В один из пасмурных унылых октябрьских дней сэр Ричард Бертон, британский консул в Триесте, сидел за письменным столом в кабинете своей небольшой виллы на берегу Адриатического моря. Он сидел сгорбившись, на его широкие, когда-то крутые и могучие, а теперь бессильно опущенные плечи был наброшен темно-серый шотландский плед. Худощавое лицо было изжелта-бледно, глубокая морщина легла меж бровей и прорезала высокий лоб; жесткие седоватые усы, маскируя упрямый рот, свисали на тяжелый подбородок; волосы, когда-то черные с шелковистым блеском, были теперь белыми, но почти не поредели. Сэр Ричард зябко кутался в плед и время от времени болезненно морщился от раздирающего грудь глубокого кашля.
Консулу шел семидесятый год.
Врачи запрещали ему работать, и жена ревниво следила за выполнением их предписаний. Но сегодня он решил во что бы то ни стало ответить на письмо, полученное на позапрошлой неделе. Письмо лежало перед ним на столе. Написанное плавным, уравновешенным почерком, оно гласило:
«20 сентября 1890 года.
Дорогой Бертон!
Давно не имел от Вас никаких известий; надеюсь, что Вы здоровы и как всегда заняты Вашими плодотворными научными и литературными трудами.
Сегодня я отвлекаюсь от всех будничных дел, чтобы по традиции посвятить этот день памяти того замечательного человека, который когда-то был Вашим и моим другом. Прошло больше четверти века со дня его нелепой гибели, но память о нем навсегда жива в сердцах тех, кто знал его так близко, как Вы и я. Да, Джек был чудесный малый, смелый, талантливый, прямодушный, и у него было доброе сердце. Он обладал одним качеством, которым мы в годы нашей далекой юности, будучи еще младшими офицерами в полку, единодушно восхищались: он был рожден без страха. Джек презирал опасность и не понимал тех, кто, руководствуясь здравым рассудком, выбирал менее рискованные и более верные пути к достижению цели. Впоследствии, когда мы — я говорю о себе и моих сверстниках — повзрослели, мы стали понимать, что это качество, как и все на свете, имеет свою оборотную сторону. Как знать, не сыграло ли оно свою роль в постигшей Спика катастрофе, подробности которой так и остались во мраке.
Вспоминая об этом печальном событии, я одного не могу себе простить. Ведь он звал меня к себе в Ильминстер, тогда, в сентябре 1864 года! Моя поездка к нему могла бы быть полезной мне самому, ибо мне хотелось выслушать его замечания по моей книге африканских впечатлений, которую я тогда как раз закончил. (Кстати, ее название «Прогулка по Африке», за которое меня многие упрекали, считая его легкомысленным, было подсказано мне не кем иным, как покойным лордом Пальмерстоном, который, встретив меня на одном из многочисленных приемов, последовавших после нашего возвращения в 1863 году, сказал мне шутя: «А недурную прогулку вы совершили!») Но я не поехал, так как некоторые поступки Джека внушали мне мысль, что он хочет подчеркнуть мою непричастность к решению основной задачи экспедиции, оставляя честь открытия для одного себя, а мне не хотелось присутствовать на диспуте в Бате на тех же правах, как и все прочие господа, не нюхавшие Африки. А ведь если бы я поехал, если бы я находился рядом с ним, несчастья наверняка не случилось бы! Так иногда побочные и мелкие обстоятельства определяют, быть или не быть событиям большого значения!
Но что прошло, того не вернешь. И единственное, что мы можем сделать теперь для бедного Джека, это сохранить о нем добрую память, как о человеке, который сделал так много для географической науки и для научной славы Британии. Надеюсь, что Вы, дорогой консул, разделяете это мое убеждение и поэтому не откажете поддержать меня своим авторитетом в поданном мною в Королевское географическое общество предложении установить у водопада Рипон, там где Нил вытекает из озера Виктория, мемориальную доску, которая увековечила бы память нашего незабвенного друга.
Надеюсь также узнать от Вас, какими новыми блестящими творениями порадует вскоре читающую публику Ваше неутомимое перо.
С пожеланием здоровья и благополучия, искренне Ваш
Это письмо сильно взволновало сэра Ричарда. Оно напомнило ему те далекие годы, когда он, молодой и полный сил, удивлял цивилизованный мир смелыми походами по неизведанным землям, открывал пути в дикие страны, куда не ступала нога европейца, слыл одним из самых ярких светил Королевского географического общества!..
