Испытание льдом

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Черная зима Йенса Мунка

Еще несколько лет подряд после экспедиции Гудзона некоторые ее участники совершали плавание на северо-запад. Так, в 1612 году Томас Баттон был послан в Гудзонов залив официально на поиски капитана. Одним из двух снаряженных для него судов было старое, но крепкое «Дисковери», которым командовал (на этот раз вполне законно) тот же Роберт Байлот, а сопровождал его не кто иной, как уже знакомый нам по его трагическому сообщению Абакук Приккет.

Эта экспедиция открыла устье реки Нельсон на юго-западном берегу залива, где она зимовала, но, судя по всему, не тратила много времени на поиски Гудзона, если вообще ими занималась. Все плавание Баттона окружено ореолом тайны. Оба судовых журнала и личный дневник Баттона так и не были опубликованы. Нам почти не известны детали этой экспедиции или ее действительные цели. В основном она интересна тем, что в ней приняли участие Байлот и «Дискавери». Поэтому мы можем считать ее как бы частью пролога к плаванию, которое им суждено было осуществить совместно. А это было одним из самых замечательных плаваний во льдах из тех, о которых сохранились хоть какие-то документы.

В 1615 году Байлот закончил пролог к своему великому предприятию, совершив третье плавание в Гудзонов залив. Он пытался тогда найти выход на северо-запад из тех вод, которые теперь носят название бассейн Фокс. Байлот провел «Дисковери» в еще не исследованный район за мысом Комфорт на северном берегу острова Саутгемптон. Но здесь непреодолимый лед вынудил их повернуть назад. Это плавание нельзя считать выдающимся, но благодаря ему завоевало самую прочную известность имя нового исследователя северо-западных вод — Вильяма Баффина, штурмана Байлота. Должность штурмана в те дни примерно соответствовала должности старшего офицера.

Ранней весной следующего года «Дисковери» еще раз отправилось в плавание. Командовал судном по-прежнему Байлот, а штурманом был тот же Баффин. На этот раз целью экспедиции было продолжить открытия Девиса и установить, что же находится за названным его именем проливом к северу и западу от Гренландии. Несравненное судно «Дисковери», носившее на себе следы былых схваток со льдами (оно плавало и в 1614 году под командованием неопытного капитана, который чуть его не потопил), не сдавалось и было готово к новым боям.

Обогнув мыс Фарвель, «Дисковери» начало пробиваться на север вдоль гренландского побережья и к 30 мая достигло тех же высоких широт, что и судно Девиса. И тут «Дисковери» показало, на что оно способно.

Войдя в залив Мелвилл, судно стало пробиваться через пак, которым была забита эта получившая столь печальную известность ловушка кораблей. «Дисковери» разбивало лед своим острым корпусом, маневрировало в узких разводьях и ловко избегало столкновений с айсбергами, которых так много в этом заливе. К 5 июля судно буквально протиснулось до 76-й параллели и уже было «сунулось носом» в пролив Смит. Но здесь лед усилил свою оборону и заставил «Дисковери» повернуть обратно. Однако судно продолжало свой путь в неисследованных водах, прошло вдоль западного берега нового моря, причем были открыты входы в проливы Джонс и Ланкастер. Южнее пролива Ланкастер полоса неподвижного льда помешала подойти к берегу. Так продолжалось до тех пор, пока «Дисковери» не вошло в пролив Камберленд, то есть оказалось в уже известных водах, откуда Байлот повел свое судно, с честью выполнившее задачу, на родину.

Таким было это шестое ледовое плавание «Дисковери» и четвертое, а возможно, пятое плавание Байлота. Больше официально ни о судне, ни о капитане ничего не сообщалось. Но какой важной вехой было это последнее плавание в жизни человека и корабля: они обошли вокруг всего ледового моря, которое мы ныне называем Баффиновым заливом, и открыли два пролива. Через один из них (пролив Смит) моряки позднее дойдут до Северного полюса, а через другой (Ланкастер) — до вожделенного Северо-западного прохода. Каким выдающимся было это достижение, можно судить хотя бы по тому, что прошло еще два столетия, прежде чем другое судно добилось такой же победы над льдами Баффинова залива. За 200 лет в центральной и северной частях этого залива не появилось ни одного судна западных мореходов.

Подвиг «Дисковери» был столь необычайным, что последующие поколения в него вообще не поверили и сочли все это плавание просто-напросто выдумкой. Даже в 1812 году на картах этого района Арктики Баффинов залив вообще не значился. Обычно картографы наносили пунктиром выступ к северу от Девисова пролива и ставили надпись: «Баффинов залив по сообщению В. Баффина, 1616 год, в настоящее время это сообщение считается недостоверным».

Когда же пресловутый залив наконец был открыт вторично и оказалось, что старые карты Байлота замечательно точно и вполне достоверно воспроизводят действительность, произошло нечто парадоксальное. «Общество арктических путешественников королевского флота» и английские историки всю честь первооткрывателя приписали Вильяму Баффину, обрекая Байлота на полное забвение. Для этого были, вероятно, две причины. Прежде всего Байлот, думается, был человеком исключительно скромным и некрасноречивым, ведь все дошедшие до нас отчеты о плаваниях 1615–1616 годов написаны Баффином. Следовательно, некритически или пристрастно настроенным историкам XIX века не стоило труда разделаться с Байлотом. А эти историки были крайне пристрастны. Они никак не могли простить Байлоту ту роль, которую он сыграл в последней экспедиции Генри Гудзона, и полагали (а многие, видимо, и сейчас разделяют это мнение), что было бы аморально отдать ему должное. Ведь Байлот предпочел остаться на «Дисковери», чтобы впоследствии спасти и судно и команду, а не пойти добровольно на бесполезную смерть в открытой шлюпке вместе с Гудзоном. Ни один человек, на которого падала хотя бы тень подозрения в совершении столь низкого поступка, как участие в бунте против командира, не мог рассчитывать, что его оценят по заслугам викторианцы вчерашнего, да и сегодняшнего дня.

