега острова Бичи вскоре обнаружили такие следы: фундамент дома, рабочее место плотника и кузницу, жестянки, мешки с углем, тряпки, канаты и, наконец, могилы трех членов экипажей «Эребуса» и «Террора». То были несомненные свидетельства пребывания здесь пропавших кораблей. На могилах была дата — зима 1845/46 года.

Итак, мы обнаружили первую зимовку сэра Джона Франклина! Это опровергало клеветнические предположения тех людей в Англии, кто утверждал, что экспедиция Франклина еще на пути сюда пошла на дно в Баффиновом заливе. Милостивое провидение вняло нашей первой мольбе: у нас была теперь твердая уверенность, что Франклин дошел до этого места, не потерпев кораблекрушения или другой катастрофы.

Когда «Пайонир» медленно шел под парами через битый лед у берегов острова Бичи, гурий, воздвигнутый людьми Франклина на утесе над нами, притягивал к себе наше внимание и был темой бесконечных разговоров. Казалось, он обращался к нашим взволнованным сердцам со словами: «Идите по следам тех, кто меня поставил».

Но в дальнейшем никаких новых следов экспедиции Франклина не нашли, а с наступлением зимы закрылся сезон навигации. Флотилия капитана Остина осталась во льдах близ острова Гриффит.

11 сентября 1850 года. Теперь к нам пришла арктическая зима со всеми своими атрибутами: мраком, ветром, холодом и снегом. По слухам, руководитель американской экспедиции, убедившись, что дальнейшие успехи невозможны, собирался, следуя приказу, вернуться в Нью-Йорк. Такое решение было тем более оправданным, что американцы не подготовились к сухопутным походам и не имели соответствующего снаряжения. К зимовке в Арктике они также были подготовлены гораздо хуже нас.

Прошел сентябрь; зима и мороз безраздельно царствовали над сушей и морем. Склоны острова Гриффит и земли к северу от нас уже были покрыты снегом; виднелась лишь тоненькая ниточка воды, которая местами прерывалась. Днем было необходимо жечь костры, а долгие ночи проводить при свете свечей. Разгорались более или менее ожесточенные споры в зависимости от того, какие страдания причинял людям холод. Полнокровные люди, которым достаточно было взбежать по лестнице, чтобы согреться, требовали не жечь костры и при нулевой температуре называли погоду очаровательной, а высокие и апатичные парни жаловались на холодные сквозняки, вспоминали о судьбе сэра Хью Уиллоуби[99], ворчали на плохую вентиляцию.

Если к кораблям приближались один-два песца, тотчас начиналась охота. Высыпавшие на льдину матросы и офицеры преследовали несчастного зверя с таким ожесточением, словно прибыли на остров Гриффит специально за песцовыми шкурками. Последний из оставшихся в этих краях представителей пернатого племени — подбитая чайка-бургомистр, дрожа от холода, полузамерзшая, ежедневно приходила к нам за пищей.

В четверг 10 октября мы отправились в короткий санный поход, взяв с собой палатку и пятидневный запас продовольствия.

Три часа мы тащили тяжелые сани, пока не подошли к мысу Мартир. Отсюда повернули на запад и начали обследовать берег и соседние мысы.

Я решил прогуляться по одной из террас, проходящих вдоль подножия скал, и вдруг, к своему изумлению, обнаружил большое каменное сооружение, которое на первый взгляд походило на гурий. Я побежал к нему что было мочи, но, приблизившись, убедился, что ошибся, предположив, будто оно построено здесь людьми Франклина. Развалины имели конусообразную форму, причем верхушка конуса обвалилась. Окружность сооружения у основания была порядка 20 футов, а высота сохранившейся стены — 5 футов 6 дюймов. Строителям, судя по всему, было хорошо известно, что сводчатый купол способен выдерживать давление больших масс снега, выпадающих в этих краях. Они проявили недюжинное умение и старание при укладке плит шиферного известняка, так чтобы сооружение сохраняло коническую форму.

Мы убрали свалившиеся сверху камни, но не нашли внутри ничего, что бы вознаградило наш труд. Впрочем, судя по обилию мха, наросшего на стенах и заполнившего промежутки между плитами, из которых было сложено сооружение, я пришел к выводу, что со дня его основания прошло много лет[100].

Никакое перо не в состоянии описать безрадостное уныние октябрьского вечера в этой части полярного мира. Соседние холмы, с однообразно круглыми очертаниями, и плоские, скучные равнины были одинаковой окраски, либо призрачно белые от снега, либо испещренные бурыми полосами там, где на крутых склонах еще не успела закрепиться зимняя мантия. Острая жалость охватывала нас при виде дрожащей травинки, уже сгибающейся под холодной ледяной дланью, которая на девять долгих месяцев прижмет ее к матери-земле.

Но вот Сойер докладывает: «Пеммикан готов, сэр!» Честно говоря, особого аппетита это сообщение не вызывает: жирная масса быстро надоедает людям с нормальным вкусом и не слишком голодным. Принято считать, что она приготовляется из лучшего огузка и нутряного сала. Ее цена — 1 шиллинг 6 пенсов за фунт. Но мы все утверждали, что пеммикан делается из мяса сдохших лошадей и свечного сала. Впрочем, если эта масса была не слишком приятна на вкус, она оказалась очень питательной. После шести столовых ложек даже самый прожорливый человек воскликнет: «Стоп! Хватит!»

