Истина стоит жизни

ГЛАВА XII

В британском министерстве иностранных дел были весьма довольны деятельностью нового консула в Фернандо-По, известного путешественника и лингвиста Ричарда Бертона. В его ведении находилось несколько сот миль гвинейского побережья, и на всем его протяжении он энергично защищал английские интересы. Форейп Оффис мирилась с непоседливостью Бертона, заслужившего прозвище «Бродячего консула», тем более охотно, что в своих путешествиях он многое сделал для выявления золотых богатств Западной Африки.

Однако никаких намерений относительно повышения Бертона по службе в Форейн Оффис не имелось. Дельный и талантливый, инициативный и самостоятельный, этот человек был превосходен на консульском посту, что же касается службы в самом министерстве, то тут эти качества были бы вовсе не к месту. Бертону до сих пор не могли простить дерзкой критики, которой он еще в 1859 году подверг политику министерства в районе Аденского залива. Правда, все замечания Бертона, изложенные тогда в его докладной записке по поводу конфликта между маскатским имамом и султаном Занзибара, были учтены и все его предложения проведены в жизнь, но только долгое время спустя, когда они, переварившись в канцелярской кухне, появились на свет божий как ее первородный продукт, без всякого намека на постороннее авторство. Такова уж природа плутократических режимов: тот, кто, находясь где-то внизу, начинает подавать «идеи», никогда не попадет наверх — он внушает обитателям верхов подозрение и даже опаску как возможный конкурент, грозящий протиснуться на высокие посты и столкнуть тех, кто их занимает. Вот если бы он расшибался в лепешку, выполняя лишь волю вышестоящих, тогда он был бы замечен и обласкан. Увы, для Бертона этот путь был закрыт: он слишком хорошо понимал, что указания свыше часто бывали недальновидны, а порой просто глупы, что в них большей частью выражалась не забота о широких имперских интересах, а прозрачные соображения местной кратковременной выгоды или личной корысти.

Итак, Бертону было написано на роду оставаться консулом до конца своей дипломатической карьеры. Но ведь одно дело быть консулом в глуши, среди тропических болот, другое дело — где-нибудь на Средиземном море…

Бедняжка Изабелла жила у своих родителей в незавидном положении соломенной вдовы. Она не переставала умолять мужа взять ее к себе, но Ричард и слушать не желал об этом. Единственное, что скрашивало безрадостное существование Изабеллы, были заботы об издании его сочинений. В 1863 году вышли в свет двухтомные «Странствия по Западной Африке», а вскоре почта доставила новую рукопись — книгу народной мудрости западноафриканских негров, содержащую 2859 записанных Бертоном пословиц, поговорок и философских аллегорий.

Изабелла гордилась своим участием в трудах мужа, но в конце концов жизнь в разлуке стала ей невыносима. Собравшись с духом, она явилась в Министерство иностранных дел и излила свое горе перед высоким чиновником, бывавшим в доме Эранделлов, который ведал восточными делами. Последовало предоставление консулу Бертону длительного отпуска, который, как надеялась Изабелла, можно будет посвятить хлопотам о его новом назначении. Вероятно, этот план легко бы осуществился, если бы по прибытии Бертона в Лондон его не захватили другие дела, заставившие его на время забыть и о семейном счастье, и о видах на карьеру.

Едва капитан Спик доложил в Королевском географическом обществе о результатах своей экспедиции на поиски истоков Нила, как в европейской печати появилось выступление итальянца Чиано, опровергавшее версию Спика. Никто не ведал до сей поры, кто такой Чиано и откуда он взялся, но этот пробел в знаниях образованной публики был восполнен некоторыми французскими газетами, которые с большой похвалой отзывались о заслугах итальянского географа, крупнейшего, заверяли они, научного авторитета по вопросам Нильского бассейна.

Чиано утверждал, что виденная Спиком река, вытекающая из озера Виктория-Ньянца, вовсе не Нил. У порогов Карума, где английский путешественник отошел от этой реки, она по его же собственному описанию была весьма полноводной и текла на запад. Спик же направился на север и где-то возле Апуддо снова вышел к реке. Но здесь река, которую увидел Спик, — теперь уже несомненно Нил — была далеко не столь многоводна, как первая. По пути англичане пересекли горную страну, которая, как должно быть понятно каждому географу, образовывала водораздел между той рекой, которую Спик видел вначале, и подлинным Нилом. Кроме того, Спик и Грант неправильно определили координаты знаменитого тамаринда, на котором итальянский исследователь вырезал свое имя, преувеличив его широту и тем самым умышленно преуменьшив заслугу своего иностранного коллеги, единственно из зависти к его выдающемуся успеху…

Аргументация Чиано, особенно в своей последней части, не блистала убедительностью, но тем не менее его выступление против Спика было встречено с большим интересом не только в Италии, но также во Франции и во всей Европе. Вопрос об истоках Нила, в этот век ликвидации последних белых пятен на географической карте мира, живо интересовал читающую публику, и даже в самой Англии многие газеты выходили с сенсационными заголовками: «Итальянец Чиано опровергает Спика!» «Нил не может вытекать из Виктории-Ньянцы». В ученый спор были вовлечены все географы Европы и Америки, когда-либо имевшие отношение к спорному вопросу, а также никогда к нему отношения не имевшие.

Сэмюэл Бейкер, проследив русло Нила вверх до выхода из Люта-Нзиге, — названного им озером Альберт в честь покойного супруга королевы, — опубликовал отчет о своей экспедиции. Но его сообщение не внесло окончательной ясности, а скорее только подлило масла в огонь: хотя Бейкер и соглашался со Спиком в том, что Нил, повернув на запад у порогов Карума, впадает в озеро Альберт и затем вновь вытекает из него, он не приводил никаких доказательств, так как и ему не удалось проследить течение реки на этом участке. Более того, признавая, что он выполнял задачу, «великодушно оставленную Спиком на его долю», Бейкер считал свое озеро по меньшей мере столь же важным резервуаром питания Нила, как и озеро Виктория.

Вот здесь-то и решил Ричард Бертон, что пробил его час: теперь он возьмет реванш у Спика за свое поражение после их совместной Африканской экспедиции!

