ГЛАВА VIII
Среди всевозможных слухов, распространявшихся в лондонских образованных кругах, один слух произвел на Изабеллу Эранделл особенно тяжелое впечатление. Говорили, что капитан Бертон потому задержался в Занзибаре, что намерен оттуда снестись со своим командованием в Бомбее и выхлопотать себе разрешение на новую экспедицию внутрь Африки, куда он мог бы отправиться, не возвращаясь в Англию и опередив таким образом любую возможную экспедицию, посылаемую из Лондона. Изабелла была на грани отчаяния и уже всерьез подумывала о том, чтобы удалиться в монастырь… Но прежде чем принять решение, она решила посоветоваться со своей близкой подругой Алисой Бэрд, сестрой известного в Лондоне врача.
Стояла солнечная, но не жаркая погода, которой так приятен Лондон во второй половине мая. Шел четвертый час после полудня, когда Изабелла, отпустив экипаж, вошла в дом Бэрдов неподалеку от Риджентс-парка. Алисы не оказалось дома, но к чаю она обещала вернуться. Изабелла прошла в гостиную. Дверь в вестибюль оставалась открытой.
Едва Изабелла села в кресло и с непонятной ей самой тревогой стала рассматривать давно знакомые ей картины на стенах, как из прихожей донеслись голоса: слуга объяснялся с каким-то новым посетителем. Изабелла увидела высокого, очень худого человека в сюртуке, висевшем на нем, как на вешалке. Его лицо в обрамлении длинных, расчесанных на прямой пробор черных волос походило на страшную маску: желто-коричневая кожа висела мешками на заострившихся скулах, бледные губы под длинными черными усами оттопырились, обнажая распухшие десны, и только в глазах, огромных черных глазах, выпирающих из впалых орбит, сверкала жизнь.
Изабелла медленно поднялась со своего кресла… Сделала несколько неуверенных шагов…
— Боже мой, Ричард, неужели это ты!
Она бросилась к нему и припала к его груди. Слуга бесшумно удалился.
— Что они с тобой сделали! А я, негодная, злая, мучилась моими мнимыми несчастьями!
— Двадцать один приступ малярии, частичный паралич и временная слепота — вот мои африканские трофеи, — сказал Бертон, гладя ее голову. — Как хорошо, что я встретил тебя здесь. Мой пароход прибыл в Саутгемптон сегодня ночью. Я пришел сюда узнать, где ты сейчас находишься…
Забыв об Алисе Бэрд, они вышли из дома. Когда спускались по лестнице, она поддерживала его за локоть — такой острый, что ей на мгновение показалось, будто под тонким сукном сюртука спрятан один лишь скелет. На улице он подозвал кэб и сказал вознице: «Поезжайте… куда-нибудь!»
Очутившись вдвоем с Ричардом, Изабелла почувствовала себя так, будто она приходила в себя после глубокого обморока. Сердце невыносимо щемило, дыхание было сковано и в горле стоял тяжелый ком. Чувства рвались наружу, но не было слов, мучительно хотелось разрыдаться, но не было слез. И все же она ощущала странное, наивысшее довольство: он пришел, и не было больше никаких желаний… «Наверное, так бывает, когда душа расстается с телом», — подумала она.
Наконец, к ней вернулся дар речи, и в этот же миг вся совокупность обстоятельств с небывалой ясностью предстала перед пей.
— Как я его ненавижу! — были ее первые слова. — Зачем ты отпустил его одного?
Бертон невольно вздохнул.
— У тебя оставались дела в Занзибаре? — спросила она.
— Какие там дела… Просто я был прикован к постели, а он не хотел ждать следующего парохода. Кстати, он оставил меня в Адене, из Занзибара мы выехали вместе…
— Ты уже знаешь все? Он нарушил свое слово! Ты ведь взял с него обещание?
— Никакого обещания в сущности я с него не брал, — ответил Бертон. — Когда мы прощались, я сказал ему: «Счастливый путь, Джек, я постараюсь прибыть, как только смогу», и он ответил: «До скорого свидания, старина; можешь быть уверен, что я не пойду в Географическое общество до твоего приезда, мы там появимся вместе. Можешь на этот счет быть совершенно спокоен…» Давай сейчас не говорить об этом, — добавил он. — Как ты здесь жила без меня?
— Я? Без тебя? — Изабелла сделала удивленное лицо. — Ты ошибаешься: вот он ты, ты всегда был со мной! — и она нашла в складках своего жакета небольшую кожаную обложку в золотой оправе, раскрыла ее, поднесла к окну, и на них глянул молодой красивый Бертон с гордо поднятым подбородком и победным блеском в глазах. — А я у тебя где? Ты не потерял?
Бертон достал из кармана медальон.
— Вот… Извини, цепочка дьявольски терла шею, — скачал он. — Но я всегда носил его при себе..»
Изабелла вновь, и теперь со всей решительностью заявила родителям о своем намерении выйти замуж за капитана Бертона. Отец издавна был на ее стороне, но леди Эранделл стала еще более неумолимой, чем прежде. Провал Бертона как начальника Африканской экспедиции сильно пошатнул его репутацию. Министерство иностранных дел и Королевское географическое общество третировали его как жалкого неудачника, командование индийской армии освободило его от должности, он остался почти без средств к существованию, и многие из тех, кто когда-то гордился его дружбой, теперь отвернулись от него. Он отправился в Африку, надеясь возвратиться богатым и прославленным, а вернулся еще более нищим и униженным. Как все могло быть иначе, если бы он, а не Спик явился в Лондон победителем!
Люди стареют сразу: год идет за годом, но человек, довольный жизнью и занятый любимой деятельностью, чувствует себя — и остается для окружающих — таким же молодым, как пять и десять лет назад. Но стоит ему оступиться, потерять инерцию, и сразу груз накопившихся лет наседает на плечи, и человек вдруг осознает: да ведь мне уже сорок!
Так было с Ричардом Бертоном: его молодость, сила, здоровье, бодрость духа, красота — все исчезло. Изабелла замечала перемену, но видела ее только глазами; внутренне все это ее ни в чем не убеждало. Для нее Ричард Бертон оставался земным богом, которому она по-прежнему — и даже, наперекор всему, с еще большей решительностью — готова была служить и поклоняться. И теперь ей особенно нестерпимо было такое состояние, когда она не могла все время оставаться подле него, чтобы ухаживать за его больным телом и врачевать его поколебленный дух…
Так прошло лето. А когда наступил октябрь с его холодными дождями и туманами, пришлось отказаться уже и от прогулок в Ботаническом саду, и предельно обнажилась вся нелепость положения двух взрослых любящих людей, лишенных возможности соединиться.
Изабелла давно обдумывала свое решительное объяснение с матерью. Она знала, о чем говорить и в каких словах. Она даже пыталась не раз начать разговор, но неудачно: мать попросту отказывалась слушать. Теперь леди Эранделл гостила в имении у родственников. Пользуясь преимуществом письменного обращения, Изабелла на пятнадцати мелко исписанных страницах высказала все.
Ее письмо не было похоже на сбивчивую исповедь неопытного девичьего сердца. Скорее это был обстоятельный документ, составленный трезво и логично. Она решила стать женой Бертона и не выйдет ни за кого другого. Пусть мать примет это как божью волю и не противится ей. Две трети письма Изабелла посвятила характеристике своего жениха, написанной с большой убедительностью. «Взгляните на его отважные путешествия, почитайте его сочинения, его поэзию, — писала Изабелла, — вспомните о его научных заслугах… После смерти Меццофанти[18] он как лингвист стоит на первом месте в Европе… Он не имеет себе равных как наездник, фехтовальщик и стрелок из пистолета, его называют Кричтоном наших дней[19]…» Она говорила о его манерах истинного джентльмена, о благородстве его помыслов и поступков…
В заключение Изабелла еще раз просила мать благословить ее брак с Бертоном. Впрочем, она не надеялась убедить леди Эранделл своим письмом. Это была лишь последняя дань дочернему долгу…
Через неделю Изабелла получила ответ. В заключение длинной проповеди леди Эранделл сообщала, что человек, который не знает бога и не имеет денег, не может составить счастья особы из высшего круга…
Между тем Бертон не сидел сложа руки. В ноябре он закончил большое сочинение о путешествии к озеру Танганьика и в начале 1860 года издательство Лонгмэна выпустило в свет два красивых объемистых, тома, иллюстированных зарисовками самого автора, под заглавием «Озерная область Центральной Африки». Превосходное описание страны, интересные сведения о жизни местного населения, живой и своеобразный повествовательный стиль, так выигрывавший от характерного, слегка иронического тона и рассыпанных в изобилии блесток авторского остроумия, — все эти достоинства книги в большой степени вернули Бертону симпатии просвещенной публики. Но леди Эранделл оставалась непоколебимой.
Наступила весна. Как-то в апреле, вернувшись домой с прогулки, Изабелла обнаружила конверт, надписанный хорошо знакомым мелким ровным почерком с длинными хвостиками двумерных букв. У нее подкосились колени, и она села, чтобы не упасть. Еще не вскрыв конверта, она поняла, что Бертон уехал.
Несколько недель Изабелла лежала в жару, временами впадая в бредовое состояние. Ее лечили от гриппа, ангины, свинки, малярии и прочих болезней, которых, по ее убеждению, у нее вовсе не было, ибо она знала, что если бы вместо доктора к ее постели подошел Ричард Бертон, она немедленно была бы исцелена. Но он писал, что вернется только к концу года, и тогда она должна будет сделать окончательный выбор между ним и своей матерью…
Оправившись после болезни, Изабелла поехала в деревню: доктора рекомендовали перемену воздуха. Но она не стала жить в имении, а поселилась у простых фермеров. Вместе с хозяйкой и ее дочерьми она выполняла черную работу — варила пищу, стирала белье, кормила скотину, прибирала в доме… Готовясь стать женой бедняка, она училась обходиться без слуг. «И если он возьмет меня с собой в экспедицию, — мечтала она, — я смогу быть помощницей ему в любых обстоятельствах, даже если вся команда будет больна или взбунтуется против него…»
К осени Изабелла вернулась в Лондон. Когда она выходила из поезда, перед ее глазами мелькнула заглавная строка в газете, которую держал в руках какой-то незнакомый джентльмен: «Убийство капитана Бертона». Изабелла едва не лишилась чувств. Встречавший ее брат чуть не на руках отнес ее в почтовую контору на вокзале. Бестолковый чиновник никак не мог понять, что нужно молодым аристократам. Наконец, перебрав все газеты, он нашел в одной из них требуемый заголовок. Чиновник еще больше изумился, увидев, какой радостью вспыхнуло лицо молодой леди, когда она прочла сообщение. Действительно, речь шла о капитане Бертоне, но это был морской капитан, убитый своей командой. «А у него, наверное, тоже остался кто-нибудь, кому он дорог! — подумала Изабелла. — Ведь это тяжкий грех радоваться чужому несчастью!» И тем не менее она была счастлива.
А еще через несколько дней она прочла в воскресном выпуске «Таймса» следующий отчет о заседании Королевского географического общества:
«…Председательствующий предоставил слово секретарю д-ру Шоу для оглашения письма, полученного им от капитана Бертона из Америки. Вероятно, всем присутствующим будет приятно узнать, сказал председатель, что капитан Бертон пребывает в добром здоровье. Затем д-р Шоу зачитал следующее характерное письмо, которое было адресовано лично ему вышеупомянутым офицером:
«Солт-Лейк-Сити, территория Юта, 7 сентября.