Судьба Байлота отнюдь не исключение в анналах арктических исследований. Но ее, вне всякого сомнения, следует считать одним из самых вопиющих проявлений той несправедливости, которая неизбежна, когда мы доверяем оценку достижений такого человека профессиональным арбитрам бессмертия, наделяя их полномочием подвергать историю цензуре.

Хотя самыми активными борцами с ледяными барьерами Северо-Запада в первые годы XVII века были англичане, они вели это сражение не в одиночку.

С 1605 по 1612 год повелитель Дании Кристиан IV, король-мореплаватель, отправил в гренландские воды четыре экспедиции, возглавлявшиеся Джемсом Холлом. Официальной задачей этих экспедиций были поиски потерянных норманских поселений. Фактически же от этих экспедиций предполагалось получить барыши. Надеялись, что Холл обнаружит рудные месторождения, богатые угодья для пушного промысла и добычи бивней нарвалов, а возможно, найдет даже Северо-западный проход. Никаких норманнов Холл, разумеется, не нашел. (Хотя если бы он пригляделся получше к гренландским эскимосам, то, думается, обнаружил бы среди них людей со светлыми волосами, голубыми глазами и другими признаками, свидетельствующими о судьбе исчезнувших поселенцев.) Не нашел Холл и рудных месторождений, хотя и полагал, что открыл их. Вместо всего этого он нашел смерть от руки эскимосов, с которыми часть его экипажа обращалась по-зверски. Что же до короля Кристиана, то тот приобрел новое владение, над которым до наших дней развевается датский флаг.

Но этого было недостаточно для короля-мореплавателя. В 1619 году он снарядил новую экспедицию, которая по примеру англичан должна была войти в Гудзонов залив и совершить то, чего не удалось сделать британским мореходам, — найти выход из этого залива в западные моря. Для исполнения своих предначертаний король избрал Йенса Мунка, сорокалетнего моряка, искателя приключений.

Биография Мунка — это подлинная эпопея. Отца Йенса, известного богача, приговорили к пожизненному тюремному заточению за какие-то темные махинации с казенными деньгами, и мальчик взрослел быстрее своих сверстников. Ему исполнилось всего 11 лет, когда он поехал в Португалию, где в течение года изучал язык, чтобы иметь дополнительное преимущество на пути к обогащению (ведь в то время на португальском языке говорили богатейшие в мире купцы). Тринадцати лет Мунк поступил юнгой на голландское судно, следовавшее в Баию (Бразилия). Когда судно, на котором находился Йенс, возвращалось из Баии в Европу, оно для взаимной защиты объединилось в караван с 12 другими торговыми судами, но этого оказалось недостаточно. У побережья Бразилии торговая флотилия подверглась нападению французской эскадры, которая потопила часть судов и захватила все остальные. Судно Мунка сгорело, а спасшиеся от пожара держались на воде, цепляясь за обломки, пока французские военные моряки их не подобрали. Вряд ли это можно назвать актом милосердия, ибо французы вскоре высадили спасенных на «ничейный» участок бразильского побережья, где большинство погибло от голода, болезней и нападений индейцев. Но молодой Мунк выжил. Ему удалось вернуться в Баию, где он провел первый год на чужбине, работая подмастерьем у сапожника.

Когда Йенсу исполнилось 18 лет, в гавань Баии вошли два голландских судна, не имевших разрешения на торговлю от испанского короля. Испанские власти собирались их захватить[52], для чего на семь кораблей были взяты солдаты. Но покровитель Мунка, торговец, по имени Мигел Дуэш, решил через юношу предупредить голландцев об опасности. И вот темной ночью среди многочисленных испанских кораблей Йенс вплавь пересек гавань, взобрался на борт ближайшего голландского судна и поднял тревогу. Оба торговых судна перерубили канаты и в последний момент, когда на них уже наседали испанцы, покинули гавань. Голландцам удалось выйти в море только после ожесточенной схватки, и они пошли к родным берегам, захватив с собой юношу, которому были обязаны своей свободой.

Возвратившись в Копенгаген, Йенс стал применять свой с таким огромным трудом накопленный опыт на практике. В 25 лет он был уже капитаном торгового судна и, более того, его владельцем. В это время Мунк почувствовал влечение к Северу и совершил по меньшей мере одно плавание в Исландию, за которым последовала разведывательная экспедиция к негостеприимным берегам Новой Земли в Баренцовом море. За это плавание Мунк исследовал остров Колгуев, но потерял судно, погибшее у его берегов. Капитану и команде едва удалось спастись на маленькой лодке, совершив длительное и преисполненное многих трудностей плавание.

В 1611 году Мунк был произведен в чин капитана датского военно-морского флота и тотчас принял участие в боях со шведами. В 1615 году он преследовал и ловил пиратов в Северном море и у берегов Норвегии, но через два года его снова послали в Арктику с заданием создать первую датскую китобойную станцию в водах Шпицбергена.

К тому времени у Кристиана сложилось мнение, что Мунк именно тот человек, который ему нужен. И не случайно, решив опередить англичан в поисках Северо-западного прохода, король назначил его командиром экспедиции.

Anno Domini [в лето господне] 1619 корабль его королевского величества «Уникорн» и сторожевое судно «Лампрей» были надлежащим образом снаряжены, снабжены провизией и оснащены всем другим необходимым для плавания в поисках Северо-западного прохода. И я, Йенс Мунк, во имя божье, вышел с двумя названными судами из Копенгагена 9 мая, имея 48 человек на борту «Уникорна» и 16 человек на борту «Лампрея».

Рано утром 18 мая случилось так, что один из моих людей, ходивший по палубе, вдруг бросился за борт. Уйдя с головой под воду, он, однако, судя по всему, погружался не так быстро, как ему хотелось. Сильный ветер помешал его спасти вопреки моему горячему желанию это сделать. Итак, он ушел под воду и утонул.

25 мая у берегов Норвегии на «Лампрее» началась течь, и я был вынужден зайти в Кармсунн[53]. При осмотре судна я обнаружил, что плотники оставили незаделанными три отверстия для болтов, а потом замазали их смолой. Пока я стоял в Кармсунне, умер один из наших бочаров, и мне пришлось нанять трех молодых матросов, чтобы пополнить команду.