В статье, написанной с обычным стилистическим блеском, Бертон не ограничился повторением аргументации Чиано, которую на все лады перепевали прежние критики Спика; он привел новые опровержения, а с другой стороны выдвинул свою положительную гипотезу о происхождении нильских вод.

Из топографических измерений, произведенных Спиком и Грантом, следует, утверждал Бертон, что южная часть водного резервуара, называемого ими озером Виктория, лежит значительно выше, чем его северная часть. Путешественники прошли только по западному берегу озера, нередко отступая даже от него на значительное расстояние, восточный же берег остался полностью необследованным. Между тем, по сведениям, полученным от арабов, существует сухопутная дорога от восточноафриканского побережья в страны, лежащие западнее Виктории-Ньянцы, и проходящая южнее экватора. Следовательно, заключал Бертон, озеро Виктория не является единым водным массивом, а состоит из двух резервуаров. Далее, по данным самого Спика, подъем уровня воды в озере происходит в тот период, когда Нил находится в своей низкой стадии, и наоборот. Стало быть, озеро Виктория и Нил не связаны между собой.

Бейкером доказано, писал далее Бертон, что Нил вытекает из озера Альберт, или Люта Нзиге. Оно расположено приблизительно на той же долготе, что и озеро Танганьика, открытое Бертоном в 1858 году. Тогда не представилось возможным обследовать северную оконечность Танганьики, и была принята на веру версия туземцев, по которой имеющаяся там река, называемая Рузизи, впадает в озеро; сообщениям о том, что река Рузизи вытекает из озера на север, не было придано значения. Высота местности у северной оконечности Танганьики, продолжил Бертон, была измерена капитаном Спиком; при измерении — как и во всех работах этого легкомысленного и неаккуратного исследователя — несомненно была допущена ошибка! Если сопоставить замеры высот, произведенные Бейкером у озера Альберт, с теми, которые произвели Спик и Грант к западу от их «озера Виктория», то станет ясным, что местность, начиная от широт около 2° южнее экватора и вплоть до выхода Нила из озера Альберт, имеет непрерывный уклон с юга на север. Следовательно, река Рузизи течет из озера Танганьика на север и питает озеро Альберт. Таким образом, наиболее удаленным истоком Нила является озеро Танганьика, открытое им, Бертоном, шесть лет назад.

Точка зрения Бертона вызвала положительный отклик со стороны нескольких видных географов, но особенно горячую поддержку оказал ей Мак-Куин, выступавший против Спика еще в 1859 году, при обсуждении доклада Спика об открытии им озера Виктория. Совместными усилиями два именитых автора быстро написали и выпустили в свет солидную работу под заглавием «Нильский бассейн», в которой гипотеза Бертона получила строго научное обоснование, а версия Спика была опровергнута и предана осмеянию.

Но и Спик не дремал. Он публиковал статьи, выступал на собраниях в ученом мире, доказывая свою правоту и со своей стороны подвергая насмешкам Бертона и его сторонников. Полемика обострялась, все чаще отступая от норм научного спора и приобретая характер личных нападок. Два противных лагеря вербовали сторонников, но ни одна сторона не могла собрать у себя решающего перевеса.

Одно время казалось, что Спик окончательно побеждает, но тут на сцену выступил новый авторитет в лице Джона Петрика, прибывшего из Африки по вызову Министерства иностранных дел. Поговаривали о том, что Петрик будет смещен с консульского поста за темные дела с «черной слоновой костью», но тем не менее это был известный путешественник, много поработавший в бассейне Нила, и к его голосу нельзя было не прислушаться. Появилась новая статья, разносившая в пух и прах версию Спика как совершенно необоснованную, а его самого — как легкомысленного недоучку, жалкого карьериста и низкопробного подтасовщика научных фактов. Спик со своей стороны не оставался в долгу. Бранные эпитеты, скандальные разоблачения сыпались как из рога изобилия.

Когда-то Спик упрекал Бертона в трусости; теперь настала очередь Бертона ответить таким же обвинением. Он стал утверждать, что Спик из страха перед туземцами не решился двигаться по открытой им реке, а избрал более безопасный путь на Гондокоро по суше. Эта догацка, не лишенная правдоподобия в глазах публики, жестоко уязвила Спика, и он в своем очередном публичном выступлении ответил новыми оскорблениями по адресу Бертона, припомнив ему и Берберу, и Танганьику, и то, что было, и кое-что, чего не было.

Дискуссия достигла такого ожесточения, что приходилось подумать о скорейшем доведении ее до какого-то конца, если не ради научной ясности, то хотя бы в интересах общественного приличия. Идея проведения решающего публичного диспута между Бертоном и Спиком все чаще стала высказываться в обоих враждующих лагерях…

Между тем хлопоты о новом назначении для Ричарда Бертона зашли в тупик. Сам он, увлеченный столкновением со своим давним антагонистом, совсем забросил министерские дела, а Изабелла всюду наталкивалась на возрастающую холодность: ее супруг, как и в 1859 году, своей запальчивостью компрометировал себя во мнении аристократических кругов… Правительственному чиновнику не следует ввязываться в конфликты с широкой оглаской. И потом, надо еще посмотреть, чем кончится этот спор. Если Бертон будет посрамлен, его карьеру можно считать законченной…

На Ричмонд-стрит все осталось таким, как было пять лет назад. Так же горел лишь один рожок в передней, так же поскрипывала старая лестница и так же чисто была вытерта пыль с макетов Абиссинии и Гималайских гор. Только открыла Спику не пожилая служанка, а сама Энн Бид.

— Ах!.. Это вы?

Опа была в простеньком платье и ситцевом переднике — по-видимому, занималась какими-нибудь домашними делами. Энн совершенно не изменилась — все так же смело и молодо смотрели серые глаза, так же мягко и как будто из глубины звучал звонкий голос. Спик несколько растерялся:

— Э-э… Как вы поживаете?.. Мистер Бид, я надеюсь, дома?

— Да, отец наверху, — ответила Энн. — Мы давно знаем о вашем возвращении — почему же вы так долго к нам не приходили?

