Испытание льдом

После экспедиции Мунка наступил десятилетний перерыв в исследованиях Северо-Запада. Если вспомнить о трагедии, пережитой этим мореплавателем, то приходится удивляться, что перерыв не был в пять раз дольше. Впрочем, уже в 1631 году из Англии в Гудзонов залив было послано две экспедиции, причем перед ними ставилась одна и та же цель — найти проход на запад.

Одну из этих экспедиций финансировала группа лондонских купцов (возглавить ее предложили капитану Льюку Фоксу[59] или «северо-западной лисице», как он предпочитал себя называть). Вторую же снарядила компания бристольских купцов. Бристольцы, видимо, отважились на это предприятие в основном в пику лондонским купцам. Ведь тогда, как и в наши дни, валийцы считали, что любое дело, за которое бы ни взялись жители Лондона, им удастся выполнить с большим успехом.

Мы мало знаем о жизни Джемса, до того как он отправился в экспедицию. Точно известно, что он был валийцем и, несомненно, образованным человеком. В одном источнике о нем говорится как о «богатом адвокате». Не правда ли, довольно неожиданная профессия для арктического исследователя. Впрочем, к счастью, Джемс был также неплохим навигатором и хорошим рассказчиком.

Однако, как это явствует из журнала Джемса, он относился к числу тех исследователей земного шара, которых с особым упорством преследовали всяческие злоключения.

Джемс и Фокс покинули Англию один через месяц после другого. Но по редчайшему совпадению они встретились ненадолго у западных берегов Гудзонова залива. Фокс там не зазимовал, а поспешил вернуться домой, где написал едкую и довольно забавную книгу, в которой ничего не оставляет от бедного Джемса как судоводителя и исследователя. Но мнение Фокса о Джемсе, как, впрочем, и суждения многих позднейших историков, не слишком справедливо. Джемс хотя бы осознал, что почти нет никаких шансов найти судоходный Северо-западный проход, начинающийся от Гудзонова залива. С этим выводом никто не соглашался даже на протяжении значительной части XIX века. Кроме того, этот мореплаватель самостоятельно исследовал и нанес на карту не меньшую часть побережий Гудзонова залива и залива Джемса, чем другие его современники, в том числе и Фокс[60].

Вот собственноручный отчет Джемса о злоключениях 70-тонного судна «Генриетта-Мария», которое после едва не закончившегося катастрофой перехода через Гудзонов пролив вышло в одноименный залив в конце июля. Здесь приводится отрывок, начинающийся с этого момента.

НЕБЫВАЛОЕ И ОПАСНОЕ ПЛАВАНИЕ КАПИТАНА ТОМАСА ДЖЕМСА

28 и 29 июля 1931 года мы так крепко застряли во льдах, что, несмотря на постановку всех парусов и сильный порывистый ветер, судно оставалось столь же неподвижным, как если бы попало в сухой док.

В этот день впервые команда начала роптать, полагая, что нам не удастся продвинуться ни вперед, ни назад. Ночи становились все длиннее, причем с наступлением темноты начинался сильный мороз. Поэтому мы не могли двигаться среди льдов ни ночью, ни днем при густом тумане. Я всячески старался успокоить и ободрить людей. Чтобы отогнать от себя мрачные мысли, мы вышли на лед и выпили за здоровье его величества; на судне, хотя оно было под всеми парусами, не осталось ни одного человека. Должен честно признаться, что у команды были все основания для недовольства. Учтя это, я разрешил разводить костер, но не чаще одного раза в сутки, чтобы растянуть топливо на более долгий срок в предвидении возможных осложнений.

30 числа мы несколько продвинулись во льдах — тянули судно на своих плечах, причем молотами и железными ломами разбивали края льдин, чтобы проложить себе путь.

6 августа утром подул северо-западный ветер и мы с превеликой радостью снялись с якоря, надеясь теперь выйти в открытое море, держа курс на юг. К полудню нам это удалось.

13 числа после полудня (когда поднялся небольшой туман) мы увидели впереди буруны и, замедлив ход, чтобы их обойти, неожиданно наскочили на скалы. В этом отчаянном положении мы поставили все паруса, но по божьей милости две-три высокие волны перенесли нас через эти скалы, на место глубиной три сажени. Там мы бросили якорь и пустили в ход помпы, но обнаружили, что вода не проникла в судно, хотя оно получило три столь ужасных удара, что, казалось, мачта должна разлететься на куски, а трюм, несомненно, заполниться водой.

Мы спустили на воду лодку с двойным составом гребцов, чтобы сделать промеры и найти выход из этих опасных мест. Однако не успела лодка отойти, как поднялся густой туман и нам пришлось расходовать порох, чтобы гребцы знали, где мы находимся. Если бы ветер немного не утих, вряд ли они бы нас отыскали. Пробыв в отсутствии два часа, команда лодки сообщила, что мы окружены скалами и бурунами. Тем не менее им все же удалось обнаружить фарватер глубиной не менее двух с половиной саженей, причем далее глубина увеличивалась. Мы поспешно снялись с якоря и последовали за лодкой. Наступила’ ночь, и пришлось переждать ее, стоя на якоре.

20 августа в 6 часов утра мы увидели западный берег материка, очень низменный и равнинный. Мы назвали эту землю Новым княжеством Южного Уэльса[61] и, наполнив бокалы лучшим из имеющихся у нас вин, выпили за здравие его высочества принца Чарлза, да хранит его бог. Мы шли вдоль берега и, дойдя до того места, где он отклоняется к югу, бросили якорь.

К 9 часам вечера стало совсем темно и поднялся сильный ветер. Мы заметили, что судно тянет за собой якорь, и забросили канат на кабестан, чтобы поднять трос якоря, но он снова задел за дно. Из-за сильного волнения людей отбросило от кабестана. В темноте веревка запуталась вокруг троса и обмотала ногу штурмана, но с божьей помощью он сумел сам выпутаться, хоть и не без сильных кровоподтеков. Получили ранения и два помощника капитана: один в голову, другой в руку. Одному из самых веселых наших матросов барабан кабестана нанес такой удар в грудь, что он едва дышал. Другой чудом спасся, когда ему опутало голову тросом. Остальных людей разбросало в разные стороны, и они получили тяжелые ушибы. У нашего пушкаря (честного и работящего малого) нога попала между тросом и кабестаном, ступня оказалась вывихнутой, все мышцы с голени были сорваны, кость раздробило на куски и на всем теле виднелись кровоподтеки. Попав в такую беду, он кричал до тех пор, пока мы не опомнились и не собрались с силами, чтобы вызволить его. Когда мы переносили пушкаря и остальных пострадавших к врачу, судно попало на мелководье и это вселило в нас немалый страх. Ведь мы уже понесли тяжелый урон из-за этого несчастного случая, который вывел из строя восемь человек. Но богу было угодно, чтобы якорь снова закрепился и судно простояло на нем всю ночь. К полуночи врач ампутировал ногу пушкаря на операционном столе, перевязал всех раненых и оказал помощь ушибленным, после чего мы, как могли, старались ободрить пострадавших.

Утром 29 августа мы подсчитали, что нас отнесло дрейфом назад на 17–18 лиг, и тогда же, к нашему величайшему удивлению, обнаружили на подветренной стороне в трех-четырех лигах от нас корабль. Мы сразу же поставили паруса и подошли к нему. Это был корабль его величества «Чарлз», которым командовал капитан Фокс.

В то же время утром капитан Фокс со своими спутниками прибыл на наше судно, где я постарался оказать им самый лучший прием и сообщил, что назвал эту землю Новым княжеством Южного Уэльса. Я рассказал капитану, как далеко заходил на запад и где именно высаживался, короче, оповестил его о всех опасностях этого побережья на том отрезке, где побывал. Он рассказал мне, что заходил в устье Нельсона и совсем не высаживался на сушу, да и вообще нечасто видел ее. Вечером, после того, как я снабдил его людей некоторыми продуктами, а также табаком и другими вещами, в которых они нуждались, Фокс возвратился на свой корабль и на следующее утро взял курс на юг-юго-запад, после чего я больше с ним ни разу не встречался.

В конце августа выпал снег и град и наступили такие холода, которых мне никогда не доводилось испытывать в Англии.

1 сентября. Мы шли вдоль берега, придерживаясь глубины 10 саженей и не теряя из виду землю[62]. Затем глубина уменьшилась и повсюду на подветренной стороне появились буруны. Тогда мы изменили курс, но нам стоило немалых усилий выбраться из этого опасного залива. В тот же день врач впервые сказал мне, что у некоторых людей началось недомогание[63].

4 сентября стоял густой туман и мы непрерывно занимались промерами. Вечером началось сильное волнение, а когда к тому же подул ветер, все море покрылось пенящимися валами. И словно для того, чтобы устроить настоящий шторм, всю ночь гремел гром и сверкала молния, шел снег или дождь и ревел ветер. Ничего подобного мне ранее видеть не приходилось. Мне довелось плавать по разным морям, но самыми опасными были эти воды. Я по-настоящему испугался, что из-за страшной килевой качки судно пойдет ко дну. При буйном разгуле ветра и волн нас так качало, что пришлось приложить немало усилий, чтобы закрепить все предметы в трюме и на палубе.