После еды палатку подметали, в последний раз тщательно выравнивали гальку (это мы называли «дергать перья»), а затем стлали брезент, чтобы не промокнуть, когда от нашего тепла начнет оттаивать замерзшая земля. Всем выдавались спальные мешки из одеял, чтобы можно было раздеться, соблюдая правила приличия; мокрые сапоги и куртки заменяли изголовье, затем поверх стлали волчьи полости (пусть их вонь всю жизнь преследует наших поставщиков!), и мы ложились рядом, заполняя всю палатку, одни головой, другие ногами вперед, накрываясь теми же полостями. Тут люди закуривали трубки и выпивали вечернюю порцию грога. Пока кок мыл посуду, готовил продукты для утреннего завтрака и ходил к саням, чтобы спрятать продовольствие от песцов или голодного медведя, рассказывалось много забавных историй, отпускались крепкие шутки и раздавался веселый смех. Но вот возвращается повар, запирает дверь на крючок, плотнее подтыкает полости, и теперь семеро веселых смертных, над головами которых натянут брезент, защищающий их от бушующего снаружи зимнего шторма, пытаются как-нибудь поудобнее улечься боком на камни, выбирая те, что потупее. Наконец все погружаются в сон. Какое это наслаждение, могут осознать лишь те, кому весь день приходилось тянуть тяжелые сани при температуре 30° ниже точки замерзания.

По мнению капитана Пенни, американцам не удалось выйти из пролива Барроу из-за внезапного шторма, надвинувшегося с юга вскоре после того, как их суда прошли мимо его зимней квартиры. Как выяснилось позднее, предположение Пенни оправдалось, хотя в то время мы завидовали американцам, считая, что они находятся в безопасности и ведут комфортабельную жизнь в Нью-Йорке, тогда как они дрейфовали во льдах в нескольких милях от нас[101].

Наши верхние палубы были теперь прикрыты, печки и отопительные устройства работали вовсю; лодки закрепили на льду. Все ненужное оборудование сняли с верхних палуб, чтобы можно было упражняться на нем в плохую погоду. Мачты и реи привели по возможности в порядок, установили ряды вех, обозначавших во мраке и в бураны дорогу от одного корабля к другому. Во льду сделали проруби для бесперебойного снабжения водой на случай пожара. Принимались меры для соблюдения чистоты на кораблях и личной гигиены. Так началась наша однообразная зимняя жизнь.

Поначалу людей развлекало сооружение снежных валов и домов, установка вех. Это открывало широкое поле деятельности и помогало тренировать свои навыки и изобретательность. Наши соотечественники на родине пришли бы в восторг, видя красивые и со вкусом вылепленные нами из снега скульптуры: обелиски, сфинксы, вазы, пушки и, наконец, величественную фигуру Британии, смотрящую на запад. Все это оживляло льды и заполняло досуг экипажей. Однако таких развлечений могло хватить лишь на короткое время, и, когда арктическая зима надвинулась на нас вплотную, зима, которая должна была продлиться несколько месяцев, мы все напрягали ум, чтобы изобрести занятие и развлечения для нашего маленького общества.

Театр, казино, бар, две арктические газеты (одна из них иллюстрированная), вечерние школы, общеобразовательные лекции не давали никому повода жаловаться на безделье. Певцы и музыканты упорно практиковались, пока не сколотили инструментальный оркестр и вокальный ансамбль. Певцами заделались офицеры и матросы, которые никогда раньше не пели и, возможно, никогда не запоют в будущем, если опять не окажутся в подобных условиях. Люди сами придумывали маски и шили маскарадные костюмы, причем материю из модных магазинов заменили сигнальные флаги. Благодаря неистощимой изобретательности команд удалось устроить бал-маскарад, который по разнообразию и вкусу, с каким были сделаны костюмы, мог бы выдержать сравнение с любым европейским балом.

Наши издатели тоже проявили чисто французскую изобретательность, чтобы сказать все, что хотелось, и в то же время не навлечь гнева цензоров. Расположившиеся в сторонке не очень искушенные журналисты, рукам которых привычнее была кисть для смазки дегтем, а не перо, выводили цветистые фразы, заимствуя их из старых и довольно уже потрепанных словарей. В другом месте можно было видеть людей с серьезными и напряженными лицами. Они сидели на деревянных стульях, склонившись над длинными столами, и это вызывало в памяти дни, когда мы знавали палку и розги. То была арктическая школа. Закаленные старые моряки выписывали свои каракули с таким старанием, как будто от этого зависела вся их жизнь. Временами раздавались жалобы вроде: «Черт бы побрал это перо, оно не пишет! Прошу извинить, сэр, но оно плюется!» Это вызывало дружный смех остальных школьников. Можно было видеть, как старший матрос с роскошными бакенбардами, держа в руках грифельную доску, зубрил таблицу умножения, а «грамотей», как среди нас называли наиболее успевающих учеников, ставил преподавателю такие каверзные вопросы, что тому было нелегко сохранить свое превосходство в науках.

Любование красотами природы с избытком вознаграждало нас за изоляцию от общества других людей. Ведь с высот острова Гриффит мы могли видеть только нашу флотилию, только ее мачты возвышались над проливом Барроу и бескрайними белыми просторами, отбрасывая длинные тени на ледяное поле.