Все в прошлом… После памятного конфликта со Спиком, когда трагическая смерть последнего избавила Бертона от поражения, но не принесла ему победы, Бертон охладел к географии. Позже, когда Стенли подтвердил правоту Спика, подведя черту под многовековой эпопеей раскрытия тайны нильских верховий, Бертон совсем перестал заниматься этой наукой. На книжных полках его кабинета, рядом с двумя десятками томов его географических сочинений, выстроились новые десятки томов лингвистических исследований и переводов из восточных литератур, среди которых блистал жемчужиной полный и неискаженный перевод на английский язык арабских сказок «Тысячи и одной ночи».
Да, много воды утекло с тех пор! И все же никакие наслоения прожитых лет не стерли, не сгладили даже впечатлений того бурного времени, когда два способнейших английских путешественника были сведены судьбой на одну дорогу, которая для двоих оказалась слишком тесной!
«20 октября 1890 года.
Дорогой Грант!
Я охотно присоединяюсь к Вашему предложению об увековечении памяти капитана Спика и готов принять участие в подписке, если такая будет иметь место. Я не раз высказывал свое мнение об этом выдающемся человеке и готов сделать это еще раз. Да, Джек был обаятельнейшим человеком из всех, кого я знал. Сильный телом и духом, мужественный, одаренный исследователь, он мог бы стать подлинным украшением нашей географической науки и стал бы им, если бы не эта нелепая смерть в самом расцвете сил… Что же погубило его? Этот вопрос я не раз задавал себе, но не мог найти полного и ясного ответа, поскольку самые обстоятельства его гибели остались невыясненными. Вас, конечно, не миновали те отвратительные слухи, получившие распространение вскоре после катастрофы, которые приписывали мне какую-то темную роль. Мне не нужно говорить Вам, насколько они далеки от истины: я думаю, что если бы Вы хоть сколько-нибудь им доверяли, Вы не обратились бы ко мне со своим письмом. Впрочем, я не могу даже особенно осуждать тех, кто, не будучи близко знаком со мной, верил этим слухам и принял участие в их распространении: когда власти молчат о событиях, представляющих общественный интерес, что же остается публике, как не довольствоваться слухами? А наше правительство и Скоттланд-Ярд неизвестно из каких соображений оставили обстоятельства гибели Спика без всякого расследования. Мне лично эти слухи в свое время доставили много горечи и, разумеется, отразились на моей карьере; однако от этого они не стали справедливее, и сейчас, на склоне лет, я могу утешать себя сознанием, что я за всю мою жизнь не убил ни одного человека. Может быть, этот факт не делает чести бывшему офицеру такой воинственной армии, как британская, но мне он приносит высокое удовлетворение.
И все же во мне живет чувство вины перед Джеком. За что? Мне трудно это определить. Я был неправ в научном споре, но ведь не это погубило Спика. Возможно, я был в чем-то несправедлив в пылу моей полемики с ним, но и он применял против меня средства, в которых он, я уверен, впоследствии раскаялся бы. Очевидно, было что-то такое, что было сильнее нас обоих и что гнало нас, подстегивало и натравливало друг на друга. Это был тот всевластный дух ожесточенного, неукротимого карьеризма, отметивший своей печатью всю золотую эпоху расцвета нашей империи, которую теперь принято называть «викторианской». Подхлестываемые патриотическими славословиями, одурманенные завистью к молниеносно приобретаемым состояниям, почестям и титулам, мы бросались очертя голову в смелые авантюры, мало задумываясь над тем, приносим ли мы этим кому-нибудь, в том числе и самим себе, истинную пользу. Мы шли в дикие страны, неся отсталым народам представления о вещах, материальных и духовных, до которых они не доросли, и стараясь возбудить в них все ту же зависть, универсальный двигатель нашего «прогресса», чтобы заставить их забыть о своих собственных интересах и превратиться в одичавшую и алчущую толпу, готовую служить интересам Британии. Мы могли бы многое сделать для этих людей, если бы не пользовались своим превосходством над ними для того, чтобы их обманывать и разорять, а стали бы терпеливо передавать им то, в чем мы ушли дальше их; от этого не пострадали бы и наши интересы, если рассматривать их как интересы нации, а не скороспелого выколачивателя фунтов стерлингов, живущего сегодняшним днем. Мы могли бы стать действительными распространителями цивилизации; вместо этого мы добились такого результата, что имя англичанина сделалось ненавистным на всем Востоке, и будущим поколениям еще придется поплатиться за то зло, которое посеяли деды и прадеды.
