Истина стоит жизни

ГЛАВА III

Аптекарь Трост всю жизнь был недоволен своей внешностью, и не без основания. Голова у него была круглая, лицо мясистое, с припухлостями на скулах, которые при ходьбе содрогались, как желе; прямой, но приплюснутый нос нависал, словно капля, над широким ртом с тонкими губами. На выдающемся подбородке росла худосочная щетина цвета лежалой соломы, хотя волосы на голове у Троста были темные — впрочем, осталось их теперь не так уж много. Не украшали лицо и маленькие серые глазки, глубоко спрятанные под низким, вечно наморщенным лбом. Такое лицо сошло бы еще при коротком полном туловище. Трост же как на грех был долговяз, с торчащими плечами и выпирающими суставами; его ботинки удивляли всех своими размерами, а костлявые, веснушчатые волосатые руки далеко высовывались из всегда коротких рукавов. Мудрено ли, что, обладая такой глупейшей внешностью, Трост не любил бывать в обществе, да и общество, в частности занзибарское, естественно, не было на него за это в обиде.

Не любил аптекарь Трост и кабаков. В кабаках бывало безалаберно и шумно, там собиралось много всяких невоспитанных субъектов, которые, напившись до зеленых чертей, затевали драки, а случалось и поднимали стрельбу… Трост предпочитал удовольствия тихие, без излишеств, будучи приверженцем благопристойности, умеренности и порядка. В определенный день недели он посещал небольшой белый дом на восточной окраине города, где жил со своими семью женами дородный смуглый господин неопределенной национальности, содержа во флигеле, не видном с улицы за высокой каменной стеной, небольшое увеселительное заведение для европейцев.

Покойный Хамертон, знавший о привычках своего лейб-медика, нередко подтрунивал над его посещениями «Домика во дворе», как называли в Занзибаре помянутое заведение, но, будучи человеком снисходительным, глубже в это дело не вникал. И, надо сказать, напрасно, ибо в тот самый день недели, когда «Домик во дворе» посещал аптекарь Трост, там появлялся обычно и секретарь французского консулата мсье Гримо, который, впрочем, захаживал сюда и в другие дни. Мсье Гримо был юн, вертляв и общителен, а его благорасположение к Тросту заходило так далеко, что он регулярно оплачивал их совместные развлечения — правда, из консульских средств…

В один из июльских вечеров, недели через полторы после кончины подполковника Хамертона, аптекарь Трост вышел из британского консульства и направился к восточной окраине города. Был его обычный день и час для подобных экскурсий, однако па сей раз поведение благонравного аптекаря отличалось некоторыми особенностями. Трост следовал необычным маршрутом, выбирая глухие улочки, где редко появлялся кто-либо из европейцев; он то и дело ощупывал внутренний карман своего сильно поношенного и выгоревшего сюртука, а заслышав позади себя шаги, беспокойно оглядывался.

Пройдя несколько десятков ярдов по парадной набережной, застроенной белоснежными мечетями и особняками богатых купцов, Трост свернул в боковую улицу, настолько узкую, что по ней не смог бы проехать никакой экипаж. Вот ремесленный квартал, где в часы вечерней прохлады с удвоенной скоростью стучат молотки жестянщиков, вертятся круги горшечников, снуют челноки ткачей; вот базар, где продавцы, толстые и ленивые, очнувшись после полуденной оцепенелости, словообильно расхваливают свой товар и весело переругиваются друг с другом… Трост миновал еще несколько жилых кварталов, застроенных примитивными каменными и глинобитными домишками, в которых ютился мелкий ремесленный люд и городская беднота, и вышел к широкой треугольной грязной площади, окруженной ветхими хижинами, крытыми Листом шоколадного дерева.