Представьте, что вы находитесь у самого обрыва высокого плоскогорья, склоны которого с высоты примерно 500 футов плавно погружаются в море. Представьте себе гигантскую снежно-ледовую равнину и на ней четыре одиноких барка — песчинки на огромных просторах, — это наблюдательные посты. А далее, на горизонте, побережье острова Корнуоллис с бесчисленными бухтами и мысами то вырисовывается с поразительной четкостью, то тает в тени и мраке.

Несколько медведей, думается не больше восьми, посетили наши суда в конце 1850 года. Стоило нам завидеть несчастного зверя, как начиналось ожесточенное соревнование за обладание его шкурой. Оно было связано с немалым риском как для охотников, так и для медведя. Жертва и преследователи так безрассудно пересекали линию огня, что это вызвало бы негодование любого артиллериста из Вулиджского арсенала. Удалось убить всего одного медведя, но страх навели на всех остальных. Приведу примеры, чтобы показать опасность, которой подвергалась наша община, когда погоня за шкурами достигала апогея. Однажды двух ни в чем не повинных людей, поднявшихся на холм, чтобы осмотреть окрестность, в сумерках приняли за медведей и быстро открыли по ним оживленную, хотя, к счастью, отнюдь не меткую ружейную пальбу. В другой раз довольно почтенный человек бродил среди снежных гряд, как вдруг похолодел от ужаса, увидев выведенные на брезенте крупными буквами слова: «Осторожно! Пружинное ружье!». Вообразите его состояние. Как ему уйти? Еще один шаг — и по нему будет выпущен смертоносный заряд, втайне приготовленный для медведя. Судьба, однако, рассудила по-иному, а пружинное ружье было приказано перенести в отдаленный овраг. Его владелец ежедневно надеялся найти там убитого медведя, а я боялся обнаружить мертвого моряка. Многие из нас, грустя по оставленным дома подругам, часто уходили далеко от лагеря, чтобы побыть наедине со своей тоской.

Старик Аббот, старший на баке, об охотничьем азарте которого я уже упоминал выше, излечил меня от внезапной мании — погони за охотничьими трофеями. Как-то появилась огромная медведица с медвежонком, и три офицера тут же открыли огонь из ружей. Но выстрелил только один из трех стволов. Раненым оказался медвежонок, который вместе с матерью начал удирать к острову Гриффит. Я бросился их преследовать в сопровождении нескольких матросов. По моим пятам бежал старый Аббот и подстегивал меня, утверждая, что мы быстро нагоняем зверей. Мы действительно их нагоняли. К тому времени, когда мы подошли к острову, медведи, которые карабкались теперь с кошачьей ловкостью по крутому обрыву, были на расстоянии ружейного выстрела. Ружье все время давало осечку, а мать-медведица, казалось, была склонна спуститься и посмотреть, что это за двуногие звери ее преследуют. Я оглянулся на своих помощников, которые убежденно заявляли: «Сейчас мы ее прикончим!». Мое подкрепление состояло из старика Аббота, вооруженного ножом для снега, и нескольких, совсем не вооруженных людей, которые бросились бежать, видя, что другие побежали. Нож Аббота был всего-навсего отбитым на наковальне куском старого железа. Что же касается его лезвия, то, когда я с беспокойством осведомился, достаточно ли оно острое, мне весьма красочно ответили: «Хозяин ножа, Джон Аббот, мог бы сесть на лезвие и доехать до самого дьявола, не поранившись при этом». Я твердо убежден, что старый моряк с одним этим оружием пошел бы на г-жу Топтыгину, не боясь ее зубов и когтей. Но я запретил такой безрассудный поступок и позволил медведице улизнуть, выразив моряку благодарность.

Январь 1851 года. Мы все стали заметно бледнее, но лишь немногие сбавили в весе. Люди быстро уставали даже от совсем незначительных усилий, и аппетит у большинства ухудшился. Все мы, и офицеры и матросы, обязательно проводили по четыре часа на свежем воздухе при любой температуре и неизменно придерживались этого правила до тех пор, пока появление солнца не побудило нас к более продолжительным прогулкам.

Гораздо позднее, зимой, это было в марте, нас едва не погребли сильные бураны, следовавшие друг за другом. Сугробы доходили до крыши нашего зимнего жилища, которая возвышалась на 15 футов над палубой. Затем снег начало переносить и на подветренную сторону, и там выросли такие же сугробы. Между тем мы не могли выйти наружу и ограничились только принятием мер против обрушения нашего жилища, для чего ставили столбы и доски. Нам приходилось буквально прокапывать себе путь от корабля, и я не представляю, как бы мы смогли освободить заваленное снегом судно, если бы сама природа не пришла к нам на помощь, разломав льдину.

Это сначала грозило «Пайониру» повреждениями, так как судно, зажатое со всех сторон льдами, сидело в воде на два фута глубже, чем полагается. Мы рьяно принялись за работу, чтобы попытаться освободить судно. И вот однажды ночью меня разбудили громкие крики, одновременно прибежал старший рулевой доложить: «Судно всплывает!». В правильности этого донесения не было никакого сомнения, ибо внезапным рывком «Пайонир» оторвался от льдины, сжимавшей его натруженные бока, и немного спустя всплыл до истинной ватерлинии. Между тем окружавшая нас снежная гора опустилась до уровня льдины. Из нее первоначально образовался исключительно толстый лед, но потом, омываемый снизу струями более теплой воды, он стал не толще соседней льдины.

Прежде чем перейти к описанию приближения весны, новых занятий и интересов, которые она с собой принесла, попытаюсь дать представление о том, как проходил день в зимнем мраке.