30 мая я вышел из Кармсунна к Шетландским островам. 4 июня мы прошли мимо восточной оконечности Фарерских островов и далее следовали курсом на запад-северо-запад.

За это время я проверил, насколько сократились запасы продовольствия, и дал указания, как их надлежит расходовать далее. Так я раз и навсегда обеспечил точный учет расхода и остатков по всем видам провизии и напитков.

Мы взяли курс на запад и придерживались его до 20 июня, когда нам встретилось много льдин, вынудивших нас повернуть на восток к открытому морю. Так, меняя курс, шли мы при сильных ветрах и в плохую погоду до 30 июня, когда увидели южную оконечность Гренландии, которую англичане называют Фаруэлл [Прощай!]. Несомненно, тот, кто дал этому месту такое название, не собирался сюда возвращаться.

Затем мы вошли в Девисов пролив, и, когда попали на свободную ото льда воду, я взял курс на северо-запад, но здесь мы встретили гораздо больше льда.

8 июля мы увидели землю на американской стороне, но не могли подойти к берегу из-за мощного берегового льда. Нам пришлось сновать то в одном, то в другом направлении вдоль его кромки, но ничего сделать не удалось.

9 июля ночью пал такой сильный туман и похолодало так, что с такелажа свисали шестидюймовые сосульки и люди сильно зябли. К трем часам того же дня солнце начало так палить, что матросы сбросили куртки, а некоторые даже фуфайки.

Тут я пошел среди льдин к большому заливу, который, по мнению моих английских лоцманов, и был подлинным входом в Гудзонов пролив. Но, как мы установили после длительной разведки, это было не так[54].

Выйдя из этого залива, мы взяли курс на юг вдоль высокого берега, сильно изрезанного и скалистого, и наконец достигли острова Резольюшен на северной стороне входа в Гудзонов пролив.

12 июля я послал своего лейтенанта с несколькими матросами на этот остров за пресной водой и узнать, что там можно найти. Мне казалось, что тут можно обнаружить и подходящую якорную стоянку и пресную воду. Вечером они вернулись и привезли воды, но доложили, что якорной стоянки нет. В тот же день я застрелил двух-трех птиц, но при последнем выстреле ружье разорвалось на куски и спереди начисто сорвало поля со шляпы.

13 июля к вечеру мы попали в крайне тяжелое и опасное положение в Гудзоновом проливе и не знали, что предпринять. Дальше двигаться, поворачивая на другой галс, мы не могли, так как льды сильно теснили нас со всех сторон. В этом опасном положении мы убрали все паруса, и «Лампрей» пришвартовался к «Уникорну». Затем, положившись на волю божью, мы стали дрейфовать во льдах.

Пока мы там дрейфовали, то продвигаясь вперед, то отступая, причем наша жизнь подвергалась большой опасности, льдины сместили большую кницу, которая была прикреплена к носу корабля шестью длинными железными болтами. Я послал всех плотников поставить кницу на место, но они никак не могли с этим справиться. Тогда я приказал повернуть судно, а затем, действуя рулем, подвести корабль вплотную ко льду, чтобы его давление заставило кницу стать на место. И лед это сделал не хуже, чем 20 плотников.

17 июля я приказал «Лампрею» идти впереди, чтобы отыскать якорную стоянку, а сам следовал за ним на «Уникорне». И вот, благодарение богу, мы нашли хорошую стоянку, где и бросили якорь.

На следующий день я разослал людей с поручением разыскать местных жителей, но к полудню они вернулись, никого не обнаружив. Однако было замечено много мест, где раньше побывали люди.

18 июля мы заметили людей на южном берегу гавани, и я незамедлительно приказал гребцам сесть в лодку и направился туда сам.

Увидев, что я приближаюсь к берегу, туземцы остались там же, сложив свое оружие и рыболовные снасти за камни. Когда я приблизился, они ответили на все мои приветствия, но упорно держались между мной и тем местом, где было спрятано оружие.

Я взял в руки некоторые образцы их оружия и снастей и стал их рассматривать. Тогда они тотчас же дали мне понять, что скорее согласились бы потерять всю одежду и остаться голыми и босыми, чем лишиться оружия и снастей. Коснувшись рта, они показали, что только эти предметы дают им возможность прокормиться. Тут я положил все взятые вещи на землю и туземцы захлопали в ладоши, устремили взор в небо и стали всячески изъявлять свою радость. Я подарил им ножи и разного рода изделия из железа. Одного из моих людей, очень смуглого и черноволосого, туземцы бросились обнимать, несомненно приняв его за соплеменника.

Я надеялся 19 июля установить дальнейшие связи с туземцами, но тщетно, ибо, хотя я и простоял здесь до 22 июля, никто из них ко мне не пришел. Отсюда можно сделать вывод, что они, несомненно, подчиняются каким-то властям, которые запретили им подходить к нам.

23 июля мы увидели, что со всех сторон окружены льдом и не сможем из него выбраться. Тогда мы привязали «Лампрей» к «Уникорну», убрали стеньги (начинался сильный шторм) и стали дрейфовать, отдавшись на волю ветра и льда. Следующей ночью натиск льда был столь сильным и мы были так плотно зажаты, что нам некуда было отойти. И вот льдом раздробило на куски четыре якоря на носу «Лампрея». Мало того, лед пробился и под киль судна, так что повсюду от носа до кормы можно было свободно просунуть руку.

25 июля я едва не лишился двух людей, которым было приказано достать кошку, заброшенную на большую льдину, так, чтобы можно было повернуть судно. В тот же день лед раздробил на куски перо руля «Уникорна». Весь следующий день суда оставались на том же месте, не двигаясь ни взад, ни вперед. Мы попали в большую беду, и нас охватило отчаяние. Не зная, что предпринять, мы положились на волю божью.