— Э-э… Да, действительно… Знаете, столько лет не был дома…

Проводив гостя в кабинет, Энн побежала вверх по лестнице.

— Отец очень обрадуется! — крикнула она с площадки.

«Ужасно глупо — морщил брови Спик, расхаживая по тесному, заваленному книгами кабинету. — За эти пять лет я думал о ней больше чем о ком-либо, а при встрече обошелся, как со служанкой! Видно, плохи у них дела…»

Но тут мысли Джона Спика были отвлечены в другую сторону. Бросив взгляд за окно, он увидел в саду, возле маленькой беседки, оплетенной лозами дикого винограда, худощавого, но крепкого загорелого мальчика лет девяти, в коротких штанишках на помочах и белой рубашке с короткими рукавами. Мальчик стоял спиной к окну и что-то кричал, обращаясь к забору, за которым, по-видимому, скрывались его собеседники с соседнего двора. Поза у мальчика была воинственная, и Спику захотелось услышать, какими же страхами грозит он соседским мальчишкам. Спик подобрался к окну и растворил его. Мальчонка обернулся на шум, и Спик замер в изумлении: перед ним был переведенный в более светлые тона портрет Лугоя — те же живые, любопытные глазенки, тот же короткий, чуть вздернутый носик, тот же широкий рот с красиво очерченными припухлыми губами, и только копна вьющихся колечками каштановых волос над высоким не по-детски развитым лбом была пышнее и нежнее.

Мальчик с интересом, без испуга смотрел на бородатого незнакомца.

— Ты меня не узнаешь? — спросил Спик.

— Нет, а кто вы? — ответил мальчик серьезно и без смущения.

— А помнишь, когда ты был маленький, я приходил к тебе? — Мальчик отрицательно помотал головой. — Ты еще не хотел спать, а я пугал тебя Африкой…

— А-а, вы мистер Спик? Тогда я вас знаю.

«Значит, меня помнят здесь!» — подумал Спик и улыбнулся: приятно, когда тебя помнят.

— Раз знаешь, тогда иди сюда, давай с тобой поздороваемся!.. Вот так, лезь в окно. Давай руку…

— Не надо, я сам!

Мальчику хотелось продемонстрировать перед африканским героем всю свою ловкость, но от чрезмерного усердия он сорвался и стукнулся коленкой о стену. Спик подхватил его и втащил на подоконник.

— Благодарю вас, — смущенно произнес мальчик. — Вообще-то я сам легко взбираюсь, это только сейчас что-то не получилось…

— Коленку ободрал? — поддразнивающим тоном сказал Спик.

— Подумаешь! Мне это нипочем.

— Мужчина не должен бояться ран, правда?

— Конечно. А у вас есть раны?

— Были.

— А потом заросли?

— Заросли.

— Покажи!

— Милый, для этого ведь надо раздеваться…

— Ну и что ж, раздевайся.

— Ну что ты, неприлично…

— Пустяки, мы ведь с тобой одни!

— Ты ошибаешься, мой мальчик, — послышался тихий старческий голос. — Тут есть свидетель вашего собеседования…

— Дедушка! — воскликнул мальчик, соскочил с подоконника и кинулся к старику.

— Простите, мистер Бид, — смутился Спик. — Как вы поживаете? Дело в том, что ваш внук очень похож на одного африканского мальчика, который был моим приемным сыном…

— У вас был приемный сын?

— Да, вроде этого… У него умер отец, и я взял мальчика к себе…

— Да, нашему Эндрю тоже очень не хватает отца… Однако, — спохватился старый Бид, — давайте же говорить по порядку! Садитесь и докладывайте.

На старике была та же, что пять лет назад, теплая шапочка и та же коричневая пижама, только теперь она сидела на нем не так ладно, как прежде — стала свободнее, обвисла и даже рукава стали как будто бы длиннее.

«Стареет», — отметил про себя Спик, и, как бы читая его мысли, старый ученый сказал:

— Я теперь, знаете ли, нигде не бываю, все больше сижу дома в кресле… Так что вы уж расскажите мне все поподробнее, потешьте старика…

— Эндрю! — послышался голос Энн. — Где ты?

Мальчик побежал на зов, с опаской поглядывая на ободранную коленку.

Беседа затянулась до позднего вечера.

— …И вот я думаю теперь, — сказал Спик, поведав обо всем важном, что узнал и пережил в своем путешествии, — чему я служил, ради чего принес эти жертвы? У нас утверждают, что мы несем отсталым народам блага цивилизации посредством торговли. Но я видел своими глазами, что это за блага и что это за торговля. Мы с Грантом, изнуренные и оборванные, нередко голодные, борясь с болезнями, рискуя головой, теряя людей, открывали путь в Африку для наших купцов, а тем временем петрики и де-боно грабили и истребляли соседей тех чернокожих, которым мы напевали сладкие песни про всяческую благодать, снизойдущую на них с приходом европейцев. Мы с Грантом заработали в Африке больную печень да хромую ногу, а Петрик с де-Боно тем временем выколотили не по одной тысяче фунтов стерлингов. Сэр Родерик уверяет, что когда африканские территории окажутся под нашим управлением, хищничеству будет положен конец. Но как они, — Спик уже называл тех, кто представлял для него официальную политику, этим отчуждающим местоимением, — как они предполагают установить в Африке свое управление? Оказывается, необходимо заключить договор о протекторате с наиболее сильным из местных властителей, то есть с Мтезой, и поддержать его власть силой британского оружия. Какова эта власть, им безразлично; то, что для Мтезы человеческая жизнь не дороже жизни курицы, — их тоже не касается. Важно лишь, чтобы Мтеза держал в узде своих подданных и позволял английским купцам вывозить богатства страны в обмен на грошовые бусы!

За толстыми стеклами маленьких овальных очков в золотой оправе не было видно глаз старого Бида, но во всем выражении спокойного мудрого лица угадывалась затаенная отеческая ласка.