5 числа утром ветер продолжал неистовствовать с той же яростью. После полудня он переменился на северо-западный и показал все свое коварство, обрушившись на море с дикой разнузданностью. Никому из нас ранее не приходилось видеть столь сильного волнения. Наше судно так швыряло и раскачивало с борта на борт и с кормы на нос, что мы оказались в самом плачевном состоянии в этих неведомых водах.

К 8 часам вечера шторм утих, и этой ночью мы смогли хоть немного отдохнуть, после того как 30 часов никто из нас не сомкнул глаз. Если бы бог не сжалился над нами и шторм по-прежнему надвигался на восток, все мы погибли бы.

6 числа весь день наводили порядок на судне. Пришлось заняться и хлебом[64], так как вопреки всем усилиям между палубами скопилось много воды. Она попала в трюм и в кладовую, где хранился хлеб, ибо качка была столь безжалостной, что мы поистине испытали то же, что Иона, находясь во чреве кита.

В этот вечер тяжело заболел наш боцман. Он терял сознание три-четыре раза, и мы опасались, что настал его конец.

11 сентября утром я отправился в лодке к берегу и, сойдя с нее, послал людей к скалам для промеров. На островке, где я очутился, ничего полезного из того, что, мне думалось, можно легко там найти, не оказалось. Не было здесь ни щавеля, ни иных трав, которыми я надеялся облегчить положение больных.

12 сентября утром поднялся сильный юго-восточный ветер, дувший частично с берега. Судно начало дрейфовать, ибо дно здесь было мягким и илистым. Поэтому нам пришлось сняться с якоря и поднять паруса. Пока большинство матросов поднимали марсели, те, которым была доверена забота о судне, допустили, чтобы оно наскочило на скалы. Это произошло только из-за преступной беспечности, так как никто не следил за ходом судна и не делал промеров, хотя всю ночь мы не теряли землю из виду и берега можно было бы различить и теперь, если бы людей не ослепило зазнайство и каждый не отстаивал с упорством свое мнение, противоположное тому, которого придерживался другой. Первый же удар пробудил меня от глубокого сна. Выскочив из каюты и увидев, какой опасности мы подвергаемся, я прежде всего подумал, что меня разбудили, чтобы подготовиться к переходу в иной мир.

Подавив охвативший меня гнев и отвергнув неуместные советы наказать виновных, я отдал распоряжения, необходимые, чтобы сняться с этих скал или камней. Прежде всего мы обстенили все паруса, но это не помогло, и судно стало еще сильнее бить о камни. Тогда мы быстро убрали паруса и, проделав отверстие в корме, протянули канат через каюту к кабестану на носу, а затем отдали якорь, чтобы поднять кормовую часть судна. Я приказал выкачать всю питьевую воду из трюма и намеревался поступить так же и с пивом.

Другим матросам я велел перебросить уголь, что было выполнено быстро и успешно. Мы уложили в бухты все наши канаты и бросили их в баркас. Судно уже било о скалы с такой силой, что мы видели плывущие мимо куски его обшивки. Затем все мы, сколько нас могло тут уместиться, налегли на кабестан да так дружно, что трос лопнул. Оставшись без якоря, мы как можно скорее поставили другой. Нам еще не удалось выяснить, открылась ли в судне течь или нет, но всем казалось, что ему нанесена смертельная рана. Поэтому мы перенесли в лодку плотничий инструмент, две бочки — одну с хлебом, другую с порохом, — шесть мушкетов с фитилями и кремнем, рыболовные крючки и лески, вар и конопать, короче, все, о чем были в состоянии вспомнить в столь бедственном положении. Все это мы переправили на берег, чтобы хоть на несколько дней продлить нашу жалкую жизнь.

Судно било о скалы уже пять часов, за это время оно получило сотню ударов. Каждый раз нам казалось, что это последний удар, который оно в состоянии еще выдержать. Наконец по милости божьей судно перебросило через скалы, но мы еще не знали, какие пробоины оно получило. Всех пришлось послать к помпам, и, когда они заработали, мы увидели, сколько воды протекло в корпус. Мы обнаружили значительную течь, но возблагодарили господа за то, что дело не обернулось еще хуже. Затем мы расставили все по местам, отошли подальше и стали на якорь.

Вечером поднялся сильный вест-зюйд-вест; если бы ветер начал дуть, когда судно сидело на скалах, то оно было бы потеряно безвозвратно. С большим трудом удалось поднять якорь, и мы пошли на восток среди камней и скал, послав впереди лодку для промеров. Через некоторое время мы очутились среди бурунов, и с лодки стали подавать сигналы, что дальше идти нельзя. Оказавшись среди скал, мы снова бросили якорь и простояли здесь всю ночь. Людям, и без того измотанным непрерывной работой, не довелось отдохнуть, ибо приходилось почти беспрерывно откачивать воду.

13 сентября в полдень мы снялись с якоря и пошли на запад, но на всем пути встречали только скалы, мели да подводные камни, и в наши души закралось сомнение, удастся ли пройти среди них, да еще в таком густом тумане. Тогда мы переменили курс на северный. После непродолжительного совещания с моими помощниками я решил обойти остров, направиться к концу Гудзонова залива и попытаться найти вход в Канадскую реку[65]. В случае удачи я предполагал перезимовать на материке, где можно было рассчитывать на более спокойную стоянку, чем среди скал и островов.

14 числа вечером начался шторм, мешавший идти под парусами. Он поднял высокие пенящиеся валы. Наша шлюпка, буксируемая за кормой на случай кораблекрушения, погрузилась в воду и переворачивалась килем вверх по 20 раз в час. Из-за этого судно сильно уваливалось, так что его все время захлестывали волны. Но мы мирились с этим, стараясь спасти шлюпку.

Шторм свирепствовал всю ночь напролет. Глубина начала уменьшаться, а на море поднялось такое сильное волнение, что невозможно было идти под парусами. Положение осложнялось еще тем, что нельзя было надеяться и на якорь. Нам ничего не оставалось, как подготовиться к достойному концу нашей жалкой, преисполненной мучений жизни. Около полудня прояснилось и мы, обнаружив на подветренней стороне два острова, подошли к ним. Увидев, что острова разделены проливом, мы попытались войти в него до наступления темноты. Ведь если бы мы остались в эту ночь в открытом море, то никакой надежды на спасение не было бы. Итак, независимо от того, что ждало нас впереди, — смерть или спасение, мы вынуждены были пойти на риск.

Выяснилось, что пролив этот очень удобен, и мы простояли там на якоре в безопасности всю ночь, что помогло нам восстановить силы, немало потрепанные беспрерывными работами. Но прежде чем мы попали в это удобное место, шлюпка оторвалась и мы потеряли ее, к нашему большому прискорбию. Теперь у нас оставалась только одна лодка, обветшавшая и побитая.

Обнаружив, что преобладают северные ветры, которые не позволят войти в устье Гудзонова залива, мы снова начали совещаться о том, как бы нам найти место для зимовки. Одни советовали мне идти в Порт-Нельсон, поскольку нам было известно, что там есть бухточка, в которую можно завести судно. Мне такой совет не понравился, ибо место это очень опасное и находилось оно от нас так далеко, что мы могли туда и не добраться из-за льдов. Более того, учитывая, какие морозы стояли даже там, где мы находились (каждую ночь обмерзал такелаж, а по утрам нам иногда приходилось сметать с палубы слой снега толщиной до полуфута), я полагал, что в Порт-Нельсоне, расположенном гораздо севернее, будет еще хуже. Поэтому я решил снова пойти на юго-запад и отыскать там устье реки или бухту, в которой можно было бы поставить судно на якорь.

Всю ночь и утром 23 сентября падал снег и град и стоял сильный мороз. Тем не менее я отправился на лодке к берегу, чтобы отыскать устье или бухту, куда можно было бы завести судно, ибо оно дало течь, а команда была крайне изнурена продолжительной работой у помп и другими тяжелыми трудами. Остров, у которого мы теперь стали, представлял собой скопление скалистых гряд и песчаных банок, и прибой разбивался о них с большой силой. Невзирая на это, я отдал приказ провести лодку через прибой. Со мной на берегу остались два матроса, а остальные отвели лодку за полосу прибоя и там, стоя на якоре, ждали моего возвращения.

Я как можно быстрее поднялся на вершину скалы, чтобы рассмотреть окружающую местность, но не нашел того, что искал. Ветер заметно крепчал, и я поспешил обратно к лодке. Здесь обнаружилось, что отлив был уже настолько сильным, что гребцы никак не могли подойти к берегу, и нам пришлось пробираться к лодке вброд через полосу прибоя и буруны, причем кое-кто так простыл, что жаловался на последствия до самой смерти.