Мой дорогой Шоу, о моем местонахождении расскажут вам штампы на конверте. Я добрался до этого пункта около недели тому назад и дышу теперь ароматом святости — надо признаться, достаточно сильным, — будучи окружен апостолами, пророками и т. п.[20]. Через неделю-полторы собираюсь двинуться дальше на запад — в долину Карсона и по ней в направлении Сан-Франциско. Дороги полны индейцев, но я подстриг свои волосы так коротко, что на мой скальп едва ли кто-нибудь польстится. Надеюсь быть в Сан-Франциско в октябре, а в Англию вернуться что-нибудь около ноября. Не могли бы вы поместить сообщение о моем местопребывании в какой-нибудь газете? Это избавило бы меня от необходимости писать всем моим друзьям. Не рассчитывайте на большую прибыль для географии от моих американских странствий: я путешествую для поправки здоровья, которое сильно пострадало в Африке, наслаждаюсь чистым воздухом прерий и надеюсь вернуться в состоянии полного обновления,
в ожидании чего остаюсь преданный вам
Далее было зачитано письмо от капитана Спика, возглавляющего Восточно-Африканскую экспедицию, содержащее приятное известие о том, что благодаря любезной помощи сэра Джорджа Грея, губернатора территории мыса Доброй Надежды, отряд был пополнен двенадцатью солдатами-готтентотами за вознаграждение в 300 фунтов стерлингов. Адмирал Кеппел на ее величества Королевского флота паровом крейсере «Бриск» препроводил экспедицию в Занзибар.
Президент Королевского географического общества объявил, что в доме на площади Уайтхолл № 15 принимается подписка в помощь экспедиции консула Петрика, которая, взаимодействуя с экспедицией Спика и Гранта, будет двигаться через Хартум вверх по Нилу».
Рождество Изабелла проводила в йоркширском имении своих родственников — старинного аристократического рода Констэблей. Съехалось много молодежи, было очень весело. Вечером первого дня праздника все собрались в большом зале и стали петь рождественские песни. Вдруг в зал влетел на всех парах Тонни Крофт, тоже находившийся в числе гостей, и объявил, что прибыли праздничные выпуски газет. Затем Тонни подошел к Изабелле и вручил ей номер «Таймса». Едва она развернула газету, как в глаза ей бросилось: «Капитан Р. Ф. Бертон прибыл из Америки».
Изабелле стоило огромного усилия остаться на своем месте и принимать участие в общем веселье. При первой же возможности она удалилась, чтобы тайно отправить сестре условную депешу, и ранним утром из Лондона была получена телеграмма, срочно требующая Изабеллу домой. Вскоре она уже мчалась в теплом вагоне по заснеженной равнине на юг…
Встреча с Ричардом произошла в церемонной обстановке родительского дома. Но как только они остались вдвоем, он сразу заговорил о самом главном:
— Я ждал пять лет, — сказал Бертон, не глядя на нее. — Первые три года, ушедшие на путешествие в Африку, были неизбежны. В последовавших двух необходимости не было. Наши жизни уже достаточно испорчены несправедливостью и предрассудками твоей матери. Ты сама теперь должна решить, не достаточно ли ты выполнила свой дочерний долг, пожертвовав двумя лучшими годами своей жизни. Если ты теперь позволишь мне уйти, то больше я не вернусь никогда, ибо я буду знать, что у тебя нет той силы характера, которой должна обладать моя жена. Итак, выбирай между матерью и мной. Если ты выберешь меня, мы женимся и я остаюсь; если нет, я возвращаюсь в Индию. Готов ли у тебя ответ?
— Вполне, — ответила Изабелла. — Мы женимся через три недели.
В тот же день после обеда, который у Эранделлов, как во всех аристократических домах, подавался в восемь часов вечера, Изабелла пошла к родителям. Она застала отца в кабинете за сигарой.
— Конечно же, мое дитя, — ответил благодушный, располневший к старости добряк Эранделл, — я буду согласен всей душой, если только мать не возражает!
Но мать сказала: «Никогда!»
— Что ж, хорошо, — ответила Изабелла. — Вы ожидаете, что я пожертвую двумя нашими жизнями ради вашей прихоти? Мне придется вас разочаровать. Мы женимся, нравится вам это или нет!
И своенравная дочь вышла из комнаты, не слушая гневных восклицаний, которые летели ей вслед.
Братья и сестры, немало страдавшие от деспотизма своей родительницы, с восторгом поддержали Изабеллу. Они объявили, что им лестно принять в свою семью такого человека, как капитан Бертон. Семейный бунт грозил получить огласку, и мать капитулировала. Она объявила только, что не будет сама и запрещает дочерям присутствовать на свадьбе, а отец и сыновья могут решать по своему усмотрению. Это было слишком наглядной демонстрацией пренебрежения леди Эранделл к жениху; Изабелла не могла подвергнуть Ричарда такому оскорблению. Не зная, как поступить, она отправилась к кардиналу Уайзмену.
— Все ли вы продумали, мое дитя, — спросил глава католической церкви Англии, — и окончательно ли ваше решение?
— Да, — ответила Изабелла.
— Тогда предоставьте дело мне, — сказал кардинал и отпустил свою племянницу домой.
На другой день кардинал вызвал Ричарда Бертона и предложил ему подписать обязательство, состоящее из следующих трех пунктов: он не будет препятствовать своей жене следовать предписаниям ее религии; дети, рожденные в этом браке, будут воспитаны католиками; венчание состоится в католической церкви.
— «Следовать предписаниям ее религии?» — переспросил Бертон. — Разумеется же, кардинал! Я, пожалуй, даже позабочусь об этом. Мужчина без религии — это еще куда ни шло, но женщина без религии — это не для меня!
И Бертон с готовностью подписал бумагу.
Послав за Изабеллой, кардинал объявил ей, что церковь благословляет этот брак, поскольку в нем будут рождаться католики. Он пообещал исхлопотать для утешения леди Эранделл особое благословение папского престола из Рима и вызвался самолично исполнить венчальный обряд.
Изабелла сияла от счастья, но леди Эранделл была безутешна. С тех пор как произошел решающий разговор с дочерью, она не спала ни одной ночи. На нее было страшно смотреть: в бледной, изможденной старухе с трясущимися руками и воспаленными глазами никто не узнал бы величественную леди, которая еще так недавно на светских приемах озадачивала своим видом всех тех, кто знал ее истинный возраст. Доктора предупреждали, что ей грозит паралич.
Был созван семейный совет. Уговаривать Изабеллу пойти на попятный никто не решился, да ей и сочувствовали больше, чем матери. Но нанести матери удар, который мог стоить ей жизни, — чья рука поднялась бы на это? Напряжением лучших умов семейства Эранделл было выработано компромиссное решение; Бертон и Изабелла будут втайне готовить свою свадьбу. Накануне назначенного дня Изабелла уедет из дому якобы затем, чтобы навестить друзей в провинции. Никто из членов семьи не появится на церемонии, чтобы не выдать тайну и впоследствии не вступить в конфликт с матерью. Новость о замужестве Изабеллы будет ей преподнесена, когда представится удобный случай. Тот факт, что они знали о готовящемся бракосочетании, будет сохранен в секрете от матери до конца ее дней.
— Запомни, — сказал Изабелле отец в заключение совещания, — мы прожили с твоей матерью сорок лет в добром согласии… Ты не должна вносить разлад между нами или между ею и детьми.
Изабелла стояла перед ним с опущенной головой, не зная, радоваться ей или горевать…
— Иди же, — попробовал пошутить старик, — пока мы не передумали! — И тут же добавил сорвавшимся голосом: — Дай бог тебе счастья, дитя…
Морозным январским утром Изабелла увидела из окна своей девичьей комнаты, как ее карета с багажом, увязанным на крыше, подкатила к подъезду особняка. Пора! Отчаянно забилось сердце. Изабелла спустилась по лестнице и направилась в покои родителей, чтобы попрощаться с ними перед мнимым отъездом в провинцию. «Если они благословят меня на прощанье, значит я буду счастлива, — с трепетом думала она, — а если нет… О боже, вели им благословить меня на прощанье!» Не помня себя от волнения, она вошла и приблизилась к постели матери…
— Счастливого пути, мое дитя, — сказала мать. — Бог тебя благословит…
С ликующим сердцем Изабелла подошла к отцу и опустилась на колени у его постели.
— Бог благословит тебя, мое дитя, — прочувствованно произнес старый лорд, выпростал руку из-под одеяла и словно невзначай, косясь в сторону жены, положил ее на голову Изабелле.
Потрясенная и растроганная, Изабелла не смогла произнести ни слова. Несколько слезинок сбежало по ее щекам. Она вышла, усилием воли заставив себя не пошатнуться, и поцеловала снаружи дубовую дверь.
А через четверть часа она была уже у Бэрдов. Быстро сменив дорожный костюм на подвенечное платье, она вместе с друзьями в их экипаже выехала на Уорвик-стрит, где у входа в церковь ее ожидал жених.
Церковь была полна людей. Все взоры были устремлены на необычную пару: сорокалетний высокий мужчина демонической наружности с пышными, свисающими ниже подбородка усами и стройная молодая девушка с манерами высшего света… Многие узнали знаменитого путешественника и юную представительницу одной из знатнейших фамилий лондонского графства. У входа Бертон омочил пальцы в святой воде и осенил себя широким крестом. «Он специально выучил наши обряды», — подумала Изабелла, и благодарная улыбка на мгновение появилась на ее тонких губах. Служитель проводил молодых в ризницу, где их приветливо встретил главный викарий Хирн: кардинал внезапно заболел и поручил ему, своему первому заместителю, совершить обряд венчания…
Когда церемония была закончена, Ричард и Изабелла Бертон — как счастлива была она, что носила отныне его фамилию, — с небольшой группой друзей поехали к Бэрдам. За скромной свадебной трапезой было непринужденно и весело. Здесь не было чинных леди и джентльменов, здесь этикет соблюдался только в разумных пределах, здесь никто никому не угождал, ибо все были равны и независимы друг от друга. Бертон много шутил и охотно потешался над теми небылицами в передаче доктора Бэрда, которые рассказывались о нем за глаза в лондонских гостиных.
— А кстати, Бертон, скажите, как вы себя чувствуете, когда вам приходится убивать человека? — спросил вдруг Бэрд.
— Превосходно! — ответил Бертон. — А вы, доктор?
Все очень смеялись, а сам доктор Бэрд, отдавая должное находчивости Бертона, примирительно говорил:
— Я ничего не утверждаю, милый Бертон, я только повторяю то, что о вас говорят мои пациенты. Они уверены, что убить человека для вас пустяк… Не знаю, не знаю, но если вы оружием владеете так же, как словом, то я не хотел бы, будучи вашим противником, попасться вам где-нибудь в джунглях…
На несколько недель молодоженов приютила холостая квартира Бертона. Она состояла всего только из трех комнат, и в распоряжении счастливых супругов было лишь несколько фунтов наличных денег. Но тем не менее Изабелла была уверена, что ее блаженство далеко превосходило все земные радости, достававшиеся когда-либо самым облагодетельствованным влюбленным.
Бертонов навещали братья Изабеллы, принося известия из дома: там царило спокойствие, мать уверена, что Изабелла гостит у родных.
Хозяин и хозяйка дома явились с поздравлениями. Бертон, стеснявшийся своего положения, — что это за молодожен в сорок лет! — выслушал их терпеливо, но потом заметил, что женат уже несколько лет, только до последнего времени миссис Бертон жила за границей… Все было очень мило и забавно.
И вдруг случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Две престарелые тетушки Изабеллы где-то услышали ошеломляющую сплетню: младшую из девиц Эранделл кто-то видел входившей в квартиру холостого мужчины! Тетушки немедленно донесли о слышанном по принадлежности. В смертельном испуге леди Эранделл написала мужу, поехавшему посмотреть, что делается в фамильном поместье: «Ужасное несчастье обрушилось на семью: Изабеллу видели в Лондоне входящей в холостую квартиру! Она не в провинции! Где Изабелла?..»
Старик ответил телеграммой: «Изабелла, благодарение богу, обвенчана с Диком Бертоном». В письме, которое последовало, лорд Эранделл посоветовал жене послать за молодой четой и принять ее, как подобает доброй христианке. Он приложил также следующее письмо Ричарда Бертона, полученное им на другой день после бракосочетания:
«23 января 1861 года.
Мой дорогой отец,
я учинил злодейский разбой, женившись на Вашей дочери Изабелле в Уорвикской церкви и зарегистрировав наш брак у нотариуса…
Мне остается только добавить, что у меня не было прежде семейных уз или связей иного рода, что бракосочетание было юридически легально и «респектабельно». Я не претендую ни на какое денежное приданое: я могу трудиться в пределах моих способностей и этим содержать семью. Надеюсь, что будущее не принесет Вам ничего, достойного сожаления.