— С детства нас учат, — продолжал Джон Спик, — что долг каждого британца — споспешествовать возвеличению Англии. А уж потом, одолев своих соперников и сделавшись мировой державой, она понесет прогресс и цивилизацию по всему свету… Только ведет ли этот путь к торжеству гуманистических идей, которыми мы так охотно козыряем в полемике, но так мало руководствуемся в политике? Посмотрите на наших купцов в этих диких странах, представителей делового мира, посмотрите на наших консулов, представителей самого правительства, — кто эти люди? Чем они озабочены? Консул Петрик не слишком-то торопится одолевать противников Англии — наоборот, он прекрасно сотрудничает с французскими барышниками. Деньги не знают родины. Но, может быть, наши петрики спешат поделиться с африканцами благами цивилизации? Да ничего подобного! Наоборот, им очень выгодно, чтобы туземцы как можно дольше оставались темными и отсталыми, чтобы легче было их обмануть, ограбить, согнать с земли, устрашить и отнять у них даже те немногие достижения культуры, до которых они дошли сами по себе… Многое начинает представляться в ином свете, когда увидишь действительность своими глазами!

Спик замолк и с тоской во взоре уставился перед собой в пространство.

— Все это очень верно, — отозвался старый ученый, — только не надо разочаровываться. Вы сделали свое дело, нужное для человеческого знания, и сделали его хорошо. Скоро выйдет ваша книга, и тысячи людей, которые ее прочтут, узнают правду об Африке и о тех, кто там живет. Вы можете гордиться своим подвигом.

— Спасибо. Я, впрочем, не унываю и не собираюсь опускать руки. Мне предстоит еще защитить свое открытие в споре с консулом Бертоном и его сторонниками. Думаю, что мне нетрудно будет отстоять свою географическую концепцию — факты на моей стороне. Но если будет диспут, то дело, вероятно, не ограничится одной географией. Впрочем, и сейчас уже видно, что географические разногласия для многих только вывеска, наподобие политической платформы. Те, кто скрестил свои мечи в ученом споре, выбирали себе взгляды исходя не из того, что они знают о Ниле, а из того, чего они от него хотят.

Сторону Бертойа — смешно сказать, но это так — держат консерваторы, которым важны интересы земельной знати, и вовсе не выгодно, чтобы манчестерские фабриканты, ринувшись со своими товарищами в Африку по открытому мною пути, еще быстрее умножали свои состояния, оттесняя дряхлеющих тори от министерских постов. А на моей стороне — энергичные виги, рвущиеся в заморские страны, не страшась никакого риска…

— И как, вы рады таким союзникам? — улыбнулся Бид.

— Да уж что и говорить! Мне, конечно, ни до тех, ни до других нет особого дела. Те, кто меня защищает, ждут, что на диспуте я буду тянуть за их канат. Но мне придется их разочаровать!

— Да что вы говорите! — воскликнул Бид, слегка покачиваясь в кресле взад-вперед. — Ах вы, озорник эдакий!

Оба географа, молодой и старый, весело рассмеялись.

Энн позвала пить чай. Снова сидели в маленькой гостиной, и тонкие руки Энн разливали по чашкам ароматный напиток, а мужчины продолжали свой разговор.

— Я им преподнесу кое-какие пилюли, от которых ни та, ни другая сторона не будет в восторге. Я покажу им Африку такой, какова она есть, и познакомлю их с нашими рыцарями прогресса и цивилизации, которые разоряют несчастных туземцев, превращая снова в дикарей тех, кто давно перестал ими быть, и все это ради единственной понятной им цели обогащения, которая остается прозрачной, в какие бы покровы ее ни наряжали. Может быть, это станет последним подвигом в моей научной карьере, но я скажу им всю правду, ибо людям необходимо знать правду, иначе они не смогут правильно, разумно строить свою жизнь. Истина — вот что главное! И если уж есть что-нибудь, за что не жалко пострадать и даже, может быть, отдать свою жизнь, — то это именно истина…

Энн смотрела на Спика широко раскрытыми глазами, которые в вечернем освещении казались совсем темными, и неясно было, что выражает этот взгляд в своей бездонной глубине… Старик Бид протирал очки кусочком коричневой замши.

В этом, собственно, не было надобности, но Бид всегда протирал очки, когда бывал сильно взволнован. Ведь это его слова повторил сейчас молодой ученый, те самые слова, которые Бид говорил когда-то здесь, за этим самым столом! А Спик и не подозревал об этом. Тогда, пять лет назад, вежливо выслушав старика, он ничего не воспринял из его скучных поучений; лишь когда его собственный опыт привел его к пониманию тех вещей, о которых говорил старый ученый, они всплыли из глубины сознания как его собственные мысли…

Так зерно, попав в сухую невозделанную почву, лежит безжизненной крупицей. Но стоит лемеху событий взбороздить, а влаге впечатлений оросить слежавшиеся пласты, и поднимаются молодые всходы, воспринявшие животворную силу семени, впитавшие соки земли, и приносят новые семена, еще более живучие и сильные, чем то, от которого они родились… Нет, не напрасно ходил старый Бид скромным сеятелем по земле, не напрасно ронял семена живой мысли в головы тех, кому назначено принять из его слабеющих рук светлый факел подлинной науки. Семя, если оно не гнило внутри, не погибнет даром; пусть не сразу, пусть невидимо для сеятеля, оно взойдет и подарит людям свой драгоценный плод…

— А когда состоится ваш диспут? — спросил Бид, надев очки.

— Он еще не назначен, пока только идут разговоры. Если вам интересно знать, я сообщу.

— Пожалуйста, известите меня заблаговременно, — подтвердил старик. — Я непременно приду. Правда, тяжел я стал на подъем, но вот Энн мне поможет, правда ведь, моя девочка?

— Разумеется, отец! — ответила Энн и улыбнулась Джону Спику.

Леди Эранделл переживала самые черные дни своей жизни: в ее доме стал бывать ужасный человек! — этот, как его… Фитрик, Митрик — одним словом, какой-то купчишка из Африки, у которого на лбу написано, что он плебей. Вот до чего дожили Эранделлы, одна из старейших аристократических семей лондонского графства! Ну что ж, сама виновата: не сумела уберечь свою дочь от «этого человека» (в глубине души леди Эранделл до сих пор не примирилась с вторжением Ричарда Бертона в свою семью), — теперь изволь нести последствия. Не пускать на порог этого… ну, как его? — Метрика тоже было невозможно, поскольку Изабелла жила со своим бездомным муженьком в родительском доме, а купчишка принадлежал к кругу африканских знакомств Бертона. Как он еще черных дикарей не привел в гости! Леди Эранделл страдала от мигрени и чувствовала себя как никогда близкой к параличу, который давно был предсказан ей докторами.