Тут поднялся сильный ветер, и нам удалось лишь немного продвинуться к наветренной стороне судна, а путь к берегу отрезал прибой. Мы гребли изо всех сил, сознавая, что от этого зависит наша жизнь; с судна выбросили буек с длинным канатом, и наконец с божьей помощью нам удалось подойти к нему. Нас подняли на борт, где встретили с распростертыми объятиями, и все мы радовались спасению.

25 сентября мы снялись с якоря и решили пойти на восток, но, пока судно делало поворот оверштаг, ветер внезапно так переменился, что отнес его к берегу, от которого нас отделяло расстояние не более чем в четверть мили. Здесь мы стали на якорь, прилагая все усилия, чтобы удержаться, ибо сознавали, что это вопрос жизни или смерти. Вот какие бедствия нам довелось испытать среди этих мелей и скал. Вероятно, они были еще более жестокими, чем я их здесь описал (доставив, видимо, не слишком большое удовольствие читателю), если вспомнить о снеге, граде, штормах и таком холоде, которого я не знавал в Англии за всю свою жизнь. Так продолжалось до 30 сентября, когда мы решили, что пришел конец всем нашим мучениям, ибо нас снесло и судно попало в окружение скал, мелей и бурунов. Не зная, как отсюда выбраться, мы дрейфовали среди всех этих опасностей, впав в полное отчаяние.

3 октября около полудня ветер стих, мы снялись с якоря и, зайдя подальше в бухту, остановились. Я взял лодку и направился к берегу какого-то острова[66] в надежде найти там что-нибудь полезное. Я обнаружил следы оленей и несколько птиц, но больше всего обрадовался, когда увидел бухту, глубоко вдающуюся в берег и похожую на устье реки. Мы поспешно направились туда, но оказалось, что вход перегорожен баром, где глубина при полном приливе не превышает двух футов. И все же здесь была прекрасная гавань. Вечером я вернулся на судно, но не смог ободрить исстрадавшихся людей ничем более существенным, кроме надежды.

4 октября был сильный снегопад и ветер, тем не менее я направился к берегу и прошел вглубь 4–5 миль. Однако, если не считать небольшого количества ягод, ничего там не нашел, чем можно было бы подкрепить силы больных. Итак, мы вернулись на судно, не принеся утешительных новостей. До 6 числа продержалась отвратительная погода с суровыми морозами, снегом и градом. В этот день при попутном ветре мы подошли ближе к берегу и здесь ошвартовались.

7 октября целый день шел снег, так что нам пришлось сгребать его с палубы лопатами; к тому же поднялся пронзительный ветер. Снег все падал, а мороз крепчал; от холода и скулы и нос судна совершенно обледенели. Позднее показалось яркое солнце и мы сорвали с топов марсели, смерзшиеся в один кусок, причем, пока они висели на солнце, ни одной капли влаги с них не упало.

Снарядив лодку, мы поплыли к берегу, но не смогли подойти к тому месту, где обычно высаживались, ибо здесь выпало много снега и образовалось сало. Грести было очень трудно, и на четырех веслах нам пройти не удалось. Впрочем, несколько западнее мы все же сумели высадиться на берег. Учитывая, что зима быстро на нас надвигается, а дров осталось очень мало, я послал гребцов за дровами, приказав им нагрузить лодку полностью, а сам вернулся на корабль. Одних людей во главе с плотником я послал рубить лес, другим велел подносить его к воде, а лодочникам приказал доставлять дрова на судно. Я думал, что нам, по всей вероятности, не удастся подойти близко к берегу, а лодка позднее не сможет курсировать между сушей и судном.

На борту царили уныние и холод; в трюме возле очага все уже замерзло. Видя, что мы больше не сможем пользоваться парусами, этими крыльями корабля, многие стали сомневаться в том, правильно ли мы поступили, решив остаться здесь на зимовку.

После того как мы доставили на судно столько леса, сколько могли там разместить, больные попросили построить на берегу дом или землянку, полагая, что там они будут надежнее укрыты от непогоды и быстрее восстановят свои силы. Я взял с собой на берег плотника и других людей, которые, по моему мнению, подходили для этой работы. Выбрав место, все они немедленно принялись за дело. Тем временем я в сопровождении других членов команды бродил по лесам, чтобы выяснить, нет ли там следов пребывания дикарей, и принять в случае необходимости меры защиты. Мы не нашли никаких следов пребывания людей ни на этом острове, ни поблизости от него. Снег был такой глубокий, что мы проваливались в него по колена и, долго проскитавшись по лесу, усталые вернулись к своим товарищам, которые усердно строили дом.

12 октября мы сняли с реи прочно примерзший к ней гротовый парус и перенесли его на берег, чтобы использовать как кровлю, но прежде, чем это сделать, пришлось повесить парус над большим костром, чтобы он оттаял. К вечеру его натянули над домом, и шесть строителей изъявили желание остаться на эту ночь в новом жилище, что я им и разрешил, снабдив мушкетами и другим оружием и приказав нести охрану всю ночь. Кроме того, я спустил на берег двух борзых (пса и суку), взятых мной из Англии для охоты на оленей, если нам посчастливится с ними встретиться.

14 числа рано утром, захватив с собой оружие, несколько человек пошли на охоту и 15 вечером возвратились в изнеможении, принеся маленького тощего оленя. Это нас всех сильно обрадовало, так как появилась надежда, что мы настреляем дичи и усилим питание больных. Охотники рассказали, что прошли около 20 миль и подстрелили свою добычу, отойдя примерно на 12 миль, но видели еще девять-десять оленей. Во время ночевки в лесу стоял сильный мороз и люди так окоченели, что три-четыре дня никак не могли отогреться. Никаких следов дикарей или хищных животных они не обнаружили, но не нашли также и намека на гавань.

17 октября мой лейтенант и еще пять человек изъявили желание побродить по острову и попытать счастья. Но им не повезло еще больше, чем другим. Люди провели на охоте всю ночь, зашли далеко в лес по снегу, ставшему теперь очень глубоким, и возвратились с пустыми руками, продрогшие и жалкие. Хуже того, один из них погиб — помощник канонира Джон Бартон. Безмерно уставший он попытался перейти озеро по льду, и, когда был уже на самой середине, лед треснул и сомкнулся над ним, — канонир исчез навсегда.

Наученный всеми этими несчастьями, я решил не тратить больше сил бесцельно, считая, что еще одна подобная охота принесет больше вреда, чем пользы, даже если удастся добыть два десятка оленей. Убедившись, что дикарей на острове нет, мы расположились поудобнее и отдыхали, радуясь, что можем спать спокойно. Кроме еженедельной смены гарнизона на острове, никаких других развлечений до весны не предвиделось.

С этого дня до 29 октября снегопады и сильные ветры сменяли друг друга. Лодка редко отваживалась отходить от судна и еще реже приставала к берегу, так что людям, чтобы высадиться, приходилось идти через густое сало, перенося на спине тех, кто послабее. Мы отдавали себе полный отчет в том, что с каждым днем нам будет становиться все труднее. Земля была покрыта глубоким снегом, мороз крепчал, сала у берегов становилось все больше. Что ожидало нас впереди, было ведомо одному богу.

4 ноября нашли место, где можно было высадиться на берег, и доставили тем, кто находился на острове, бочку пива. Но за ночь оно в их доме превратилось в лед. Когда это мерзлое пиво растопили в чайнике, у него был неприятный вкус, и, чтобы добыть питьевую воду, приходилось пользоваться озерным льдом. Между тем вода в озерах была вонючая, и, опасаясь, что она заражена, я распорядился вырыть колодец неподалеку от дома. Оттуда мы добывали великолепную воду; нам казалось даже, что у нее вкус молока.

12 ноября вдруг загорелся наш дом, но нам удалось быстро потушить пожар. Дело в том, что приходилось поддерживать очень сильный огонь и днем и ночью. После этого случая я распорядился непрерывно наблюдать за огнем. Если бы сгорели наш дом и одежда, то мы оказались бы в самом плачевном положении.

Я оставался на берегу до 17 числа, и за это время наши испытания умножились. Начались сильные снегопады, и крепчал мороз. Судно походило не то на ледяной корабль, не то на причудливую льдину, принявшую формы корабля. Оно все обмерзло, носовая часть и борта покрылись плотным слоем льда. Якорные канаты вмерзли в клюзы, что привело нас в изумление.

Я вернулся на судно, где долгие ночи проводил в мучительных раздумьях, а к утру не видел никакой надежды на спасение. Одно было совершенно ясно: долго переносить подобные мучения невозможно. Каждый день людям приходилось скалывать лед с канатов и длинным плотничьим молотком выдалбливать его из клюзов. От такой работы одежда и руки покрывались слоем льда. Матросы так коченели, что не могли сами взобраться на судно, и их приходилось поднимать на канате.