Представьте себе нижнюю палубу и каюты, освещаемые только свечами и жировыми светильниками. Все отверстия, через которые может проникать наружный воздух, если они не могут закрываться, тщательно заделаны. Все двери сделаны двойными, чтобы не проникал сквозняк. Наступило время завтрака, и от кипящего какао на каждом обеденном столе подымается густой пар. Наряду с дыханием множества людей он заполняет междупалубное пространство дымкой и туманом. Если вы решили пойти на палубу (знайте, что только восемь шагов требуется, чтобы перейти от 50° выше нуля к —40° F), то увидите, как через одни вентиляторы поднимается столб дыма, а через другие поступает свежий воздух. С завтраком покончено, причем, судя по шуткам и веселью, он был неплохим. Натянув не себя теплую одежду, все — и офицеры и матросы — отправляются на палубу. Несколько человек остаются, чтобы убрать посуду, навести порядок, приготовить обед и удалить воду или лед, которые могли образоваться, пока мы спали, по углам и в отверстиях. Когда с этим покончено, приступают к общему осмотру. Офицеры проверяют, достаточно ли чисты матросы и в порядке ли все уголки корабля. Затем людей распускают, чтобы каждый мог приступить к своим обязанностям, которые в это суровое время года были необременительными. В основном они сводились к тому, чтобы принести повару снега для воды, последить, чтобы не замерзла прорубь в льдине, и подмести палубу. Если не было сильного ветра, можно было видеть, как моряки группами по два-три человека занимались физической зарядкой, немного отойдя от корабля. Другие в это время, прогуливаясь на подветренной стороне, беседовали о прошлом и строили планы на будущее. В полдень на обед подавали суп, консервированное мясо или солонину с консервированным картофелем. Этому угощению наши бравые моряки отдавали должное. Днем некоторое время занимались упражнениями, а вскоре наступало и время чая. Если вечер был отведен для учебы, ученики-добровольцы выполняли задание, а преподаватели занимали место за своим столом. Те, кто хотел читать, доставали книги, а занимающиеся письмом — грифельные доски. Художники рисовали при свете свечей. Карты, шахматы, шашки, беседы за вечерним стаканом грога с сигарой или трубкой во рту помогали скоротать время перед отходом ко сну.

Однообразие было нашим врагом, и мы все изощрялись в попытках убить время. Трудностей мы никаких не признавали, так как добровольно пошли на все, что переносили на зимовке, — холод, голод и опасности. Однообразие, повторяю, — вот единственное, что доставляло нам неприятности во время зимовки на острове Гриффит.

В тихие вечера начала зимы мы успешно запускали сигнальные ракеты. Доказательством их эффективности служит обмен сигналами, который происходил осенью и весной между гаванью Ассистанс и нашим отрядом, с помощью этих полезных снарядов. Между тем расстояние между нами составляло 20 миль.

Большой интерес вызывали у нас также воздушные шары как новейшее средство связи. План их использования был простым и остроумным; честь идеи применить эти шары для помощи сэру Джону Франклину, чтобы сообщать ему о местонахождении поисковых партий, принадлежит м-ру Шипперду. Делалось это так: воздушный шар с оболочкой из промасленного шелка, поднимавший в надутом состоянии груз весом около фунта, наполнялся водородом из особо прочного бочонка, куда засыпалось соответствующее количество цинковых опилок и серной кислоты. К основанию надутого воздушного шара прикрепляли кусок фитиля длиной пять футов, нижний конец которого поджигали. К этому фитилю через определенные интервалы нитками прикреплялись куски цветной бумаги и шелка, на которых печатными буквами были написаны сообщения о нашем местопребывании и намечаемых направлениях поисков. Воздушный шар быстро несло ветром, и, по мере того как фитиль сгорал, бумаги отделялись и падали на снег, где благодаря яркому цвету должны были всюду привлечь внимание, если бы им посчастливилось упасть вблизи наших бедных товарищей с «Эребуса» и «Террора».

Для связи использовали также голубей. Когда такое предложение было впервые сделано в 1850 году, многие скептически отнеслись к идее, что птица сможет принести пользу в нашем деле. Наша экспедиция не взяла ни одного голубя, но на «Феликсе» у сэра Джона Росса было две пары голубей. Должен сознаться, что и я присоединился к тем, кто смеялся над бедными птичками при виде их наполовину вылинявшего оперения, когда голубей предложили пустить с острова Бичи до Эйра в Шотландии, причем часть пути им предстояло проделать на воздушном шаре. Как бы то ни было, такой опыт решили сделать, если память мне не изменяет, 6 октября 1850 года из гавани Ассистанс. Две птицы с солидным грузом сообщений и записок от семейных моряков были посажены в корзину, которую прикрепили к воздушному шару так, чтобы по сгорании определенной части фитиля почтовые голуби могли подняться в воздух и начать полет. В это утро дул свежий северо-западный ветер и температура была ниже нуля.

Когда мы, находясь во флотилии у острова Гриффит, узнали об этом способе отправки почты, большинство считало, что голуби погибнут от мороза. Но мы ошиблись: примерно через 120 часов одна из этих птиц, по свидетельству ее бывшей хозяйки, прилетела прямо на ту голубятню в Эйре, где она вывелась. Этот замечательный перелет на расстояние 3000 миль оказался самым продолжительным из всех зарегистрированных ранее.