В этот час площадь была пуста, но по утрам здесь собиралось множество людей. Одни приходили сюда по своей воле — кто по делу, кто без дела, других же пригоняли насильно, чтобы продать как скотину первому, кто пожелает за свои деньги приобрести их в собственность. Это был широко известный по всему побережью Индийского океана Невольничий рынок, место купли-продажи рабов, которая по занзибарским законам признавалась таким же благим занятием, как торговля скотом и неживым товаром. Трост не раз приходил сюда поглазеть на ряды снизанных веревкой темнокожих мужчин, женщин и детей, печальных, подавленных, молчаливых, опасливо сжимающихся в комок при звуке непонятной речи, поминутно ожидающих побоев и унижений и жаждущих уйти отсюда пусть хоть к самому жестокому хозяину, лишь бы кончился поскорей этот позорный торг, в котором они выступали как безответная тварь…

Пройдя краем Невольничьего рынка, Трост повернул налево, потом еще раз налево и вошел в нужный переулок не с той стороны, откуда обычно приходят посетители, а с противоположной. Пробежав рысцой оставшееся расстояние, Трост торопливо постучал в дверь и, едва она приоткрылась, прошмыгнул в нее с такой прытью, что чуть не сбил с ног отворившую ему толстуху — старшую жену хозяина дома.

— Господин Гримо еще не приходил? — спросил аптекарь.

— Он ждет вас в салоне, господин доктор, — последовал ответ.

— О! — воскликнул Трост, подняв указательный палец, перевел дух, приосанился и неторопливым шагом направился во флигель.

Трост сидел, небрежно развалясь в плетеном кресле, в «салоне» Домика во дворе, а напротив него, опершись локтями на стол и с веселым любопытством разглядывая аптекаря блестящими карими глазками в красных веках, сидел секретарь французского консулата мсье Гримо. Салоном называлась здесь квадратная прихожая с побеленными известью стенами и единственным маленьким окошком, расположенным высоко под потолком, как принято повсюду на жарком Востоке. Убранство «салона» было предельно скромным. Вокруг стола, покрытого ветхой, залитой ромом скатертью, стояли четыре плетеных кресла. У одной стены стояла засиженная кушетка с выпирающими пружинами, а у другой — покосившийся буфет, в котором хранился ром в больших квадратных бутылках и грязные стаканы. Входная дверь, которая отворялась прямо во двор, была завешана засаленной портьерой, давно утратившей свой первоначальный цвет.

…Секретарь Гримо не узнавал своего приятеля. Что это случилось с ним сегодня?

— К делу, к делу, милый Трост, — сказал секретарь, — довольно предисловий.

— Когда ты доказывал мне, что я ничего не знаю, кроме общеизвестных сплетен, я тебя слушал? А теперь, когда у меня есть документ, — это слово Трост выговорил по-французски, — ты хочешь, чтобы я выдал его тебе, как рецепт на касторку.

Секретарь Гримо, резиново улыбаясь подвижными ярко-красными губами, подлил рому в стакан аптекаря. Выпрямившись в кресле, Трост достал из кармана большой белый конверт.

— Кому? — воскликнул Гримо, потянувшись к конверту, Трост отстранил руку приятеля и молча показал адрес.

— «Сэру Родерику Мерчисону, Королевское географическое общество, Лондон», — прочитал секретарь Гримо. — Боже мой, из-за такой чепухи ты морочишь мне голову!

— Чепухи? — Трост даже растерялся от обиды, а потом решительно сунул письмо обратно в карман.

— Положим, ты мог бы дать мне это прочесть, — заметил Гримо. — От кого?

— От кого? Зачем тебе знать, от кого оно, — это же чепуха!

— Ну ладно, ладно, посмотрим. Расскажи.

— Это письмо капитана Бертона, — произнес Трост с расстановкой. — Того самого Бертона, которым ты так интересовался, и касается той самой экспедиции… Впрочем, что тебе об этом говорить — это же чепуха…

— Откуда оно у тебя?

— Бертон собственноручно отдал его мне.

— Для отправки по адресу?