А Петрик действительно стал частым гостем у Ричарда Бертона. Нельзя сказать, чтобы последнему он очень нравился, но их поневоле сближал теперь общий интерес. Они обсуждали дальнейшие выступления в полемике против Спика, а когда деловые темы исчерпывались, Петрик рассказывал — далеко не беспристрастно! — об африканских похождениях капитана Спика. Бертон в принципе презирал злословие за спиной, но Спик внушал ему такую неприязнь, что он против своей воли разрешал Петрику городить на их общего противника всяческие сплетни, обоснованность которых оставалась целиком на совести рассказчика.

После одного подобного собеседования консул Петрик, начав уже было прощаться, вдруг обратился к Бертону с неожиданной просьбой:

— Мне случайно стало известно, что один человек, которого я когда-то знал по Африке, приехав в Лондон, — по какому уж делу, я право не скажу — угодил в тюрьму безо всякой вины: кажется, у него не оказалось бумаг, удостоверяющих личность… Дорогой консул Бертон, у вас такие связи! Не могли бы вы что-нибудь предпринять для освобождения этого человека? Зовут его Али Файзула, а впрочем, ведь вы знаете этих арабов и всю эту публику, у них бывает по нескольку имен, так что я вам на всякий случай сообщу одну примету: у него недостает левого уха…

Человек без левого уха доставил немало забот сотрудникам Скоттланд-Ярда. Летом 1863 года он был замечен на лондонском базаре. Одетый в восточное платье, не владеющий английским языком, он ходил от одного восточного торговца к другому и о чем-то их расспрашивал. Агент, пошедший по его следам, узнал от торговцев, к которым он обращался, что одноухий справлялся о ценах и еще интересовался дорогой на Ильминстер. Но поскольку никто из восточных купцов, торгующих на лондонском базаре, в Ильминстер не ездил и о таком месте не слыхивал, то нужной справки Одноухий не получил и на следующий день вновь появился на Восточном базаре, где и был задержан полицией.

Допрошенный через переводчика по-арабски, Одноухий, назвав себя Файзулой Керибом, заявил, что приехал из Египта, чтобы продать большую партию фиников, но груз его еще не прибыл, и пока что он ходит на базар справляться о ценах. Об Ильминстере он никогда не слыхал, а если торговцы сказали про него что-нибудь такое, то это, может быть, они не поняли как следует его языка. Запрос, посланный в Ильминстер, результатов не дал: ни банков, ни складов ценных товаров, ни особо богатых поместий, чтобы привлечь внимание грабителей, там не было, отсутствовал и гарнизон, могущий заинтересовать военных лазутчиков. Можно было бы отпустить Одноухого к его аллаху, когда бы не два подозрительных обстоятельства: во-первых, груз фиников из Египта не прибыл ни с тем судном, которое назвал Файзула Кериб, ни со следующим и ни с каким другим; во-вторых, при аресте у Одноухого, кроме значительной суммы денег, был найден сложенный в несколько раз листок бумаги с каким-то странным чертежом, похожим на изображение местности топографическими знаками. Одноухий показал, что Подобрал эту бумажку на базаре.

На всякий случай Файзулу держали в тюрьме — мало ли, может быть, со временем выявятся какие-нибудь связи… Но время шло, связи не выявлялись, а между тем правительство и парламент, угождая общественному мнению, то и дело присылали в тюремные учреждения какие-то комиссии. В таких обстоятельствах пребывание за решеткой человека, против которого не было никаких доказуемых обвинений, становилось нежелательным. Тут-то и взялся разгадать тайну Одноухого один из способнейших сотрудников Скоттланд-Ярда, следователь Мэтью Грейтскилл.

Этот молодой человек происходил из аристократической семьи и мог бы подвизаться на более почетном поприще, если бы пристрастие к вину, разгулу и картам не разобщило его со своим кругом. Однако практика, полученная в ночных притонах, помогла ему найти себя в качестве сыскного агента. Новый сотрудник, вскоре заслуживший прозвище «Терпеливого Мэтью», сделал быструю карьеру, став одним из столпов Скоттланд-Ярда. Это не вернуло ему доступа в «свет»: аристократы с сыщиками не знаются. Тем не менее Грейтскилл поддерживал дружеское общение с некоторыми представителями если не высшего, то все же приличного общества. В частности, была хорошо известна его давняя дружба с подполковником Регби, британским консулом в Занзибаре, благодаря связи с которым Терпеливый Мэтью стал признанным специалистом по восточным делам…

Мэтью Грейтскилл приступил к делу исподволь. Прежде всего он вызвал Файзулу на допрос, разговаривал с ним по-английски, не обращая внимания на то, что тот ни слова не понимал, кричал на него и несколько раз съездил по физиономии… После допроса он приказал поместить Одноухого в отдельную камеру. Недели две Файзула томился в одиночке, получая самый скудный паек и недоумевая, за что обрушился на него гнев начальства. На третьей неделе в камеру со страшным шумом был ввергнут новый узник.

Это был долговязый мужчина неопределенного возраста, с торчащими плечами, разболтанными, как на шарнирах, руками и ногами, с круглой головой, на которой среди поредевших темных волос матово поблескивала обширная лысина. Его лицо — мясистое, с припухлыми скулами, с прямым, но приплюснутым носом, нависавшим словно капля над широким ртом с тонкими губами — было покрыто синяками и ссадинами, кровоподтеки виднелись и на белом теле, просвечивающем сквозь прорехи изодранной одежды. На подбородке, давно не общавшемся с бритвой, росла редкая щетина цвета лежалой соломы…

Упав на матрас свободной койки, Долговязый разразился воплями и ругательствами, в которых Файзула сначала ничего не мог разобрать, потому что они произносились на странной смеси из английских, арабских и еще каких-то слов; но постепенно он различил, что брань относилась к злодею-следователю Грейгскиллу, который ни за что ни про что избил человека и бросил в эту камеру.