И, наконец, мы осуществили, думается, скорее для развлечения, чем рассчитывая на пользу, замысел участников экспедиции сэра Джемса Росса во время зимовки в гавани Леопольд в 1848/49 году надевать песцам, попавшим в капканы, ошейники с вшитыми в них записками, а затем выпускать зверьков на волю. С наших кораблей было выпущено несколько песцов с записками или сообщениями, но, честно говоря, боюсь, что во многих случаях уже на следующую ночь бедный «почтальон» попадал в другую ловушку, откуда его доставали и убивали. А затем, сняв шкуру, прятали ее в сундук в надежде, что со временем она будет красоваться на какой-нибудь очаровательной Дульцинее. Я был младшим офицером, и меня посвятили в эту тайну, иначе я бы, как и другие, считал, что исчезновение песцов с ошейниками означает выполнение ими своей почетной миссии. Чтобы представить убийство «почтальона» в истинном свете, заметим следующее: эти зверьки, испытав раз радушный прием на кораблях или поблизости от них, редко удовлетворялись ничего не дающей им честью таскать медный ошейник и возвращались к судам, где их снова и снова ловили. Ввели строгие правила для охраны песцов, например было запрещено убивать зверьков, попавших в ловушку. Понятно, что после этого запрета не было ни одного случая, чтобы песца брали живым: все они оказывались по непонятной причине мертвы, кроме некоторых особо жалких экземпляров, мех которых не имел никакой цены. В этом случае песцу сохраняли жизнь, но лишь для того, чтобы ее остаток он таскал на себе записку в медном ошейнике или же медленно умирал в неволе, ибо его собирались переправить в Англию в зверинец лорда Дерби.

Отбытие «почтальона» было довольно забавной сценой. Все моряки от капитана до кока гнали песца, который, до полусмерти запуганный, не знал, куда ему бежать. С одного корабля на другой доносились громкие возгласы и смех, по мере того как число преследователей песца увеличивалось, а те, кто бежать не мог, взбирались на ближайший торос и кричали: «Ату!».

7 февраля 1851 года. Громоподобный голос боцмана «Резольюта» возвестил, что с марса видно солнце, и на всех кораблях люди забрались на ванты, чтобы поймать первый проблеск возвращающегося дня. Солнце не радовало нас своим появлением уже 96 дней, и теперь его возвращение вдохнуло новую жизнь в уставших от долгой ночи людей. Целый час мы наслаждались видом огненной сферы, освещавшей весь мир, но не согревавшей нас. Действительно, мороз усилился, и самая низкая температура, самая суровая погода пришлись как раз на март.

С появлением солнца ускорилась подготовка к весенним санным походам.

Все начали «закаляться» к предстоящим трудам. Ежедневно можно было видеть, как самые ретивые из нас пускались на разнообразные эксперименты. Из своего таким тяжелым трудом зарабатываемого жалованья некоторые матросы приобретали и изготовляли паруса особого покроя для своих саней, а другие после окончания «рабочих часов» мастерили фляги, велосипеды, кастрюли. Поистине никто не жалел ни трудов, ни стараний. Офицеры и матросы соревновались друг с другом.

Сани были изготовлены на Вулиджской верфи из прочного и хорошо выдержанного дерева. У них были железные подполозья. Поперечины или рейки соединяли полозья, образуя дно, на которое клали грузы. По четырем углам саней в гнезда были вставлены легкие железные стойки для лодки, чтобы санная команда в случае необходимости могла переправиться через водную преграду. Лодка предназначалась также для того, чтобы положенные в нее продукты и одежда оставались сухими.

Вот суточная норма продовольствия на человека для санных партий, установленная капитаном Остином:

Пеммикан 1 фунт

Отварная свинина 6 унций

Сухари 12 унций

Ром, концентрат ¾ джила[102]

Табак ½ унции

Порошок сухарный 1 унция

Чай и сахар ¾ унции

Шоколад и сахар (поочередно через день) 1 ¾ унции

Лимонный сок (десятидневная норма) ½ унции

Для приготовления пищи на партию в семь человек отпускались: одна пинта один джил винного спирта или один фунт восемь унций жира в день.

Простой подсчет показал, что на одни сани можно погрузить максимум 40-дневный запас продовольствия. Если в среднем проходить по 10 миль в день, это позволяло каждому санному отряду с учетом обратного пути исследовать 200 миль береговой линии.

Для поисков было снаряжено 15 саней и откомандировано 105 офицеров и матросов. В тихий день 12 апреля при температуре около 50° ниже точки замерзания разыгрались оживленные и веселые сценки; сани вывели на смотр перед выходом на старт.

Торжественность минуты беспрерывно нарушали выходки собак, предоставленных в наше распоряжение капитаном Пенни. Они повсюду носились со своими маленькими санками, запутывались, выли, призывая на помощь, и сновали между ногами матросов, отчего те под общий смех падали в снег.

На пункте сбора был подан завтрак, всех нас осмотрели, одобрили, приказали построиться и обратились к нам с речью, которая, как мы позднее отметили, значительно подняла наше настроение.

Назавтра, в два часа утра, мы подошли к высокому торосистому льду. В надежде, что вечером погода прояснится, было приказано остановиться и разбить палатки. Мы выбрали самые ровные места и надежно закрепили семь саней отряда. Приготовили чай и, подсушившись, все улеглись в спальные мешки в палатках, трепетавших под ветром, мечтая о хорошей погоде и о том, как мы найдем сэра Джона Франклина.