— Нет, для передачи тебе, — съязвил Трост и расхохотался. Однако смех получился неестественным до тошноты. Видно, в каком-то уголке души аптекаря теплилось сознание неприличия его действий. А впрочем, этот Бертой — его стоило проучить! Да и черт с ним, в конце концов, — у Троста есть свои цели, собственная жизнь…

Гримо нехотя подхихикнул — ему было не до смеха. Письмо могло оказаться чрезвычайно важным, и заполучить его было необходимо; но не следовало обнаруживать большой заинтересованности перед Тростом, а то как бы этот идиот не заломил втридорога…

Однако Трост был не так глуп, как полагал мьсе Гримо и как казалось всякому, кто судил о нем по наружности. Правда, аптекарь не совсем ясно понимал, почему так велик интерес французов ко всему тому, что предпринимается англичанами в Восточной Африке. Но не зря же Гримо еще во время пребывания Бертона в Занзибаре так настойчиво расспрашивал аптекаря о целях и маршруте экспедиции, ее силах и материальных средствах, о сроках ее работы и всяких других обстоятельствах?.. Так что напрасно этот рыжий французик делает безразличный вид! Трост знает настоящую цену вещам. Может быть, завладев этим письмом, он стал господином всей своей дальнейшей судьбы… Многие годы ждал он случая и теперь не упустит его!

Некоторое время они молчали.

Трост сидел неподвижно, склонив голову набок, и громко сопел. Гримо сменил тактику:

— А, я понял — ты пошутил! Ни черта там нет, в этом письме, ведь это пустой конверт, да? О, парень, разве можно так шутить! Я думал, ты в самом деле… Ну черт с ним, давай выпьем еще немного рому и пойдем по домам…

— Какие шутки, — всполошился Трост. — Письмо очень важное.

— Ах, ты его читал? — подхватил Гримо. — Ты вскрывал конверт? Тогда твое письмо ничего не стоит. Ты мог вложить туда какую угодно фальшивку! Ха-ха! Можешь нести его обратно— фальшивок мне не надо!

Трост забеспокоился.

— Что за глупости, Пьер! Разве ты первый день меня знаешь?

Он вздохнул и снова полез в карман за письмом, но передумал и, глядя исподлобья на собеседника, заговорил сбивчиво и нервно:

— Пьер, ты знаешь меня — я всегда готов для друга на любую жертву. Но ты знаешь также, что человек не должен забывать о себе. Я думаю, что и ты сам не забываешь о себе, Пьер. Вот и я не хочу забывать о себе, хотя раньше я часто думал только о других и оказывал людям услуги во вред себе самому и потом страдал из-за своей же собственной доброты. Могу сказать, что и в Занзибаре я оказался из-за своей доброты, потому что я помог одной бедной девушке выйти из очень трудного положения, и вот… ну ладно, не будем об этом. Одним словом, ты понимаешь, что я должен подумать о себе…

— Думай, конечно думай, милый Трост, — перебил его Гримо, — только, может быть, мы сначала все же почитаем письмо?

— Погоди, Пьер, дай мне закончить, раз уж я начал. Так вот, я всегда делал для людей все что мог, и для тебя в том числе — скажи, что это неправда? Вот видишь! Теперь, чего же я хочу? Как я тебе уже сказал, я попал сюда, в этот проклятый Занзибар, из-за того, что помогал людям, а они за мое добро отплатили мне… Ну, да это я уже говорил. — Трост вытер лоб рукой в желтых веснушках. — Так вот, я хотел бы теперь, чтобы за мое добро и мне отплатили… Одним словом, я хотел бы выбраться отсюда, Пьер. Ты понимаешь меня? Вот если бы, скажем, — французский паспорт!

Выговорив, наконец, то, что мучило его все это время, Трост даже икнул от волнения и молча уставился на секретаря французского консулата…

— Э-э, брат… — озадаченно протянул Гримо.

— Пьер, письмо этого стоит, уверяю тебя! — заторопился Трост. — Поверь мне, это очень важное письмо!.. Тебя золотом осыплют…

— Держи карман шире! — огрызнулся Гримо.