Остаюсь искренне преданный Вам
Давно уже Изабелла не ощущала такой радости, как в тот день, когда ей предстояло вернуться вместе с мужем под отчий кров. В экипаже она всю дорогу молчала и только время от времени пожимала руку Ричарда, лежавшую на ее руке.
Вся семья Эранделлов собралась в приемный зал. У всех был торжественный и несколько испуганный вид; не хватало только равнения по ранжиру для полного сходства с военным смотром.
Изабелла вошла твердым шагом, держась очень прямо. В ее осанке было что-то подлинно величественное, как у человека, которому внутренняя уверенность в своей правоте позволяет снести любое осуждение общества. Она подошла к матери без всяких признаков волнения и, не глядя ей в глаза, поцеловала ее. Ричард, остановившись в нескольких шагах от входа, сделал почтительный общий поклон. Затем Изабелла подошла к отцу и так поочередно расцеловала всех членов семьи… Все ждали, что будет дальше. Ричард не трогался с места.
Никто не мог знать, какая внутренняя борьба происходила в эти минуты в душе леди Эранделл: ее лицо и вся фигура выражали снисходительное спокойствие, ни один мускул не выдавал движений серди а. Даже когда она, подождав, пока Изабелла поздоровается со всеми, неспешно и величественно направилась к тому месту, где стоял ее новоиспеченный зять, никто еще не знал, что произойдет. И только когда Ричард Бертон, заметив какую-то искру в глазах старой леди, сделал невольный шаг ей навстречу, а Изабелла, забыв о чинном распорядке, бросилась к матери и горячо обняла ее, все поняли: она простила.
Леди Эранделл обняла своего зятя, поцеловала его, соединила его руку с рукой Изабеллы, благословила новобрачных и еще раз поцеловала обоих.
— Будьте счастливы, дети мои, — сказала она твердым голосом. — Простите меня за то, что я, не поняв божьей воли, противилась ей. Теперь я знаю, что такова была рука провидения…
В ее голосе Бертону послышались железные нотки, словно какая-то глубоко спрятанная угроза хотела прорваться наружу. Но всеобщее ликование тут же отвлекло его от дальнейших догадок. Смущенная и счастливая, Изабелла обнимала свою мать и в конце концов разрыдалась у нее на груди. Между тем братья и сестры окружили Ричарда, горячо приветствуя его включение в семью. Самые юные были настолько непосредственны в выражении своей радости, что глава семьи счел себя обязанным вмешаться:
— Перестаньте терзать Дика! Иначе он сбежит от нас в Африку.
Полгода Ричард и Изабелла наслаждались своим долгожданным счастьем. Они бывали на светских приемах, подолгу гостили в имениях многочисленной родни; в родительском доме их принимали с радушием и лаской. Известный в литературных кругах меценат и издатель лорд Хадтон, носивший до пожалования ему этого титула имя Монктон-Милнс, весьма симпатизировал Бертону и высоко ценил его поэтический дар. Лорд уговорил своего друга, престарелого лорда Пальмерстона, который к тому времени, несмотря на свой почтенный возраст, снова стал премьер-министром, устроить прием в честь молодой четы.
Едва Бертоны прибыли, лорд Пальмерстон, высокий худощавый старик с продолговатым носом и крупным выпуклым лбом, над которым некогда пышные вьющиеся волосы были заменены завитым париком, подал Изабелле руку и повел ее к гостям как вдохновительницу вечера; он же лично представлял Ричарда Бертона тем, с кем тот еще не был знаком.
Однако все это не меняло положения Бертона среди вельмож: во внимании премьер-министра был заметен не слиш ком тщательно скрываемый высокомерно-снисходительный оттенок. Представляя Бертона гостям с покровительственной улыбкой, он как бы говорил своим взглядом: «Вот полюбуйтесь: решил потешить молодых людей, все ради этой милой малютки Эранделл; но вы же понимаете…» При всей формальной выгоде для Бертона прием этот был его унижением. «Как все могло быть иначе, если бы успех Африканской экспедиции не был перехвачен Спиком!» — с горечью думала Изабелла, прекрасно понимавшая все, что происходило вокруг.
Чем дальше, тем более двусмысленным становилось положение супругов: нельзя же без конца разъезжать по гостям, а собственного дома у них не было, не было и средств для найма приличествующей их положению квартиры. При всем — истинном или кажущемся — благоволении родителей Изабеллы приданого за ней не дали и выдать ее долю наследства не намеревались.
Все же новое родство и новые светские знакомства принесли, наконец, первый плод. Но каков был этот плод! Только самое нетребовательное горло вконец изголодавшегося бедняги могло вынести его горечь и кислоту. Благодаря расположению к Эранделлам лорда Джона Росселя, министра иностранных дел, Бертон получил место консула — но не в Дамаске, как он просил, а в Фернандо-По, у болотистого побережья Гвинейского залива. В министерстве иностранных дел это побережье называли не иначе как «могилой британских консулов»: тот, кто не умирал там от малярии, возвращался неизлечимо больным человеком.
Должность приносила Бертону 700 фунтов стерлингов в год; однако, как только его назначение стало известно командованию индийской армии, он был уволен в отставку без выслужной пенсии, лишившись 300 фунтов, которые он получал, числясь в резерве. Между тем сынки родовитых фамилий годами числились на службе, ни разу не появившись в своем полку, и выходили в отставку с изрядной пенсией, а офицеры, назначенные консулами, без исключения оставались в своих военных чинах… Нет, привилегированное общество не распростерло объятий перед пришельцем! Те, кто стоял близко к государственной кормушке, неохотно размыкали свои ряды, чтобы пропустить «человека ниоткуда» и делить с ним привилегии, которые давали им громкое имя, банковский счет и заслуги далеких или близких предков.
Август был на исходе. Заканчивался сезон летнего отдыха и развлечений, пора было деловым людям приниматься за свои дела. Теплым погожим утром Изабелла и Ричард Бертон подъезжали к Ливерпулю. На душе у обоих было горько, и не радовали взор живописные пейзажи золотых полей, сочных лугов и кудрявых рощиц за окном вагона… В Ливерпуле погода переменилась: подул сильный морской ветер, дождь поливал как из ведра…
— Можно мне подняться с тобой на пароход? — спросила Изабелла.
— Да, если не будет слез, — ответил Ричард.
Он всегда трудно переносил момент разлуки и не любил прощальных сцен.
Она распаковала его вещи, уложила их в каюте, стараясь навести в ней какой-то уют и запомнить обстановку, в которой ему предстоит провести целый месяц.
— Обещай мне, что ты как можно скорей устроишь все так, чтобы я смогла приехать к тебе, — сказала Изабелла.
— Да, разумеется, — ответил он машинально. — Только ты не должна строить необоснованных надежд, — добавил он. — Ты знаешь, что я никогда не пожелаю подвергать опасности твою жизнь.
Прощание было коротким и для постороннего зрителя даже сухим. Изабелла спустилась по трапу на неуклюжий паровой катерок, доставивший пассажиров и теперь возвращавшийся к пристани. Ричард стоял высоко на борту океанского парохода, в стороне от толпы. Мелькнул белый платок, который он украдкой поднес к лицу…
Сойдя на пристань, Изабелла взяла экипаж и велела отвезти себя на северный мыс Ливерпульского залива, откуда был виден удаляющийся пароход. Она оставалась здесь до тех пор, пока корабль не превратился в едва заметную точку.
В то самое время, как Ричард Бертон, новый английский консул в испанской колонии Фернандо-По, плыл по атлантическим волнам к месту своего назначения, на другой стороне континента его бывший помощник Джон Спик шаг за шагом упорно продвигался к цели своего второго африканского путешествия.
Когда-то Спик искренне считал и утверждал публично, что трудности и невзгоды первой экспедиции объяснялись одной лишь нераспорядительностью Бертона. Теперь ему пришлось разубедиться в этом. Правда, путь от восточного побережья до Уньямвези был пройден вдвое быстрее, чем в первое путешествие, однако здесь все местные носильщики разошлись по домам, и экспедиция надолго застряла в Казе.
Напрасно Спик рассылал во все стороны своих вербовщиков. Ни с чем возвратился сиди Бомбей, который был теперь уже не слугой и оруженосцем, а первым доверенным лицом англичан и ведал всем имуществом экспедиции. Никого не завербовал и разбитной сержант Барака, возглавлявший роту занзибарских стрелков, которые наряду со своими обязанностями по охране экспедиции за особую плату несли на себе поклажу. И уж, конечно, безрезультатными были хлопоты старого знакомца шейха Саида бин Салима, и на этот раз сопровождавшего англичан; успев по пути в Казе побрататься с несколькими вождями и получить от них щедрые подарки, он считал на этом свою миссию законченной.
Не помогали ни уговоры, ни обещание удвоенной платы, ни подарки вождям. Дело было не только в обычной предубежденности против европейцев. Обстановка в Уньямвези осложнилась. Некоторые племена вели междоусобную войну. Правда, она была не особенно кровопролитной — сражения заканчивались обычно бегством той или другой стороны после первых же потерь. Тем не менее война есть война, и даже в тех племенах, которые не вступили в нее, все мужское население считалось мобилизованным на случай нападения соседей. И, в довершение всех бед, в стране снова появились отряды рабопромышленников, которые, действуя силой и хитростью, внезапно нападали на деревни, грабили имущество, уводили скот, а жителей захватывали в плен. Удивительно ли, что желающих оказаться в составе богатого каравана не находилось, а если кто и прельщался хорошей платой, то ни один вождь не соглашался отпускать своих людей, когда каждый нужен был для обороны.
Два месяца Спик и его помощник капитан Грант пользовались щедрым гостеприимством старого приятеля Спика индийца Мусы. Шейх Снай бин Амир, принимавший два года назад в своем доме Бертона и Спика, вступив в борьбу на стороне одного из племенных вождей, находился теперь со своим отрядом в районе военных действий. Как ни приятен был отдых в гостях у Мусы, каждый день промедления подтачивал средства экспедиции, насчитывавшей даже после ухода ваньямвези около восьмидесяти человек. Поэтому, когда Спику удалось набрать десятка два носильщиков, он решил выступить с половиной отряда вперед, а Грант с остальной половиной должен был при первой возможности отправиться ему вдогонку.
Так и двигались они на север — через горы и долины, минуя плодородные поля, тучные пастбища, лесистые холмы, пересекая реки и ручьи, — Спик впереди, Грант за ним, то сближаясь, то снова расходясь на большое расстояние, и подолгу застревая на стоянках.
Капитан Грант, отставший от Спика миль на шестьдесят, был принужден остановиться в большой деревне Укуни, где под предводительством старого вождя Укулимы жили его одноплеменники— скотоводы ватуси и попавшие к ним в подчинение исконные обитатели этой местности земледельцы ваньямвези, или просто «вези». Укулима задержал Гранта для взыскания пошлины, однако «музунгу» вскоре настолько расположил к себе старика, что тот, казалось, вовсе забыл о своих доходах и удерживал гостя, лишь не желая отпускать его в дальнейший путь по опасной тропе.
Симпатия старого султана к Гранту была вполне объяснимой. Стройный, крепко сложенный, чуть повыше среднего роста, спокойный, неторопливый в движениях, молодой шотландец нравился людям с первого взгляда и чем дальше, тем больше очаровывал их. Он был со всеми приветлив и на каждого встречного смотрел как на своего друга. Грант никогда не сердился, ни на кого не повышал голоса, и если даже порой прописывал, как того требовал устав, порцию розог провинившемуся солдату, то объявлял ему о наказании с сожалением в голосе и укоризной в глазах.