Вечером по-прежнему стоял туман, густой, как гороховый суп, и нам в лицо дул ветер, при котором на судах приходится дважды рифить марсель. Но задерживаться было нельзя, и мы, подкрепившись шоколадом с сухарями, снова пустились в путь. Пробираясь к мысу Уокер, приходилось штурмовать торосы. В неведении было наше счастье. Мы понимали одно: надо идти вперед и только вперед, преодолевая любые препятствия. Свежие, бодрые и сильные, преодолевали мы одну за другой гряды торосов. Если бы они лучше просматривались и будь погода более ясной, мы, возможно, так не пошли бы.

После тяжелого ночного похода все препятствия были преодолены, и перед нами простиралось ровное ледяное поле, дугой подходившее к подножию мыса Уокер. Но тут возникли новые трудности. Ровная местность, без торосов и скал, не позволяла ориентироваться в туманную погоду, которую принес южный ветер. Вообразите себе, дорогой читатель, сероватую дымку, обильный снегопад, неизменный встречный ветер. Как тут найти прямую дорогу, если лед и небо одного цвета? Лучшим нашим помощником оказался ручной флюгер, ведь нельзя же было все время держать компас в руке; офицеры шли цепочкой, чтобы не терять друг друга из виду, а за ними тащились сани. Санные команды вскоре пришли к выводу, что легче всего идти и равномерно распределять нагрузку удается, когда следуешь за головной партией. На долю этой партии выпала дополнительная обязанность — прокладывать путь по снегу и, напрягая зрение, следить за офицерами. Поэтому головные сани менялись через каждые полчаса.

Мы шли ночью, чтобы не видеть блеска снега и избежать снежной слепоты. Впрочем, в то раннее время года мы больше всего страдали от холода, ибо люди находились на воздухе в самую холодную часть суток. С 15 до 19 апреля погода не менялась: ветер упорно дул нам в лицо, слепил буран, и приходилось пробиваться через высокие сугробы. Нас подбадривало только повышение температуры, ибо мы льстили себя надеждой, что это завершится наступлением лета. То была роковая ошибка, за которую нам впоследствии пришлось поплатиться.

Пасхальное воскресенье было хмурым; ветер стал меняться на северный, и появились все признаки надвигающегося ненастья. Ставя на сани паруса и бумажные змеи, когда дул попутный ветер, наш отряд устремился к мысу Уокер, который иногда уже виднелся за сугробами. Быстрый темп похода, обеспечиваемый парусами, довел нас всех до испарины, особенно матросов. Они выглядели так, будто шли под лучами тропического солнца, а не полярной ночью.

В часы сна теперь приходилось плотнее закутываться в меховые полости и прикрывать вход в палатки. Температура падала, и бедный кок с тоской на лице сообщил нам, что, когда он готовил завтрак, ртуть в термометре упала ниже нуля. Труднее, чем обычно, было теперь надевать промерзшие сапоги, носки и одежду. А при выходе из палатки люди обнаруживали, что вся их насквозь пропотевшая одежда немедленно затвердевала. Единственное спасение заключалось теперь в том, чтобы идти как можно быстрее. Мы быстрехонько свертывали палатки, и сани опять двигались вперед. Ветер быстро сменился на северо-западный, и в ночь на пасхальный понедельник мороз крепчал с ужасающей быстротой… Великолепное сочетание гало, обычных для этих краев, озаряло небосвод на севере, и бесчисленное множество ложных солнц, пламенея яркими красками, казалось, смеялось над мытарствами наших славных моряков… Отвернув лицо от ветра и пригибаясь, люди напрягали все свои силы, чтобы скорее дойти до суши в чаянии найти там более надежное убежище от пронизывающего ветра, чем здесь, на голой льдине. Каждая минута приносила новые обморожения. Пострадавший отбегал от саней, чтобы восстановить кровообращение на обмороженном участке (обычно на лице), а затем поспешно возвращался на свое место. Со всех сторон доносились вопросы: «Ну, как ноги?» — на что чаще всего следовал ответ: «Надеюсь, в порядке, но с тех пор, как надел сапоги, я их не чувствую».

Мы сделали остановку, чтобы сменить кожаные сапоги. Мы захватили их с собой в теплую погоду, но теперь носить их было небезопасно. Наконец мы достигли нагромождения льда у скал мыса Уокер. Мы так намерзлись и изголодались, что эти глыбы льдов высотой не менее 50 футов могли бы стать непреодолимой преградой. Но нам все же удалось перетащить через них сани и сделать это как раз вовремя. Северо-западный ветер обрушился на нас с такой силой, как будто был возмущен вторжением людей в его владения.

Поспешно разбив палатки, мы тут же стали снимать сапоги, чтобы проверить, не обморозили ли мы ноги. В порядке они или нет, можно было выяснить, лишь посмотрев на ноги, ибо мы уже давно перестали их чувствовать. Не скоро забуду, как больно мне было слышать восклицание одного отважного моряка из нашей партии, старшего на санях: «Обе ноги пропали, сэр!». И действительно, его ноги стали белыми, твердыми, как лед, и такими же холодными. Когда мы с беспокойством прикладывали теплые руки к его отмороженным ногам, они тут же поглощали наше тепло и похолодевшие руки приходилось как можно скорее отогревать. Когда кровообращение начало восстанавливаться, бедняга, должно быть, испытывал невыносимые страдания. Несколько часов спустя на отмороженных ногах образовались большие пузыри, как будто их ошпарили кипятком.