К 19 ноября наш пушкарь (которому, как вы помните, ампутировали ногу) совсем ослабел и надежда на его выздоровление была потеряна. Он выразил желание, чтобы в тот малый срок, какой ему оставалось жить, ему давали пить белое испанское вино. Я приказал выдать ему все, что у нас оставалось.

22 числа утром пушкарь скончался. Это был честный человек, с мужественным сердцем. Больным он лежал в обшитом досками помещении для орудий, прикрытый таким количеством одеял, какое ему хотелось (нам они вообще были не нужны). Около него всегда стояла жаровня с углем. Но, несмотря на тепло, которое от нее исходило, гипс примерзал к ране; замерзало и вино в бутылке, лежавшей у изголовья. Мы опустили тело пушкаря в море далеко от судна.

23 числа наблюдалось небывалое скопление льда, а падавший снег лежал на воде хлопьями; мимо нас проносилось множество льдин. Вечером, после смены вахты, огромная льдина устремилась прямо на клюз, а за ней следовали еще четыре поменьше. Но даже самая малая из них была шириной в четверть мили. Этот натиск во мраке ночи привел нас в немалое смятение; мы опасались, что судно снесет из гавани на мели, усеянные камнями. Недавно смерзшиеся льдины достигали толщины в два дюйма. Мы пробились через них, но при этом канат и якорь испытывали невероятное напряжение, сдерживая целую льдину. Чтобы известить своих товарищей на берегу о тяжелом положении корабля, мы дали три выстрела из мушкетов, они ответили нам, что помочь ничем не могут.

Тогда я решился посадить судно на мель, ибо никакие канаты и якоря не смогли бы удержать его на месте под натиском льда. Мы вывели судно на 12-футовую глубину, один якорь отдали подальше от берега, а другой — на мелководье, чтобы по команде посадить судно на сушу. Мы находились тогда примерно в миле от берега; было 10 часов вечера, стояла кромешная темень, на нас несло лед, и судно сорвалось с обоих якорей. Его протащило примерно на два кабельтова, но ветер дул с моря на берег, и к двум часам ночи корабль сел на мель.

25 числа начался сильный северо-западный ветер, перешедший в шторм. Ветер дул с берега и разогнал весь окружавший нас лед. Но тут начали накатываться огромные валы и у берега образовался сильный прибой. Так, находясь на суше, мы оказались всецело во власти моря. К 10 часам началась бортовая качка, а затем судно стало биться о грунт. Все, кто мог уместиться у кабестана, налегли на него, а остальные стояли у помп, ибо нам казалось, что после пятого-шестого удара судно должно разлететься на куски. Мы прилагали все силы, чтобы держаться как можно ближе к берегу. Ветром нагнало много воды, и мы подвели судно так близко к берегу, что начали сомневаться, удастся ли нам потом его снять. Судно продолжало бросать из стороны в сторону до двух часов утра, а затем волнение улеглось. Мы пошли отдыхать, чтобы восстановить свои силы, опасаясь, что при следующем приливе наши мучения возобновятся.

26 числа при утреннем приливе судно не оказалось на плаву, что нас несколько успокоило. После молитвы я вызвал на совещание штурмана, лейтенантов, помощников, плотника, боцмана и попросил их высказать свое мнение по следующему вопросу: не лучше ли будет переправить всю нашу провизию на берег и, когда начнется северный ветер, отвести судно еще дальше от береговой линии и затопить, чтобы тем самым надежнее его сохранить. После долгого обсуждения они согласились с моим предложением, и я известил об этом решении команду, которая его тоже одобрила. Мы начали с провизии и в первую очередь переправили на сушу хлеб и большую бочку мяса, причем нам стоило немалых трудов проводить лодку через густое сало.

28 ноября я распорядился, чтобы плотник подготовил судно к любым неожиданностям, ибо при первом же северо-западном или северном ветре я намеревался привести в исполнение последнюю часть нашего решения. На штирборте плотник вырезал кусок обшивки и набивки размером примерно 4 на 4 или 5 на 5 дюймов, чтобы в этом месте скорее сделать потом отверстие. Мы перенесли весь оставшийся хлеб и порох в большую каюту, оставив большую часть легких сухих предметов между палубами.

29 числа в пять утра поднялся ветер, а к семи часам разыгрался северо-западный шторм, наш злейший враг. Судно уже ушло примерно на два фута в песок, но во время прилива его непременно начало бы бить о грунт. В последний раз, когда это случилось, мы так боялись катастрофы, что я предпочел немедленно затопить судно, чем еще раз подвергать его этой опасности. К 9 часам при самом сильном волнении началась качка. Наступил роковой час, когда нужно было прибегнуть к самым решительным мерам. Я спустился с плотником в трюм, взял его бурав и просверлил отверстие, в которое тут же хлынула вода. Затем мы поспешно стали сверлить отверстия в других местах, но повсюду торчала масса гвоздей. Хотя к десяти часам нижняя палуба уже была залита водой, судно все сильнее и сильнее било о грунт и мы с трудом держались на ногах. Между тем корабль отказывался погружаться в воду так быстро, как нам того хотелось. Он продолжал биться о грунт сначала кормой, а затем носом. Казалось просто чудом, что он может выдержать хоть четверть часа такой качки. К 12 часам хлынувшая в судно вода поднялась так высоко, что разбила на куски переборки хлебной кладовой, крюйткамеры и форпика. Когда она дошла до междупалубного пространства, в ней беспорядочно плавали сундуки. Сюда устремилось так много воды, что нам казалось, судно должно вот-вот разлететься на куски.

В час сорвало руль и мы не видели, куда его унесло. Так судно продолжало бить до трех часов, а затем вода дошла до верхней палубы, и вскоре оно начало погружаться. Вместе с ним ушла под воду большая часть наших постельных принадлежностей и одежды, а также сундук врача. Команда стояла на берегу и наблюдала за этой страшной картиной, полумертвая от холода и тоски. Мы смотрели друг на друга, и сердца наши были преисполнены глубокой скорби. Надвигалась ночная тьма, и, распорядившись подать к судну лодку, я приказал моим дорогим друзьям сесть в нее. Но они проявили свою преданную любовь, не соглашаясь расстаться со мной, пока я не заверил их, что сойду на берег вместе со всеми. Так, я последним покинул судно.

В лодке оказалось 17 измученных людей, попавших из огня да в полымя. Начался отлив, в воде образовалось очень густое сало, и мы опасались, что нас унесет в море. Поэтому за каждое из четырех весел взялись по два гребца, а еще четверо сидели наготове с веслами. Так, с божьей помощью мы добрались до берега и вытащили лодку. Очутившись на твердой земле, мы от всей души приветствовали встречавших нас товарищей, но ни они нас, ни мы их не могли признать ни по одежде, ни по голосу, ибо у нас все обледенело — лицо, волосы и одежда.

Вытащив лодку на берег, мы в полной темноте направились к дому, где развели сильный огонь. Тепло, хлеб и вода помогли нам понемногу прийти в себя, и мы начали совещаться по поводу дальнейшей судьбы судна. Я просил всех откровенно высказать свои соображения. Плотник особенно настаивал на том, что, раз судно пущено ко дну, нам никогда уже больше на нем не плавать. Он утверждал, что раз корабль так сильно бился о грунт, то все пазы и швы, несомненно, разошлись. Поблизости нигде нет ни речки, ни бухты, где можно было бы поставить его на дно. Поэтому плотник просто не представлял себе, как мы сможем отремонтировать судно. Более того, потерян руль и нет железной оси, чтобы подвесить другой. Некоторые утверждали, что, посадив судно так высоко на мель, мы не сможем его снять. Другие опасались, что раз корабль находится на пути приливов, то под ударами льда от него останутся одни обломки. Мало того, мы не могли теперь из-подо льда достать два ушедших туда якоря, и когда лед вскроется (к весне он достигнет очень большой толщины), он разнесет их на куски. Следовательно, если даже мы снимем судно с отмели и оно сможет держаться на плаву, мы все равно не доберемся до родины без якорей.

Я по возможности подбадривал людей, обращаясь к ним примерно с такими речами: «Мои помощники и верные спутники, не поддавайтесь отчаянию и не позволяйте бедствиям сломить вас, а будем уповать на господа, и да исполнится воля его! Если нам суждено окончить наши дни в этих краях, мы будем столь же близки к небесам, как и в Англии. Но мне кажется, что не утеряна еще надежда возвратиться на родину и представляются довольно надежные способы, которые позволят это осуществить. Допустим даже, что судно затонет (от чего сохрани нас боже, я же надеюсь на лучшее), удавалось же нашим соотечественникам и морякам других стран, попав в такое же тяжкое положение, построить из обломков затонувшего судна пинассы и добраться на них к своим близким. Вы возразите мне, что это случалось в странах с более мягким климатом, но никакой климат не может быть препятствием для смельчаков».