— Слушай, — нетерпеливо продолжал аптекарь, — у меня есть немного денег. Мне они нужны на жизнь в Европе, но если тебе потребуется сколько-нибудь — немного, конечно, — я мог бы… Сделай это, Пьер, сделай это для меня, ты понимаешь, мне осточертел этот Занзибар, эта жара, эти арабы, негры, вся эта раскаленная земля, я хочу в Европу, где мужчины носят сюртуки, а женщины шляпки, где есть зеленая трава и аптеки…

Гримо ухмылялся. Теперь он чувствовал себя сильнее.

— Давай письмо, — сказал он, протянув руку.

Трост полез было в карман, но тут же спохватился.

— Нет, — возразил он, — сначала давай договоримся.

— Странный человек! — возмутился Гримо. — Я должен обещать ему французский паспорт за какую-то бумажку, на которой неизвестно что написано. Если хочешь серьезно разговаривать, читай письмо.

Трост посмотрел на Гримо. Тому не удавалось скрыть своего нетерпения. «Согласится! — подумал Трост с ликованием. — Он ведь сам когда-то намекал».

— Хорошо, — сказал аптекарь срывающимся от волнения голосом. — Я прочту тебе некоторые выдержки.

Трост достал конверт и вынул письмо. Бумага прыгала в трясущихся руках. Подумать только: он на пороге осуществления своей давней мечты! Конечно же, они дадут ему паспорт, за такое дело не могут не дать. Он поедет в Европу! Сначала во Францию, а потом… Хорошо, пусть не в Австрию, туда путь для него заказан, но ведь можно поехать, например, в Баварию, там тоже Альпы, там говорят почти совершенно так же, как у него па родине, там в деревушках под черепичными крышами живут добродушные и доверчивые крестьяне, там растут липы и бродят коровы с бубенчиками… Там он снова откроет аптеку; он женится на богатой крестьянке, у него будут дети… Ах, как прекрасна будет жизнь!

Сморгнув слезу, Трост развернул письмо.

— Читать? Ну вот, слушай… — аптекарь поискал глазами такое место, чтобы оно и не очень разочаровало Гримо своей безобидностью, и не содержало бы особенно важных сведений. — Вот, например, хочешь послушать, что он пишет о Занзибаре? «Европейское общество Занзибара, состоящее по преимуществу из лиц с сомнительным прошлым, погрязло в пьянстве и разврате. Почти каждый европеец, именующий себя негоциантом, замешан в торговле «черной слоновой костью», как здесь называют невольников-негров, и держит по нескольку рабов и рабынь у себя дома… Даже некоторые официальные представители европейских правительств не составляют исключения…» Ну, как?

— Это чепуха, — махнул рукой Гримо.

— Как сказать! — раздался вдруг голос из-за портьеры, прикрывающей входную дверь. — Добрый вечер, сеньоры.

В салоне появился смуглый детина могучего сложения, известный в Занзибаре под одним только именем — Рибейро, отъявленный работорговец, один из тех, кого больше всех касались только что прочитанные строки из письма Бертона.

— С одной стороны, это действительно чистейший вздор, — продолжал пришелец. — Но, с другой стороны, не в наших с вами интересах, сеньоры, чтобы дурная слава о нас распространялась по свету. Знаете, всегда найдутся какие-нибудь моралисты, станут горланить в парламентах, начнут создавать комиссии… Не люблю, когда хорошо воспитанные господа обращают на нас внимание и суют свой нос в дела, в которых они не смыслят. За ваше здоровье, сеньоры, — заключил свою речь Рибейро и, подойдя к буфету, опорожнил стакан рому.

«Черт его принес», — подумал Трост и спрятал письмо. Рибейро из-под густых бровей наблюдал за каждым его движением.

— Кстати, сеньоры, французский консул по всему городу разыскивает своего секретаря.

Это было похоже на правду: Гримо задержался сегодня дольше обычного. Продолжать разговор в присутствии третьего лица было невозможно. Гримо поднялся и сказал Тросту на немецком языке, которого Рибейро не понимал:

— Придется уйти. Я подожду тебя у поворота на Невольничий рынок. Сейчас темно, поговорим на улице. Не задерживайся и постарайся не вызвать у него подозрений. До свидания, джентльмены, — добавил он по-английски. — Желаю приятного времяпровождения.