— Тебя избил Терпеливый Мэтью? — спросил Файзула.

— Ты кто, араб? — изумился новый сосед по камере. — Хорошо, что я говорю по-арабски — приходилось жить в Африке. А ты знаешь Грейтскилла? Это такая скотина, такой мерзавец, чтоб ему известись страшной мукой… — и Долговязый вновь стал осыпать жестокого следователя самыми ужасными проклятиями.

Два безвинных узника зажили в согласии и дружбе. Объединенные ненавистью к следователю Грейтскиллу, они ругали своего врага, жаловались на судьбу и рассказывали друг другу о прежней жизни. Время от времени Долговязого, назвавшегося Томом, водили на допрос, а возвращался он обычно избитым, и снова клял на чем свет стоит Терпеливого Мэтью, добивавшегося от него признания в преступлениях, которых он не совершал.

Вызвав Долговязого на очередной допрос, следователь Грейтскилл достал из шкафчика в стене бутылку с коньяком и две рюмки. Беседа обещала быть интересной…

От одноухого Файзулы долго не удавалось добиться никакого толку. Но в конце концов, проникшись полным доверием к своему товарищу по несчастью, он стал делиться с ним кое-какими сведениями из своей биографии. Он работал вакилом у одного белого купца, англичанина. Вот была жизнь! Мяса, вина, женщин — сколько душе угодно! Наскучат удовольствия, запросит душа геройских дел — берешь своих молодцов и айда громить туземцев… Сколько слоновой кости там захватывали, сколько коров, сколько невольников! Денег сколько выручали в Хартуме! Он и в Англию приехал с деньгами, да отобрали, негодяи, осталось лишь несколько монет, зашитых по углам халата…

Еще через некоторое время выяснилось, что какой-то другой европеец решил разрушить ему счастливую жизнь. Он оскорбил хозяина Файзулы и грозит ему разорением. Но не бывать этому! Файзула отомстит тому, кто поднял руку на их с хозяином богатство и привольное житье!

«Уж не за этим ли приехал он в Англию?» На такие удочки Одноухий не клевал: сразу начинал уклоняться от темы, и нужно было приложить все искусство, отточенное долголетней практикой, чтобы рассеять его подозрения…

Но следователь Грейтскилл не отступал — недаром его прозвали Терпеливым Мэтью! И сегодня он должен был получить новые сведения.

Вошел долговязый человек с разболтанными, как на шарнирах, конечностями и лысиной на круглой голове.

— Садись. Пей и докладывай.

— Все было сделано, как вы приказывали. Целую неделю я уговаривал надзирателя, а он отказывался самым натуральным образом. Наконец, он как бы согласился, взял одну монету, выпоротую из халата Файзулы, и вскоре принес кварту рома.

Рассказывая, Долговязый нещадно путал английские и немецкие слова.

— Черт тебя побери, когда ты научишься разговаривать по-английски! — поморщился Грейтскилл. — Господи, а рожа! Только Терпеливый Мэтью может терпеть такую образину… Ну черт с тобой, продолжай…

— А дальше все пошло как по маслу: мы выпили, и его развезло…

Часом позже, закончив «допрос», Терпеливый Мэтью сказал:

— Ну ступай, пусть тебя там подкрасят. Старайся теперь выяснить детали. И смотри, кто бы из наших ни стал тебя расспрашивать, не болтай: пока дело не доведено до конца, никто ничего не должен знать, понял? Ты служишь только у меня, и терпят тебя только благодаря мне, помни это. Ступай.

У двери Долговязый помялся.

— Сэр, а когда же…

— Что «когда же?»

— Ведь вы обещали мне… Паспорт… На первое время хотя бы французский…

— Хм… Да на что он тебе? Чем тебе здесь плохо?.. Разве я тебя обижаю?

— Никак нет, сэр, вы относитесь ко мне хорошо, но все-таки…

— Ну что «все-таки»? Все еще не расстался с мечтой открыть свою аптеку?

— Вот вы смеетесь, сэр, а чем плохо быть аптекарем? Где-нибудь в маленьком городишке у альпийских гор… Ведь я еще не стар, мне далеко еще нет пятидесяти… Ах когда же, сэр, когда же?

— Ладно, ладно, потом поговорим. На-ка вот, — Терпеливый Мэтью достал из жилетного кармана серебряную монету, — пойди выпей в буфете…

Несколько дней спустя Терпеливому Мэтыо доложили о необычном визите: его спрашивает какая-то благородная посетительница. Она приехала в наемном экипаже, не называет своего имени и не поднимает густой вуали, скрывающей ее лицо. Ну что ж, в Скоттланд-Ярде привыкли ничему не удивляться. Мэтью Грейтскилл приказал проводить даму в его кабинет, а сам посмотрелся в зеркало, поправил «бабочку», усы и приготовился вести себя как джентльмен. Войдя, она подняла вуаль…

— Бог мой, Изабелла! Вот уж тебя я никак не ожидал увидеть здесь! Что могло привести тебя ко мне?

Изабелла Бертон безмолвно опустилась в указанное ей потертое кресло. Некоторое время она не могла собраться с мыслями, растерянная, беспомощная улыбка блуждала на ее тонких губах. Она не хотела идти сюда. Она даже решилась возразить мужу, чего никогда прежде себе не позволяла, когда он попросил ее похлопотать у своего отверженного кузена за какого-то незнакомого человека, невинно попавшего в тюрьму. Но Ричард сказал непреклонно: «Ты знаешь, дорогая, что я никогда не делаю того, чего не следует делать. Этот человек — знакомый моего коллеги консула Петрика, с которым нас связывает общее дело. Я обещал ему сделать все, что в моих возможностях…»

И вот она здесь, в этом ужасном месте. Грязные, обшарпанные обои, какие-то пятна — может быть, следы крови?.. Два больших уродливых окна загорожены снаружи толстой железной решеткой. И этот Мэтью — боже, как он изменился! Плохо выглаженный костюм, опухшее лицо, мешковатая фигура — а ведь ему едва за тридцать лет! От него, как от конюха Эранделлов, пахнет дешевым бренди…

— Как ты поживаешь, Мэтью? Мы так давно не виделись…

— Да, не меньше десяти лет. Спасибо, я преуспеваю. А ты как? Надеюсь, счастлива?