Все обещали мне работать, не щадя своих сил, и выполнять любые мои приказания, даже рискуя жизнью. Я горячо поблагодарил всю команду, а плотнику, который сам вызвался построить пинассу, пообещал дать немедленно в награду столового серебра на 10 фунтов стерлингов, а если мы благополучно доберемся на ней до Англии, то подарить ему это судно и выплатить сверх положенного жалованья 50 фунтов. Посулил я также наградить всех, кто проявит старание и усердие в работе. Мы порешили, что построим корпус новой пинассы из леса, который найдем на острове, а если убедимся весной в непригодности судна, разберем его и сделаем обшивку пинассы из снятых досок. Посовещавшись, мы расположились на эту ночь поближе к огню и отдыхали до рассвета.

Утром 30 числа я попросил врача подстричь мне волосы и начисто побрить, ибо сильно страдал от сосулек, намерзавших на усах и бороде. Так же поступили и все остальные, после чего мы принялись за работу.

Прежде всего надо было доставить на берег одежду и провизию. После полудня, во время отлива, вода спала и мы надеялись, что сумеем извлечь кое-что из трюма. Мы спустили лодку на воду, и ей пришлось пробиваться через полосу густого сала. Был сильный мороз, и я, стоя на берегу, сильно волновался, опасаясь, что при отливе лодку может унести в море, и тогда мы все погибнем. Однако с божьей помощью все благополучно добрались до судна, где развели огонь, чтобы подать нам знак, что они уже на борту. Там люди немедленно принялись за работу и успели кое-что перетащить из трюма на палубу. Но тут надвинулась ночь, и, не решаясь идти в темноте к берегу, они переночевали на койках в кубрике, едва не замерзнув.

1 декабря стоял такой мороз, что я по льду добрался до судна тем же путем, по которому еще вчера ходила лодка. В этот день мы перенесли на себе в тюках 500 вяленых рыб, а также много постельных принадлежностей и одежды, которую нам пришлось выкапывать изо льда на судне.

2 числа потеплело. Некоторые матросы, переходя по льду, провалились в воду, и мы с трудом их вытащили. Так, за этот день мы не сумели ничего переправить на берег ни на лодке, ни на своих плечах. Тогда я послал людей строить склад на берегу.

Вечером подул западный ветер, лед начал ломаться, и его уносило из залива. А назавтра несколько больших льдин зацепилось за судно и остановилось, но не вплотную друг к другу, и мы по ним не могли пройти. Нам удалось провести лодку, но при нагрузке ее осадка достигала четырех футов. Это мешало подходить к берегу ближе, чем на расстояние полета стрелы. Людям пришлось идти вброд через сало и нести на себе всю кладь, снятую с корабля. Каждый раз, когда они пробирались через густое сало, на них намерзало столько льда, что они походили на ходячие глыбы. Тяжело было на них смотреть.

2 и 6 декабря был лютый мороз. Мы сшили мешки из хранившихся на складе рубашек и в них по льду переносили хлеб на берег. Нам удалось также разбить лед железными гандшпугами и достать одежду и новые паруса. Доставив все это на берег, мы развели костер для просушки.

10 декабря корабельный плотник нашел лес, пригодный для киля и кормы пинассы. Остальные до 13 числа были заняты переноской провизии, а весь этот день мы скалывали лед, образовавшийся вокруг лодки и в ней самой, чтобы освободить ее из плена (лодка вмерзла в лед рядом с судном). Во время этой работы многие отморозили себе носы, щеки и пальцы, ставшие белыми как бумага. Мороз крепчал. К 19 декабря мы уже не могли ничего добыть из трюма и были вынуждены оставить там пять бочек с говядиной и свининой, все наше пиво и другие вещи, намертво вмерзшие в заполнивший трюмы лед.

23 декабря мы начали подтаскивать лодку к берегу, пользуясь вместо катков веслами, но к 10 часам пал такой густой туман, что стало темно как ночью. Я приказал прекратить работу и как можно скорее идти на сушу, куда мы добрались с большим трудом, теряя друг друга из виду. Все же наконец все мы собрались в нашем доме такие жалкие и продрогшие, что трудно передать. Многие сильно обморозились, и у них образовались язвы на коже величиной с орех. По-моему, это случилось из-за того, что они слишком поспешно бросились отогреваться к костру.

Уже задолго до рождества наш «замок» завалило толстым слоем снега, почти по самую крышу. Было такое ощущение, будто мы живем в сугробе посреди снежной пустыни. Чтобы выйти наружу, надо было прокладывать дорожки в снегу, который в ряде мест доходил нам до пояса.

Весь февраль продержались такие же лютые морозы, как и в другие месяца этого года. Многие из команды начали жаловаться на недомогание; у некоторых расшатались зубы, распухли десны, и с них ежедневно приходилось срезать куски почерневшего гнилого мяса. Десны так разболелись, что нельзя было жевать мясо. Другие жаловались на боли в голове и груди, у некоторых ныла спина. Один матрос мучился от болей в бедрах и коленях, кое у кого распухли ноги[67]. Две трети команды нуждались в попечении врача. И все же больным людям приходилось ежедневно работать, выходить из дому за дровами и строительным лесом, хотя у большинства не было обуви. После ходьбы по снегу люди отогревали ноги у огня, отчего их башмаки коробились, а то и сгорали. Запасная обувь затонула вместе с судном. Попав в столь тяжелое положение, они вынуждены были обматывать ноги тряпками и в такой «обувке» старались как можно лучше выполнить все поручения. К великому нашему прискорбию, в это время заболел и наш плотник. Я уже и без того часто упоминал о холоде, да простит мне читатель, если я постараюсь подробнее рассказать о нем. Мы страдали от трех разновидностей холода в зависимости от того, где находились: в доме, в лесу или на льдинах по пути к судну.

В последнем случае мороз порой становился просто невыносимым; никакая одежда не спасала от холода, никакие движения не помогали согреться. Хуже того: у нас так смерзались ресницы, что мы ничего не видели. Я твердо убежден, что от такого мороза человек может задохнуться за несколько часов. На собственном опыте я познал, что в лесу можно обморозить лицо и открытые участки кожи, но все же здесь мороз не был таким убийственным, как на льду. Наш дом снаружи на две трети завалило снегом, а изнутри он обмерз и украсился сосульками. Одеяла покрывались инеем, хотя в нашем маленьком жилище койки стояли недалеко от печки. Но подойдем поближе к очагу и посмотрим, что там делается. Бочки, в которых кок вымачивал солонину, стояли примерно в ярде от огня. Весь день он сливал в них воду, растапливая снег, и все же стоило ему проспать хоть одну смену, как бочки промерзали до самого дна. Это вынудило кока отмачивать солонину в медном чайнике, подвешивая его у самого огня. Прикладывая к чайнику руку, я убеждался в том, что обращенная к огню его сторона была почти горячей, а противоположная покрывалась дюймовым слоем льда. Но во всем, что относилось к пище, я целиком полагался на кока, который даже в таком холоде творил чудеса.

Тяжело приходилось и врачу. Несмотря на то что он подвесил бутыли с настойками и микстурами так, чтобы уберечь их от холода, они все-таки промерзли. Уксус, масло и вино, хранившиеся дома в маленьких бочонках, тоже замерзли.

15 марта одному из нас почудился олень; матрос с двумя-тремя товарищами попросил разрешения пойти на охоту. Я отпустил их. К вечеру охотники возвратились совсем обессилевшие от холода, с язвами величиной с орех на ступнях и голенях. Даже спустя две недели они не могли прийти в то состояние, в котором находились до охоты, хотя и его нельзя было назвать блестящим.

26 марта еще трое выразили желание попытать счастья, но возвратились в еще худшем состоянии, почти одеревенев от мороза.

Короче, весь этот месяц стоял лютый мороз. Преобладал северо-западный ветер, снег был глубоким, как в течение всей зимы. Нам могут заметить: «Но ведь вы же находились в лесу и поэтому могли поддерживать достаточно сильный огонь, чтобы спастись от холода». Это, правда, мы были в лесу и к тому же на южном побережье залива, иначе всем бы нам пришел конец. Но вы не знаете, как трудно добывать дрова даже в лесу, пользуясь теми орудиями, которыми мы располагали. Правда, у плотника было два топора, но один из них пришел в негодность еще перед рождеством, когда мы рубили дрова и складывали их в поленницу у нашего дома. При высадке на берег у нас было два исправных топора, кроме трех, которыми распоряжался бочар. Но за несколько дней у них переломились лопасти в двух дюймах от обуха. Плотничий топор и лучший топор бочара я распорядился спрятать под домом, а две сломанные лопасти вставить в расколотый кусок дерева, а затем как можно туже скрутить каболкой. Такие «топорища» приходилось ежедневно чинить. Вот все режущие орудия, которыми мы располагали. Хуже того, 6 февраля плотник зачем-то вынул свой целый топор и вышел. В его отсутствие один из матросов, неосторожно обращаясь с этим орудием, сломал и его. Нам ничего другого не оставалось, как всячески изворачиваться с имевшимся у нас инструментом. Я распорядился отдать один топор бочара плотнику, а другой — лесорубам, заготовлявшим лес для пинассы, что же касается дров, то для их заготовки оставались два сломанных топора. Все это произошло еще до рождества.