31 июля прилив отнес нас ближе к берегу и мы, пройдя над подводными скалами, вошли в небольшую бухту. Здесь льды угрожали нам не так сильно. Но люди вконец измотались и уже не могли продолжать свою тяжелую работу: отталкивать льдины от судна и беспрерывно травить и выбирать концы.

5 августа днем лед стал тоньше и его начало относить дрейфом. Тогда я приказал навести порядок в трюме, перелить пиво в новые бочки, набрать воды и подготовиться к отплытию. Но 8 августа выпало столько снегу, что все горы были им покрыты, а на палубе лежал слой толщиной шесть дюймов. В тот же день мы на этом месте, которое назвали Харесунд [Заячий залив], ибо здесь водилось много зайцев, похоронили матроса Андерса Стаффуангера.

Так продолжалось наше плавание много дней, пока в конце концов мы не вышли из Гудзонова залива. Оттуда мы взяли курс на юг-юго-запад и шли так три дня и три ночи, пока опять не достигли земли у зимовки Йенса Мунка[55], как я назвал устье открытой нами реки на западном берегу этого большого залива.

7 сентября. И вот когда мы вошли в упомянутую гавань, хотя и с большими трудностями из-за ветра, шторма, снега, грозы и тумана, я приказал организовать на берегу вахту и поддерживать огонь, чтобы «Лампрей», который отбился во время сильного шторма, смог нас найти. Это судно присоединилось к нам 9 сентября.

Команды страшно измотались во время шторма и перенесли много иных трудностей и бедствий, а часть матросов из-за этого заболела. Поэтому я приказал перенести больных на берег, и мы набрали там для них морошки, крыжовника и других ягод. Я велел также, чтобы на берегу беспрерывно горел большой костер, благодаря чему они обогрелись, и со временем все выздоровели.

10 и 11 сентября разразился такой ужасный шторм и снежный буран, что мы ничего не могли предпринять.

Рано утром следующего дня к воде у судна спустился большой белый медведь и начал пожирать мясо белухи, добытой мною за день до этого. Я застрелил медведя, и всем захотелось отведать его мяса, на что было дано разрешение. Я только велел повару сначала немного отварить его в кипятке, а затем положить на ночь в уксус. Мне в каюту тоже принесли два-три куска жареной медвежатины. Она была приятной на вкус и никому не причинила вреда.

16 сентября возвратился Ян Петерсон, обследовавший на шлюпке побережье на западной стороне гавани. Он сообщил, что никаких бухт не обнаружил, берег низкий, ровный и лесистый и там вряд ли можно найти безопасное место для судна. В тот же день с северо-востока надвинулся сильный буран.

До 18 сентября мы ничего другого не знали, кроме мороза и бурана. Тут мы стали совещаться, что же следует предпринять. Все офицеры пришли к единодушному мнению и приняли следующее решение: поскольку надвигается очень тяжелая и суровая зима и по мере ее приближения погода с каждым днем становится все хуже, нужно отвести суда в самое безопасное убежище. Правда, все стоянки казались одинаково неудобными, но надо было найти такую, где корабли были бы по крайней мере укрыты от дрейфующего льда. И вот на следующий день мы поднялись по реке так далеко, как это было возможно. В ту же ночь новые дрейфующие льдины врезались в корабль и шлюп с обоих бортов на глубину примерно двух пальцев и я был вынужден отдать приказ подвести суда ближе к берегу, через отмель. Отмель была шириной почти в милю, и корабль находился в большой опасности. Дно здесь было усеяно камнями, а корабль, с его острым килем, не мог сохранить остойчивость на дне. Тут лед одержал победу, корабль наскочил на камень и появилась довольно сильная течь. Плотникам пришлось немало поработать, чтобы устранить течь до нового прилива.

К 25 числу мы подвели корабль близко к берегу и во время высокого прилива вытащили его на сушу. Тут я приказал врыть киль в грунт на отмели, а под подводную часть наложить ветки, скрепленные глиной и песком, чтобы корабль стоял ровно и, следовательно, получил бы меньше повреждений.

Но вот, когда мы уже считали, что корабль надежно защищен от дрейфующего льда и непогоды, 27 числа во время отлива начался сильнейший натиск льдов. Если бы корабль не стоял так прочно на грунте, его бы унесло. Нам не оставалось ничего иного, как отдать все четыре швартова, и часть их была разорвана на куски. Появилась такая сильная течь, что во время прилива пришлось не менее 2000 раз качнуть помпу. Я отдал приказ плотникам и всем, кто умел работать топором, соорудить пять мостовых свай. Другие люди в это время таскали лес и камни для свай, которые я велел поставить перед носом, чтобы отразить натиск льда и тем самым избежать повреждений корабля.

Когда же эта работа была успешно завершена и корабль с шлюпом были защищены от льда и шторма, я приказал убрать пушку в трюм и перенести часть наших запасов на берег, чтобы очистить палубу и избавить корабль от перегрузки. Я раздал команде одежду, рубашки, ботинки, сапоги и все, что могло защитить людей от холода.

5 октября я распорядился сложить на палубе две большие печки, вокруг которых могли свободно разместиться по 20 человек. Одну печь поставили перед мачтой, а вторую за ней. Кроме того, кок потребовал оставить в кухне третью печь специально для готовки пищи.

7 числа выдалась хорошая погода, и я отправился вверх по реке, чтобы выяснить, как далеко можно проплыть по ней в лодке. Но здесь оказалось так много камней, что мне удалось пройти всего полторы мили. На обратном пути, подойдя к мысу, я увидел там нарисованное углем изображение, чем-то напоминавшее дьявола. Вот почему я назвал его мысом Дьявола.

Во многих местах, где мы побывали, можно было легко обнаружить следы людей и их летних жилищ[56]. В лесу нередко попадались большие кучи щепок. Там туземцы рубили лес, и у щепок был такой вид, как будто их сострогали железными инструментами. Мне думается, что упомянутые люди привержены к некой форме идолопоклонства, связанной с почитанием огня. Если это так, то желательно было бы обратить здешних несчастных заблудших язычников в лоно истинной христианской веры. Что же до их пищи и образа жизни, то они, как видно, значительную часть добычи употребляют в полусыром виде, ибо повсюду, где они ели, оставшиеся кости казались недостаточно проваренными.