Глаза эти — черные, ясные, в красивом разрезе то широко раскрытых, то слегка прищуренных век под тонкими подвижными бровями— были подлинным украшением лица капитана Гранта. Обычно обращенные куда-то вдаль с выражением задумчивого недоумения, они смотрели на окружающие предметы с веселым любопытством, а на людей с приветом и доброжелательством. Ровный пропорциональный лоб, прорезанный двумя продольными морщинками и увенчанный густыми, слегка волнистыми черными волосами, чуть выдающиеся скулы, прямой, но не узкий нос, приятно очерченные губы, небольшие усы, истинно шотландская бородка, растущая под нижней челюстью, не забираясь на чистые, немного впалые щеки, — таково было привлекательное лицо Гранта, как нельзя лучше отражавшее его духовный склад. Приятен был и его скромный, но красивый, всегда опрятный костюм: он носил клетчатую фланелевую рубашку с мягким шелковым галстуком, светло-серые штаны из чертовой кожи с напуском ниже колен и легкие черные полуботинки с серыми гетрами, а прохладными вечерами надевал еще простенький пиджак из грубого шотландского сукна.
При Гранте неотлучно находился его слуга по имени Фридж. Это был немолодой африканец, приметный широкими браслетами загрубелой кожи у лодыжек, свидетельствующими о многолетнем ношении цепей или колодок. Он был рабом всю свою жизнь, продолжавшуюся, вероятно, не менее сорока лет, — Фридж не знал ни своего возраста, ни откуда он родом.
Грант приметил его в караване одного купца, который гнал закупленных по дешевке невольников в Занзибар. Шотландца поразил взгляд этого человека; не безразличный и отсутствующий, каким он часто бывает у людей, низведенных до положения рабочего скота, сломленных своим несчастьем, отупевших и уже не помышляющих о какой-то иной, не рабьей доле; нет, это был угрюмый, но осмысленный взгляд человека, сознающего свое несчастье, горько сетующего на людскую несправедливость, понимающего, как прекрасна жизнь на свободе, и отчаявшегося когда-либо ее обрести… Грант купил Фриджа и, приказав сбить с него колодки, объявил ему, что отныне он свободен распоряжаться собой по собственному усмотрению, но если он ничего не имеет против, то может поступить к нему на службу.
От неожиданного счастья Фридж едва не лишился рассудка: он то плакал навзрыд, то истерически смеялся, бился в экстазе и целовал землю у ног своего освободителя. Когда же он, наконец, успокоился и приступил к своим обязанностям, Грант убедился, что более преданного, исполнительного и понятливого слуги нельзя себе даже представить. Только угрюмость его, глубоко укоренившаяся за долгие годы рабства, так и осталась при нем.
Спик посмеивался над филантропическими причудами Гранта. «Будь твоя воля, ты бы на все наши запасы выкупил тысячи две рабов, остался бы здесь без гроша и рабство», — говаривал он. Грант, добродушно улыбаясь, отвечал: «Может быть, это и было бы самое правильное…»
Гранту были понятны честолюбивые замыслы Спика, он в какой-то степени даже сочувствовал им, но ему был совершенно чужд тот азарт, с которым Спик стремился как можно скорее, опередив всех, разрешить загадку истоков Нила. Его больше увлекало изучение африканской природы и жизни африканцев с ее своеобразным укладом, обычаями, понятиями и суеверия ми. Поэтому Грант не особенно тяготился вынужденной задержкой в Укуни, где перед ним раскрывалось обширное поле для наблюдений.
Ранним утром, еще до восхода солнца, деревня оживала. Отворялись ворота высокого крепкого частокола «бома», окружавшего всю деревню, и вези входили на поля. Была пора уборки урожая. Женщины ножами срезали верхушки колосьев гигантского проса, складывали их в корзины из ивовых прутьев и на голове относили на тока. Там мужчины, вооруженные длинными гибкими битами с утолщением на конце, вымолачивали из колосьев зерно, напевая в такт своим движениям. Потом зерно провеивали на ветру и делили между семьями. После проса убирали кукурузу, затем сладкий картофель и земляной орех, а когда сбор урожая заканчивался, беднякам разрешалось подбирать случайные остатки.
Работы на полях велись почти круглый год. Дожди здесь, на северо-западе Уньямвези, выпадали без больших перерывов с сентября по май, усиливаясь после осеннего и весеннего равноденствий. Поэтому, едва заканчивалась уборка основного урожая, начиналась обработка почвы для второй очереди посевов. Вокруг хижин зеленели грядки овощей и табака. Стада коров и коз бродили под присмотром нескольких пастухов в широкой долине Укуни, поросшей густой сочной травой.
Когда вождь или кто-нибудь с его разрешения забивал корову, в этом событии участвовала вся деревня. Резать или закалывать коров разрешалось только в особых случаях, предусмотренных магией и культовыми обрядами, когда же в священнодействии необходимости не было, животное гоняли между хижинами и каждый старался попасть дубинкой между рогами; тот, кому удавалось нанести решающий удар, получал право на премиальную порцию мяса. Козу — «корову бедняков» — забивали тоже строго определенным способом: взяв животное за рога, ему свертывали шею.
В деревне было несколько кузнецов, но им не полагалось работать внутри бома — мастерские находились в лесу.
Разыскав одну из таких кузниц, Грант пронаблюдал процесс выплавки металла и его обработки. Комочки железной руды, которой было много в окрестных песчаниковых горах, вместе с древесным углем закладывали в каменный очаг, раздуваемый кожаными мехами. В поде очага имелось небольшое круглое отверстие, по которому расплавленный металл стекал в цилиндрические формы. Отливки расковывались каменным молотом на каменной наковальне и превращались в мотыги, тесаки, щипцы, серпы, ножи и наконечники для копий и стрел.
Чтобы изготовить тонкую спираль, нужную для браслетов, кузнец, одетый в козью шкуру, с голыми мускулистыми руками, черными не от копоти, а от природы, отковывал длинный кусок проволоки. Затем он разогревал ее и, привязав концы за два кола, клещами тянул нагретую проволоку до тех пор, пока она не превращалась в тонкую нить. Оставалось только, подогрев эту нить до гибкого состояния, завить ее толстыми, мозолистыми, обожженными пальцами вокруг нескольких волосков из коровьего хвоста или одного толстого волоса, позаимствованного у жирафы…
На ткацком станке работали только мужчины, они же сшивали куски ткани, когда в этом была необходимость. Женщины шитьем не занимались, да, впрочем, при здешних модах оно и не требовалось. Зато женщины знали другое тонкое ремесло: из травы и соломы они умели плести такие плотные сосуды — миски, кубки, чашки всевозможной формы, что в них можно было наливать любую жидкость. Сосуды для варки пищи изготовлялись из глины; они были шаровидной формы, отверстие же в них делалось не круглым, а продолговатым, как лоскут арбузной корки. Пищу варили с солью, которую выпаривали не из золы растений, как в некоторых соседних странах, а из почвы.
Грант особенно любил наблюдать за детьми в этой мирной деревне. Он с теплым чувством замечал, что игры детей здесь очень похожи на те, в которые и он играл в своей родной Шотландии. Вот мальчики прыгают через палку: кто выше! Вот они стреляют из маленьких самодельных луков, а вот мастерят игрушечные ружья из стеблей тростника, подражают выстрелу криком «бу!» и подбрасывают в воздух пригоршни пыли, более чем успешно заменяющей дымок…
Но и в поведении взрослых было много знакомого по Европе. Как-то среди дня на центральной площади бома заиграли барабаны и дудки, танцоры исполнили несколько танцев, а затем музыка утихла и на площади собрались старейшины села. Вождь и его сановники сидели на табуретках, остальные на голой земле. Перед Укулимой лежал большой слоновый бивень, символизирующий повестку дня собрания: о войне! Вокруг старейшин теснились рядовые жители деревни. Мужчины переговаривались вполголоса, шутили и посмеивались, женщины были необычно робки и внимательны.
Речь вождя заняла около часа. Временами он останавливался, чтобы подумать, и присутствующие хранили почтительное молчание. Иногда вождь шутил, собравшиеся встречали его остроумие дружным смехом.
Но вот Укулима закончил речь, и началось обсуждение. Военачальник говорил громким голосом с грозной интонацией, его выражения были резки, и после каждой отрывистой фразы раздавались громкие рукоплескания. Потом выступили, прямо с места, два представителя от рядовых жителей деревни, толпа поддерживала их горячими возгласами одобрения. Все были единодушны. Вождь объявил решение: наглым притязаниям соседей на земли Укуни будет дан отпор…
А через два дня снова собрался совет старейшин с участием всех поселян. Бивень слона лежал на старом месте. Но теперь на собрании присутствовал посол племени, затеявшего ссору. Устрашившись дружного отпора жителей Укупи, соседи отказывались от своих претензий. Посол поднял с земли слоновый бивень и подал его Укулиме. Толпа рукоплескала. Заиграла музыка, и лучшие плясуны деревни вышли в круг…
Так закончился военный конфликт. «А ведь наши государственные мужи могли бы кое-чему поучиться у этих вождей», — подумал капитан Грант.
Пляски ватуси были не похожи на обычные у африканцев ритмические танцы, исполняемые группами, порой в несколько десятков человек. В Укуни танцевали иначе. В круг, образованный зрителями, выходили один или двое. Под звуки барабанов, рожков и свирелей танцор несколько раз проходил по кругу фигурным шагом, потом выходил на середину и начинал выделывать различные колена — и вприпрыжку и вприсядку, и кружась на месте, а затем, вновь пройдясь по кругу, останавливался возле какой-нибудь красавицы и жестами вызывал ее в круг. Найдя себе смену, танцор становился в толпу зрителей. Девушка могла таким же способом вызвать в круг свою подругу или кого-нибудь из парней, и так продолжалось, пока была охота у танцоров плясать, у музыкантов играть, а у зрителей смотреть.
Каждое выдающееся событие требовало определенной церемонии, непременно включающей обрядовый танец, исполняемый, как и повсюду, группами мужчин и женщин. Если кому-нибудь удавалось убить льва (львы во всей окрестности считались собственностью вождя), тушу зверя на плечах приносили в бома и сбрасывали возле дома вождя. Укулима, его первая и вторая жены садились перед мертвым львом на круглых табуретках, зрители, стоя и сидя на корточках, образовывали широкий круг. Под барабанный бой, с театрально испуганными восклицаниями женщины исполняли вокруг львиной туши церемониальный танец. Снятием шкуры руководил сам вождь — она потом просушивалась на солнце, искусно распяленная на колышках, и поступала в его распоряжение как праздничное одеяние, а хвост и лапы вывешивались над дверями его дома как талисманы. Мясо льва, собственноручно нарезанное и сваренное вождем, несмотря на свой отвратительный вкус, съедалось им самим и его приближенными, а весь жир сохранялся как драгоценное магическое лечебное средство.
Такая же процедура, с еще большей торжественностью, производилась над убитой рысью. Этого страшного хищника, хотя размером он разве только немного превосходил европейскую лису, почитали еще больше, чем льва. Рысь способна, как уверены местные жители, расправляться с диким быком и победить самого льва. Этот ловкий, гибкий и чрезвычайно сильный зверь с красно-бурой в темную крапинку шерстью, с белыми подпалинами на животе и вокруг глаз, черными мохнатыми кисточками на кончиках ушей, с коротким, загнутым кверху хвостом и толстыми мускулистыми короткими лапами, притаившись на дереве, подстерегает свою добычу, бесшумно прыгает на нее и вонзает ей в затылок свои мощные клыки…
В дневнике Гранта появлялись все новые записи о животном мире этой интересной страны. Вот одна из них:
«Сегодня посчастливилось убить небольшую безрогую антилопу нового для меня вида. Поперек спины четыре белые полосы, бока пятнистые, хвост оканчивается пучком длинных волос. У ворот бома меня остановили: вождь не разрешает вносить в деревню это животное. Старик Укулима как раз шел навстречу. Увидав антилопу, он вдруг разразился страшной бранью, я еще не видел его таким разгневанным. Фридж перевел: вождь утверждает, что если я стану есть мясо этой антилопы, у меня отвалятся пальцы на руках и на ногах, все тело покроется струпьями; если животное плюнуло на меня, то на этом месте появится язва. Не разрешили даже снять шкуру, пришлось ограничиться зарисовкой. Эту антилопу считают ядовитой, приписывая ей роль разносчика страшной болезни. Судя по признакам, которые назвал Укулима, речь идет о проказе, довольно распространенной в здешних краях».