Тем трем матросам, которым поручили отбирать изогнутые деревья для пинассы, нужно было бродить по глубокому снегу, иногда ползая на четвереньках. Там, где они видели дерево, которое казалось подходящим по форме, им приходилось убирать весь снег. А если оказывалось, что дерево не подходит, они отправлялись на дальнейшие поиски. Если же дерево отвечало всем требованиям, разводили костер, чтобы оно оттаяло, так как иначе нельзя было его рубить. Затем приступали к рубке и с помощью других людей тащили дерево целую милю по снегу.

Далее, обогреть помещение, пользуясь сырыми поленьями, нельзя. Они сильно дымили, а у нас ведь был открытый очаг. Люди иногда предпочитали мерзнуть, лишь бы не сидеть возле огня. Но и сухие дрова были не лучше. В дереве было много скипидара, и от него исходил густой чад с сажей, из-за чего все мы походили на трубочистов. Одежда наша была прожжена насквозь, и большую часть времени мы ходили по дому без обуви. Но возвратимся опять к тем, на ком лежала обязанность заготавливать дрова. Сначала им приходилось бродить по снегу, чтобы найти сухостойное дерево, так как весь валежник был покрыт снегом. Затеи одни валили дерево обломками топоров, а другие тащили его домой по глубокому снегу. Юнги тесаками обрубали сучья для костра, у которого трудился плотник. Ведь каждый кусок дерева, над которым он работал, нужно было предварительно оттаить, и ему нельзя было обойтись без отдельного костра. В таких непрерывных трудах проводили мы время в морозные дни, ухаживая, кроме того, за больными и выполняя другие неотложные работы.

День пасхи в апреле мы отпраздновали так благочестиво, как позволил нам господь. В этот и последующие два дня святой недели стояли свирепые морозы и мы, усевшись вокруг огня, беседовали и размышляли о нашем положении. Теперь у нас было уже пять человек, не способных ни на какую работу, причем к их числу принадлежал и плотник. Боцман и многие другие ощущали тяжелое недомогание, а из остальных только пять могли принимать обычную пищу. Строительство пинассы, правда, продвигалось, хотя и очень медленно, но плотнику с каждым днем становилось все хуже. Судно наше заполнилось крепким льдом. Его веса было достаточно, чтобы разлезлись швы на новом и прочном судне, не говоря уже о таком, как наше, которое долго простояло на грунте. Короче, после продолжительных обсуждений, откровенно обрисовав наше отчаянное положение, я принял решение с первыми же теплыми днями начать очистку судна, хотя это и прибавит нам работы, а мы с каждым днем все больше слабели.

Приняв такое решение, мы подсчитали все орудия, с помощью которых нам предстояло выкалывать из судна лед. У нас было всего два железных лома, кроме тех, что остались на судне, из них один сломанный. Мы начали приводить их в порядок, как и четыре сломанные лопаты. Этим инструментом нам предстояло выкалывать лед, сваливать его в кучу слева на носу корабля, а затем бросать на дно таким образом, чтобы забаррикадироваться от льдин, когда вскроется залив, ибо мы опасались, что они могут разнести судно на куски.

19 числа мы занимались своей «рудокопной» работой на судне, а вечером вернулись на берег ужинать. В этот день штурман и еще двое выразили желание остаться на судне, и я дал на это согласие, так как всю зиму они были лишены нормальных условий для сна, лежа, как и я, среди больных. Оставаясь на ночь на борту, они избавлялись от стенаний и жалоб больных, испытывавших невыносимые муки.

К 21 числу мы уже проделали такую работу, что показалась бочка и можно было обнаружить просочившуюся в трюм воду. Мы знали, что вода появилась не от таяния льда, ибо этой ночью и днем на море и на суше был еще сильный мороз.

23 апреля вечером мы сумели пробить крышку обнаруженной бочки и убедились, что она наполнена превосходным пивом. Это весьма нас обрадовало, особенно больных, хотя пиво отдавало трюмной водой.

24 числа отдал распоряжение скалывать лед с внешней стороны судна, чтобы добраться до нижнего отверстия, проделанного для затопления в кормовой обшивке. Усердно работая, мы к ночи пробили лед и, дойдя до отверстия, увидели, что оно не замерзло и в таком виде оставалось всю зиму. К великой радости, мы обнаружили также, что внутри судна вода спала до уровня этой дыры, а снаружи на фут ниже. Тогда я велел заделать отверстие куском доски, плотно прибив ее гвоздями, чтобы тем самым проверить, не проникает ли вода из какой-нибудь другой пробоины. До остальных двух отверстий мы добрались изнутри и обнаружили, что они замерзли.

К этому моменту пропала всякая надежда на выздоровление нашего плотника и, следовательно, было мало шансов построить пинассу. Но хуже всего было то, что у нас не осталось и четырех человек, способных передвигаться по покрывавшему лед снегу, в таком жалком состоянии мы находились в то время.

25 числа мы наконец получили ответ на беспокоивший нас вопрос: вода у судна (там где мы откололи лед) поднялась на фут и более над трюмом, тогда как в самом трюме ее уровень не повысился. Это так нас ободрило, что мы весело принялись скалывать и выбрасывать лед с судна. Коку и другим матросам я велел прогреть помпы. Они все время пускали в них горячую воду и, прочистив одну помпу, убедились, что она исправна.

30 апреля стоял сильный мороз со снегом и градом, и наши больные страдали от него больше, чем когда бы то ни было. В канун первого мая мы вернулись домой с работы поздно, развели большой огонь и торжественно написали имена наших дам на своих шляпах, пытаясь поднять настроение любыми средствами. И теперь, сообщая вам о нашей радости, я хочу поведать и о том, как туго нам приходилось в эту зиму и чем мы питались.

Когда мы отправлялись в плавание из Англии, у нас были самые разнообразные виды морского провианта, а именно солонина из говядины и свинины, вяленая рыба и т. п., и вот как наш кок всем этим распоряжался.

Мясо, которое подавалось в воскресенье вечером к ужину, он варил в котле, наполненном водой, около часа, добавляя к нему примерно кварту овсяной муки. Затем, вынув мясо, он оставлял котел на огне, пока содержимое не выкипало так, что заполняло только половину посудины. Это мы называли кашей и съедали, стараясь, чтобы она нисколько не остыла, а затем получали обычную порцию рыбы. На воскресный обед подавалась свинина с горохом, а вечером сваренное раньше в котле мясо и остатки каши. Мясо на вторник также варили вечером в понедельник, а на четверг — в среду, и мы всю неделю (кроме пятницы) получали на ужин горячую пищу. И это, несомненно, принесло нам немало пользы. Но вскоре после рождества многих из нас настиг недуг. У больных так воспалились десна, что они не могли есть говядину, свинину, рыбу и даже кашу. Вся их пища сводилась к фунту сухарей, которые толкли в ступке, затем поджаривали на сковородке, добавив немного масла. Некоторые разваривали горох до тех пор, пока он не превращался в пюре. И это все, чем они питались. Большую часть зимы единственным нашим напитком была вода. За всю зиму мы добыли не более 12 песцов, причем часто, когда мы находили их в капканах, оказывалось, что зверьки уже сдохли два-три дня назад и кровь у них уже застыла. Использовать такую пищу было бы вредно для здоровья. Но если нам попадался живой песец, который недолго пробыл в капкане, мы варили из него бульон для самых слабых больных. Мясо, сильно разваренное, тоже предназначалось для больных. Мы подстрелили несколько белых куропаток, но это было ничтожным подспорьем.

У нас было три категории больных: одни не могли ни двигаться, ни пошевелиться на койках, и их приходилось кормить, как младенцев, другие превратились в калек, разъеденные цинготными язвами, и, наконец, третьи чувствовали себя немного бодрее; у большинства больных были воспалены десны.

Вы спросите меня, как же все эти немощные люди могли работать? Что же, отвечу на ваш вопрос. Наш врач, очень добросовестный человек и обладающий к тому же самым приятным характером из всех людей, с которыми мне доводилось встречаться, обычно вставал рано утром. Пока он удалял зубы или срезал омертвевшее мясо с десен у одних, другие сами принимали ванну, в которую погружались по бедра. Вот как это делалось. Мы не могли набрать нужных нам веток, почек и трав, но заменяли их чем-нибудь подходящим и варили в котле, а затем разливали отвар в маленькие бочонки и подставляли больным. Это так облегчало состояние пораженных недугом членов, что если до процедуры больные, поднимаясь с коек, едва могли стоять, то после получасовой ванны они шли по снегу в лес или на судно и выполняли свои обязанности. А без этого нельзя было обойтись. К ночи больным становилось опять хуже, и их приходилось купать, накладывать повязки с мазью, обрабатывать им рот перед тем, как уложить спать. Вот на каком пайке и при каком лечении мы прошли через все наши испытания.