10 октября я ввел норму выдачи вина, но пива людям разрешалось пить сколько угодно. В то же время я ввел расписание, распределив обязанности по несению вахты, доставке леса и обжигу древесного угля. Теперь каждому было известно, что ему поручалось делать и как он должен себя вести.

22 октября лед стал очень твердым и ударил сильный мороз; в ту ночь мы поймали чернобурую лисицу. И вот матросы начали днем сходить на берег, чтобы поохотиться. Одни направлялись в лес, где ставили ловушки для зверей, и построили шалаш-засаду. Другие же охотились с ружьем в поле, где пока снег не был слишком глубоким; попадалось много куропаток и зайцев. Все это время до самого рождества люди охотно сходили на берег в хорошую погоду, так как никогда не возвращались без богатой добычи. Это было хорошим стимулом для охоты.

10 ноября в день святого Мартина удалось подстрелить нескольких белых куропаток и нам пришлось довольствоваться ими вместо традиционного гуся, которого подают на этот праздник. Я приказал выдать каждому сверх дневной порции по пинте испанского вина, чем очень угодил всей команде. Среди людей воцарились радость и веселье. Что же касается пива, то его выдали сколько кому хотелось. Однако позднее, когда мороз начал крепчать, бочки с пивом промерзли до дна и я усомнился, можно ли пить пиво до того, как его не оттаят и не прокипятят. Но в этом случае я решил предоставить матросам поступать так, как им заблагорассудится. Ведь простые люди обычно любят делать тайно как раз то, что им строго запрещается, не думая о том, полезно ли это или вредно.

В середине месяца два матроса начали пользоваться ловушками и в первую же ночь добыли двух чернобурых лисиц и одну какой-то смешанной породы. Все они были очень красивыми. В ту же ночь к кораблю по льду подбежала большая черная собака. Вахтенный принял ее за чернобурую лисицу, застрелил и торжествуя принес в каюту, думая, что ему попалась очень ценная добыча. Но когда он рассмотрел ее поближе, то увидел, что это большая собака, причем, без сомнения, обученная ловле дичи. Вокруг морды у нее были намотаны маленькие бечевки, так что шерсть здесь вытерлась. На правом ухе был надрез. Хозяина собаки, вероятно, огорчила ее потеря. Я и сам был бы рад, если бы собаку поймали живой. В этом случае ее можно было бы использовать как посыльного: нагрузить всякими безделушками и отпустить.

27 ноября был лютый мороз. Все наши стеклянные бутыли, где хранились всякого рода ценные жидкости, разлетелись в куски. Это побуждает меня посоветовать всем отправляющимся в плавание в такие холодные моря брать с собой оловянные или другие сосуды, способные выдержать такой мороз.

12 декабря скончался один из двух врачей, по имени Давид Велске, и его труп оставался на корабле два дня, ибо мороз был таким свирепым, что никто не мог сойти на берег и похоронить его. Даже 14 числа стояла сильная стужа и многие обморозили себе лицо, не защитив его, когда выходили на холод.

В канун рождества я выдал команде вина и крепкого пива, которое пришлось прокипятить, ибо оно насквозь промерзло. Каждый получил столько, сколько мог выпить, и все были очень веселы, причем никто никого не оскорбил даже словом.

Святой праздник рождества мы торжественно отметили, как подобает христианам. Пастор прочитал нам проповедь, а мы, согласно древнему обычаю, поднесли ему подарки, каждый по своим возможностям. Денег у команды было мало, но люди жертвовали вещи. Некоторые подарили пастору шкурки песцов, и он получил их столько, что мог бы сшить шубу на меху. Но ему не суждено было дожить до того, чтобы носить такую шубу.

Все святки держалась относительно мягкая погода. Чтобы время не тянулось так медленно и скучно, матросы развлекались всевозможными играми. И тот, кто придумывал самые занятные, приобретал наибольшую популярность. Команда, большая часть которой пребывала в то время в добром здравии, веселилась и развлекалась, как могла. Мы провели праздники в приподнятом настроении и веселье.

Anno Domini 1620

На Новый год стоял лютый мороз и я приказал налить всем сверх положенной порции еще по паре пинт вина, чтобы поддержать хорошее настроение у команды. В эти дни мы перенесли самые сильные морозы за всю зиму и страдали от них больше, чем от других лишений.

10 января слегли пастор Расмус Йенсен и врач Каспер Касперсен, которые еще раньше чувствовали себя плохо. И вот с этого числа среди матросов начал распространяться тяжелый недуг; с каждым днем заболевало все больше и больше людей. Странная болезнь свирепствовала среди нас: у тех кто страдал ею, как правило, примерно за три недели до смерти начиналась дизентерия. В этот же день скончался мой старший кок.

21 января выдалась ясная солнечная погода. На этот день у нас было уже 13 больных. Тут я еще раз обратился к врачу Касперсену (он тоже был при смерти) с вопросом, нет ли в его сундуке лекарства, которое способствовало бы выздоровлению или улучшению состояния команды, и не может ли он сказать, что нужно делать. На это врач ответил, что он уже применял все лекарства и все известные ему способы лечения. Теперь же без божьей помощи он не в состоянии найти такое средство, которое способствовало бы выздоровлению.

23 января умер один из двух моих помощников, Ханс Брок, который болел уже почти пять месяцев, то в постели, то на ногах. Этот день был ясным и солнечным. Пастор, сев на койку, прочитал команде проповедь, последнюю в этом мире.

25 числа мы похоронили Ханса Брока, и я приказал дать залп из двух фальконетов[57], последняя почесть, которую я мог ему оказать. Однако оба фальконета взорвались — столь хрупким стало железо при свирепых морозах, — а человек, давший залп, чуть не лишился обеих ног.

Через два дня скончался матрос Йенс Хелсинг и слег навсегда мой лейтенант, высокородный Мауриц Стюгге, переносивший до того болезнь на ногах. В тот же день наши люди обнаружили следы пяти оленей, за которыми гнался волк, и я выслал за ними отряд охотников. Но тут начался сильный снегопад и охотники, не найдя следов, вернулись с пустыми руками.