Проходила неделя за неделей, а носильщиков все не было, слухи о набегах рабопромышленников не утихали, и старый вождь Укулима по-прежнему не отпускал своего гостя. Грант становился своим человеком в Укуни. Он ходил вместе с селянами на поля и на охоту, врачевал их болезни, а вечерами, когда молодежь развлекалась танцами, в кругу зрителей частенько светлела его клетчатая рубашка. Случилось однажды, что какой-то веселый ватуси, отплясав свой черед, подлетел вприсядку к музунгу и стал выразительными жестами приглашать его в круг. Все поощрительно загалдели, захлопали в ладоши, соседи стали полегоньку подталкивать Гранта в спину, и добродушный шотландец, подбодренный ковшом выпитой только что помбе, вышел на середину и стал отплясывать как умел, подражая движениям местных танцоров… Одобрительные крики и смех заглушили музыку, в круг один за другим потянулись новые плясуны и плясуньи, захваченные порывом веселья, и скоро вся площадь превратилась в сплошной круговорот танцующих людей, которые парами, в одиночку и группами скакали, кружились, взмахивали руками, пели, смеялись, кричали.
Грант заметил в толпе младшую дочь вождя Вионгу. Девушка улыбалась ему, сверкая плотным рядом жемчужных зубов, ее глаза искрились и черная блестящая кожа, густо смазанная на груди и плечах коровьим маслом, поблескивала в лучах полной луны. Вионга потянулась ему навстречу, развеселившийся музунгу протянул ей руки, и они пошли отплясывать вдвоем, к неописуемому восторгу толпы… Теперь все вращалось вокруг этой невиданной пары — белого человека из далеких северных стран и чернокожей дочери вождя, которые, соединившись в веселом танце, олицетворяли собой общность всех людей, белых и черных, ученых и темных, одетых и полуголых, но одинаково знающих цену человеческой дружбе, миру, добру и веселью. Радостным крикам не было конца, и солдаты Гранта, охваченные порывом ликования, палили в небо из ружей.
С тех пор участие Гранта в плясках стало обязательным всякий раз, когда он появлялся в вечерний час на центральной площади бома. И почти всегда он встречал здесь юную Вионгу, которая уже не ожидала его приглашения, а сама брала его за руки, увлекала в круг, улыбалась ему, заглядывала в глаза, а когда они кончали танцевать, убегала из круга прочь, в сумрак лунной ночи, несмело оглядываясь на своего партнера… Но Грант не бежал вслед за ней, и через некоторое время она возвращалась разочарованная и посматривала на Гранта с укором. С каждым днем у Вионги убавлялось веселья, все больше становилось грусти и обиды… Прошла неделя-другая, и она перестала танцевать с музунгу, а только смотрела на него издалека печальным непонимающим взглядом. Грант перестал ходить на танцы.
Угрюмый Фридж сообщил как-то своему господину.
— Бвана, хочешь посмотреть, как будут изгонять беса? Завтра на восходе возле дома вождя…
Вождь сидел на пороге своей обширной соломенной хижины. Львиные лапы покачивались над его головой. Рядом сидела его главная жена. Напротив на высоком круглом табурете сидела женщина, облаченная в покрывало из грубой ткани с капюшоном, скрывавшим ее лицо. В стройных линиях высокой фигуры Гранту почудилось что-то знакомое.
— Кто это? — спросил он Фриджа.
Справившись у соседей, тот ответил:
— Это Вионга, дочь султана. Пхепо вселился в нее, злой дух. Она сохнет, плачет и отказывается от еды.
По сторонам Вионги стояли две женщины-ватуси, держа копья с железными наконечниками. Султан подал знак, и процедура началась. Вионга сняла капюшон. Большие темнокарие глаза были скрыты под опущенными веками, уголки небольшого рта, который Грант привык видеть смеющимся, были опущены книзу, щеки впали, между тонкими выщипанными бровями пролегла глубокая морщина. Короткие, мелко вьющиеся волосы шевелились, когда девушка от волнения двигала скулами.
Мганга, то есть колдун или знахарь, из большого деревянного сосуда разбрызгал вокруг помбе, чтобы брызги упали на головы всех, принимающих участие в церемонии. Двое мужчин привели корову, у которой морда была туго перевязана веревкой в несколько витков. Одна из стражниц с копьем взяла большой нож и сделала корове два небольших надреза между рогами. Вслед за ней то же самое проделала Вионга, а затем и вторая стражница. Мганга, взяв тот же самый резак, нанес корове сильный удар позади рогов. Животное рухнуло к ногам одержимой бесом, и кровь полилась в подставленный женой вождя широкий поднос. Наполнившийся сосуд поставили у ног Вионги, и мганга, макая в кровь кисточки рысиных ушей, стал пятнать ее лоб, шею, ладони и ступни…
Весь день Вионга ходила по деревне, закутанная в покрывало с опущенным капюшоном, а за ней следовало несколько женщин, которые трясли тыквенными погремушками и повторяли нараспев одни и те же причитания… После полудня навстречу процессии вышла старуха с метлой в руках. Дочь султана взялась за помело, и они долго боролись, пока, наконец, магический предмет не остался в руках Вионги. Тогда победительницу проводили в дом матери и сняли с нее покрывало, лицо же разрисовали в разные цвета. Теперь Вионга сидела на своем старом месте перед домом отца, держа метлу прутьями кверху, а к ней один за другим подходили родственники и доброжелатели, и каждый совершал посильное приношение — кто высыпал у ее ног горстку зерна, кто вешал на прутья метлы связку бус или проволочный браслет. После этого Вионга с метлой, увешанной подарками, снова пошла в обход села и женщины кричали ей «нгомбе» (корова) и другие смешные слова, стараясь вызвать у нее улыбку…
Два дня спустя, освободившись от злого духа, Вионга должна была опять появиться на людях с украшенной приношениями метлой, в знак своего полного исцеления. Но, на удивление всей деревне, Вионга не выходила из своей хижины. А спустя еще несколько дней старый Укулима призвал к себе Гранта.
— Ты был у меня желанным гостем, — сказал старик. — Но теперь ты должен уйти. Мганга говорит, что присутствие белого человека разрушает его чары и мешает изгнать злого духа из моей дочери Вионги. Я дам тебе носильщиков до границ страны Карагуэ…
В тот же день произошел обмен прощальными подарками, и наутро Грант со своим караваном выступил в путь.
Пока капитан Грант развлекался в гостях у старого Укулимы, его начальник Джон Спик, задержанный во владениях вождя Сувароры, не находил себе места от досады и нетерпения.
Дни проходили как во сне, все окружающее только раздражало беспокойного путешественника, и лишь одна мысль неотступно вертелась в голове: скорее, скорее вперед, на север, туда, где из озера Виктория-Ньянца вытекает большая река. Но путь был закрыт Суваророй, требовавшим разорительного выкупа.
Припасы таяли с каждым днем. Всегда деятельный, не страшащийся никаких трудностей Спик оставил свой лагерь на попечение Бомбея, а сам с небольшой группой верных людей сходил налегке за полтораста миль обратно в Казе, пополнил там у своего друга Мусы запасы дорогих бус и тканей, чтобы откупиться от Сувароры, и набрал еще два десятка носильщиков. Теперь остановка была за Грантом.
…Не успел Грант отойти двух переходов от Укуни, как на его пути вдруг возникла застава воинов, посланных ему наперерез Укулимой. Старик, видно, пожалел, что отпустил богатого музунгу без должного выкупа, и теперь требовал пошлины за проход каравана через его владения. Муторно стало на душе у Гранта. Много недель он прожил бок о бок со старым вождем. Это был не злой человек, пусть невежественный, но по-своему справедливый и честный. Они были друзьями…
«Как же могло случиться, — думал Грант, — что едва я скрылся с его глаз, он забыл о дружбе и вспомнил о своей выгоде? Впрочем, дружбу и верность не выставишь напоказ, а кусок красивой ткани можно повесить на бедра, можно напялить полдюжины медных браслетов на руки и ноги, бусы повесить на грудь, и все будут видеть, как богат великий вождь Укулима, и никто не посмеет сказать, что он ниже других вождей. Может быть в этой зависти к богатству, этой страсти к обладанию вещами, нужными только затем, чтобы блеснуть, в этом преклонении перед всем показным и заключена самая суть отсталости? Да, разумеется, это так, ибо именно эти качества вернее всего свидетельствуют о недостаточной развитости ума. Но тогда как же много еще дикарства и в нашей достославной цивилизованной Европе!»
Грант отказался платить. Оставив заслон впереди, воины рассыпались вдоль тропы, по которой растянулась вереница носильщиков. Послышались крики, раздалось несколько выстрелов. Грант с Фриджем и несколькими стрелками поспешил назад, но было уже поздно: большинство носильщиков разбежалось, побросав или унеся с собой свои тюки. Воины Укулимы скрылись. Сократившийся наполовину караван стал разбивать лагерь.
Возмущенный Грант послал к Укулиме гонцов с требованием разъяснений. Старый вождь ответил, что не давал приказа грабить караван. За такое самоуправство воинский начальник смещен со своего поста. Разграбленное добро будет возвращено, за исключением законной пошлины. На следующий день от Укулимы действительно прибыло несколько тюков, частично поврежденных. Ждать остального было некогда, Спик прислал гонца с требованием поторопиться, и Грант двинулся дальше, оставив Укулиме и его ревностным солдатам половину своего запаса тканей.
— Бедняга! — сказал Грант, рассказывая Спику об этом эпизоде, когда они вновь соединились. — Он казался мне таким славным стариком…
— Однако, Джим, ты чудак, — заметил Спик. — Жалеешь человека, который тебя ограбил!
— А чего же, как не жалости, достоин человек, который не знает более высоких ценностей, чем эти несчастные тряпки? — ответил капитан Грант.
В небольшой деревушке на границе государства Карагуэ — граница эта, к немалому удивлению англичан, была точно определена и охранялась сторожевым отрядом — путешественников встретил посланец правителя Руманики. Его господин, так доложил посланец, знает о приближении высоких гостей и с нетерпением ожидает их прибытия. Такой знак дипломатической вежливости тоже явился для Спика и Гранта приятной неожиданностью. Однако чем дальше они шли в сопровождении почетного эскорта по владениям Руманики, тем больше возрастало их удивление. В каждом селе, кроме наследного вождя племени, имелся еще правительственный чиновник — уполномоченный центральной власти. Вожди не взыскивали с каравана никакой пошлины: это было запрещено Руманикой. Не платили никаких податей и местные жители. В Угого, в Уньямвези — вожди получали один бивень с каждого убитого и найденного мертвым слона (полагалось отдавать вождю бивень из той щеки, которая лежала на земле); в Карагуэ такого закона не было. Впрочем, страна и не была крупным поставщиком слоновой кости, да и другими продуктами, ради которых арабские купцы шли во внутреннюю Африку, — медью, солью, кофе, сахарным тростником — она не была богата. Рабами жители Карагуэ не промышляли, не было видно закованных в цепи невольников и на их собственных полях.
Зато сюда из всех соседних стран приходили богатые караваны, встречаясь здесь с арабскими купцами, приносившими ткани, бусы, браслеты, а в последнее время также оружие и порох. Здесь совершался торг; но и с торговых сделок местные власти не взимали никакого налога. Доход страна получала от продажи продовольствия пришлым торговцам с их многочисленными караванами носильщиков. В обмен на скот, молоко, бананы, сладкий картофель, зерно, овощи и табак вожди и простонародье получали достаточно тканей и украшений, а правитель и его чиновники, кроме того, принимали богатые подношения от купцов, умеющих ценить столь выгодные для них порядки.