Я предполагал, что весной мы совсем ослабеем, и сохранил на этот случай большую бочку вина. Разбавляя вино так, чтобы на одну его часть приходилось семь частей воды, мы получили слабый напиток, который (если учесть, что замерзшее вино утратило свои качества) вряд ли был намного лучше воды. Тем, кто был в самом тяжелом состоянии, мы ежедневно давали по пинте неразбавленного вина. Кроме того, они по утрам выпивали по небольшому глотку той плохой водки, которая у нас осталась для поднятия духа. Так мы старались как можно лучше распределить свои запасы, сообразуясь с временами года.

6 мая скончался Джон Уордон. Мы похоронили его, соблюдая по возможности все христианские обычаи, на вершине голого песчаного холма, которому ранее дали название Брендон-Хилл.

11 числа мы рано отправились на судно, чтобы скалывать лед. К ночи 12 числа трюм был полностью очищен ото льда, и мы нашли хранившиеся на складе башмаки, которые пролежали в воде всю зиму; башмаки высушили над огнем и переобулись в них.

Мы так и не обнаружили серьезных повреждений на судне, и у нас были все основания считать, что оно пригодно к плаванию. И все же плотник упорно отстаивал противоположное мнение, утверждая, что лед замаскировал все повреждения судна и не позволял воде хлынуть вовнутрь, но, когда мы выйдем в море, несомненно, откроется течь. Действительно, через швы судна мы могли разглядеть воду и до нас доносился ветер. Но это не так нас тревожило, как потеря руля и то обстоятельство, что судно находилось теперь на пути самого мощного прилива и, когда нагонит лед, могло превратиться в кучу обломков. Но мы все же надеялись на лучшее.

14 мая началась новая работа. Боцман с необходимым ему числом помощников стал переправлять на берег остатки нашего парусного вооружения (которое было сильно повреждено, когда мы его вытаскивали изо льда). Потом они чинили и испытывали паруса. Бочару я велел привести в порядок бочки, хотя этот несчастный человек был уже крайне истощен. Но я задумал подвести под судно несколько тросов с бочками и приподнять его, не видя другого способа сняться с мели. Нескольких матросов я послал на охоту, чтобы добыть немного дичи для больных, которым становилось все хуже и хуже. Учтите, что у нас не было иных пуль, кроме тех, которые мы ухитрялись отлить из свинцовых щитов наших пушек и из моей старой кружки. А хранившийся у плотника листовой свинец мы использовать не решались, ведь он мог пригодиться для ремонта судна.

15 мая я удобрил небольшой участок земли, очистившейся от снега, и посадил там горох, надеясь, что он вскоре прорастет и мы сможем употреблять всходы в пищу. Мы еще не могли найти никакой зелени для подкрепления наших сил.

18 числа скончался наш плотник Вильям Коул, человек, которого мы все горько оплакивали как за его доброту, так и потому, что нам сейчас крайне нужна была его специальность. Вильям переносил свой тяжкий недуг с большим терпением и принял кончину, как подобает благочестивому человеку.

Вечером мы похоронили Коула рядом со штурманом Уордоном. Перед тем как Вильямом овладела предсмертная слабость, он довел пинассу до такой готовности, что в нее оставалось лишь вбить болты и скрепить нагелями доски, так что кончина плотника не ставила нас в безвыходное положение. Мы могли закончить строительство пинассы сами, если судно оказалось бы негодным.

Вечером наш штурман, возвратившись после похорон на судно и тщательно осмотрев его, обнаружил останки пушкаря под дверным отверстием помещения для орудий. Между тем труп этого человека мы бросили в воду на значительном расстоянии от судна и на большой глубине почти шесть месяцев назад.

Утром 19 мая я послал людей откопать труп, который крепко вмерз в лед головой вниз и пяткой вверх. У него осталась всего одна нога. Но на месте раны все еще держался гипс. После полудня труп удалось извлечь, и он совсем не разложился, находясь в том же состоянии, в каком мы предали его морю. Лед, вода и время причинили ему только одно повреждение. Мышцы сползали с костей, как перчатка с руки. Вечером мы похоронили пушкаря вместе с другими.

24 мая крепко пригревало солнце и лед у берега начал таять, а в заливе трескаться со страшным грохотом. Примерно к трем часам дня льдины, уносимые отливом, уже мчались мимо судна. Увидев это, я срочно послал двоих людей к штурману с приказом затопить судно, чтобы его не снесло в море, и посмотреть, нет ли руля среди льдин. Это приказание он тотчас же выполнил, а один удачливый парень Дэвид Хэммон, работая киркой среди льдин, наткнулся на ось руля. Он тотчас возвестил криком о своей находке, и тогда к нему подбежали остальные матросы. Вытащив руль на лед, они подняли его на судно.

Между тем лед начал подниматься и громоздился высокими грядами на мелководье у берега и на скалах. Лед наседал на сделанную нами у судна баррикаду, но не причинил ей большого вреда. О, это был радостный день! Все мы возблагодарили господа, вселившего в нас надежду на спасение.

В последний день мая мы нашли на берегу пробивавшиеся из земли ростки вики и я распорядился собрать их и приготовить отвар для больных.

В этот день мы завершили подготовку снастей и парусов и, так как стояла сильная жара, высушили и заново провялили нашу рыбу на солнце и проветрили всю остальную провизию. К тому времени никто из команды уже не мог есть солонины, кроме штурмана и меня.

Рано утром 9 мая мы принялись за работу: вынесли из трюма бочки из-под пива и сидра и соорудили из них плот, который прикрепили к береговому якорю. Бочки мгновенно затонули, что нас отнюдь не удивило, ибо любое дерево или клепка, пролежав подо льдом всю зиму, тоже сразу же затонули бы, если бы бросить их за борт. В этот день мы скинули 10 тонн балласта.

Здесь уместно будет напомнить о милости господа, пославшего нам зеленые ростки гороха. Это так помогло совсем слабым больным, которых уже два-три месяца никакой силой нельзя было заставить пошевелиться, что они начали передвигаться по дому и выходить на воздух. Другие тоже набирались сил и поразительно быстро поправлялись. Вот как мы пользовались ростками: дважды в день собирали стебли или листья, как только они появлялись из-под земли, мыли и кипятили их, а затем ели с мороженым маслом и уксусом. Эта превосходная пища подкрепила наши силы, и мы почти ничего другого не ели. Мы также отжимали из ростков сок, добавляя его в напитки, или ели их сырыми с хлебом.

11 мая стояла очень теплая погода и мы подвесили руль.

14 числа мы выбросили весь балласт и перенесли решительно все тяжелые вещи на берег, чтобы облегчить судно до предела.

15 мая мы занимались в основном только физическими упражнениями, так как к этому времени даже те люди, которые считались раньше самыми слабыми, уже набрались сил и могли бегать. Десны у них окрепли, зубы не шатались, и они могли теперь есть даже мясо с зеленью.

16 июня было нестерпимо жарко. Разразилась непродолжительная гроза с молнией. Мы пошли даже на прибрежные озера поплавать и освежиться, но вода там еще была очень холодной.

За последнее время здесь расплодились разные виды мух, бабочек и слепней и сонмы кровопийцев-комаров, от которых мы страдали куда больше, чем от самого лютого холода. Мне кажется, что комары спят всю зиму в старых сгнивших деревьях, а летом оживают. Озера кишели лягушками, но мы не решались их есть, так как они были все в пятнах и походили на жаб.

17 числа я взял с собой на судно всех, кто мог уже выполнять хоть какую-нибудь работу, и во время прилива (хотя воды было еще мало, для того чтобы судно само могло всплыть) мы взялись за дело так дружно, что сумели перетащить корабль по песку к месту, где глубина была на полтора фута больше. Продвинуть судно дальше мы не решились, ибо повсюду вокруг еще держался толстый лед.

20 июня прилив был таким высоким, что судно всплыло, и мы отвели его дальше от берега. Продвигали мы его постепенно, так как нас все еще окружал поразительно мощный лед.

23 числа при отливе мы занялись промерами вокруг судна и выяснили, что грунт здесь очень опасный. На дне были обнаружены камни высотой в три фута, причем два из них находились от судна на расстоянии, не превышающем его ширины. Это было новым доказательством милосердия божьего. Ведь если бы судно, когда мы его подтягивали на берег, ударилось об один из камней оно получило бы пробоину. Вечером мы отбуксировали его на то место, где оно стояло в прошлом году, и там ошвартовались.

Я заранее срубил очень высокое дерево и сделал из него крест, теперь оставалось только прикрепить к нему выполненные с большим сходством портреты их величеств короля и королевы, дважды обернутые в свинец, чтобы любая непогода не могла их повредить. Между портретами я прикрепил табличку с королевским титулом его величества, а именно: «Карл I, король Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, Ньюфаундленда и этих территорий, а также земель, простирающихся на запад до Нового Альбиона и на север до 80-й параллели и т. д.».