На следующий день мороз был столь суровым, что ночью треснул оловянный чайник с водой, забытый юнгой в каюте. Теперь я просто не знаю, в каких же сосудах хранить ценные жидкости, когда плаваешь в таких холодных морях.

5 февраля умер матрос Лауриц Берген и я снова послал человека к врачу, заклиная его, во имя бога, вспомнить о каком-нибудь лекарстве или хорошем средстве. Поскольку сам он тяжело болен и слаб, пусть сообщит, какое же снадобье или лекарство мне применить для исцеления команды. На это врач дал тот же ответ: вся надежда на бога, а сам он ничем помочь не сумеет.

10 февраля. Прошедшие дни держалась довольно мягкая погода, но многие люди заболели и ослабли. В этот день умерли два матроса.

12 февраля мы поймали двух белых куропаток, и это было весьма отрадно, так как они пошли в пищу больным. И на следующий день я распорядился выдавать каждому матросу по трети пинты вина перед приемом пищи, а утром — по целой порции виски, все это сверх обычного довольствия.

Все эти дни ознаменовались только тем, что болезнь распространялась, команда слабела и число больных непрерывно возрастало, так что к 17 февраля осталось только семеро здоровых, которые могли еще носить дрова и воду, а также выполнять необходимые работы на корабле. В тот же день умер моряк, болевший в течение всего плавания. Но о нем можно по справедливости сказать, что он был неопрятен, как животное.

На следующий день умер Расмус Кёбенхауфн, а всего (к этой дате) погибло уже 20 человек. В тот день мы добыли зайца, что нас очень обрадовало.

20 февраля скончался пастор.

29 февраля мороз был настолько сильным, что никто не мог пойти на берег за водой или дровами, и повару пришлось самому добывать топливо. Я же сам убрал свою каюту, так как в этот день заболел и слег мой слуга.

4 марта стояла мягкая погода и мы на открытой местности поймали пять белых куропаток, что было весьма кстати. Я приказал сварить бульон и напоить им больных. Но есть мясо они не могли из-за распухших от цинги десен.

8 марта скончался Олуф Бойе, болевший почти девять недель, а 9 числа — бочар Андерс, болевший с рождества.

21 марта. Последние дни погода была неустойчивой — то ясной и теплой, то холодной и суровой. Что до команды, то, увы, большинство слегло, и было очень тяжко и грустно смотреть на больных и слышать их стоны. В тот день скончался врач и Повел Педерсен; оба они болели почти с самого рождества. С этого числа болезнь свирепствовала все сильнее с каждым днем, так что мы, оставшиеся в живых, с трудом успевали погребать усопших.

24 марта. Прошедшие дни были ясные и теплые, без мороза. Один из наших людей пошел на берег и, взобравшись на высокую скалу, увидел за бухтой открытое море, что преисполнило нас надеждой на избавление. Но на следующий день скончался наш шкипер Ян Олуфсен.

Тут я стал часто выходить на берег, собирая травы там, где растаял снег. В этих местах трава осталась такой же свежей, какой была осенью. Но ее надо было рвать, как только она покажется из-под снега, иначе она быстро вяла. Я набрал также ягод и раздал матросам.

27 марта я открыл сундук врача и тщательно ознакомился с его содержимым. Ведь теперь, когда у нас не было врача, мне предстояло по возможности заменить его. Однако тут я обнаружил досадное упущение: отсутствовал перечень, составленный медиками, по которому можно было бы определить, для чего предназначаются те или другие лекарства и каких применять. Я обнаружил, что в сундуке было много лекарств, и могу поклясться жизнью, что покойный ничего о них не знал. Еще меньше знал он, для какой цели и как надлежит их применять. Все названия были написаны по латыни, а этот язык врач за свою жизнь даже не успел забыть, так как вообще его никогда не знал. Когда он брал в руки пузырек или коробку с лекарствами, то надписи на этикетке ему переводил пастор.

29 марта умер Исмаэл Абрахамсен и Кристен Грегерсен. Их трупы погребли так, как нам позволяли в то время наши силы и возможности.

30 марта был сильный мороз, и в этот день скончался наш плотник Свен Арфуэдсен. И вот пришла для меня пора величайшей скорби и несчастий: я походил на тоскующую в одиночестве пугливую птицу. Мне приходилось теперь носиться по всему кораблю, утолять жажду больных, кипятить для них воду, давать им то, что, по моему разумению, могло бы принести пользу. А ко всему этому я не был приспособлен и имел о таких вещах весьма смутное представление.

На следующий день скончался мой второй помощник Йохан Петерсен, а на завтра — мой племянник Эрих Мунк: их тела были погребены в одной могиле.

3 апреля был жестокий мороз, так что никто из нас не решался вылезть из-под одеяла. Некем мне было теперь и командовать, ибо все слегли, вверив свои души богу. У нас царила величайшая горесть и печаль. В этот день умер Иффуэр Алсинг.

5 апреля скончались Кристофер Опслоэ, Расмус Клемендсен и Лауриц Хансен, причем здоровых людей осталось так мало, что мы еле успевали хоронить погибших.

8 апреля скончался наш английский лоцман Вильям Гордон, а вечером — Андерс Соденс. Их пришлось похоронить в одной могиле, которую мы, остававшиеся в живых, едва сумели выкопать, ибо ослабели до предела. Из-за этого никто из нас не смог пойти в лес за дровами. Нам пришлось собрать на корабле все, что годилось на топливо, а когда уже ничего такого не осталось, мы вынуждены были разобрать на дрова нашу шлюпку.

10 апреля скончался мой лейтенант, достопочтенный и высокородный Мауриц Стюгге; я израсходовал часть своего постельного белья, чтобы завернуть покойника. Лишь с большим трудом сколотили мы ему гроб.

Через три дня я принял ванну в бочке из-под вина, которую распорядился для этого приготовить. Я широко применял также все травы, найденные в сундуке доктора, которые, по моему мнению, могли принести пользу.