— Да, вполне.

— Вероятно, тебя привело ко мне какое-нибудь дело?

— Да, Мэтью, ты угадал.

— Это было нетрудно. Говори, я буду рад оказать тебе услугу. Пожалуй, из всех, кого я оставил в вашем мире, я о тебе одной мог вспоминать без раздражения.

— Спасибо, ты не разучился быть галантным.

Изабелла была благодарна Мэтью: придав разговору светскую игривость, он облегчил ее задачу…

Выслушав просьбу Изабеллы, Терпеливый Мэтью призадумался.

— Ты молчишь, Мэтью… Это очень трудно?

— М-да, как тебе сказать… А твой муж знает, что это за человек и зачем он в Англии?

— Думаю, что да. А впрочем… Ты так странно спрашиваешь — словно тут есть что-то… нечистое! Мэтью, мой муж никогда не сделает ничего бесчестного.

— Извини. Я в этом не сомневался. — Мэтью сосредоточенно посмотрел на потолок. — Хорошо, Изабелла, — сказал он после минутного раздумья. — Я питаю к вам большую симпатию, к тебе и твоему мужу. Мы выпустим этого человека, но ему придется сразу уехать из Англии. Это вас устраивает?

— Боже мой, что за странный вопрос? Нам нет никакого дела до этого человека, мы его вовсе не знаем. Если ему место в тюрьме…

— Нет-нет, все хорошо, ради бога не волнуйся… Я выпущу его и отправлю в Африку. Надеюсь… — он хотел сказать «при случае и вы не оставите меня без поддержки», но вспомнил, что имеет дело с аристократкой, и закончил: — консул Бертон и все Эранделлы пребывают в добром здоровье?

Покинув серое здание Скоттланд-Ярда, Изабелла почувствовала большое облегчение.

Она решила, прежде чем взять фиакр, пройтись по малолюдной набережной Темзы, мимо Главного штаба и Адмиралтейства, к мосту Ватерлоо. Был нежаркий сентябрьский день, вся набережная была укрыта тенью, а на Темзе, широкой и чистой, здесь еще не загроможденной разношерстным скопищем кораблей и лодок, играли солнечные блики. Из небольшого парка перед Адмиралтейством летели паутинки…

На перекрестке, повернув налево к Трафальгарской площади, Изабелла заметила на афишной тумбе большой плакат: «Диспут по вопросу об истоках Нила между Р. Ф. Бертоном и Дж. X. Спиком состоится на специальном собрании Британской ассоциации, созываемом в г. Бат 19 сентября 1864 года».

«Господи, уже так скоро!» — подумала Изабелла.

Этот диспут так много решал в жизни Ричарда, так много значил для их счастья! Если Ричард победит, он наверняка станет консулом в Дамаске, а может быть даже в Истрии, они заживут вместе, она постоянно будет возле него, верной помощницей в его трудах. Если же победит Спик…

Нет, нет, этого не может быть! Господи, не допусти этого! Зачем, зачем ты скрестил дороги Ричарда и этого человека? Ведь до встречи с ним Ричард был так удачлив в своих смелых предприятиях, Спик же стал поистине его злым гением!

Господи, убери его с дороги Ричарда, ведь ты видишь, что Ричард — достойнейший из людей, по силе таланта и ума, по мужеству и благородству нет ему равных во всей Англии, наверное и во всем мире, зачем же ты посылаешь ему столько испытаний? «Затем, что твой муж не верит в бога!» — отвечал внутренний голос. «Но будь милостив ко мне, великий боже, разве я не ревностная дочь твоя? Помести меня рядом с ним, как должно быть жене возле своего мужа, и ты увидишь, что я приведу его в лоно святой церкви! Клянусь тебе в этом, только убери с его дороги злого гения, молю тебя, убери с его дороги Джона Ханнинга Спика!»

Незаметно для себя Изабелла оказалась на Трафальгарской площади. И вдруг она увидела Спика — наяву, прямо перед собой, совсем близко. Он сидел в открытой коляске, позади были уложены его чемоданы, коляска двигалась в направлении Паддингтона, где находился Западный вокзал… Спик был в военной форме, с эполетами; он показался Изабелле сосредоточенным и грустным.

От Ильминстера до Бата, если ехать почтовым трактом через Бристоль, не будет и шестидесяти миль — на хороших лошадях можно добраться за полдня. Можно выехать, скажем, после ленча, вечером быть в Бристоле, там заночевать и утренним поездом прибыть в Бат. Можно даже в тот же вечер добраться до Бата и там переночевать в гостинице — для участников собрания Британской ассоциации там резервированы номера, а для главного лица на этом собрании, выступающего в диспуте об истоках Нила, наверняка оставлен самый лучший!

Значит, незачем торопиться, можно в это славное веселое сентябрьское утро немножко отдохнуть, рассеяться после недели напряженной работы над конспектами предстоящего выступления…

Лучший отдых для капитана Спика, когда он гостит в родительском доме, — побродить с ружьем по живописным окрестностям. Так легко шагается, так свободно дышится, так вольно мечтается под родными небесами, на ковре из душистых трав, среди зеленой поросли молодого леска… Вот знакомая с детства тропинка ведет через маленький парк, поворачивает направо через чащу кустов, взбирается по некрутому склону высотки… Солнышко лижет плоскую вершину, румянит головки полевых цветов, в которых суетливо жужжат молодые пчелы… Хорошо!

Все готово к решительному бою. Факты подобраны и отсортированы, доводы продуманы, они вески и убедительны, контраргументы ясны и убийственны для противника. Правота Джона Спика, открывателя истоков Нила, станет бесспорной для каждого, кто хоть немного смыслит в географии. Но не одну эту цель ставит перед собой Джон Спик. Он преподнесет почтенному собранию и другие факты, не совсем географического порядка, он покажет в истинном свете то, что господа из Сити и с Даунинг-стрит называют «прогрессом и цивилизацией» и что на деле означает вооруженный разбой, бесчеловечную расправу сильного со слабым, зверское насилие одержимых жаждой наживы белокожих хищников над темными, невежественными и все более дичающими африканцами… Это придется не по вкусу многим высокопоставленным джентльменам, это может испортить карьеру капитану Спику — ну и пусть! Он не пропадет, у него есть силы, есть знания, есть желание жить и бороться. Есть у него еще кое-что…

Неделю назад, перед отъездом из Лондона, он в последний раз зашел на Ричмонд-стрит. Старый Бид благословил его на ученый поединок и заявил, что не сомневается в успехе. Энн вышла проводить его до парадного. Прощаясь, он сказал ей:

— Знаете, Энн, там в Африке, у самого истока Нила, всего в полумиле от Ньянцы, есть живописный уголок. Три скалистых островка торчат посреди русла реки, и вода, омывая их четырьмя могучими струями, падает с двенадцатифутовой высоты. Ни днем, ни ночью не смолкает ее равномерный гул, напоминающий о великом могуществе природы… А кругом цветущая страна, добродушные чернокожие селяне, одетые в янтарно-желтые мбугу, мирные стада горбатых коров и антилоп… Я назвал это место «водопад Рипон», но когда я сидел там, на берегу моего Нила, я думал, поверьте уж, не о Рипоне… Я думал о том, как хорошо было бы построить здесь небольшой каменный домик в четыре-пять комнат, с уютной английской кухней, разбить кругом домика английский сад, посадить в огороде английские овощи, и чтобы ведала этим всем… молодая хозяйка, приехавшая с севера. И мы стали бы с ней познавать эту прекрасную страну и стали бы сеять зерна знания вокруг нас… Энн, как вам нравится такая картина?

Энн не ответила ни слова. Она только взглянула на него как-то очень внимательно и засмеялась свободно льющимся из глубины негромким смехом, в котором звенела то ли сдержанная, серьезная радость, то ли просто ощущение здоровой полноты жизни…

Да, решено! Именно так и будет!

Ласково светит сентябрьское солнце. Вот и знакомая поляна, вот и вековой дуб посередине — спокойный, непоколебимый в темно-зеленой тяжелой листве… А к молодым деревцам уже подбирается осень, она позолотила растопыренные ладошки молодых кленов и кое-где окрасила их в кровавые цвета. Здесь, на опушке, случается, шныряют куропатки в траве…

Чу, какой-то шорох в кустах…

Вспышка!..

Что это, выстрел?!

Эх, дьявол, почему так покосился горизонт?..

Огромный зал древней ратуши в Бате был полон. Видные ученые, знаменитые меценаты из купцов и знати, преподаватели колледжей, студенты, чиновники, родственники и знакомые участников диспута и, разумеется, репортеры английских и иностранных газет собрались сюда, чтобы стать свидетелями последнего раунда той непримиримой борьбы между двумя знаменитыми исследователями Африки, которая завязалась еще семь лет назад и продолжалась все эти годы, то затихая, то разгораясь вновь, порой незаметно для посторонних глаз, а ныне достигнув такой ступени, когда кто-то должен навсегда сойти с дороги, признав свое поражение.

Совет Ассоциации и наиболее видные светила ученого мира сидели за столом президиума. Консул Бертон стоял у трибуны с исписанными листками в руке; рядом, с большой папкой на коленях, сидела в кресле его жена и помощница Изабелла, готовая в любую минуту прийти на помощь с нужной справкой. Бертон должен был говорить первым.

Время было начинать, все были в сборе, не хватало только капитана Спика. Сэр Родерик Мерчисон, после двухлетнего перерыва снова возглавивший Королевское географическое общество, чувствовал себя не совсем удобно: капитан Спик был его человеком, и вдруг такая неаккуратность! Сэр Родерик что-то объяснял своим соседям за столом президиума, щелкая крышкой золотых часов, разводил руками, но заключал свое объяснение успокоительными жестами.

Вдруг, войдя на возвышение для президиума из боковой двери, к сэру Родерику приблизился доктор Шоу, бессменный секретарь Королевского географического общества. Шоу что-то прошептал на ухо Мерчисону, и тот, порывисто встав из-за стола, вслед за секретарем вышел из зала.

Несколько минут продолжалось странное затишье, какое бывает на многолюдных собраниях, когда люди вдруг почувствуют что-то неладное… Легкий шум разговора вполголоса, обращенные на президиум вопросительные взгляды, а в самом президиуме растерянные лица, тщетное старание сохранить приличествующую важность…

Но вот снова появился сэр Родерик Мерчисон. Бледный и серьезный, он вышел вперед, остановился у края возвышения, поднял голову, хотел что-то сказать, но не нашел слов, обернулся зачем-то к президиуму, словно ища поддержки, постоял еще несколько мгновений, приложив ко лбу белую холеную ладонь, и, наконец, произнес чужим, изменившимся голосом:

— Леди и джентльмены… Я выполняю грустный, нестерпимо горький долг, сообщая вам о том, что вчера в своем имении под Ильминстером погиб от случайного выстрела на охоте действительный член Королевского географического общества, знаменитый исследователь Африки, капитан ее величества индийской армии Джон Ханнинг Спик. Почтим его светлую память…

Стогрудый вздох раздался над залом. Никто не подражал президиуму, поднявшемуся в чинном молчании, люди вскакивали со своих мест, бежали, толкая и давя друг друга, кто куда — одни к Мерчисону, другие к дверям, третьи собирались группами, оглашая высокие стены ратуши возгласами горечи и недоумения…

Ричард Бертон, белый как полотно, с трясущимися губами, тяжело опустился в кресло. Листки выпали из его рук.

Его жена стояла подле него, бессмысленно глядя перед собой в пространство. Ее губы шептали: «Боже, боже… этого я не хотела! Ты же знаешь, всемилостивый боже: этого я не хотела…»

А в одном из опустевших рядов огромного зала молодая женщина с каштановыми волосами, склонившись над стариком, одетым в старомодный черный сюртук, твердила сдавленным голосом: «Что с вами, отец, что с вами?» И распрямившись, глядя полными муки глазами в охваченный смятением зал, прокричала из самой глубины груди:

— Да помогите же кто-нибудь!..