Нам и так было тесно в палатке, а теперь положение ухудшилось еще и тем, что среди нас находился больной. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Оставалось только сжаться в комочек, стараясь занять как можно меньше места и думать о чем угодно, только не о пронизывавшем до костей холоде.

Я не собираюсь давать здесь подробное описание деятельности южного санного отряда. Хочу лишь рассказать о тех событиях, которые позволят читателю понять, с чем сопряжены подобного рода арктические походы. Я не буду также подробно комментировать эти события, отсылая тех, кто интересуется деталями, к голубым книгам адмиралтейства. Там подробно рассказывается о том, что мы ели, пили, как спали и передвигались.

С каждой пройденной милей мы все тверже убеждались в том, что корабли смогут подходить к этому берегу лишь при исключительно благоприятных условиях, какие наблюдались крайне редко, ибо припай здесь, судя по всему, накопился за много лет. Затем мы попали в район, где лед был еще старее; и там неровности на поверхности, образовавшиеся из-за зимних снегопадов и летних оттепелей, казались непрерывным чередованием холмов и долин. Здесь наши люди шли с неослабевающей энергией, то поднимаясь по крутым склонам, то пересекая маленькие овражки, где глубоко проваливались в рыхлый снег. Это отягощало и без того трудное продвижение. Чтобы избавиться от такого льда, по которому идти сколько-нибудь продолжительное время было совершенно невозможно, мы направились к суше. Лучше уже следовать вдоль берега по глубокому снегу, чем так мучиться на ледяном поле.

Все же за последние сутки нашего продвижения по торосам мы пострадали. Небывало ясный вечер заставил нас в полную силу ощутить последствия отражения яркого солнечного света от чистого снега. Болезненные ощущения, к которым это приводит, может представить себе лишь тот, кто их испытал. Все вокруг было ослепительно-белым, искрящимся и сверкающим. Тщетно взгляд переходил от земли к небесам, отыскивая, на чем бы отдохнуть глазу, — нигде не было ни облачка, ни тени. Не встречая никаких преград, солнце изливало свой беспощадно яркий свет на землю сквозь спокойный и прохладный воздух, и свет бил нам прямо в лицо, что еще усиливало тяжелые последствия.

В тот вечер некоторые стали жаловаться на тупую боль в глазах, а наутро быстро наступила слепота. По собственному опыту я знаю, как начинаешь волноваться, чувствуя полную беспомощность и понимая, что превращаешься в обузу для тех, у кого и так хватает забот и хлопот. Постепенно какая-то пленка застилает все вокруг, предметы приобретают все более расплывчатые очертания, и вот наступает абсолютная темнота, причем испытываешь ужас при малейшем проблеске солнечного света.

Сильнейший шторм, свирепствовавший 36 часов подряд, не позволил продолжить путь, и 1 мая мы подсчитали, что у нас страдают снежной слепотой или испытывают другие недомогания 18 человек. Это немалая часть от общего числа 30 человек. Болеть где бы то ни было — невесело, но находиться при этом в таком госпитале, как наша палатка, еще хуже. Температура не поднималась выше —18° F, койку заменял снег, выдыхаемый пар превращался в изморозь, которая проникала даже под нательное белье (такую изморозь мы прозвали «цирюльником»). Чтобы утолить возникающую при лихорадке жажду, надо было ждать, пока растопят снегу. Все это требовало немалой выдержки от больных. По счастью, снежная слепота продолжается недолго и мы выздоровели так же внезапно, как и заболели. Шторм бесновался и неистовствовал, пока наконец не выдохся. Все стало тихо и спокойно, и мы опять потащились вперед, оставив последние вспомогательные сани 6 мая.

Именно во время этой неблагодарной работы с особой силой проявились замечательные качества наших людей. Нас осталось всего три офицера в отряде: капитан Омманни, м-р Уэбб и я, — поэтому нам много времени пришлось проводить непосредственно в обществе матросов. И я убежден, что выскажу здесь общее мнение офицеров: наше тесное общение с командой привело к тому, что у нас сложилось самое высокое мнение о характере и непреклонном духе наших матросов. Им выпал на долю тяжкий труд, нам — честь проявления инициативы, а нашему начальнику — награда. И все же никто не мог превзойти матросов по бодрости и уверенности в успехе. Славные ребята! Когда мы выражали им сочувствие, они с улыбкой отвечали, что способны выдержать и побольше. Они называли холод «Джеком-Морозом» и говорили о нем, как о живом, ощутимом враге, с которым готовы помериться силами, не сомневаясь в победе. Голодные, они смеялись, мечтая о будущих пирушках, и отпускали крепкие словечки, вспоминая былые забавы. Часто, стоя на вершине тороса и всматриваясь вдаль, не покажутся ли те, кого мы ищем, я слышал громкий голос, подбадривавший санную команду: «Шагай, ребята, шагай! Они (сани) чуть не сами идут! Вон там, за мысом, уже видны мачты «Эребуса». Шагай, ребята, шагай!».