После меня помылись и все те, кто еще мог двигаться и не слишком ослабел, и это мытье, благодарение богу, очень нам помогло, особенно мне.

14 числа был сильный мороз. В этот день только у четверых, не считая меня, хватило сил приподняться на койках и прослушать проповедь по случаю страстной пятницы. Затем, в день пасхи, умерли Андерс Ароуст и бочар Йенс. Погода была сравнительно теплая, и мы смогли их похоронить. Я назначил старшего матроса своим шкипером, хотя он и был болен, надеясь, что тот сможет мне помочь. Сам я тоже был в крайне жалком состоянии и чувствовал себя покинутым всем миром. Этой ночью умер Ханс Бендстен.

На следующий день скончался мой слуга Олуф Андерсен, прослуживший мне верой и правдой семь лет, а вслед за ним — Петер Амундсен.

21 апреля ярко светило солнце и некоторые больные сползли с коек, чтобы погреться. Но из-за крайнего истощения некоторые потеряли сознание. Солнце им не помогло, а мне стоило немалых усилий затащить их обратно и уложить каждого на его койку.

25 числа начался прилет диких гусей, и это нас очень обрадовало, ибо появилась надежда, что скоро наступит лето. Но и здесь нас ожидало разочарование: холода продержались еще долго.

4 мая. К этой дате скончалось много других членов команды, и теперь никто уже не мог слезть с койки, кроме меня и поваренка, который еще был в состоянии кое-что делать. В тот день умерли Андерс Марстранд и Мортен Марстранд, оба давно болели.

7 мая немного потеплело, и мы, трое несчастных, еще сохранивших хоть немного сил, сумели похоронить мертвецов. Но из-за крайнего истощения это было для нас так тяжело, что мы не могли доставить тела до места погребения, иначе как на маленьких салазках, на которых зимой возили дрова.

10 мая. В предыдущие дни держались сильные морозы. Это очень нас ослабило и во многом стесняло. Но в тот день погода была ясная и прилетело много гусей. Мы подстрелили одну птицу, и этого нам хватило на два приема пищи. К этой дате нас осталось в живых 11 человек, считая больных. На следующий день было очень холодно и мы неподвижно лежали на койках, так как страшно ослабели и не могли выйти на мороз; наши конечности одеревенели и, казалось, вот-вот треснут от холода.

На следующий день скончались плотник Йенс Йоргенсен и Свен Марстранд. Одному богу известно, сколько трудностей нам пришлось перенести, пока мы их похоронили. То были последние тела, которые мы предали земле.

16 мая скончался новый шкипер Йенс Хендриксен, а 19 числа за ним последовал Эрик Хансен Ли. Он всегда был очень работящим и дисциплинированным, никого ни разу не обидел и ни разу не подвергался наказаниям. Ли вырыл много могил для других, но ему никто уже не мог отдать этот долг, и он остался непогребенным.

22 мая была самая солнечная и ясная погода, какую только можно просить у бога, и по его милости к нашему кораблю подошел гусь, в которого за три-четыре дня до этого мы стреляли, причем ему оторвало лапу. Мы поймали и сварили эту птицу и питались ею два дня.

До 28 мая не случилось ничего, о чем бы стоило писать. Мы, семеро несчастных, еще остававшихся в живых, лежали пластом и грустно взирали друг на друга, уповая на то, что скоро растает снег, а лед унесет.

Что же касается симптомов обрушившегося на нас недуга, то они были необычны и нам неизвестны. Все конечности и суставы сводило, и это причиняло такую острую боль, как будто в них всаживали тысячи ножей. Кожа принимала такой же синевато-коричневый оттенок, как у синяков под глазами, и во всем теле ощущалась невероятная слабость. Ротовая полость была в ужасном состоянии: все зубы расшатались, и мы не могли принимать пищу[58].

Когда все мы валялись на койках в таком ужасном состоянии, скончались плотник Педер Нюборг, Кнут Лаурицен Скуденес и поваренок Йорген. Их трупы остались в рулевой рубке. Некому было ни похоронить тела, ни бросить их за борт.

4 июня, в троицын день, в живых, не считая меня, осталось только трое и все мы лежали пластом, не в силах оказать помощь друг другу. Желудок был в порядке и требовал пищи, но зубы настолько расшатались, что мы не могли жевать. Труп поваренка лежал возле моей койки, а тела трех других — в рулевой рубке. Двое людей были на берегу и с радостью вернулись бы на корабль, но у них не было сил это сделать. Уже четыре дня нам нечем было поддерживать свои силы. Тут я совсем потерял надежду и уповал лишь на то, что господь положит конец моим мучениям. Полагая, что мне уже не придется больше писать в этом мире, я вывел следующие строки:

«Поскольку я уже более не надеюсь остаться в живых на этом свете, во имя господа прошу всех христиан, которым случится побывать в этих краях, чтобы предали земле мое бренное тело вместе с телами всех тех, кого они здесь найдут. И да ниспошлет им за это награду наш отец небесный. И, далее, прошу переслать этот журнал моему всемилостивейшему повелителю и королю (ибо все, что здесь написано, истинно), чтобы моей несчастной жене и детям была оказана милость в награду за мои тяжкие лишения и жалкую смерть. Кончая на этом, я прощаюсь со всем миром и вручаю свою душу в руки божьи.

Йенс Мунк».

8 июня. Я не мог больше выносить зловоние, исходящее от трупов, и, напрягая последние силы, сполз с койки, считая, что безразлично, где и в каком окружении умирать. Ночь провел на палубе, прикрывшись одеждой умерших. На следующий день, когда двое оставшиеся на берегу увидели меня живым (я тоже считал их погибшими), они подошли по льду к кораблю и помогли мне сойти на берег.

Некоторое время мы жили на берегу, под кустом, и днем жгли костер. Ползая у костра, иногда находили какую-нибудь травинку, выкапывали ее и обсасывали корень. Это помогло нам. Теперь с каждым днем становилось все теплее и мы начали поправляться. Но, пока мы жили на берегу, матрос-парусник, остававшийся на корабле, скончался.