Но не одной разумностью порядков радовала Карагуэ путешественников. Природа страны тоже отличалась особой, невиданной красотой. Остался позади водораздел между притоками реки Малагарази, питающей озеро Танганьика, и реками, текущими в противоположном направлении, на северо-восток. Дорога потянулась через поперечные гряды холмов и долины, в которых весело журчали речки, направляющиеся в Викторию-Ньянцу. «Если действительно Нил вытекает из Ньянцы, то значит, я уже пересекаю истоки Нила», — думал Спик, с особой нежностью провожая глазами прозрачные воды ручейка… Но после нескольких переходов дорога пошла вдоль широкой долины, по которой на север лениво текла неширокая река Уриги, кое-где почти заросшая осокой и камышами.
Местность лежала на уровне около четырех с половиной тысяч футов над уровнем моря, как определил капитан Грант, который на стоянках кипятил воду, чтобы взять показания высотного термометра. Днем здесь было не особенно жарко, а по ночам англичане предпочитали укрываться несколькими одеялами. По сторонам долины поднимались пологие холмы, сплошь поросшие густой и высокой, волнующейся на ветру травой. На травяном ковре вдоль склонов через равномерные интервалы располагались ряды деревьев, будто бы специально высаженные почти геометрически ровными линиями. Эти древесные полосы, несомненно, совпадали со слоями рыхлых горных пород, быстрее разрушающихся и образующих более мощный почвенный покров.
Местами холмы вклинивались в долину и становились круче, и тогда путешественники могли видеть обрывистые обнажения, где перед пластами плотного железистого песчаника, перемежающимися с более мягкими слоями, громоздились неуклюжие обломки серых скальных пород. Вершины холмов были покрыты густыми зарослями акации — излюбленным обиталищем носорогов, и такой же густой кустарник сбегал со склонов по оврагам. В долине виднелись пятна пожогов, теперь зеленеющие молодой травой.
Спику этот ландшафт живо напомнил долину Инда в Тибете. На травяных просторах так же беспечно разгуливали стада быстроногих антилоп и мирно паслись стада коров, напоминавших домашнего тибетского яка.
В деревнях, опоясанных прочным бома, просторных и чистых, с аккуратными соломенными или тростниковыми хижинами копновидной формы, встречалось мало праздных людей, зато было много детей и… воробьев! Когда-то еще в Казе Спик слышал, что в Карагуэ на каждой ветке сидит по воробью; разумеется, он считал эти рассказы обычным для Африки вымыслом, однако они оказались весьма близкими к истине. Маленькие серые птички, такие же самые, как на улицах английских селений, обитали здесь в невероятном количестве. В бома, на полях, в лесу, на дороге — всюду раздавалось жизнерадостное чириканье несметных воробьиных стай. Засилье воробьев было настолько серьезным, что кое-где крестьяне сеяли горькие сорта проса, так как обычное зерно невозможно было уберечь от пернатых расхитителей. Впрочем, зерновых здесь сеяли вообще немного: поля были почти наполовину заняты посадками банана, основного продукта питания в Карагуэ. Бананы здесь ели в вареном виде, из них же приготовляли превосходное вино, весьма напоминавшее по цвету и по вкусу Рейнское белое.
К концу второй недели марша по Карагуэ путешественники заметили вдали большое водное зеркало.
— Мы приближаемся к Ньянце? — спросил обрадованный Спик.
— Нет, — разочаровал его посланник Руманики, — это лишь одно из небольших озер, которые остались нам в память о былых временах… Когда-то эту долину занимал широкий залив, и там, где мы сейчас идем, можно было проехать только на лодке, а эти холмы выступали вершинами из воды как маленькие острова. Так было при наших предках, но еще при жизни Дагары, отца нынешнего царя, долина Уриги была покрыта сплошным слоем воды. Теперь осталось только несколько мелких озер и болота. А до Ньянцы еще далеко: из озера, которое вы видите, река Уриги течет дальше в Катеру, отделяющую наши земли от Бутанды, а Катера впадает в Ньянцу.
Рассуждая о том, чем могло бы быть вызвано такое понижение уровня вод, путешественники приближались к озеру. Вот уже совсем ясно различались его отлогие берега, заросшие папирусом и другой болотной растительностью. Озеро было продолговатым и местами сужалось до ширины не более ста ярдов. Помещаясь в продольной долине посреди лесистых холмов, оно удивительно напоминало озеро Уиндермир на севере Англии, в Ланкашире. Дорога, спускаясь с холма, вела к самому берегу озера. Внезапно из-за каменистого отрога показалась густая зеленая роща, и к самому ее подножию подступал извилистый берег озера, свободный от зарослей камыша. Озеро было здесь совсем узким, и тихая синеватая вода, в неведомой глубине которой угадывалось коварное вязкое дно из черного ила, отражала со странным сгущением красок лесистый склон противоположного холма. Подойдя поближе к роще, путешественники увидели среди деревьев высокие и прямые, заостренные вверху, гладко отесанные колья бома.
Экспедиция находилась перед резиденцией Руманики. Спик остановил караван.
— Положить груз! — скомандовал он своим солдатам-носильщикам. — Заряжай!
И в честь правителя Карагуэ прогремел троекратный ружейный салют.
Едва Спик и Грант подошли к воротам, как им сообщили, что царь ожидает их немедленно. Оставив снаружи людей и имущество, англичане в сопровождении Бомбея, Бараки и нескольких солдат вступили на территорию царского поселения. Широкая, гладко утоптанная и чисто выметенная улица вела их мимо необычайно крупных хижин, просторно расположенных в тени деревьев. Выйдя на широкую площадь, англичане увидели высокий павильон с деревянными колоннами, поддерживающими односкатную крышу. Это было правительственное здание, специально выстроенное арабами по заказу Руманики для вершения всех важных государственных дел. По сравнению с обычными для Африки строениями оно, несомненно, заслуживало названия дворца.
Посреди большого зала, поджав по-турецки ноги, сидел на полу Руманика. Это был темнокожий человек средних лет, очень высокого роста, с продолговатой головой и правильными чертами лица — прямой нос с высокой переносицей, покатый лоб, круглый, чуть выдающийся подбородок, упрямо сложенные губы… Большие карие глаза с длинными ресницами смотрели умно и проницательно. На Руманике был черный арабский халат, ноги выше лодыжек были украшены несколькими рядами разноцветных бус, и на запястьях красовались медные браслеты тонкой работы. Рядом с царем сидел его брат — главный мганга, увешанный в знак своей должности различными талисманами. Огромные курительные трубки из черной глины лежали под рукой у обоих братьев. Позади, храня почтительное молчание, сидели на корточках семеро сыновей Руманики.
Спик и Грант молча отвесили поклоны, не зная, на каком языке обращаться к царю. Руманика, как и вся правящая верхушка Карагуэ, принадлежал к народности вахума, пришлых завоевателей, покоривших издавна обитавшие здесь племена земледельцев ваньямбо; но языка вахума не знали не только англичане, но и ни один из их переводчиков. Из затруднения их вывел сам Руманика, заговорив первым на чистом кисуа-хили, игравшем в Восточной Африке роль «лингва франка»[21], точно так же, как хиндустани в Индии.
— Я очень рад видеть в моей стране высоких принцев из могучей далекой страны Англии, — сказал властитель Карагуэ и протянул англичанам для пожатия руку совсем па европейский манер. Затем Руманика пригласил гостей сесть на пол против него и повел беседу.
— Как вам понравилась моя страна? — спросил он прежде всего.
— Страна вашего величества прекрасна, — ответил Спик. — Таких красивых гор мы не видели нигде.
Руманика улыбнулся.
— А что вы скажете об озере? Разве оно не восхитительно? — продолжал он.
Англичане похвалили озеро.
— Мне очень приятно, что таким высоким гостям нравится Карагуэ, — чистосердечно признался Руманика, не переставая улыбаться. — Но скажите, где находится ваша страна и как вы нашли дорогу ко мне через весь мир и что привело вас сюда?
— Наша страна лежит отсюда далеко на север. Для того чтобы прибыть во владения вашего величества, мы, прежде чем высадиться в Занзибаре, полгода плыли по морям на кораблях, настолько больших, что на них можно перевозить слонов…
Спик рассказал о материках, о распределении воды и суши на Земном шаре, об атмосфере и ветрах, о географических картах и о приборах, которыми можно определять местонахождение по солнцу и звездам. Руманика внимательно слушал.
— Но если ваша страна находится на севере, то почему вы пришли с юга? — спросил он вдруг.
— Нам нужно было навестить наших друзей — великого султана Занзибара и его подданных в Казе. Главная же цель нашего путешествия — повидать прославленных далеко за пределами Африки ее монархов — ваше королевское величество, а также государей Буганды и Уньоро…
Помня о политической стороне своей миссии, Спик всячески поддерживал заблуждение африканцев, принимавших его и Гранта за вельмож. Полагая, что африканские властители весьма чувствительны к лести, он при всяком удобном случае стремился сыграть на этой слабости. Однако Руманика, принимая благосклонно почтительные излияния белокожего принца, в восторг не впадал и продолжал держаться приветливо, но сдержанно и с достоинством.
— А кроме того, — продолжал Спик, — большая река, соединяющая большое море на севере с Ньянцой, перегружена порогами, через которые не могут пройти корабли.
— Может быть, это и так, — сказал Руманика, — но я слышал, что совсем недавно по этой реке в страну Уньоро пришли большие корабли, на которых находились вазунгу, такие же белые люди, как вы. Эти корабли, по дошедшему до меня слуху, так велики, что на них установлены пушки, которые своим снарядом валят большое дерево.
Вот так новость!
Не будь у музунгу окладистой бороды, Руманика мог бы заметить, как английский принц изменился в лице. Неужели его опередили? Неужели кому-то удалось пройти вверх по Нилу к берегам Виктории-Ньянцы? И кто это мог быть?
— Это очень интересное для нас известие, — сказал Спик с деланным спокойствием. — Не может ли кто-нибудь сообщить нам подробности?
— К сожалению, — ответил Руманика, — человек, который рассказал нам об этом событии, уже ушел дальше на юг…
Проклятье! Может быть, это только вздорный слух? Надо скорее идти в Буганду… Но начинать разговор об этом в первый же день пребывания у монарха, ради свидания с которым он полгода плыл по воде и столько же шагал по суше, английский принц резонно посчитал неподобающим даже по правилам африканского этикета.
— Однако я вижу, что вы устали с дороги, — заметил Руманика, по-своему истолковав замешательство гостя. — Не смею вас больше задерживать…
Хотя Руманика приглашал гостей остановиться в его резиденции, Спик предпочел разбить лагерь за пределами царского бома, «чтобы иметь возможность постоянно наслаждаться красотой вашего чудесного озера», как пояснил он Рум анике.
Для путешественников настало райское житье. По приказу царя не только англичанам, но и всем людям из их каравана крестьяне по первому требованию давали любые продукты, не принимая никакой платы. Англичане давно не получали молока — они пили его кипяченым, а у многих племен существовало поверье, что кипячение молока навлечет порчу на коров. Теперь молока было сколько угодно. В других местах коровье масло служило жителям только для смазывания кожи, а употребление его в пищу они расценивали не иначе как злонамеренный колдовской прием и посему отказывали в нем вазунгу; теперь и масло предоставлялось в неограниченном количестве. В окрестностях было много дичи, а озеро кишело крупной жирной рыбой… Но ничто уже не радовало Спика. Им завладела одна мысль: скорее в Буганду!
Обсудив известие о кораблях в Уньоро, англичане решили, что речь шла, вероятнее всего, об экспедиции Джона Петрика. По договоренности с Королевским географическим обществом Петрик должен был к осени 1861 года подняться на кораблях до Гондокоро и там ожидать Спика. Встреча в Гондокоро была назначена на 20 октября. Срок этот давно прошел, но в обусловленную программу Петрика не входило двигаться дальше на юг: его дело было ждать, и только!.. Но вдруг Петрик ввиду опоздания Спика решил сам продвигаться к истокам Нила и вырвать из-под носа у Спика честь открытия? Дошел ли он до Виктории-Ньянцы? А вдруг он уже прибыл в Буганду? Или, может быть, это французы втайне подготовили свою экспедицию?
Все эти вопросы не давали Спику ни минуты покоя. На третий день он уже завел речь о своем намерении продолжать путь в Буганду, предварительно вручив правителю традиционный подарок.