Такова была обстановка тех лет, когда Спик и я скрестили оружие в дискуссии о Ниле. Речь шла тогда не только о том, кому отдать честь открытия нильских истоков; решалось еще и то, кто и как будет развивать результаты этого открытия и кто воспользуется его плодами. Люди часто отстаивают не то, что по их глубокому убеждению является истинным, а то, в чем они видят выгоду для себя. Многих из нашего поколения жизнь научила видеть вещи в ином, более правильном свете, но многие и сейчас сохраняют старые заблуждения. Наш общий друг Сэмюэл Бейкер совсем недавно, выступая с речью перед кадетами морского училища (я прочел эту речь в газете), говорил: «Ваши предки завоевывали и приобщали отдаленные земли к необъятным колониям Англии. Тот же дух предприимчивости и решимости преодолеть все трудности должен руководить вами и звать вас на подвиги». Я уважаю и люблю сэра Сэмюэла, но его поучения я приказал бы свалить в помойную яму. Будем надеяться, что молодые британцы сами стали умнее и не дадут сбить себя с толку призывами запоздалых конквистадоров.
Я говорю это, горячо желая счастья и процветания моей старушке Англии, милой мне, несмотря на то что почти всю мою жизнь я прожил вдали от ее берегов.
Вы спрашиваете, дорогой Грант, чем я занят теперь? Разумеется, пишу мемуары, что же мне еще остается? Однако боюсь, что я, как все автобиографы, взялся за эту задачу слишком поздно. Джентльмены преклонного возраста, оглянувшись на прожитую жизнь и найдя ее поучительной, садятся за воспоминания, описывают с трогательными подробностями детство, отрочество и юность И, не добравшись до зрелого возраста, роняют перо…
Искренне уважающий Вас
Закончив письмо, сэр Ричард достал большой конверт с инициалами, надписал своим размашистым, ровным, но неразборчивым почерком адрес: «Джеймсу Августину Гранту, полковнику. Дамфрис, Шотландия», и позвонил в колокольчик. Никто не появлялся. Сэр Ричард, тяжело поднявшись из-за стола, вышел из кабинета и стал медленно спускаться по лестнице вниз, в гостиную. Там стояло его большое кресло с подушками, в котором он иногда просиживал целые дни, слушая чтение, рассказы жены о событиях в городе и принимая доклады сотрудников о делах в консульстве,
На середине лестницы сэр Ричард был остановлен припадком кашля. Он вцепился что было сил в перила, но кашель не унимался, жестоко сотрясал все тело, вызывая страшный прилив крови к голове. В глазах заходили красные круги, ноги слабели… Бертон потерял сознание.
Слуги подобрали его и отнесли в кресло. Вернулась из города леди Бертон, худощавая женщина с измученным лицом, на котором болезненно двигались нервно искривленные тонкие губы. Леди Бертон послала за священником. Ее духовника не оказалось дома. Тогда послали к пастырю ближайшего сельского прихода.
Старый священник, ни слова не говоривший по-английски, приехал в консульском экипаже ни жив ни мертв. Зачем он понадобился таким важным господам? С большим трудом леди Бертон удалось объяснить ему, что надо отпустить умирающему грехи и принять его в лоно католической церкви, ибо до сих пор он к ней не принадлежал. Что ж, это можно; только как же им объясниться с барином, который лежит в кресле без движения и не раскрывает рта?
Леди Бертон сказала:
— Я буду держать его руку и говорить от его имени все что потребуется. Можно ведь так, правда? Ведь я его жена…
Немало на своем веку видывал священник кончин, но таких не приходилось. Торопясь, чтобы поскорее уйти, он сбивчиво говорил слова обряда, задавал положенные вопросы, и бледная женщина отвечала ему, а что — он не понимал, как, впрочем, и она его не понимала… Наконец, процедура окончилась, священник простился и поспешно ушел, забыв спросить свой гонорар.
А леди Бертон, стоя на коленях перед креслом, все еще сжимала в своих ладонях бессильную желтую руку и безумными глазами смотрела на поникшую белую голову: Ричард Бертон умер несколько минут назад.