Снаружи на свинцовой пластине я прикрепил шиллинг и шестипенсовик — монеты чеканки его величества, а под ними королевский герб, искусно выполненный из свинца, и ниже — герб Бристоля. И вот теперь в Иванов день мы водрузили крест на вершине безлесного холма, где похоронили наших незабвенных товарищей. Этой церемонией мы официально возвестили, что здешние земли становятся отныне владением его величества.

25 июня к 10 часам вечера, когда уже начало темнеть, я с пикой в руке в сопровождении матроса, который нес мушкет и зажженный трут, направился к сторожевому дереву, чтобы разжечь на самом высоком месте острова костер, а затем ждать ответа. Такие костры я разводил и раньше, чтобы выяснить, нет ли дикарей на материке или на островах вокруг нас. Если бы такие дикари объявились, я бы отправился к ним и разузнал, нет ли поблизости христиан или моря-океана.

Подойдя к дереву и положив пику на землю, я полез на верхушку, а сопровождавшему меня человеку приказал поджечь несколько ближайших низких деревьев. Тот, не подумав, запалил деревья на наветренной стороне. Между тем они, как и все другие, пересохли за жару и запылали, будто лен или конопля. Увидев, что ветер несет огонь на меня, я поспешно стал спускаться на землю, но не успел добраться до половины дерева, как оно запылало у корня. Пламя стало так быстро распространяться вверх, что мне пришлось спрыгнуть и скатиться вниз по крутому склону холма. Короче, я едва не сгорел. Мох на холме был сухим, как лен, и огонь распространялся по нему невероятно быстро, словно по труту.

Мой спутник наконец подбежал ко мне и был счастлив, найдя меня невредимым, ибо был убежден, что я сгорел. Тут мы вместе отправились домой, оставив позади все более быстро распространявшийся и усиливавшийся огонь. Никакого ответного сигнала мы не получили. Остаток ночи я почти не спал, а на рассвете распорядился перенести на судно весь порох и мясо. Днем я направился в горы посмотреть на пожар и увидел, что огонь достиг невероятной силы и распространяется как на запад, так и на север. Оставив матроса наблюдать за пожаром, я немедленно вернулся домой и велел отнести на берег новый комплект парусов, а также спешно снять брезентовые крыши со всех строений. Около полудня ветер переменился на северный. Дозорный примчался домой и известил, что огонь бежит за ним по пятам, как по труту.

Пожар приближался к нам с чудовищным треском; он захватил полосу шириной в целую милю и, когда мы сняли брезент с крыш и начали уносить последние пожитки, уже подошел к нашему «городку». Пламя охватило его и в мгновение ока уничтожило дотла. Ничего ценного мы не потеряли, ибо успели перенести все в безопасное место. Собаки во время пожара сидели, поджав хвост и выли, а потом кинулись в море и не выходили из воды. Но вот ветер переменился на восточный, и пожар пошел на запад, выискивая новую добычу. Эту ночь все мы провели на борту и возблагодарили господа, сохранившего для нас судно на плаву.

Перед нашим уходом от комаров не стало никакого спасения. Мы разрезали на куски старый корабельный флаг и сделали из него мешки на головы, но это нисколько нас не защищало. Комары все же ухитрялись жалить нас, и все лицо покрывалось прыщами, которые так зудели, что мы расчесывали их в кровь. Поистине эти насекомые причинили нам такие мучения, которых мы не испытывали даже при морозах.

В понедельник 2 июня мы поднялись рано, закончили погрузку, приготовились к выходу в море и снялись с якоря.

Отойдя от этого берега, мы с радостью подняли паруса и взяли курс на остров Денби, чтобы запастись там еще лесом и подождать попутного ветра. Я направился в лодке к берегу, так как несколько человек из команды сообщили мне, что в прошлом году видели там какие-то вбитые в землю колышки высотой в полтора фута и головешки от костра. Вытащив колышки, я увидел, что длиной они с мою руку и на концах заострены топором или иным добротным железным орудием и тем же орудием забиты в землю. Колышки были вбиты примерно на таком расстоянии от воды, какое пролетит брошенный рукой камень. Я полагал, что единственным их назначением было служить опознавательными знаками для лодок. Это усилило мое желание побеседовать с дикарями. Они наверняка могли бы нам сообщить о каких-нибудь христианах, с которыми поддерживали сношения[68].

22 числа мы снова увидели материк и, быстро произведя счисление, установили, что это мыс Генриетты-Марии. Я приказал штурману пристать к этому мысу, а все остальные занялись тем временем изготовлением креста, к которому прикрепили гербы короля и города Бристоля. Мы стали на якорь в миле от берега, спустили лодку, положили в нее крест, захватили с собой собак и направились к берегу.

Крест был воздвигнут на самом высоком месте. Осмотревшись, мы обнаружили оленей, которые встречались все в большем количестве. Мы подкрались к ним как можно незаметнее и спустили собак, но олени без всякого труда умчались от них. Нам не удалось подойти к оленям на расстояние выстрела. Дело кончилось тем, что мы замучились сами и измотали собак.

В озерах посчастливилось добыть полдюжины гусят, подойдя к ним вброд. Раздосадованные, мы вернулись на лодки. Теперь, когда наконец нашлось место, где можно было запастись свежим мясом, добыть его не удалось. Всю зиму мирясь с неудобствами, мы все же держали собак на судне и прощали им многие провинности (вроде кражи мяса из бочек), надеясь, что со временем они окажутся полезными. Но теперь, убедившись, что от собак нет никакого проку и, видимо, не будет впредь, я распорядился оставить их на берегу. Собаки — пес и сука — были великолепной породы. У пса остался на шее ошейник. Возможно, его когда-нибудь найдут. Никаких признаков дикарей не было обнаружено; не нашли мы также ни травы, ни других съедобных растений.

Огромная масса льда, дрейфующая у этих неведомых нам морских глубин, так влияла на приливы и путала наши счисления, что к 30 числу судно отнесло далеко к востоку от мыса и в пять часов вечера мы вопреки всем нашим ожиданиям находились всего в трех лигах от него к северо-западу. В дополнение к этой неприятности открылась очень сильная течь и каждую вахту половину времени приходилось проводить у помп. Тут я решил посовещаться с командой, и с учетом накопленного нами опыта мы пришли к единому мнению: льды не позволят нам пробиться ни на север, ни на восток. Тогда я принял новое решение: когда поднимется южный ветер и отгонит лед от южного берега, попытаться пройти на запад, лавируя между льдами и сушей. Признаюсь, то было отчаянным решением. Ведь мы хорошо знали, что вдоль всего берега тянется мелководье, а дно усеяно камнями и скалами. Если бы ветер изменился на северный, то без особой милости господа у нас осталось бы мало надежды на спасение. Но и здесь мы не могли оставаться. Ночи становились длиннее, а холода так усиливались, что разводья между льдинами замерзали.

Я отдал приказание на крайний случай подготовить судно к вторичному затоплению.

Нам ничего другого не оставалось, как уповать на то, что удастся выполнить задуманный план (ветер дул с юга), обойти мели у мыса, а затем идти вдоль берега, держась между сушей и льдом. Ветер усиливался, и наступила очень тревожная, темная ночь. Утром начали выводить судно на свободную ото льда воду к юго-западу от нас, при этом одни люди стояли на льду и подталкивали судно, навалившись на него плечами, а другие, находясь на борту, отталкивались шестами. К 9 часам утра мы вышли на почти чистую воду.

Около полуночи большая льдина налетела на якорный канат (чего мы не могли избежать), и сорванное с якоря судно начало дрейфовать. Нас вынесло на мелководье, где дно было утыкано скалами и камнями. Мы зацепили канат за кабестан и налегли на работу с таким усердием, что сумели вытащить якорь изо льда. По воле господа ветер опять подул вдоль берега, иначе нам пришлось бы худо.

В течение последующих 33 дней Джемс делал все, что мог, чтобы выбраться из льдов Гудзонова залива, но только 3 сентября он наконец увидел остров Резольюшен и перед ним опять открылся свободный ото льда океан. Самое тяжелое осталось позади.

22 октября мы прибыли на Бристольский рейд, преодолев в плавании все препятствия — противные штормовые ветры и непогоду. Когда судно ввели в гавань и вытащили на сушу для осмотра, было установлено, что острие форштевня и обшивка кормы сорваны и разбиты вместе с 14 футами киля, сорвана также значительная часть обшивки в других местах; на носу оказались поломки и вмятины, многие шпангоуты дали трещины, а под правым бортом острая вершина скалы, пробив обшивку и доски, на полтора дюйма врезалась в шпангоуты. Обнаружилось и немало других повреждений. Итак, можно считать чудом, что судно все же доставило нас на родину.