— Я принес вашему величеству образцы товаров, что изготовляются в моей стране, — сказал Спик и подал знак Бомбею, который во главе полудюжины солдат-готтентотов стоял у входа в павильон.
Солдаты внесли дары Британии: сундук из оцинкованной жести, шесть ярдов пурпурной плюшевой ткани, пальто только что вошедшего в моду покроя «реглан», два свитка медной проволоки, сотню крупных голубых бус, пять пачек разноцветных бус среднего размера и три пачки пестрого бисера. Из всех этих драгоценностей только реглан был привезен из Англии, остальное же закуплено в Занзибаре, а произведено во всех концах света, от Нью-Йорка до Калькутты, — но откуда было знать об этом Руманике?
— Ваша страна действительно очень богата, если она может производить такие прекрасные товары, — сказал Руманика, поблагодарив за подарки. — Но скажите, почему же вы тогда не сидите у себя дома и не наслаждаетесь спокойно обильными благами, которые есть у вас? Что толкает вас в дальние странствия?
— О, домашние удовольствия уже утратили для нас свою прелесть, — ответил Спик. — У нас довольно богатств, мы не ищем выгод и стоим выше торговли. Мы получаем наслаждение от того, что посещаем дальние страны и наблюдаем жизнь других народов.
Руманика подивился этим словам, а Спик между тем велел Бомбею подать тот особый подарок, который должен был окончательно покорить Руманику. Эго был револьвер с барабаном на шесть патронов.
— Это оружие самое совершенное в мире, — сказал Спик. — Оно предназначалось в дар государю Буганды. Но, зная вашу любовь ко всему редкому и необычайному, я решил преподнести его вашему величеству.
Действительно, любознательность Руманики и его интерес к диковинкам поразили англичан. В его коллекции наряду с чучелами птиц, зеркалом и часами-кукушкой была даже электрическая батарея, привезенная ему каким-то арабским купцом.
— Я надеюсь, — продолжал Спик, — что его величество государь Буганды не будет на меня за это в обиде, если я докажу ему свое почтение тем, что прибуду к нему как можно скорее.
— Обычай страны требует, — отвечал Руманика, — чтобы к моему соседу Мтезе был направлен посол с известием о вашем намерении его посетить. Этот посол передаст Мтезе мои отзывы о вас, которые будут, разумеется, самыми лучшими. Только после этого вы сможете войти в Буганду, в противном случае вас будут там задерживать на каждом шагу. А пока вы можете бывать повсюду в границах моей страны и видеть все, что пожелаете…
Ничего другого не оставалось! Перечить Руманике и выражать недовольство его решениями Спик не мог: хоть и африканский, а все-таки монарх!
Собственно, бродить с ружьем по неизведанной местности всегда было для Спика высшим наслаждением. Однако какое огромное различие приобретает одно и то же занятие в зависимости от того, предаемся ли мы ему по доброй воле или принуждены к нему властью обстоятельств! Но Спик умел покоряться необходимости, как бы она ни были горька, и, обладая деятельной натурой, был решительно не способен терять время даром. Каждое утро он уходил в сопровождении местного проводника и двух-трех оруженосцев то в одном, то в другом направлении, а возвращался к заходу солнца с трофеями— тушами антилоп, охапками дичи, образцами невиданных ранее животных. Часто в этих походах его сопровождал сын Руманики, юный принц Кукоко, красивый, бойкий, смышленый парень. Грант после нескольких экскурсий вынужден был оставаться дома: что-то случилось с его правой йогой— она стала краснеть, пухнуть и плохо повиновалась при ходьбе.
Но даже бродя по холмам и долинам несравненной красоты, с интереснейшим геологическим строением, растительностью и фауной, даже отдаваясь временами охотничьему азарту, Спик продолжал неотступно думать только об одном: как бы поскорее уйти из этого рая! В своих охотничьих под вигах он помышлял не столько о нуждах своей зоологической коллекции, сколько о том, чтобы произвести впечатление на Руманику, еще выше поднять в его глазах самого себя и престиж своего оружия, и таким образом заставить его больше считаться со своим желанием продолжать путь на север.
Леса вокруг озера Малый Уиндермир, как наименовал его Спик за отсутствием местного названия[22], кишели носорогами. Белый носорог, огромный зверь с толстой кожей, неуязвимый для стрел и копий африканцев, с огромным, более фута высотой острым рогом на безобразной тупой морде, внушал всем ваньямбо и вахума суеверный трепет. На нем-то и решил вазунгу продемонстрировать свой охотничий талант.
На рассвете Спик, его оруженосцы и четверо взрослых сыновей Руманики вышли за ворота бома и направились к южной оконечности Малого Уиндермира. Густые заросли кустарниковой акации сплошным покровом, напоминающим спутанную и клочковатую шерсть захудалой овцы, одевали здесь подножия и склоны холмов. Мужчины из окрестных деревень, мобилизованные на царскую охоту в роли загонщиков, уже были на месте. Опоясав колючую чащу неплотной шеренгой, вооруженные палками и трещотками, они ожидали сигнала, чтобы со стуком и гиканьем устремиться со всех сторон к центру урочища. Спик занял позицию на небольшом бугре под деревом, у лощинки, по которой, согласно мнению охотников, всего вероятнее было ожидать бегства вспугнутых животных. Прозвучал сигнальный рог, и чаща огласилась треском, стуком и криками.
Едва Спик успел проверить ружья, как из чащи показался крупный белый носорог-самец. Он бежал в сторону Спика, но вел себя неуверенно, вертел головой, как будто не знал, куда ему направиться. Пока он мешкал, Спик пробрался меж кустов ему навстречу и, улучив момент, когда зверь остановился в нерешительности, выстрелил в него из своего крупнокалиберного ружья. Носорог покачнулся, но не упал, а побрел заплетающимся шагом не разбирая дороги. Широкая полоса крови стелилась по его следам. Всего десятка на два ярдов смог он отойти от места своей встречи с пулей, а затем рухнул грузно в густую траву. Подоспевший охотник выстрелом в упор прекратил его агонию.
Молодые принцы прибежали на выстрел. Их изумление не знало пределов. Возможно ли: две пули, и громадный белый носорог лежит у ног охотника-музунгу! Сбежалось несколько крестьян ваньямбо. У одного из них вдоль бедра и на плече виднелись безобразные рубцы, следы заросших рваных ран.
— Вот что бывало с теми, кто осмеливался стрелять по носорогу, — сказал принц Кукоко. — Его счастье, что он еще остался жив. А вы так спокойно шли навстречу страшному зверю! Воистину вазунгу великие люди!
Пока принцы поздравляли Спика с успехом, прочувство ванно пожимая ему руку, послышались крики загонщиков, сообщавших, что ими поднят другой носорог, но он прячется в чаще. Спик поспешил в указанном направлении, взяв с со бой только двух оруженосцев с запасными винтовками. Кустарник был так густ, что продвигаться в нем можно было только по узким проходам, проложенным носорогами. Пригнувшись, стараясь производить поменьше шума, Спик пробирался через чащу. Вдруг прямо перед ним как из-под земли выросла самка белого носорога высотой чуть поменьше человеческого роста.
Она бежала, похрюкивая, прямо на охотника, а позади нее, любопытно поводя широкими ноздрями, поспевал детеныш ростом с обыкновенную взрослую свинью, с чуть наметившимся розоватым рожком на переносице. Носорожиха была настолько близко, что Спик инстинктивно отпрыгнул в сторону, жестоко ободравшись о длинные шипы акации. Но в тот же миг он вскинул ружье и с двух шагов выстрелил прямо в голову зверю. Раненое животное испуганно попятилось, нырнуло в кусты, а затем, пробороздив в кустарнике широкий след, выскочило на поляну.
Спик бросился в погоню. С каждым шагом движения но-сорожихи становились все более неверными: чуя погоню или, может быть, вспомнив о своем потерявшемся в чаще детеныше, она вдруг остановилась и повернула назад. В этот самый момент вторая пуля Спика впилась ей под лопатку. Но выносливое животное и тут не упало, а, нырнув в чащу, устремилось вверх по склону холма. Продолжая преследование, Спик сбежал вслед за своей жертвой в узкую лощинку и вдруг увидел в ее верховье сразу трех носорогов. Заметив охотника, звери с угрожающе опущенными головами направились прямо на него.
На счастье, оба оруженосца не отставали ни на шаг. Спик выстрелил из одного ружья, схватил другое, вовремя поданное оруженосцем, выстрелил в следующего зверя и, наконец, в третьего. Все три носорога получили тяжелые раны. Один свалился тут же, два других побежали прочь. Спик бросился преследовать того, который бежал быстрее, и добил его точным выстрелом; последнего с поврежденной ногой он оставил для ваньямбо. Однако разъяренный зверь нападал так остервенело, что никто не решался наступать на него. Спику пришлось угостить его еще одной пулей. Теперь носорог был беспомощен и почти не опасен; загонщики, торжествуя, накинулись на него, и каждый стремился вонзить в истекающего кровью огромного зверя свой дротик, копье или стрелу.
Согласно приказу Спика на другой день ко дворцу Руманики были доставлены головы убитых носорогов. Со всей торжественностью удачливый охотник передал восхищенному монарху свои трофеи.
Вскоре же после вручения трофеев, которым теперь предстояло украшать вход в резиденцию Руманики, состоялась церемония, посвященная празднику новолуния. Тридцать пять барабанщиков выстроились в шеренгу на дворцовой площади. Их инструменты, узкие цилиндрические барабаны высотой в полроста человека, стояли перед ними на земле. Принцы и высокие сановники проводили Спика и Гранта во дворец. Там уже сидел на полу в своей обычной позе Руманика. Голова его была украшена тиарой из разноцветного бисера, в центре которой торчал пучок красных перьев, а у подбородка была подвешена большая белая борода, вправленная в бисерную кайму. Приветливо улыбнувшись гостям, Руманика пригласил их сесть рядом со своим братом Нанаджи. Последний же, будучи начальником всех церемоний, подал знак, и тридцать пять музыкантов под управлением вышедшего вперед дирижера ударили в свои барабаны.
Под звуки гармонично настроенных барабанов к Руманике один за другим стали подходить высокие чиновники его правительства, окружные начальники и вожди всех подвластных племен, и каждый клал к его ногам какой-нибудь предмет оружия в знак своей верности.
На смену барабанщикам вышел оркестр, составленный из разных инструментов. Здесь были и похожие на небольшую арфу «мганга», настроенные по такой же, как и в Европе, семинотной гамме, и тростниковые дудки, напоминающие гобой, и рожки, и, разумеется, барабаны всевозможных форм и размеров. Этот оркестр очень стройно играл вполне мелодичные пьесы, и не как-нибудь, а в строго выдержанном ритме марша или вальса. Под звуки оркестра вооруженные пиками воины прошли перед дворцом пружинистым танцующим шагом, колеблясь и извиваясь всем телом в такт музыке…
Когда церемонии закончились, Руманика отпустил своих подданных, а англичан пригласил остаться.
— Раньше каждый вождь отмечал праздник новолуния в своей округе, — сказал Руманика гостям. — Я завел новый порядок. Теперь все вожди собираются на общее торжество. Так я проверяю, кто из них сохраняет мне верность.