Едва француз скрылся за дверью, Рибейро подошел к Тросту вплотную, посмотрел на аптекаря сверху вниз и сказал внятно:

— Давай-ка сюда эту писанину, ты, медицинская пиявка.

— Как вы сказали? — пробормотал Трост и попытался подняться, но Рибейро тяжелой ладонью придавил его к креслу, после чего без лишних церемоний полез к Тросту в карман сюртука.

— Погодите, что вы делаете! — хрипло взвизгнул перепуганный Трост и обхватил впалую грудь обеими руками, защищая свое сокровище.

Тогда Рибейро огромным кулаком стукнул Троста сверху вниз по круглой голове; голова мгновенно поникла, как у спящего, а руки повисли вдоль тела. Рибейро вытащил конверт, выпил еще стакан рому и вышел.

Всю ночь аптекарь Трост разыскивал Рибейро по притонам Занзибара, но нигде не мой найти. Лишь к вечеру следующего дня он застал негоцианта на квартире.

— Какое письмо? Да ты в своем уме? — ответил португалец. — Нет у меня никакого письма. Не веришь — иди, жалуйся.

В том-то и беда, что жаловаться Трост не мог. День за днем он приходил к дому Рибейро и, если тот удостаивал его аудиенции, слезно умолял вернуть письмо. Но португалец только забавлялся его мольбами: послушав, он прогонял аптекаря с угрозой донести на него английским властям. Наконец, когда посещения Троста ему окончательно надоели, Рибейро сказал:

— Вот что, парень: бумажку эту я давно сжег. Ступай себе и не приставай больше.

И когда ошеломленный известием Трост пошел прочь — с поникшими плечами, безжизненно повисшими руками, опущенной на грудь круглой головой, похожий как никогда на огородное пугало, даже в черством сердце Рибейро шевельнулся червячок жалости, и он крикнул вдогонку аптекарю:

— Никто ничего не знает! Я буду молчать, можешь не беспокоиться!

Но Трост уже не слышал. Да если бы и слышал?..

Крушение всех надежд подействовало на Троста катастрофически. Он прекратил посещения «Домика во дворе», совсем перестал брить подбородок, ходил в нечищеном платье. Как все слабые духом, он стал искать забвения в алкоголе, и жители Занзибара, удивлявшиеся поначалу, со временем привыкли к тому, что бывший лейб-медик английского консула с утра до вечера хлещет ром, приписав это безутешной скорби Троста по своему благодетелю.

Так шли дни за днями, пока, наконец, не прибыл из Калькутты новый британский консул капитан Регби. Это был молодой еще офицер, воспитанный в более современном духе, чем его предшественник. На те области консульской деятельности, от которых Хамертон брезгливо отстранялся, он в первую очередь и обратил внимание. Неделю спустя по приезде консул вызвал к себе аптекаря Троста.

Трост вычистил сюртук, сбрил отросшую бороденку, надел чистую рубашку и отправился на прием в несколько приподнятом настроении. Что ж, не удалось вырваться в Европу — значит, не судьба! Значит, надо здесь устраивать жизнь, как это делал он до сих пор, а по возможности и лучше. Вот понадобился он и новому консулу. Не завести ли сразу разговор о прибавке жалованья? Как-никак, он двенадцать лет…

Войдя в консульский кабинет, Трост не узнал его. Письменный стол, уюгно стоявший при Хамертоне в дальнем углу, был переставлен к окну и повернут к свету левой стороной по требованиям новой гигиены; книжный шкаф был передвинут к дальней стене, а на его прежнем месте красовался огромный, тяжелый и безобразный сейф из толстого железа. Подполковник Хамертон всегда здоровался с аптекарем за руку; новый консул — стройный худощавый мужчина в военной форме — при его появлении поднял подбородок, произнес вопросительно «Трост?» и велел вошедшему следом секретарю оставить их наедине. Не пригласив Троста сесть, консул подошел к несгораемому шкафу, не спеша отпер его, достал несколько бумаг, запер железный шкаф, подошел к письменному столу, положил перед собой извлеченные из сейфа бумаги и только тогда обратился к Тросту:

— Надеюсь, вы сами понимаете, что ваши э-э… медицинские услуги мне не понадобятся. Я не собираюсь болеть, а кроме того, мною выписан настоящий врач, имеющий соответствующее образование…

Трост, еще не поняв до конца смысла сказанных слов, сразу почувствовал себя бесконечно несчастным.

— Надеюсь, это ясно? — продолжал консул. — Вот так. Теперь — собственно к предмету нашего разговора. Мне известно, — консул поправил одну за другой разложенные перед ним бумаги и выразительно посмотрел на Троста, — что вы, злоупотребив доверием покойного подполковника Хамертона, стали тайным агентом французов. — Заранее подготовленная фраза была увесистой и чеканной. Трост даже не охнул, а только уронил на грудь свою круглую голову, как от удара кулаком. — Вы встречались в условленном месте с представителем французского консулата в Занзибаре, выполняющим разведывательную функцию, и передавали ему секретные сведения.

Трост почувствовал слабость в коленях и беспомощно оглянулся, ища опоры. Консул безжалостно продолжал:

— Мне известно также ваше прошлое, которое вы скрыли от моего предшественника. На основании имеющихся у меня данных я мог бы уже теперь отправить вас в тюрьму…

Трост тихо плакал. Слезы бежали из его маленьких, глубоко посаженных глаз, скатывались по одутловатым щекам, повисали на свежевыбритом подбородке и падали на чистую рубашку.

— Прекратите это, — брезгливо поморщился консул. — Сядьте. Вон туда, — он кивнул на ряд стульев, стоявших вдоль стены.

Трост, пошатываясь, добрался до стульев и бессильно опустился на один из них, сломавшись, как штатив, во всех своих узловатых суставах. Собравшись с силами, он заговорил:

— Господин консул… Господин консул… Я не знал, что так получится… Я не говорил ему ничего важного, поверьте мне! Это были общеизвестные сплетни. Консул Хамертон был мне как родной отец. Не губите меня, господин консул! — Трост нещадно путал английские и немецкие слова. — Я еще не стар, господин консул, мне нет еще и сорока лет. Я всегда делал людям одно добро. Старая ведьма все наврала — ее дочь умерла от другой причины… Господин консул, пожалейте меня! Боже, боже, отчего я такой несчастный! Господин консул… Господин консул…

Трост не мог больше говорить и только всхлипывал беззвучно.

— Послушайте, возьмите себя в руки! — прикрикнул консул. Трост выпрямился и поднял голову. — Вы старая баба! Черт с вами, я не стану сажать вас в тюрьму. Мы посмотрим, на что вы еще годитесь. Но из Занзибара придется вас отправить. Хотите уехать отсюда?

Проблеск надежды мелькнул на лице аптекаря.

— Да, господин консул! — с благодарностью в голосе ответил он. — О, да!

— Идите, — сказал консул. — Нет, погодите. Подойдите сюда. Подпишите вот это. Так. Теперь идите.

Когда дверь за Тростом затворилась, консул довольно ухмыльнулся. Он и не предполагал, что удастся так быстро выполнить просьбу своего лондонского приятеля из Скоттланд-Ярда. Приятелю требовался человек, пригодный для любых поручений. Правда, Трост был глуповат и слишком уж труслив — даже не попробовал отпираться. А ведь ничего определенного консул о нем по существу и не знал — так, подозрения… Но трусость не беда — будет безотказнее работать…

Вскоре аптекарь Трост исчез из Занзибара. Никто не знал, куда он делся: много судов отплывало в те дни из занзибарского порта — и в Индию, и в Европу, и в Америку. После ходили слухи, что кто-то видел Троста в Марселе, где он будто бы подносит багаж прибывшим пассажирам, другие сообщали, будто Трост объявился в Лондоне, одет как джентльмен и промышляет скупкой морских инструментов, заложенных по кабакам спившимися шкиперами. Так или иначе, во всяком случае с занзибарского горизонта аптекарь Трост исчез навсегда.