Выпадали на нашу долю и веселые минуты, и их было немало, несмотря на холод и усталость. Мы испытывали нравственное удовлетворение после тяжелых трудов, когда, поев пеммикана, закутавшись в сделанный из полостей спальный мешок, получив от кока и выпив полджила грогу, завязывали беседу. Она затягивалась иногда на час, и тогда, думается, в палатке было больше веселья, чем в иных дворцах. Люди не скупились на остроумные шутки и колкие замечания, так что бока болели от смеха. Помнится анекдот о том, как старый морской волк советовал молодому матросу, чтобы он не старался быть кем-нибудь выше рядового. С философской мудростью он рассуждал примерно так: «Видишь ли, пока ты простой матрос, тебе не о чем думать; есть старшины, офицеры, капитаны и адмиралы, которым платят за то, чтобы за тобой смотреть и о тебе заботиться».

17 мая сани «Релайанс» и «Тру Блю» расстались, располагая таким запасом провианта, чтобы идти вперед еще пять дней. Капитан Омманни великодушно разрешил мне, своему подчиненному, начать поиски в западном направлении, а сам пошел вдоль пролива на юг, где убедился, что тот заканчивается тупиком[103]. Я прошел примерно 50 миль и, обнаружив, что берег отклоняется к югу, попытался подвинуться на запад через ледяное поле. Сани были легкими, ибо продуктов мы взяли всего на десять дней, а люди уже привыкли к своей тяжелой работе. Но я заметил, что стяжки саней испытывали сильное напряжение, дерево, железо и веревки не могли долго выдержать. Между тем с каждым футом продвигаться было все труднее. Тогда я решил отказаться от продолжения похода; мы находились почти в 300 милях от корабля, и поломка саней могла бы привести к роковым последствиям, если не к гибели моей партии.

Обратный путь был легким, ибо сани наполовину опустели. Форсированными маршами нам удавалось за один день пройти столько, сколько полагалось за два; при этом соответственно выдавался двойной паек.

Наконец на горизонте показался остров Гриффит. Покрыв еще 25 миль мы подошли к острову, а затем, с трудом волоча сани по уже начавшему таять снегу, 12 июня добрались до наших кораблей, пройдя за 58 дней 500 миль по прямой.

Лед вокруг кораблей был залит водой от тающего снега, причем в некоторых местах ее глубина достигала четырех футов. Вода уже быстро растекалась во всех направлениях, когда наконец появились сани отсутствовавшего ровно 80 дней лейтенанта Мак-Клинтока — «Персивиренс». Он побывал в Уинтер-Харборе на острове Мелвилл и посетил все места, известные отряду Парри, но никаких следов Франклина не обнаружил. Мак-Клинток захватил с собой убедительные доказательства поразительного изобилия животного мира в этом отдаленном районе — кожи и головы мускусных быков. Мясо этих животных позволило ему доставить свой отряд на корабли в прекрасном состоянии.

Лейтенанту Мак-Клинтоку по праву принадлежало первенство. За 80 дней он прошел 800 миль, и мы от всего сердца поздравили его с успехом.

Все восточные поисковые группы вернулись в свои английские порты летом 1851 года, ничего не сделав для разгадки тайны исчезновения Франклина, кроме того, что нашли место его зимовки на острове Бичи. Однако на западе Коллинсон и Мак-Клур остались зимовать во льдах и добились некоторых примечательных результатов.

Продвигаясь к югу и востоку, Коллинсон прошел по проливам между материком и прибрежными островами до самого залива Кембридж. Ему не хватило нескольких сотен миль, чтобы доказать наличие Северо-западного прохода в этих более южных водах. После трех зимовок во льдах Коллинсону удалось наконец выйти на чистую воду и направиться на запад, домой.

Тем временем Мак-Клур продвигался дальше на север, следуя проливом Принца Уэльского (между островами Банкс и Виктория), пока его не остановили льды у самого пролива Мелвилл. Здесь его корабль «Инвестигейтор» попал в ледовый плен, как и «Виктория Росса, оказавшийся в гибельных тисках гавани Виктории. Убедившись, что ему не удастся освободить свой корабль изо льдов, Мак-Клур весной 1852 года предпринял санный поход, решившись на эту отчаянную попытку в надежде получить помощь. Он добрался до Уинтер-Харбора на острове Мелвилл (этот остров впервые достигли суда Парри в 1819 году с востока и вторично посетил Мак-Клинток на санях в 1851 году), но никаких следов людей там не обнаружил. Мак-Клур не знал, что вся восточная армада уже возвратилась в Англию, и это помогло ему сохранить душевное спокойствие. Но если Мак-Клур и не нашел помощи, у него по крайней мере было то слабое утешение, что он установил существование Северо-западного прохода, правда постоянно забитого льдами и непроходимого для судов того времени. Оставив записку в Уинтер-Харборе, Мак-Клур вернулся на корабль и провел еще одну зиму во льдах со своим страдавшим от цинги экипажем. Все они, несомненно, погибли бы на следующий год, если бы не нашли записку, оставленную капитаном в Уинтер-Харборе.

Так завершился самый грозный единовременный штурм, которому когда-либо подвергались арктические льды. Моряки получили много сведений — об Арктическом архипелаге, но ничего не узнали о судьбе Франклина. Основная причина этой неудачи заключалась в том, что адмиралтейство с необъяснимым тупоумием отказывалось принять во внимание свои первоначальные приказания Франклину. Распорядившись, чтобы тот искал проход к югу от пролива Ланкастер, адмиралтейство затем приказало поисковым экспедициям сосредоточить свою деятельность в самом этом проливе и в водах к северу от него. Нелепые инструкции адмиралтейства в сочетании с тяжелыми ледовыми условиями 1850 года, помешавшими спасательным судам пройти дальше острова Корнуоллис, фактически предрешили провал экспедиции.