Англичане удивились политической сметке правителя Карагуэ, а Руманика между тем продолжал:
— Это стало необходимо, потому что мой младший брат Рогеро после смерти отца заявил претензию на престол, привлек на свою сторону нескольких вождей и ушел с ними в горы. По нашему закону наследовать престол должен старший из сыновей царя, родившихся во время его царствования. Нанаджи старше меня, но он родился тогда, когда мой отец еще не вступил на престол, и поэтому не может оспаривать моих прав. А Рогеро младше, но он вообразил, что у него больше способностей, необходимых государю. Он изменил закону наших предков и памяти нашего достославного деда Рохинды VI. Раньше Карагуэ было великим государством, его границы простирались далеко на запад. Потом закон престолонаследия стали нарушать, и государство раздробилось. При моем деде Рохинде VI закон предков снова был восстановлен. Рохинда VI прожил очень много лет, и люди стали думать, что он никогда не умрет. Он и сам уверовал в это и стал очень огорчаться за своего старшего сына Дагару, боясь, что ему никогда не придется стать правителем. Чтобы так не случилось, мой дед Рохинда VI принял магические порошки, отчего и умер. Его останки были помещены в хижину, выстроенную на священной горе Мога-Намиронзи. Тело его разложилось, но из сердца вышел молодой лев; он стал охранять священную гору, и от него пошли все львы, которых сейчас так много на горе Мога-Намиронзи, в чем вы сами можете убедиться. Львы разбежались по всей стране. Они-то уже при Дагаре, моем отце, и сделали Карагуэ снова сильной державой, которую боятся и уважают все соседи, ибо эти львы повиновались власти Дагары, и когда кто-нибудь нам угрожал, ему не надо было созывать большую армию, а достаточно было пустить своих львов, и враги в ужасе разбегались.
Англичане слушали с непроницаемыми лицами. Они уже привыкли к тому, что у африканцев, даже у самых разумных, но безграмотных и лишенных знания законов природы, правильные представления и мудрые суждения уживались с самыми невероятными и наивнейшими поверьями. Эти поверья возникали не из опыта, а из потребности найти какое-то обоснование явлениям, истинную сущность которых люди либо не понимали, либо желали приукрасить. Одним такие бредни служили для доказательства святости и нерушимости существующего порядка вещей, другим — для обоснования их претензии на власть, третьим — для поддержания в неприкосновенности тех традиций и обычаев, от которых они получали какую-то выгоду…
— Когда умер мой отец Дагара, нас осталось три взрослых сына, и мне по закону следовало занять престол. Но поскольку Рогера был не согласен, великий маг Киенго, который и сейчас служит моей законной власти, — старый Киенго при этих словах кивнул головой, — устроил нам всем троим испытание. На площади был поставлен барабан, совсем маленький, но для всякого, кто не имеет законного права на престол, он становился таким тяжелым, что братья не смогли его оторвать от земли, и только я легко поднял его!
Спик давно уже понял, что Руманика, считая его и Гранта могущественными князьями, стремился заручиться их поддержкой.
— Мы убеждены, ваше величество, — сказал он, — что вы были единственным законным наследником престола вашей страны.
Однако старому Киенго этого показалось недостаточно, и он решил продолжить цепь доказательств.
— Но Рогеро не отказался от своих притязаний, — заговорил, запинаясь, древний старик своим скрипучим голосом, — и тогда было проведено новое испытание. Каждый из трех братьев поочередно вышел на гору Мога-Намиронзи, сел на ее вершине и сидел там от восхода до захода солнца. Нанаджи и Рогеро так и вернулись оттуда ни с чем, но когда на вершину сел Руманика, то вскоре земля под ним начала выпирать и он стал подниматься в небо на земляном столбе. И когда он поднялся до неба, то духи увидели, что он законный наследник престола, и осторожно опустили его на землю, а иначе могло бы случиться, что земляной столб подломился бы под ним и он упал бы на камни и расшибся…
— Вот какие испытания пришлось выдержать вашему величеству, — сочувственно заметил Спик, обращаясь к Руманике, который был, видимо, не совсем доволен поддержкой своего придворного мага. — Но скажите мне, ваше величество, когда вы поднимались на небо, становилось вам холодней или жарче?
— Холодней, — ответил Руманика.
Не удержавшись, Спик рассмеялся.
— Однако вы хорошо усвоили тот урок об устройстве Земли и ее атмосферы, который я вам преподал! — заметил он сквозь смех.
Умный Руманика смеялся с ним вместе, но его придворные, испугавшись, что их повелитель ответил невпопад, поторопились поправить дело.
— Нет, что вы! — возразил Киенго. — Чем ближе наш государь поднимался к солнцу, тем становилось жарче…
Спик, Грант и Руманика дружно смеялись, постепенно к ним присоединились все присутствующие. А когда веселье понемногу улеглось, Руманика отозвал Спика и Гранта в сторону и сказал им:
— Вазунгу, конечно, обладают многими магическими средствами, о которых они нам не говорят. Но вы убедились в моей дружбе к вам, и ради этой дружбы вы могли бы применить ваши средства, чтобы наслать смерть на моего недостойного брата Рогеро, который продолжает угрожать миру моей страны…
«Так вот куда он метил!»— подумал Спик.
— Вы ошибаетесь, ваше величество, — сказал он вслух, — мы не знаем никаких сверхъестественных средств и не владеем магией. Но мы знаем одно могучее средство, нужное для успешного правления, — это знание. Если вы хотите, чтобы оно пришло к вам на помощь, пошлите вашего юного сына Кукоко с нами в Англию. Он вернется к вам через несколько лет и привезет с собой книги и научит читать эти книги вас и ваших детей и всех, кого вы пожелаете допустить к сокровищнице знаний… Вместе со знанием он привезет вам весть об истинной религии, вы избавитесь от ложных суеверий и узнаете, что в мире царствует один бог, который создал Землю и человека.
Спик вкратце изложил Руманике историю сотворения мира. Языческий монарх внимательно слушал, подвижное его лицо попеременно выражало то почтительное внимание, то восхищение творческими способностями бога вазунгу, то легкое недоверие…
— А какое творение вашего бога вы считаете самым великим, — спросил он, когда Спик закончил свою лекцию, — человека, дерево или Землю? Ведь человек живет не более ста лет, дерево — много сотен лет, Земля же существует всегда.
— Но у человека есть душа, — ответил Спик, — которая бессмертна! Когда умирает праведный человек, его душа возносится в обитель творца и там продолжает жить в вечном блаженстве. В Англии ваш сын узнает и о том, какой путь ведет человека к вечному блаженству…
— Если так, то я согласен. Пусть мой сын поедет с вами в Англию, — заключил Руманика, однако в голосе его слышались нотки сомнения. Бог у вазунгу, что и говорить, отличный, только больно уж далеко до него добираться…
Прошло уже несколько дней с тех пор, как был отправлен посол к правителю Буганды Мтезе, чтобы возвестить о визите белых людей. По договоренности между Спиком и Руманикой послу было наказано сообщить, что путешествующие вазунгу — очень высокие вельможи и что совершают они свое путешествие с единственной целью завести знакомство с государями Африки, среди которых Мтезу они полагают наимогущественнейшим. Три куска пестрой хлопчатобумажной ткани должны были довершить впечатление монарха о величии и богатстве собирающихся к нему визитеров… Теперь следовало ждать известия о том, что посол благополучно достиг резиденции Мтезы и что последний отдал распоряжение пропустить путников через территорию своей страны.
Но Спик терзался этим ожиданием. Ежедневно он преподносил Руманике какой-нибудь новый подарок, чтобы сделать его податливее. Кунсткамера правителя Карагуэ обогатилась такими диковинками, как железный молоток, перочинный нож с тремя лезвиями, картонный позолоченный бювар с бумагой и конвертами, несколько перьев, ручка и множество других не менее драгоценных предметов. И, наконец, Спик пошел на последнюю жертву. Шестизарядное крупнокалиберное нарезное ружье с вращающимся барабаном было вручено Руманике со всей надлежащей торжественностью. Руманика не мог больше противостоять просьбам своего-гостя и был готов отпустить его, не ожидая известий о благополучном завершении миссии посла, тем более что люди, приходившие из Буганды, сообщали, что Мтеза давно уже прослышал о приближении высоких гостей и с нетерпением их ожидает. Но теперь новое препятствие удерживало Спика: болезнь Гранта обострилась, нога у него страшно распухла, он совершенно не мог передвигаться без посторонней помощи и уж который день лежал пластом в своем шалаше, и у его постели неотлучно дежурил верный Фридж. Даже если нести Гранта в гамаке, это могло бы сильно задержать продвижение, так как больной не выносил никаких толчков. Ждать, пока поправится Грант? А как же открытие? Предоставить Петрику стать героем Нила?
Было отпраздновано рождество и встречен Новый год. Шел январь 1862 года. Спик часами беседовал с Руманикой, подводя его окольными путями к тем решениям, которые были ему нужны. И, наконец, цель была достигнута. Руманика согласился отпустить Спика в Буганду, а Гранту предложил остаться до выздоровления.
— В Буганде строгие порядки, — сказал он англичанам, посетив их лагерь. — Туда не может войти ни один больной человек. — Почему-то смутившись, он добавил, обращаясь к Спику — Да, их порядки строги до бессмыслицы. Вашего осла они не пропустят, потому что он ходит без штанов, и вас самого могут задержать, потому что ваши панталоны им покажутся неприличными.
«Что он хочет этим сказать? — подумал озадаченный Спик. — Смеется надо мной, что ли?»
Так и не поняв, он на всякий случай подарил Руманике верхового осла, со штанами же расстаться не решился, так как в запасе оставалась единственная пара.
Наступил час прощания. Руманика казался растроганным.
— Мой отец мудрый Дагара завещал всегда оказывать уважение чужестранцам, ибо общение народов помогает устраивать жизнь. Расскажите о нас в Англии и передайте всем вазунгу, что мы хотим быть их друзьями. — Руманика крепко пожал руку Спику. — Я лишь жалею о том, — добавил он, — что вазунгу не желают ничего взять у меня в возмещение тех расходов, которые они понесли в своем далеком путешествии.
— О, не беспокойтесь, за этим дело не станет, — не сдержав озорства, выпалил Спик по-английски. Ему вспомнились речи с трибуны Королевского географического общества и поучения Мерчисона… Но тут же он добавил на кисуахили, как будто переводя свои слова — Не беспокойтесь, ваше величество, по нашему богатству для нас это пустяки. Но где же ваш сын, которого вы решили послать с нами в Англию?
— Ох, эти женщины! — расстроенно всплеснул руками Руманика. — Мои жены никак не соглашаются отпустить его, — пояснил он. — Они говорят, что он умрет от вашей пищи. Ведь мои дети питаются одним молоком…
«Черт возьми! Неужели здесь цари действительно так прислушиваются к мнениям своих жен? Ах, да что теперь рассуждать, надо трогаться в путь, пока все остальное складывается благополучно. Жаль только, что не удается выполнить особого наказа сэра Родерика Мерчисона. Привозить на учение в Англию юных принцев из колоний, чтобы привить им симпатии к Западу, напитать их мозги нужными идеями и сделать проводниками английского влияния было одной из новинок имперской политики… Но не беда, впереди еще Буганда. Главное — Нил!»
Переночевав в лагере, наутро Спик простился со своим больным товарищем.
— Мне очень жаль оставлять тебя в таком состоянии, Джим, — сказал он, неловко улыбаясь.
«Черт возьми! Похоже, что бросать больных спутников входит у меня в обычай, — подумал он про себя. — Какой-нибудь ханжа на родине припишет мне отсутствие христианских чувств… А кто поступил бы иначе на моем месте? Разве я виноват, что я здоровей и сильней других?»
— Я вернусь за тобой, как только узнаю, что ты можешь передвигаться, — сказал он, не веря, что поступит так…
— Не надо, Джек, зачем же… Когда мне станет лучше, я догоню тебя сам.
Он славный парень, старина Грант!.. Самоотверженный, мягкий — настоящий товарищ!
— Но ты не считаешь, Джим, что я поступаю бесчестно, оставляя тебя среди дикарей?
— Ну что ты, Джек… Какие же они дикари? Они добрые, заботливые люди. А тебе действительно нельзя терять времени. Конечно, ты должен идти, пока Руманика дает тебе конвой. В нашем путешествии больше чем где-либо справедлива пословица «куй железо, пока горячо». Дело прежде всего…
— Я счастлив, что ты меня понимаешь, Джим! — сказал Спик и прочувствованно пожал Гранту горячую руку. — Поверь, что мне нелегко проститься с тобой…
— Желаю удачи, Джек…
Прощальный залп… И снова потянулся на север по косматым взгорьям караван темнокожих носильщиков, предводительствуемый рослым бледнолицым человеком с густой каштановой бородой…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги