Истина стоит жизни

ГЛАВА IV

С давних пор оманские арабы торговали на восточных берегах Африки. Наиболее предприимчивые из них, не довольствуясь теми прибылями, что приносили им сделки с понаторелыми в торговле посредниками, сами пускались в дальние странствия — туда, где невежественные туземцы за пригоршню фаянсовых бус готовы были отдать пару слоновых бивней. Сколько попыток проникнуть внутрь экваториальной Африки оканчивалось неудачей, сколько лихих негоциантов сложило головы в борьбе со стихиями и с враждебным населением, не без основания предубежденным против чужеземцев, — останется тайной африканских дебрей. Но со временем походы торговых караванов в глубь континента прочно вошли в быт восточно-экваториальной Африки. А к середине XIX века арабы, не удовлетворяясь уж кратковременными походами, стали оседать во внутренних районах страны. Они образовывали торговые колонии со складами товаров и обзаводились хозяйством, в котором работали тут же приобретенные рабы…

Далеко от морских берегов, за горами Усагара, за широким засушливым плоскогорьем Угого, в окружении огромных озер и невысоких лесистых горных цепей лежит Уньямвези — Страна Луны. Живописен ее ландшафт: холмистые равнины поросли высокими травами и редкими лесами, обширные плоские котловины орошаются лениво текущими речками и ручейками, вдоль которых по низким берегам тянутся влажные луга и болота, а по высоким — густые лесистые заросли. В одной из таких котловин расположилась центральная область «Лунной страны» — цветущая Уньянъембе, известная во всей Восточной Африке не только своими плодородными полями, тучными стадами, обилием всевозможной дичи, но и тем, что в ней пересекаются торговые пути. Отсюда караванные тропы, проторенные босыми ногами носильщиков, ведут на восток — к Мриме и Занзибару, на запад — в Уджиджи, на север — в царства Карагуэ, Буганда и Уньоро, и на юг — в земли племен варори и вабена, васанга и вахенге.

Центральное положение Уньянъембе наложило сильный отпечаток на жизненный уклад населяющих ее племен. Именно отсюда в первую очередь вербовались носильщики для купеческих караванов, принадлежащих арабам и васуахили. В засушливое время года, когда на полях делать было нечего, все мужское население разбредалось на караванный промысел, нанимаясь с таким расчетом, чтобы вернуться к родному очагу с началом муссонных дождей, подающих сигнал к посевным работам. И именно здесь в первую очередь селились арабские купцы, которые теперь уже не скитались по стране, рискуя жизнью и имуществом, а рассылали во все концы своих агентов, сами же только управляли их деятельностью, оберегали свои запасы да подсчитывали барыши.

Деревни в Уньянъембе, окруженные полями и пастбищами, образовывали большие очаги плотного заселения. Деревни «тембе» были обнесены сплошной прямоугольной оградой из столбов, переплетенных гибкими ветвями. Эта ограда, обмазанная серой или желтой глиной, служила заодно наружной стеной жилищам, располагавшимся вдоль нее под общей, слегка покатой крышей, сделанной из прутьев и соломы, а сверху засыпанной землей[11]. На крыше сушили грибы, тыквенные сосуды и глиняные горшки, а в сезон дождей на ней появлялась молодая травка, отчего деревня издали казалась зеленеющим холмом. В наружной стене имелось несколько проемов, закрываемых на ночь сколоченными из толстых досок дверьми, которые, однако, не висели на петлях, а отнимались напрочь. Пользуясь этими входами, можно было через чье-нибудь жилище проникнуть на внутреннюю площадь деревни; но таким путем могли пользоваться только свои люди, а для чужаков имелся особый, снабженный крепкими воротами главный вход, к которому снаружи вел длинный коридор из частокола, иногда перекрытого сводчатой решеткой из прутьев. Такое устройство селений возникло из потребностей обороны, и хотя в сильной Уньянъембе давно уже царили мир и спокойствие, строительные навыки передавались по традиции, и облик деревень оставался неизменным.

В одной из таких деревень, называвшейся Ититения, жил правитель Уньянъембе по имени Фундикира, самый могущественный из племенных вождей всей Уньямвези, а в соседней большой деревне, носящей название Казе, обитали арабы, более двух десятков семей, со своими приказчиками, рабами и прочей челядью. Дома у арабов строились по тому же образцу, что и жилища ваньямвези, но удобств в них было больше: комнаты разделялись перегородками не в полроста, а на всю высоту; полы, хоть и тоже земляные, были гладко утрамбованы и соблюдались в чистоте; фасад образовывал уступ, в котором помещалась обширная терраса.

Вокруг Казе, расположенного в самом центре котловины, группировались другие деревни, жители которых наряду с земледелием, скотоводством и охотой занимались еще кое-каким кустарным промыслом. Здесь ткали несколько сортов ткани из неотбеленного хлопка, плели циновки и корзины, лепили горшки и глиняные курительные трубки, вырезывали из дерева большие кувшины для молока, тачали грузовые седла, сумки и прочую сбрую для вьючных ослов, ковали различные изделия из железа и меди и, разумеется, изготовляли оружие.

Мудрено ли, что жизнь в Уньянъембе была разнообразной и веселой и по всей Уньямвези шла молва о шумных празднествах в «столице» — с пением, плясками и обильным распитием помбе, или браги. Такими празднествами отмечались разные события: наступление дождей, рождение сына у вождя, сбор урожая, посвящение в мужчины очередной партии юношей, а также и прибытие с востока богатого каравана, всегда означавшее возвращение множества мужчин, приносивших с собой награду за труды — по нескольку кусков материи да десятка по три связок фаянсовых бус.

Вступление каравана в пределы густонаселенного района Уньянъембе всегда обставлялось с надлежащей торжественностью. Носильщики, проделав весь шестисотмильный путь от побережья в одной набедренной повязке, надевали теперь самые красивые одежды и украшались самыми яркими бусами, чтобы блеснуть перед земляками своим завидным заработком. Из всего огнестрельного оружия, имеющегося в караване, при подходе к селениям полагалось палить не менее чем троекратно, а также надлежало производить как можно больше шума всеми иными для этой цели пригодными средствами.

День 7 ноября 1857 года начался у жителей Казе и окрестных селений как обычно. Мужчины, которые не ушли с караванами или уже вернулись домой, сидя группами на земле, занимались своими делами: одни возились с оружием — луками, стрелами и копьями, другие готовили семена, приводили в порядок инвентарь для обработки земли — заостренные палки и железные мотыги — в середине ноября наступал сезон дождей, продолжавшийся до самого апреля. Женщины мололи зерно, вращая круглый камень на другом плоском камне, врытом в земляной пол под небольшим наклоном (такая мельница была в каждой хижине), толкли рис каменным пестом в большой деревянной ступе, чинили одежду, готовили пищу. Дети забавлялись своими играми: девочки сажали себе на спину щенков и носили их, как матери носят младенцев, а мальчики поднимали на плечо посильную ношу и ходили друг за другом, мечтая о том времени, когда они станут взрослыми и смогут с настоящим грузом пойти в далекие края, чтобы вернуться оттуда красиво одетыми и богатыми. Ну, а старики и старухи — те грелись на солнышке, курили табак из глиняных трубок и досаждали молодым своими нравоучениями.

Вдруг спокойствие было нарушено отчаянной стрельбой, послышавшейся на востоке. Все с готовностью побросали свои занятия, вставили в уши украшения, надели у кого что было — бусы, медные браслеты, цветные пояса — и высыпали на главную дорогу, предвкушая завидное развлечение. Их ожидания не были обмануты.

Появившись из-за серебристо-зеленых зарослей молочаевого кустарника, с пологого холма спускался большой караван. Впереди, неся на плечах тяжелые мушкеты, выступали весьма нестройно босоногие солдаты, одетые в красные штаны и синие мундиры с кожаными поясами, на которых висели кривые ножи и большие патронные сумки; предводительствовал отрядом худой человек с орлиным носом на смуглом лице и единственным глазом. Время от времени Одноглазый подавал команды, и тогда все пятнадцать воителей, вскинув ружья, оглушительно палили в небо, что вовсе не способствовало порядку продвижения, ибо если одним удавалось выстрелить сразу, то другим приходилось заново взводить курок кремневого мушкета, третьи же после неоднократных осечек вынуждены были приостановиться и потом догоняли ушедших вперед собратьев, чтобы пальнуть спустя несколько минут после залпа.

За этим воинским отрядом следовал другой, обмундированный менее пышно, зато стрелявший более ладно, а за ним длинной вереницей двигались носильщики. Несмотря на тяжелую ношу, шли они весело, выражая свою радость по поводу возвращения в родные края всякими способами: кто размахивал алым флажком, служившим эмблемой каравана, кто напевал и приплясывал, кто колотил в высокий фигурный барабан, похожий на песочные часы, а кто, широко надув щеки, с ожесточением дудел в рог. осе носильщики были облачены — на зависть домоседам, на погибель девичьим сердцам — в новенькие шукка из ярко-голубой глянцевитой ткани, на шеях сверкали ожерелья из пестрых фарфоровых и коралловых бус, и каждый нес за плечами по котомке, на которую то и дело указывал выразительными жестами — дескать, в ней могут найтись сокровища и поценнее…

Но все это меркло перед тем необычайным зрелищем, которым шествие замыкалось. В конце каравана погонщики вели ослов — их было немного, всего пять отощавших животных. На трех ослах, как и полагается, лежали тюки какого-то груза; но вот на двух остальных!.. На спинах у этих ослов вместо поклажи помещались человеческие существа невиданной породы! У них были руки и ноги, туловища и головы совсем как у обычных людей, но кожа у них была не черная и не коричневая, а белая, как молоко. Они, понятно, стеснялись цвета своей кожи и поэтому сплошь укрылись одеждами, сшитыми по форме тела — открытыми оставались только руки и лицо. Правда, их ноги издали казались черными, но если рассмотреть их поближе, то оказывалось, что это были не ноги, а кожаные чехлы, не такие, как носят арабы, а большие и, видно, очень тяжелые. У этих людей росли огромные густые бороды — у одного совсем черная, а у другого цвета поджаренного зерна.

Так вот они какие, эти вазунгу, белые люди, слух о которых давно, уже бродил по Уньямвези!

— Смотрите, смотрите, это вазунгу! — кричали в толпе.

— Смотрите, смотрите, у них белая кожа!

— Говорят, у них такое все тело!

— Не может этого быть! Они натирают руки и лицо белой мазью.

— Смотрите, они сидят на ослах! Почему ослы их не сбросят?

— Они заколдовали своих ослов.

— Правильно, все вазунгу колдуны!

И еще много всякого было говорено по адресу легендарных вазунгу, пришедших из своей неведомой страны, расположенной, как говорят сведущие люди, за широким-прешироким морем, по которому плавают лодки величиной больше дома, построенного самым богатым арабом Сиай бин Амиром…

И всем младенцам, рождавшимся в эти дни в селениях Уньянъембе, давали имя Музунгу.

— Ну, что вы, дорогой шейх, беспокойство ваших коллег совершенно напрасно! — рассмеялся Бертон, когда Снай бин Амир, старшина арабской общины, в осторожных выражениях намекнул ему на некоторые опасения местных купцов. — Наша экспедиция преследует исключительно научные цели. А потом, как мне кажется, ваши позиции в здешней торговле настолько прочны, что вас не должна бы страшить никакая конкуренция.

— Люди привыкли во всем искать тайный умысел… — промолвил шейх Амир и отвел глаза. — Лично для меня вы самые желанные гости.

Иначе и не могло быть. Привезенное Бертоном рекомендательное письмо занзибарского султана, подданными которого являлись живущие в Уньямвези арабы, было составлено в самых убедительных выражениях. Молодой султан спешил доказать свою преданность британскому покровителю.

— Мы тронуты вашим радушием, — ответил Бертон, — только я боюсь, что мы злоупотребляем гостеприимством: уже третью неделю живем в вашем доме…

— Такое злоупотребление мне только приятно, — возразил Снай бин Амир.

«Светский разговор!» — отметил про себя Ричард Бертон иронически, но с удовольствием.

Собственно, он никогда в жизни не вращался в настоящем, или «высшем», свете. Даже пребывая в Оксфордском колледже вместе с отпрысками виднейших аристократических семей Англии, он редко посещал светские салоны, а проводил время большей частью в фехтовальном зале и на манеже. Бертон и не преклонялся перед высшим светом, скорее даже презирал его: он прекрасно знал, что там под внешним лоском почти всегда скрывается невежество, ограниченность, мелкие интересы и душевная пустота. И тем не менее его влекло блестящее общество, влекло, буть может, именно потому, что для него, неимущего и незнатного офицера колониальной армии, доступ туда был закрыт… Теперь он уже перестал мечтать о светской карьере — смешно было бы на исходе четвертого десятка предаваться наивным мечтам — и знал только, что если когда-нибудь перед ним распахнутся двери аристократических гостиных, то он войдет не допущенным из милости застенчивым новичком, а явится с высоко поднятой головой, глядя поверх напыщенных манекенов во фраках, внимая завистливому шепоту…

— Простите, я не расслышал…

— Я говорю, — повторил шейх Амир своим приветливым, всегда ровным голосом, — лишняя неделя отдыха вам не повредит после тягот пути.

— Надеюсь, вы не исходите из этого соображения при поисках носильщиков для нас?

Шейх рассмеялся:

— О, можете не сомневаться в моей добросовестности. Я очень рад, что мне представился случай оказать услугу представителям английской нации.

— Вы не пожалеете об этом, дорогой шейх. Англичане всегда были друзьями арабов.

Шейх сложил руки на груди и с благодарностью во взоре несколько раз неторопливо наклонил голову. Это был высокий, худой человек, наружностью напоминавший Дон Кихота, с умными живыми глазами, со спокойной манерой разговора, свойственной бывалым и знающим людям. Шейх Амир был не только опытен в практических делах, он был еще и основательно начитан. В его доме Бертон нашел много арабских книг духовного и светского содержания. Беседы с ним были не только интересны, но и во многих отношениях поучительны, особенно же ценны были сообщаемые шейхом сведения по географии и истории края.

Согласно местным преданиям, некогда Уньямвези представляла собой могущественное государство, объединенное под властью одного правителя. Он принадлежал к племени вакалаганза, которое до сих пор живет в западном районе страны Угагози. Последний правитель умер, вероятно, около ста пятидесяти лет назад: туземцы, не знающие летосчисления, говорят «во времена дедов наших дедов». Сыновья и приближенные поделили между собой его владения, затем последовали новые разделы, и в конце концов древняя империя распалась на мелкие, часто враждующие между собой племена, управляемые недальновидными, эгостичными вождями…

— Раньше мы жили в местности Усукума, — говорил Снай бин Амир, возобновив свой рассказ о судьбах арабской колонии. — Это к северу отсюда, на расстоянии хорошего дневного перехода… Лет десять жили мы там, занимаясь своим делом и ни с кем не ссорясь. Но потом старшины племени мпагамо уговорили нас помочь им в борьбе против соседнего племени мсимбиро. Племена здесь называются по имени своих вождей, равно как и деревни, в которых они живут. Мы поддержали мпагамо своими силами — у каждого приличного купца есть какие-то военные силы — но Мсимбира поколотил наших союзников и забрал себе их земли. Случай помог нам уйти невредимыми, и вот уже пять лет, как мы перебрались в Казе. Надо сказать, что устроились мы здесь не хуже, а, пожалуй, получше, чем в Усукума. Но, когда мы пришли сюда, здесь было дикое, безлюдное место. Мы вырыли колодцы, построили дома, завели огороды, и вот поглядите теперь…

С террасы, где происходила беседа, открывался вид на просторно застроенный поселок, утопающий в зелени садов. К каждому дому примыкал обширный, обнесенный сплошной оградой двор, а внутри дворов виднелись хозяйственные постройки, хижины рабов. Это были по сути дела небольшие «тембе», где хозяин-араб являлся как бы вождем своего «племени».

— У нас есть люди, обученные всяким ремеслам, — ткачи, портные, кузнецы, столяры, медники… Они могут даже чинить огнестрельное оружие — вам не требуется?

Снай бин Амир хитро прищурился и улыбнулся в реденькую бороду: он тоже присутствовал при вступлении каравана в Казе и наблюдал сцену стрельбы… Два прислужника внесли на террасу огромное блюдо бананов и медный поднос, на котором стоял большой деревянный кувшин и серебряные бокалы с замысловатой чеканкой. Бананов и тамариндового сока в Уньянъембе в это время года не было — шейх добыл их для гостей далеко на северо-западе, послав своих людей за несколько дневных переходов.

— Вот это, — Снай бин Амир взял в руку бокал, — тоже сделано одним из моих рабов.

Бертон переглянулся со Спиком. Последний не принимал активного участия в разговоре, так как еще очень плохо говорил по-арабски, а только слушал, впрочем не всегда улавливая смысл.

— Я знаю, что англичане против рабства, — заметил их внимательный собеседник. — Но заниматься коммерцией в Африке, оставаясь непричастным к работорговле, при всем желании невозможно: некоторые племена просто не продают слоновую кость иначе как в обмен на рабов. А, кроме того, рабство в здешних местах не таково, как на заморских плантациях европейцев. Многие африканцы имеют рабов — таких же негров, как они сами. Здесь нет другого способа заставить человека работать в своем хозяйстве, кроме как взяв его в рабство. У вас в Европе бедняки понимают, что для того чтобы жить, им надо на кого-то работать, но в Африке никто не станет трудиться за другого человека, если его к этому не принудят. Каждый туземец сам может оказаться рабом. Ваньямвези, например, продают своих соплеменников в наказание за преступления, но есть и другие пути в рабство. Постигнет страну засуха, и многие родители продают своих детей за несколько корзин зерна: по их убеждению, это лучше, чем вместе с детьми умереть с голоду. Проиграет племя войну — победители заберут себе всех сильных мужчин, красивых женщин и здоровых детей. Рабы будут работать на их полях. но они будут жить вместе с ними в таких же хижинах, есть ту же пищу и даже принимать участие в общих развлечениях.

Бертон снисходительно улыбнулся.

— Люди всегда находят оправдание тому, к чему они привыкли и без чего не мыслят свое существование… Впрочем, я не могу с вами спорить — вам лучше знать. Нам и самим пришлось воспользоваться услугами рабов. Но в обращении мы не делали никакой разницы между ними и свободными людьми.

Шейх Амир согласно кивнул. Что правда, то правда; только каково-то ваше обращение со свободными людьми иного, чем у вас, цвета кожи! Шейх вспомнил, что рассказывал ему Бертон о своих носильщиках ваньямвези. На другой же день после прибытия в Казе носильщики пришли за расчетом: идти дальше Уньянъембе они отказывались. Получив условленную плату в тканях и меди, они повернулись и ушли, не сказав ни слова привета, даже не кивнув на прощанье. Бертон приписал это их дикарству, однако шейх Амир знал, что эти «дикари» умеют не только быть приветливыми от души, но и блюсти определенный этикет. Получая от своих многочисленных агентов подробную информацию обо всем, что говорят в народе, шейх впоследствии выяснил истинную причину холодности ваньямвези: они были в большой обиде на своих нанимателей.

Дело было вовсе не в том, что вазунгу ни разу никому не дали попробовать ни румяных пирожков из белого теста, начиненных рубленым мясом, ни ароматных горячих напитков, что готовили повара гоанцы на походных печурках, — пусть бы давали вдоволь привычной каши из грубого проса да почаще разрешали забить козу или телка, и то хорошо; но почему они велели своим прихлебателям гнать африканцев, когда те приходили посмотреть на их диковинную еду? Жалко им было запаха? Почему за все четыре с лишним месяца пути вазунгу не сказали никому из носильщиков не единого доброго слова, никого из них не назвали по имени? Почему не приходили на привалах посмотреть на пляски ваньямвези, почему не подсаживались к их костру послушать песни, почему, даже когда носильщики пели про их же собственный караван, они не обмолвились ни одним, хотя бы даже неодобрительным замечанием? А ведь песня была неплохая:

И еще было много в ней правильных слов, и напев был очень красивый. Они называли бвану Бертона «злым музунгу» не затем, чтобы его обидеть, а с тайным умыслом: может быть, он хоть на эту маленькую дерзость обратит свое высокое внимание, может, скажет им какое-нибудь слово на их простом языке, может быть, хоть выругает их, и тогда они объяснят ему, что это шутки ради они называют его «мбая», потому что у него всегда такой сердитый и озабоченный вид… Но нет, ничего не сказал им музунгу мбая, ничего не услышали они от белых людей за всю дорогу, кроме резких команд: «бери груз!», «пошел!», «быстрей!». Так они и расстались, не обменявшись ни единым добрым словом. Считали их вазунгу вообще людьми? Или они были для них все равно что вьючные ослы?..

Все это знал шейх Снай бин Амир, но говорить об этом, разумеется, не стал: когда ведешь светский разговор, надо стремиться прежде всего быть приятным собеседнику.

Спик, присутствуя при разговорах, половины не понимал, слушал рассеянно и мобилизовывал свое внимание, только когда речь заходила о географии или об охоте. Иногда он и сам пытался вставить замечание или задать вопрос.

— Скажите, шейх Амир, — воспользовался Спик минутным замешательством, — верно ли, что имеется не одно озеро, а два или даже больше?

— Совершенно верно, — подтвердил шейх. — Когда мое здоровье было получше, я сам много путешествовал по стране и лично ознакомился с двумя большими озерами, которые мы здесь называем морями. Одно из них — это море Уджиджи, или Танганьика. Оно лежит прямо на запад отсюда. Другое море — это Укереве, или просто «Ньянца», то есть «вода». Оно расположено на север отсюда, приблизительно на таком же расстоянии, как море Уджиджи. И третье большое озеро — это Ньясса, лежащая от нас на юго-запад; но до Ньяссы очень далеко, и там я никогда не бывал…

— Скажите, шейх Амир, какое из этих озер самое большое? — продолжал допытываться Спик.

— По Танганьике я плавал много раз, — отвечал Снай бин Амир, стараясь говорить медленно и в простых выражениях. — Это очень длинное озеро, но в ширину его можно переплыть за два дня и одну ночь. Ньянца гораздо больше. Я плавал по ней из Карагуэ в Буганду, но никогда не видел противоположного берега. Я только видел вдалеке большие корабли под парусами, какие плавают по настоящему морю. Спик с напряженным вниманием слушал рассказ араба. Увлеченный и взволнованный услышанным, он уже не мог собрать мысли, чтобы задать следующий вопрос по-арабски, и обратился к Бертону:

— Дик, спроси у него, откуда попадают в то озеро такие большие корабли и не вытекает ли из северной его оконечности какая-нибудь большая река?

Бертон перевел купцу вопросы своего компаньона. Подумав, шейх отвечал:

— Я слышал о том, что на севере из этого озера вытекает река, но сам никогда там не был. Говорили и о том, что по этой реке в Ньянцу приходят большие корабли, но ручаться за это не могу.

— Вот видишь, Дик! — взволнованно заговорил Спик по-английски, забыв о присутствии шейха Амира. — Нам надо идти на озеро Ньянца, или Укереве, или как там еще оно называется! Я уверен, что эта река и есть Нил!

— Не будем торопиться с решением, Джек, — остановил его Бертон. — Пока еще мы не можем идти ни туда, ни в другое место. Наш выбор будет зависеть от многих условий.

«Ну, разумеется! — с досадой подумал Спик. — Путь на север считается опасным, а это среди «многих условий» будет для тебя самым главным». Но вслух он ничего не сказал, а только безнадежно вздохнул и отвернулся.

Бертон же извинился перед Снай бин Амиром за отвлечение и продолжал с ним светский разговор, в котором оба собеседника говорили друг другу приятные вещи, хотя про себя думали порой нечто совсем противоположное…

Когда двое живут бок о бок, то даже при большом несходстве они неизбежно делают попытки сблизиться, особенно если вокруг нет никого другого, перед кем можно было бы раскрыть душу. Бертон и Спик были давно знакомы, проделали совместно долгий путь, многое пережили вместе; они много слышали друг о друге. Но между собой на интимные темы они не разговаривали никогда.

«В сущности, странно… — думал об этом Бертон, сидя на раскладном стуле у берега ручья с альбомом на коленях — он зарисовывал тембе шейха Амира. — Мы называем друг друга уменьшительными именами, а между тем мне даже не известно, где его дом. Случись какое несчастье, я не буду знать, куда и кому адресовать соболезнование…»

— Слушай, Джек, а откуда ты родом?

Спик лежал в тени смоковницы на мягкой траве с книгой Чарлза Вида, где описывались экспедиции вверх по Нилу, снаряженные египетским хедивом Мухаммедом Али. Все три экспедиции потерпели неудачу в своей попытке добраться до истоков Нила из-за порогов и плавучих островов, преграждавших русло таинственной реки в широтах между 5 и 10° севернее экватора. Спик отложил книгу, перевернулся на живот и ответил, глядя на гигантскую стрекозу, резвившуюся над зарослями рогоза:

— Южная Англия, Соммерсет. Там возле Илминстера у моего отца небольшое имение… Недалеко от Блэкдаун-хиллс — слышал про такие горы?

— Твой отец помещик?

— Нет, он священник, — возразил Спик и почему-то улыбнулся. — Он и меня хотел сделать священником, но из этого ничего не вышло. Спокойная жизнь не для меня. Я еще школьником, когда убегал с уроков, уверял родителей, что от сидячей жизни у меня болит голова… Не помню уж, правда это было или я сочинял…

Спику было приятно здесь, за тысячи миль от родного дома, в африканской глуши окунуться в воспоминания детства… Он говорил как бы для себя, совсем не думая о собеседнике.

— Больше всего я любил бродить по лесам и по вересковым пустошам на наших холмах. А потом, когда стал постарше, — охота… Прилежным учеником я никогда не был… А ты, Дик?

Бертон улыбнулся и, оторвав на мгновение глаза от работы, бросил в сторону Спика ясный дружелюбный взгляд:

— А ты как думаешь? Конечно же, и я был порядочным лодырем. Только я не охотился — я дрался с французами. Я ведь сначала учился в Туре…

— Да-да, я слышал: ты рос во Франции… Мне с детства страшно хотелось в дикие страны. Мать понимала меня лучше, чем отец. А может, она была просто более снисходительна, как все матери… Она была очень добра ко мне…

— Моя матушка тоже не больно смыслила в воспитании, — вставил Бертон, — Она водила нас — нас было трое, два брата и сестра — смотреть витрины на главной улице Тура. Бывало, подведет к витрине кондитерского магазина, наглядимся мы на всякие торты, бисквиты и шоколадные замки, а потом она нам объявляет: «Ничего этого не просите, надо сдерживать свои страсти». Однажды мы после такого осмотра на глазах у маменьки разбили витрину и стали пожирать все, что попадало под руку. Был дикий скандал.

Спик простодушно смеялся. Но Бертон уже пожалел, что рассказал об этом случае: из него Спик мог легко заключить, что их семья жила бедно, а бедность не прибавляет чести офицеру британских войск… Однако Спик продолжал держаться нити своего рассказа.

— Вот мать-то и устроила меня в Индийскую армию — через герцога Веллингтонского, своего дядю. Мне было тогда семнадцать лет…

«У них герцоги в роду, скажите пожалуйста!» — подумал Бертон. Но эта ревнивая мысль промелькнула и унеслась, а в голове продолжали бродить разбуженные воспоминания.

— В детстве я много дрался, — Бертон мечтательно сощурился. — Дрался я беспощадно. Помню раз, когда мы уже переехали в Англию, я сцепился с одним мальчишкой, который обозвал меня лгуном. Я повалил его на спину, сел ему на грудь, схватил за уши и стал бить головой об пол… Впрочем, дрался я не только в детстве. В Оксфорде я был одним из самых заядлых боксеров… У меня было много врагов, но задирать меня боялись…

— А меня везде любили. В полку у меня все были друзьями. Даже солдаты-индусы привязались ко мне — представляешь, когда я уходил из полка, некоторые даже плакали…

— Эти индусы, как бабы, у них глаза на мокром месте.

«Ему уже не нравится, что меня все любят; его-то не особенно!»— подумал Спик. Однако настроение было мирным. Тихо журчал ручей, бесшумно царила в неподвижном воздухе синеватая стрекоза длиной больше указательного пальца…

— А ты знаешь, Джек, — продолжал Бертон, который понял свою бестактность и желал ее замять, — в детстве я был совершенно рыж — невероятно, правда? Мой дед хотел даже сделать меня своим наследником, как исключительное явление в бертоновском роду…

Этот дед был единственным богатым человеком из всей родни. Его наследство не досталось Ричарду, который, почернев, перестал в глазах деда представлять собой исключительное явление. Поделенное между несколькими сыновьями, наследство мало повлияло на имущественное состояние майора Бертона, отца Ричарда… Дальнейшие размышления об этом могли только испортить настроение, поэтому Бертон опять переключился на новую тему:

— А еще я был ужасный лгунишка, как, впрочем, все дети с большим воображением. Мысль о том, что лгать бесчестно, была мне смешна. Когда меня о чем-нибудь спрашивали и требовали правдивого ответа, я считал это наглостью и оскорблением. Я не мог понять, какое моральное преступление заключено во лжи, если, конечно, она не влечет за собой никакого вреда для других лиц…

«А теперь как?» — хотелось спросить Спику, но он удержался. Сегодня был такой хороший день…

— В Туре мы, дети из английской колонии, наводили ужас на весь город. Особенно нас ненавидели богомольные старухи. Мы их дразнили, а они кричали нам, что мы кончим на гильотине… — Бертон умолк на минуту, прищурился, стараясь уловить игру света на холмах, поднимавшихся вдали за домом шейха Амира, и затем продолжал: — Кстати о гильотине. Учитель повел нас однажды посмотреть, как она действует. Казнили бедную женщину, которая отравила свою семью. Старый болван взял с нас обещание, что в момент падения ножа мы все отвернемся. В действительности случилось, разумеется, как раз наоборот: мы изо всех сил вытягивали шеи… После этого вся школа целую неделю играла в гильотину.

Обо всем этом Бертон рассказывал с усмешкой и как бы между прочим, как будто речь шла о самых невинных вещах. Еще в колледже он слыл циником и нигилистом. В душе он едва ли действительно был таким. Но, презирая окружавшую его буржуазную среду с ее лицемерием и ханжеством, он находил высшее удовольствие в том, чтобы бросать вызов «их» мнениям и «их» морали.

Спик уже свыкся с манерами своего компаньона, однако на этот раз его покоробило. Неужели и в собственном детстве, самой невинной и светлой поре, для Бертона не было ничего святого? Ничего более созвучного этому мирному дню, этому журчанию ручья, этому стрекоту кузнечиков в молодой траве, этой синеве безоблачного неба?.. И вместе с тем было какое то неотразимое обаяние в способности Бертона играть понятиями по своему капризу, нисколько не считаясь с тем, что значат они для других людей, в его умении выражать свою мысль с холодным и блистательным эффектом. Спик знал, что этого умения ему никогда не достичь. Осуждая нигилизм Бертона, Спик сознавал свою патриархальную отсталость и держался за нее.

Прекраснодушие исчезло… Захотелось сказать Бертону что-нибудь неприятное.

— Слушай, Дик, а у тебя где дом? — спросил Спик с невинным выражением.

— У меня? Дом? — Бертон криво усмехнулся. — У меня нет дома, Джек.

— Ну как же так? А куда же ты поедешь, когда мы вернемся из Африки?

— Куда? — Бертон пожал плечами. — Поеду в новое путешествие. Или вернусь в войска…

Сказал и нахмурился: последнего ему хотелось меньше всего. Другие в его возрасте были уже подполковниками и занимали хорошие должности… А какую должность получил бы он, неугомонный и неукротимый, вечно куда-то рвущийся авантюрист, ненавидящий армейскую субординацию и не способный подчиняться никому, кроме тех, чей авторитет подкреплен для него знаниями и реальными заслугами?

— А ты бы женился, Дик, на какой-нибудь богатой наследнице?..

Бертон насторожился: что он хочет этим сказать? Что это, благонамеренная непосредственность туповатого от рождения англосакса или рассчитанный укол кичливого святоши-буржуа?

В офицерских кругах роман Бертона с младшей дочерью из старинной аристократической семьи Эранделл был секретом полишинеля… Кое-кто придерживался мнения, что его привлекают не столько чары юной Изабеллы, сколько деньги и общественное положение ее родителей. Поговаривали даже, что, задавшись целью привязать к себе молодую аристократку, Ричард Бертон не остановился перед тем, чтобы использовать свою гипнотическую способность, которую ему приписывали, не зная, впрочем, обладал ли он ею в действительности. Высказать такие подозрения ему в глаза даже полунамеками никто, разумеется, не решался, но Бертон догадывался, что ведутся какие-то пересуды… Участвовал ли в них его компаньон?

А Спик лежал с невозмутимым видом и грыз стебелек травы…

«Сказать ему, что у меня есть невеста и что не женюсь я именно потому, что она богата и знатна, а я нищ и горд?.. Не сказать ему ничего? Или отделаться банальной шуткой?..»

Но шутки не шли на ум Ричарду Бертону, когда дело касалось его отношений с Изабеллой, которые он даже в мыслях старался охранить от всякой пошлости, как свою единственную святыню. А может быть, не такую уж святыню? Может быть, потому-то и был он так нетерпим ко всякому покушению на святость этих отношений, что была она не так уж неуязвима?..

— Жениться мне еще рано.

Бертон с наигранной интонацией повторил свою дежурную остроту, которую всегда держал наготове для ответов армейскому начальству, когда тому угодно было подтрунивать над его семейным положением… И вдруг ему стало мучительно горько от того, что так нелепо складывается его бесприютная жизнь, так надолго оттягивается осуществление честолюбивых мечтаний, которыми он тешил себя в юные годы. И сразу стал смертельно ненавистен его беззаботный компаньон. Еще несколько минут назад Спик казался ему в сущности славным, хотя и немного простоватым парнем. Теперь он не мог простить этому голубоглазому, белокурому, добродушному с виду детине, что он молод, полон сил, в то время как сам он истощен болезнью, ему уже тридцать семь лет, и пока его едят москиты в дебрях экваториальной Африки, какой-нибудь великосветский хлыщ, может быть, соблазняет его невесту изысканными манерами, а ее родителей — отцовским капиталом!

Изабелла была единственным звеном, связывавшим его с тем кругом, к которому он стремился всю жизнь. И только она одна на всем белом свете была способна полюбить его — нищего, беспокойного, озлобленного, презиравшего тех, кому он завидовал, и превосходящего их во всем, кроме одного — богатства!

Черт бы побрал их всех! И Спика вместе с ними! Испортил хороший день. Рисунок не получался. Всего охотнее Бертон порвал бы его, но не хотелось делать это при Спике.

Нет, интимные беседы не сближали их!.. Наоборот, чем больше они узнавали друг о друге, тем непреодолимее становилось их взаимное отчуждение. Бертон презирал узость взглядов Спика, но завидовал его положительности, обеспечивающей ему прочное место в мире. Спик презирал в Бертоне то, что считал рисовкой, сознательным стремлением казаться не таким, как все, но завидовал блеску его ума и свободомыслию… Лишь одним они походили друг на друга: стремлением к славе, основанным на убежденности в своем превосходстве над окружающими. Но это единственное сходство более всего и делало их противниками, ибо судьба свела их вместе и дала одну славу на двоих, а делиться ею с другим ни один не намеревался…

Небо на юго-западе подернулось облаками… Ветерок заколебал верхушку смоковницы и ветки кустарника. Синяя стрекоза улетела. Надвигалась послеполуденная гроза.

— Да-а, такие-то дела, — неопределенно протянул Спик.

— Надо идти, — сказал Бертон и сложил альбом. — У кого мы сегодня обедаем?

Нанять носильщиков в начале дождливого сезона оказалось делом нелегким, и пребывание экспедиции в Казе затягивалось. Шейх Саид бин Салим в качестве официального представителя султана Занзибара непрерывно вел переговоры с окрестными вождями. Но эти переговоры обычно приводили почему-то не к набору носильщиков, а к заключению договора о братстве с непременным обменом подарками, причем шейх в этом обмене никогда не оказывался пострадавшей стороной…

Бертон не особенно огорчался задержкой. Ему и Спику не мешало основательно отдохнуть и поправить здоровье. Кроме того, следовало подождать, не придут ли из Занзибара с попутным караваном дополнительные припасы — ткани и бусы для обмена на продовольствие и оплату услуг, а самое главное — медикаменты. Об их присылке он убедительно просил в своем письме, посланном в Королевское географическое общество еще в июле через аптекаря Троста…

Спик проявлял больше нетерпения. Теперь, когда цель была уже близка, когда они стояли, как он полагал, накануне важных открытий, каждый день задержки был для него мучителен. Однако и Спик, не перестававший страдать от малярии, должен был признать благотворность длительного отдыха для своего здоровья. К тому же он старался не терять времени даром: Уньянъембе кишела всевозможным зверьем, и он мог заняться пополнением зоологической коллекции, пока еще очень скудной.

Ранним утром, еще до восхода солнца, Спик вышел из дому в сопровождении Мухаммеда, старшего сына шейха Амира, и нескольких рабов, взятых, чтобы нести добычу. Впереди резво бежал небольшой поджарый пес, похожий на европейскую дворняжку — охотничья собака Мухаммеда.

У гигантского баобаба, стоящего в самом центре селения, Спика должен был ожидать его верный оруженосец Бомбей. Баобаб этот был, пожалуй, главной достопримечательностью Казе. Арабы утверждали, что дереву несколько тысяч лет. Непомерной толщины ствол, составленный из нескольких сросшихся воедино стволов, весь в продолговатых шрамах от срезов коры, опирался на неуклюжий каркас толстых, уродливо извивающихся корней, обнажившихся из-за размыва почвы бурными дождями. Когда по вечерам мужчины собирались под баобабом, чтобы почесать языки, на этих корнях усаживалось несколько десятков человек. Корявые сучья, каждый со ствол большого дерева, ветвясь все дальше и дальше, заканчивались побегами толщиной в мизинец. Тяжелые ветви клонились к земле, образуя вокруг ствола широкий свод. Во время дождей, когда дерево густо покрыто грубыми мясистыми листьями, напоминающими листья конского каштана, под этим сводом даже днем бывало сумрачно и прохладно. Плоды баобаба, длинные тыквины с сочной кисловатой мякотью, созревают к началу сухого сезона, когда дерево сбрасывает листву, и висят потом на оголенных ветвях как елочные игрушки, пока их не оборвут люди или обезьяны. Сейчас плодов не было, зато дерево украшали нежнейшие девственно белые цветки, распустившиеся только что на рассвете, чтобы опасть сегодня же до наступления темноты…

Заглянув под свод ветвей баобаба, Спик увидел своего оруженосца мирно спящим в углублении между выступающими корнями.

— Бомбей! Ты что, дома не выспался?

Сиди вскочил на ноги и оторопело уставился на своего господина. Разглядев на лице Спика снисходительную улыбку, он тоже заулыбался, поспешно взял у хозяина тяжелое крупнокалиберное ружье, предназначенное для стрельбы по слонам, бегемотам и крупным хищникам, и дробовик. Третье ружье — легкий многозарядный карабин — Спик оставил себе. Мухаммед был вооружен луком и стрелами. Сказав по-английски «доброе утро, сэр», Бомбей занял свое место в цепочке позади Спика.

— Так в чем дело, Бомбей? Слишком долго гулял с местными красотками вчера вечером? — допытывался Спик.

— О, не смейтесь надо мной, сахиб, — отвечал Бомбей на смеси английского и хиндустани, на которой он и Спик обычно объяснялись между собой. — Я не могу спать в этом ужасном доме!

Бомбей, как все темнокожие члены экспедиции, был определен на квартиру в одну из больших хижин ваньянъембе, в которых жили молодые неженатые мужчины.

— Что ж такое там тебе мешает? — продолжал посмеиваться Спик. — Клопы тебя едят? К ним ты должен был давно привыкнуть. Или, может быть, тебе там не нравится воздух?

Бомбей улыбнулся во всю свою широкую добродушную физиономию: приятно, когда музунгу-бвана в хорошем настроении и шутит с тобой как с товарищем. Однако пережитый страх, заставивший Бомбея среди ночи сбежать из теплой хижины, согнал улыбку с его лица.

— Ну расскажи же, чем тебя так напугали.

— Сахиб, это страшный дом. Там живут змеи!

— Змеи? — удивился Спик. — Я думал, там живут люди…

Бомбей счастливо и громко рассмеялся.

— Ха-ха-ха, конечно, сахиб, там живут люди! Но в углах… — смех замер на губах Бомбея. — В углах целые клубки больших темно-серых змей с серебристыми брюшками. — Он содрогнулся всем телом. — Когда я в первый раз увидел там змею, я закричал, побежал, а хозяева стали смеяться и сказали, что я глупый человек, потому что у них змеи живут в доме для того, чтобы ловить крыс и мышей.

Мухаммед подтвердил, что действительно в хижинах туземцев змеи выполняют ту же обязанность, что кошки в домах европейцев.

— Я видел сам, — продолжал Бомбей, — как змея проглотила крысу и раздулась, как тыква. Но я не могу, когда змеи возятся под моим топчаном, мне страшно и противно… Они говорят, что их змеи никогда не жалят людей, но мне все равно не нравится жить со змеями…

Разговаривая так, охотники вышли из селения, пересекли по земляному валу залитое водой рисовое поле и по едва заметной тропе вступили в чащу кустарника. Двадцатипятилетний Мухаммед, родившийся в Африке, чувствовал себя в своей стихии. Он показывал дорогу, ловко пробираясь среди сплетающихся колючих ветвей. Постепенно заросли стали редеть, и охотники очутились в настоящем тропическом лесу, среди стройных стволов с высокой кроной, окруженных негустым подлеском, одетых причудливым сплетением лиан и ползучих растений, которые были украшены яркими цветами— то голубыми, то нежно-фиолетовыми, то ярко-красными.

Восходящее солнце золотило верхушки деревьев, но внизу, под тесно сомкнутыми кронами, еще царил прозрачный полумрак. Позади, в кустарнике, сотни птичьих голосов, среди которых, впрочем, приятных было мало, оглашали рассветный час приветственным щебетом. Маленький зеленый попугай с желтыми плечиками пронзительно стрекотал, как китайская трещотка; большие пестрые удоды зычно ахали, как будто икали; похожая на жаворонка маленькая птичка с блестящей черной головкой и желтым тельцем рассыпала высокие трели; дрофы, козодои, голуби, ястребы, вороны, перепелки и множество прочих пернатых вылетали из своих гнезд, чтобы принять участие в утреннем концерте, и вездесущий доктор-дятел уже начал выстукивать клювом древесные стволы.

Пока двигались лесом, Спику удалось убить двух интересных представителей пернатого царства, но лес скоро кончился, и охотники вышли к берегу прозрачного неглубокого ручья. Мухаммед наклонился над прибрежным песком, изучая следы.

— Приходили слоны, — сказал он, указывая на широкие плоские вмятины, частично смытые и затоптанные другими следами, — но уже давно. Они ушли туда, — он показал на сломанное деревце и помятый кустарник. Сейчас в саванне хорошая трава. Слоны пошли в саванну.

Мухаммед еще некоторое время приглядывался к путанице отпечатков на песке.

— Сегодня ночью здесь был леопард, — сказал он, наконец. — А вот след носорога. Он живет где-нибудь здесь недалеко. Он прячется в густом лесу от яркого света. Носорог не любит яркого света… Пойдем в саванну — там мы увидим зебру и целые стада антилоп…

По растительности Уньямвези заметно отличалась от только что пройденной путешественниками Угого — сильно засушливой саванны с пучковатой травой, где часто попадались колючие мясистые кактусы и гигантские, до тридцати-сорока футов высотой древовидные молочаи. Однако животный мир от самой Усагары почти не изменился. Львы здесь водились не особенно крупные, и добычей их становились обычно лишь старые и слабые животные; на человека лев почти никогда не нападал. Встречался здесь еще один опасный зверь — «мбого», или каффрский бык; изгнаный людьми из своих излюбленных мест — травянистых низин по берегам ручьев, он, как и жирафа, любил бродить по редколесью и в кустарнике…

Теперь охотники шли через саванну с обычными для нее зонтичными акациями и баобабами. Из-под ног то и дело вспархивали цесарки, но Спик не стрелял, чтобы не спугнуть более ценную добычу. Вдруг вдали замелькали над травой маленькие серые головки на высокой шее; их было так много, что издалека они казались волнующейся порослью какой-то странной травы.

— Страусы, — сказал Мухаммед. — Тебе надо?

Но Спик уже был так захвачен охотничьим азартом, что не отвечал на вопрос. Зная по прошлому опыту, что эта птица здесь не пуглива, так как ваньямвези ее почти никогда не убивают, он быстро шел к стаду, высматривая хорошие экземпляры. Страусы, по-видимому, не подозревали об опасности. Взрослые птицы шагали неторопливо, подминая траву мускулистыми лапами с широкой ступней и плавно, как лодку, неся свое крупное тело; молодежь резво бегала вокруг, путаясь под ногами у старших и получая время от времени увесистые пинки. Пышные перья, украшающие бока и хвост, искрились на солнце, как хлопья свежего снега…

Спик выбрал рослую, красивую птицу, точно прицелился под левое крыло и выстрелил. Страус вздрогнул, сделал несколько шагов, упал на грудь, попытался подняться, прополз несколько шагов, низко вытянув шею и растопырив короткие крылья, как гусь, нападающий на врага, и вдруг свалился бессильным комом, упал набок, вытянул длинные ноги, дернул ими и затих… Стадо не побежало; изумленные птицы постояли в растерянности, некоторые направились к своему упавшему товарищу. Спику стало не по себе. Он поспешно выстрелил наугад, ранил еще какого-то страуса, тот закричал тревожно и побежал прочь. Стадо загалдело, пустилось вслед за ним, и через несколько мгновений саванна опустела, лишь слышалось где-то попискивание затерявшихся малышей да мертвая птица одиноко лежала в высокой траве.

— Вазунгу едят мясо страуса? — спросил подошедший Мухаммед.

— Нет, — отвечал Спик. — Я сделаю из него чучело и отправлю в Англию. Он будет украшать мой дом, так же как у вас головы убитых животных украшают ограды тембе.

«Эти вазунгу не так уж отличаются от нас», — подумал Мухаммед, который хоть и был сыном араба, чувствовал свою принадлежность к ваньямвези…

Несколько часов бродил Спик по саванне, двигаясь на северо-восток. Он убил карликовую антилопу ростом чуть побольше европейского зайца с буро-красной шерстью и миниатюрными рожками, винторогую антилопу и несколько птиц, еще не известных в Европе.

Когда солнце перевалило за полдень, охотники вступили в скудный лесок, очень похожий на те колючие заросли, к которым путешественники привыкли в засушливой Угого.

Судя по сухости почвы, здесь пока еще выпало очень мало дождей. Голые ветви баобабов, отполированные солнцем, ветром и дождем, были то багрово-красными, то глянцево-черными; погибшие от недостатка влаги деревья пугали мертвенной белизной своих стволов; колючие кустарники тускнели матовой зеленью, напоминавшей налет на нечищеной бронзе; камедное дерево, похожее на австралийский эвкалипт, выделялось небесно-голубыми пятнами своей коры, обнажившимися там, где верхняя кожица слезла под действием палящих солнечных лучей. Стволы многих крупных деревьев были до высоты человеческого роста украшены двумя вертикальными красными полосами: это муравьи ползли по ним двумя колоннами, одна вверх, другая вниз.

Хотя сквозь чащу тянулась тропа, идти было трудно и неприятно, ибо на ветвях кустарника густо сидели колючки: одни жесткие, отполированные и прямые, в палец длиной — местным жителям такие колючки заменяют иглы, другие завитые наподобие штопора, третьи изогнутые, как петушиная шпора, четвертые спаренные, расположенные по обеим сторонам ветки, пятые — небольшие круто загнутые шипы с острым кончиком и массивным основанием. Весь этот набор разнообразнейших колючек и шипов был способен изорвать в клочья самую прочную одежду и в кровь исцарапать тело.

— Зачем ты завел меня сюда, Мухаммед, — возроптал Спик. — Я достаточно насмотрелся на эту благодать в Угого…

— Сейчас, сейчас, — успокоил его сын шейха Амира. — Это только немножко, сейчас будет хорошо…

Действительно, царство колючек лишь узкой полосой тянулось вдоль водораздельного гребня, от которого на юг и юго-запад полого спускалась широкая саванна, а на север и северо-восток шел крутой спуск к зеленой ложбине, где протекала довольно крупная для здешних мест река. Сбежав с обрыва, охотники вскоре оказались посреди зеленеющего луга, окаймленного с одной стороны зеленым кустарником, а с другой — густыми зарослями тростника.

Уклон долины был очень мал, и река текла медленно, петляя среди низких болотистых берегов. Кое-где русло расширялось, образуя тихие омуты. Мелководье между ними, густо заросшее осокой, рогозом и камышами, местами превратилось в тряское болото, прорезанное лишь узкими протоками. Местность кишела всевозможной водоплавающей птицей. Спик узнавал европейских знакомых, уже прибывших сюда на зимовку: диких гусей различных пород, уток, чирков, бекасов, кроншнепов, не говоря уже о журавлях и цаплях. Не удержавшись, Спик несколько раз выстрелил с ходу, но не заботился о том, чтобы достать добычу, так как день клонился к вечеру, а Мухаммед обещал еще показать место, где живут бегемоты.

Идти в густой траве было утомительно, кое-где почва колебалась под ногами. Сапоги у Спика промокли, и он уже был готов раскаяться в том, что пошел смотреть на бегемотов. Но вот Мухаммед по едва заметной тропинке свернул направо, к реке. Высокая, до пояса, жесткая осока била по рукам, под ногами заходила трясина. Но вскоре тропинка вывела охотников на старую, местами подгнившую гать, которая тянулась к протоку между двумя широкими плесами. Через проток шириной всего около пятнадцати ярдов были перекинуты две жерди, опиравшиеся посередине на вбитые в дно рогатины. Вода была иссиня-черной, и возле тростников, окаймлявших низкий берег, из глубины поднимались и лопались рыжеватые пузыри…

Долгое время в воде не было заметно никаких признаков присутствия бегемотов. Спик спросил приглушенным голосом:

— Может быть, они сейчас спят?

— Можно говорить громко, — ответил Мухаммед. — Они не пугаются шума, наоборот, они очень любопытны.

Наконец, невдалеке послышался гулкий храп, похожий на хрюканье свиньи, и на поверхности воды, возле прибрежных тростников, показалась плоская голова: два маленьких черных глаза и две большие ноздри. Бегемот плыл по направлению к гати, на которой стояли охотники. Спик взял из рук Бомбея тяжелый винчестер и стал целиться. Бегемот почему-то повернул направо и поплыл, хрюкая и виляя из стороны в сторону, к берегу, в заливчик, закрытый от глаз охотников выступом тростника. Боясь упустить зверя из виду, Спик пошел по мосткам через проток, балансируя на шатких жердинах. Дойдя до середины, он приложился и выстрелил. Голова бегемота скрылась под водой. Но при выстреле Спик потерял равновесие и, чтобы не свалиться в воду, был вынужден выпустить из рук тяжелое ружье.

Это был превосходный крупнокалиберный винчестер с магазином — единственное оружие экспедиции, с которым можно было выходить на самых опасных хищников и самого толстокожего зверя. Спик растерянно смотрел в глубину, поглотившую драгоценное ружье… Но не успел он произнести ни слова, как Бомбей, положив на гать два других ружья, выбежал на мостки и бросился вниз головой в темную воду.

— Эй, постой-ка, здесь крокодилы! — крикнул вдогонку ему Мухаммед.

Действительно, в камыше что-то зашелестело, и Спик увидел толстую серую спину и длинный извивающийся хвост. Безоружный, Спик мог только беспомощно наблюдать, как крокодил полз на брюхе, раздвигая камыши.

— Не бойся крокодила, который на берегу: крокодил труслив и старается убежать, когда заслышит шум, — сказал Мухаммед. — Бойся крокодила, который в воде!

Но в воде, темной и неподвижной, ничего не было видно, а Бомбей все еще не появлялся. В заливчике за тростниками снова послышался храп бегемотов…

Наконец из воды показалась черная голова, а вслед за нею черная рука, протягивающая злополучный винчестер, весь опутанный клочьями бурой тины. Спик, схватив ружье, помог Бомбею выбраться на мостик.

— Он совсем ушел в тину. Дно очень вязкое. Я долго искал его… — говорил как бы извиняясь Бомбей, очищая свое тело от водорослей и пиявок.

О бегемоте больше не вспоминали. Если он и был убит, то, чтобы добыть тушу, надо было ждать, пока она распухнет от газов и поднимется со дна. Африканцы не охотятся на бегемота в воде. Они подстерегают его перед рассветом на суше, когда он возвращается с полей или из леса, где находит себе пищу. Охотники окружают его и выпускают одновременно десятки стрел. Раненое животное, не зная, на кого нападать; мечется из стороны в сторону, всюду натыкаясь на жалящие стрелы, и, наконец, падает в изнеможении, а охотники добивают его дубинками. Толстая шкура бегемота идет на щиты и многие поделки, а его мясо и сало, подобные мясу и салу обычной свиньи, употребляются в пищу.

Описав полукруг по долине, Спик и его спутники снова вышли к лесу, который раскинулся на много квадратных миль в треугольнике, образованном слиянием двух рек. Лес выглядел теперь совершенно иначе, чем на заре. Хотя лучи солнца не достигали почвы, земля нагрелась и дышала влажными испарениями. Мириады насекомых, летучих и ползучих, наполняли пространство несмолкаемым шорохом, стрекотом и жужжанием. Птиц не было слышно, зато без умолку раздавались пронзительные выкрики обезьян. Стадо бабуинов, обезьян с собачьими мордами и ростом с хорошую гончую, не выказало при виде людей ни малейшего испуга; наоборот, самцы угрожающе рычали и провожали охотников настороженными взглядами.

— Не стреляй! — сказал Мухаммед, видя, что Спик перезаряжает карабин. — Лучше их не трогать, они очень опасны.

Пробираясь вслед за Мухаммедом в частом подлеске, Спик заметил на дереве в нескольких десятках ярдов занятную и очень красивую обезьянку. У нее была черная лоснящаяся шерстка, а с головы от самой макушки спускалась на спину пушистая снежно-белая грива. Обезьянка выглядела чрезвычайно чистенькой и опрятной, и даже сейчас она занималась тем, что, сидя на ветке, вылизывала розовым язычком свою нарядную шкурку. Несколько других таких же зверьков резвилось на ветвях. Спик остановил Мухаммеда и указал ему на обезьянку.

— Это мбега, — тихо сказал проводник. — У нее очень ценная шкурка.

Животное тревожно оглянулось, но, не заметив никакой опасности, сорвало длинной рукой несколько листков с ветки, сунуло их себе в рот и принялось быстро жевать… Спик поднял ружье, но Мухаммед жестом предупредил его.

— Не надо, — шепнул он. — Выстрел испугает всех и они убегут далеко-далеко. Надо так…

Он поднял лук, натянул тетиву, и в тот же миг обезьянка, испуганно вскрикнув, упала с дерева…

Между тем в лесу вдруг сгустились сумерки, хотя до захода солнца было еще далеко. Не успел Спик сообразить, отчего вдруг так потемнело, как вспышка желтого света озарила все вокруг, за ней последовала другая, потом третья, раздался гром — то дальние глухие раскаты, то близкий оглушительный треск, и все новые и новые вспышки разноцветных молний — то желтых, то розово-маревых, то ослепительно белых — вырывали из мрака и устрашающе приближали окрестные предметы, окрашивая их в резкие контрастные тона, обнаруживая малейшие оттенки. Однако ветра пока еще не было, и в промежутках между грозовыми разрядами лес погружался в странную мертвенную тишину, казавшуюся особенно жуткой оттого, что ослепленные молнией глаза ничего не видели перед собой, кроме густого мрака. Но вдруг верхушки деревьев резко склонились, зашумели, налетел сильнейший шквал, послышался скрип гнущихся стволов, где-то упало сломанное дерево, и в ту же минуту с невероятным шумом сверху обрушился поток воды, как будто небо разверзлось над головой. В мгновение ока одежда стала совершенно мокрой и лишь немного смягчала удары прерывистых тяжелых струй, низвергающихся сквозь колеблемую ветром кровлю листвы. Через несколько минут удары стали настолько чувствительными, что Спик невольно поежился от охватившего его жуткого чувства: ему показалось, что этот дождь может убить человека. Спик глубже забился в гущу подлеска, но нежная листва не защищала от ударов.

— Каменный дождь, — сказал Мухаммед.

— Что? Какой еще «каменный дождь»? — изумился Спик, и тут только понял, что ливень сменился градом. Присев, он ощупал землю и обнаружил, что она покрыта уже сплошным слоем градин величиной с голубиное яйцо. Стали мерзнуть ноги. А грозовые разряды не прекращались. То близкие, то дальние, иногда они раздавались с разных сторон по нескольку в одно и то же мгновение, и громовые раскаты сливались дьявольскими аккордами в сплошной грохот и гул.

Сколько времени продолжался этот кромешный ад, Спик не имел ни малейшего представления. Ему казалось, что настал конец его грешной жизни, что он уже в аду, и что теперь до скончания века будет продолжаться это непрерывное истязание звуком, светом, побоями и холодом.

Но конец все же настал. Град перешел в дождь, сила которого постепенно ослабевала, и вот уже снова над головой сквозь кроны притихшей листвы показалось голубое прозрачное небо. А дождь все еще лил, и было непонятно, то ли это деревья сбрасывают с себя дождевые капли, то ли в самом деле чистое небо сыплет запоздалым дождем…

До деревни оставалось полчаса ходьбы, но одежда за это время спереди высохла под ярким солнцем, клонящимся к закату, сзади же оставалась совершенно мокрой. Одновременное ощущение жары и холода вызывало электрическую дрожь. Спик подумал, что теперь не избежать нового приступа болезни. Но даже эта тревожная мысль не разрушила очарования великолепной картины заката. Перед ним в окаймлении мерцающей зелени молочайного кустарника с его хрупкими, словно коралловыми ветвями, чернело широкое ровное поле, кое-где уже покрытое изумрудными ростками. В стороне расстилались роскошные луга, на которых паслись стада серых, красных, черных, пестрых коров и быков, овец и коз.

Огромный желтый диск близился к горизонту, и на землю опустилась глубокая тишина. Ни единый листок не колыхался на придорожных кустах. Молочная дымка, которая в полдень затягивала небосвод, исчезла, и прощальные отблески уходящего дня облекали отдаленные контуры холмов в нежный багрянец… И вот уже солнце касается горизонта, быстро тонет за краем земли, над местом его погружения загорается золотисто-оранжевый костер, его сияние постепенными переливами через все более мягкие тона — шафранный, желтый, нежно-зеленый, прозрачно-лазурный — переходит в темно-голубую бесконечность небесного пространства…

Под гигантским баобабом посреди деревни как обычно сидели ваньямвези. Зачарованные игрой красок, они наблюдали величественное явление природы в благоговейном молчании…

«Чувствуют красоту! — подумал Спик. — В сущности, так ли уж они отличаются от нас, эти африканцы?»,

Носильщиков не хватало, но благодаря предупредительности шейха Амира, предложившего оставить у него на складах те грузы, которые не потребуются на пути к озеру Танганьика, экспедиция могла продолжать движение. С обратными караванами в Занзибар были отосланы письма и отчеты, карты и ботанические коллекции, а также несколько чучел, приготовленных Спиком за время вынужденной стоянки. Покидали Казе далеко не так торжественно, как вступали в него. Несмотря на продолжительный отдых, здоровье англичан в сырой низине Уньянъембе поправилось мало, и то один, то другой валился с ног от очередного приступа малярии. Белуджи как всегда на что-нибудь роптали и грозили покинуть караван. Охранники-рабы, оказавшись в такой дали от дома, тоже стали вести себя неспокойно, и после нескольких бурных объяснений Бертон решил отправить их восвояси, благо сократившийся караван не нуждался уже в такой сильной охране.

Снова потянулись дни за днями привычным размеренным ходом, который нарушался только мелкими дорожными происшествиями. В четыре часа, на рассвете, лагерь оглашался сигнальным «кукареку»: у новых носильщиков, так же как и у прежних, был свой будильник — красавец петух, которого они несли на шесте. Собравшись наскоро, без завтрака трогались в путь, чтобы как можно полнее использовать прохладное время суток. Пищу варили на большом дневном привале, который старались устраивать там, где есть вода и побольше тени; здесь, на пути к Танганьике, такие места попадались часто, не то что в выжженной Угого.

Послеобеденный переход теперь, как правило, отпадал, потому что во второй половине дня шли дожди, и лишь когда они бывали не особенно сильными, удавалось пройти еще несколько миль. К вечеру занимали какой-нибудь крааль и во второй раз варили пищу.

Растительность становилась все более пышной и богатой, саванна все чаще перемежалась с обширными массивами лесов; на склонах холмов попадались виноградные лозы, в низинах росли дикие бананы. Реки и ручьи становились многоводнее, и переправляться через них было все труднее.

Англичане продолжали болеть. Бертону в течение нескольких дней не повиновались ни руки, ни ноги, и он уже отдал все необходимые распоряжения на тот случай, если Спику придется заканчивать путешествие одному. Последний тоже временами едва держался на ногах и передвигался в брезентовом гамаке, который несли на плечах носильщики. У Спика к тому же стало что-то неладное твориться с глазами: временами он мог видеть не дальше нескольких шагов, и все предметы были для него как бы окутаны матовой дымкой.

Бертон и Спик преодолевали водные преграды не раздеваясь, своим собственным, изобретенным в ходе путешествия способом: руками они опирались на плечи одного носильщика, а ноги держал другой. Но вот экспедиция вышла к реке, которую перейти вброд было невозможно. Это была Малагарази, главная река, впадающая в озеро Танганьика. За сорок кусков ткани, шесть медных браслетов и сто связок бус путешественники получили разрешение местного вождя на переправу. Перевозчик в свою очередь потребовал немалой мзды. На узких и длинных, неустойчивых долбленых челнах за несколько рейсов караван перебрался на правый берег.

По сравнению с пройденным расстоянием Танганьика была уже совсем близко, однако однообразие и утомительность пути притупили ощущения, и англичане не чувствовали той торжественной приподнятости, какую обычно испытывают люди, приближающиеся к давней и трудной цели.

13 февраля 1858 года, возобновив поутру свое продвижение, караван пробирался в густой и высокой траве, постепенно редевшей по мере того, как тропа поднималась в гору, и уступавшей место тощему лесочку. Когда после часового перехода путешественники вышли на открытую саванну, Бертон увидел, как один из носильщиков свернул с дороги и стал быстро взбираться по крутому каменистому склону, направляясь к резко обозначенному гребню возвышенности. «Наверное малый знает короткий путь», — подумал Бертон и повернул своего осла вслед за носильщиком. За Бертоном последовали слуги и оруженосцы, Спик тоже погнал своего отощавшего осла вверх по щебнистому бездорожью, сошли с тропы некоторые носильщики, и вскоре весь караван пришел в замешательство. И вдруг Бертон, достигнув гребня, увидел под ногами крутой обрыв, а под обрывом, за широким откосом из каменных осыпей и мохнатым покрывалом густого леса, блеснула из-за листвы ближнего кустарника полоска воды.

— Что это за вода? — безразлично спросил Бертон, недовольный тем, что караван отклонился с дороги.

— По-моему, — ответил оказавшийся рядом Бомбей, — это и есть то озеро…

Бертон недоверчиво вскинул брови:

— Что, вот эта лужица там внизу?

— Это озеро Танганьика, бвана Бертон, — подтвердил Бомбей. — Все носильщики говорили, что сегодня мы увидим Танганьику.

Бертон побагровел от разочарования и злости. За ширмой кустарника под косыми лучами солнца ему были видны лишь какие-то ослепительные блики, неясно оконтуренные в просветах листвы, и он уже мысленно проклинал себя за доверчивость, за то, что легкомысленно положился на россказни арабов, которые — ему следовало бы об этом помнить — всегда склонны к преувеличениям. И вот извольте — вместо «огромного озера», «моря Уджиджи», лужа размером с пруд Серпентайн в лондонском Гайдпарке… За этим-то он тащился из Казе с такими трудностями две с лишним сотни миль! Прав был Спик: надо было идти на север к Укереве, или Ньянце.

Охваченный этими горькими мыслями, Бертон уже был готов отдать приказ к немедленному возвращению, как вдруг Бомбей потянул его за рукав:

— Сахиб, иди сюда, отсюда лучше видно.

Бертон сделал несколько шагов, глянул вниз, и лицо его озарилось изумлением и восторгом. Внизу, за узким предгорьем неровного, исковерканного трещинами холма, тянулась полоса изумрудной зелени, сказочно пышной, нигде не тронутой увяданием, за ней простиралась лента искрящегося песка, то окаймленная камышовыми зарослями, то четко срезанная подвижной линией набегающих воли, и отсюда далеко, на ширину тридцати-сорока миль, расстилалась водная гладь невиданно светлой и мягкой голубизны, по которой свежий восточный ветерок гнал маленькие полумесяцы снежно-белой пены… Вдали возвышалась неровная стена обрывистых гор, темнеющих стальными тонами, здесь украшенная чепцами жемчужно-белого тумана, там резко очерченная на фоне лазурного неба; ее глубокие ущелья, оттененные темным сгущением красок, ниспадали к пологим холмам, которые волнистой линией тянулись возле самой воды… На юге, напротив длинного низменного выступа, за которым река Малагарази выносит в озеро потоки красной глины, размешанной в ее бурлящих водах, виднелись кряжистые утесы и скалистые мысы, которые дальше, насколько различал глаз, нисходили к горстке оторвавшихся от суши островков, мерцающих еле заметными пятнышками на водном горизонте. Живописные деревни, возделанные поля, челны рыбаков на озере, игра прозрачных волн, набегающих на отлогий берег, придавали этому ландшафту такую прелесть и разнообразие, что не хватало разве только дворцов и вилл, садов и парков, чтобы он мог затмить наиболее славные своей красотой уголки земного шара.

Сразу отодвинулись куда-то вдаль все пережитые тяготы, опасности, рассеялись грустные мысли о проблематичности благополучного возвращения; все существо Бертона наполнилось светлой кипучей радостью, смешными и мелкими стали все недоразумения, обиды и огорчения. Весь караван был охвачен чувством победного ликования. Носильщики что-то кричали, громко смеялись, хлопали друг друга по спине. Белуджи палили из ружей. Как необходим был в эту минуту кто-то близкий, с кем можно было бы разделить радость открытия и вместе насладиться великолепным зрелищем. «Где ты, друг сердечный Изабелла! Как хотел бы я, чтобы ты была сейчас рядом со мной!..» Но Изабелла была далеко. И, повернувшись к своему мужественному спутнику, Бертон горячо и порывисто схватил его руку.

— Посмотри, Джек! — воскликнул он с небывалой сердечностью. — Наше озеро!

Но рука Спика, холодная и безжизненная, как плеть, не ответила на пожатие. Стоя лицом к Танганьике, Спик двигал выгоревшими бровями и растерянно оглядывался, будто шарил взглядом вокруг себя.

— Я ничего не вижу, — сказал он, наконец. — Туман какой-то перед глазами.