18 июня. После того как лед отнесло от корабля, мы сняли с «Лампрея» сеть для лова камбалы и поставили ее во время отлива, не замочив ног. В очередной прилив мы с божьей помощью поймали шесть больших форелей, которые я сам сварил. А двое других пошли на «Лампрей» за вином, которое мы давно не пробовали, так как нам было не до того.

Теперь у нас каждый день была свежая вкусно приготовленная рыба. Это нас очень поддержало, хотя мы не могли есть саму рыбу, а пили только бульон и вино. Постепенно мы несколько оправились. Через некоторое время принесли с судна ружье и стали стрелять птиц. Пища наша значительно улучшилась. С каждым днем силы прибывали и здоровье восстанавливалось.

26 июня мы начали стаскивать «Лампрей» с берега, чтобы подвести его к кораблю, и принялись за изготовление парусов, вкладывая в эту работу все свои силы. Но тут возникли серьезные трудности и мы испытали немалое волнение, так как зимний прилив закинул «Лампрей» далеко от воды. Поэтому нам пришлось снять с судна весь груз, а затем ждать высокой весенней воды, чтобы стащить его в море. Но в конце концов мы в этом преуспели и поставили «Лампрей» рядом с «Уникорном».

Поднявшись на «Уникорн», мы сбросили в море все трупы, которые к тому времени порядком разложились. До этого мы не могли ни ходить по кораблю, ни заниматься там каким бы то ни было делом из-за страшного зловония. А ведь нам нужно было перенести с «Уникорна» на «Лам-прей» продукты и другие предметы первой необходимости, без которых нельзя совершить плавание через океан.

Только 16 июля нам удалось поднять паруса и покинуть эти места. Погода была такой же теплой, как и у нас в Дании в это время года. Но здесь тучами носились комары, и в безветренную погоду от них не было спасения. Перед отплытием я проделал несколько отверстий в корпусе «Уникорна», чтобы с приливом он наполнялся водой и таким образом всегда оставался на грунте в этой гавани, которую я назвал бухтой Йенс-Мунк.

17 июля нам встретились мощные льды и мы то подплывали к их кромке, то удалялись от нее. Позднее нас затерло и судно дрейфовало несколько суток. 20 июля во время ледового дрейфа к кораблю приблизился огромный белый медведь. Завидев нас, он побежал по льду, а затем бросился в воду, преследуемый большой собакой, которую я взял с собой. Собака, сбежав с корабля, заблудилась и не вернулась, хотя пару дней до нас еще доносился ее вой.

22 июля разразился сильный шторм и судно дрейфовало с большой скоростью. Каждый раз оно ударялось о льды с такой силой, как будто натыкалось на подводные скалы.

26 числа мы освободились из ледового плена и я взял курс на восток, стараясь пройти между льдами и находившейся к югу землей. Так мы лавировали в течение трех дней, пока я не убедился, что нет надежды обойти лед с юга. Тогда 29 июля я взял курс на северо-запад, а на следующий день нас опять затерло во льдах.

Так мы ходили по этому заливу, где господствовали туман, штормы и льды, пока 14 августа не подошли наконец к входу в Гудзонов пролив. Но в проходах между островами Дигс было так много льда, что нам не оставалось ничего иного, как забросить якорь на льдину. 15 августа выпало много снегу, и дикие гуси начали поспешно возвращаться на юг.

Держа курс на восток, мы вышли Гудзоновым проливом в открытое море, где нас встретили шторм и гроза. 4 сентября начался проливной дождь и ветер, достигавший силы урагана, так что нам пришлось беспрерывно откачивать воду. К вечеру ветер начал постепенно стихать. Вконец измотавшись при откачке воды, мы шли всю ночь без парусов, чтобы хоть немного отдохнуть, когда удавалось отойти от помп. 11 сентября снова разразился шторм и наш фок сорвало. Нам стоило немало труда, чтобы втроем установить его на место, когда судно было уже наполовину заполнено водой.

13 сентября, по моим расчетам, мы были на долготе Шетландских островов, как вдруг показался корабль. Мы подошли к нему так близко, что мне удалось переговорить с находившимися на борту людьми, и я попросил их оказать нам помощь. Но, хотя я дважды ставил свое судно рядом с этим кораблем, его экипаж не мог нас выручить — такой силы достиг ветер.

Так бились мы до 20 сентября, когда показались берега Норвегии. К вечеру следующего дня мы вошли в бухту, где бросили якорь. Но пришвартоваться не удалось, ибо у нас не было лодки, с которой можно было бы перебросить швартов на берег. Позднее вечером случайно появился какой-то крестьянин и мне удалось заставить этого человека подойти к судну на лодке и помочь забросить швартов на берег лишь после того, как я пригрозил пристрелить его.

Наше судно было теперь в безопасности, и мы наконец вернулись в христианскую страну. От столь великой радости слезы хлынули из наших глаз, и мы возблагодарили господа, по чьей милости испытали такое счастье в конце нашего плавания.

Чудовищные испытания, постигшие Мунка во время этого плавания, когда на его глазах погиб 61 человек, сломили бы дух любого заурядного человека. Но не таков был Мунк, чтобы превратиться в сухопутную крысу. К возвращению Мунка Тридцатилетняя война была уже в полном разгаре, и почти немедленно после плавания по Гудзонову заливу он снова вышел в море в чине командора датского военно-морского флота. Его заслуги были столь велики, что к 1628 году он стал адмиралом датского флота. В том же году, в зените своей славы, он скончался в возрасте 49 лет.

Мунк умер, так и не исполнив задуманного. До последних дней жизни он мечтал совершить еще одно плавание на северо-запад. Если бы Мунк не был таким отличным командором военного флота и если бы война не поглощала все внимание и все средства короля Кристиана, Йенс, несомненно, предпринял бы и второе плавание. Ведь планы новой экспедиции были уже полностью им разработаны. Возможно, что второе плавание во льдах увенчалось бы вполне заслуженным успехом и сгладило бы мрачные воспоминания о пережитой трагедии.