Истина стоит жизни

ГЛАВА VI

Великое возбуждение царило среди ваджиджи, живущих на восточном берегу «моря Уджиджи» или озера, называемого Танганьика, что означает «Место встречи». Неподалеку от деревни Кавеле в заброшенной тембе, выстроенной когда-то одним арабским купцом, поселились необыкновенные люди — люди с белой кожей, сказочные вазунгу! Здесь таких не то что не видывали, большинство и не слыхало о них никогда.

Пришли эти люди с востока, откуда приходят арабские купцы, и привели с собой немалый караван со всякими товарами, но, странное дело, они не торгуют, не скупают слоновые бивни и отказываются даже от рабов, несмотря на сезонную дешевизну — по пяти кусков «меркани», американской бельевой хлопчатки, за взрослого мужчину. На базар они, впрочем, приходят, но только затем, чтобы закупить себе еды. Вазунгу покупают рыбу, кур, пальмовое масло, маниок и сладкий картофель, бобы и фасоль, артишоки, бананы… Сами они только выбирают, что им нравится, расплачиваются же бусами, которых у них очень много, — их рабы, почти такие же светлокожие, как они сами, и одетые в такие же дивные одежды, покрывающие все тело, а уносят купленное другие рабы, чернокожие, но тоже одетые гораздо богаче, чем любой вождь племени на берегах Танганьики.

Вот тут-то, когда вазунгу приходят на базар, самое удобное время рассмотреть их как следует. Правда, собирается слишком большая толпа, которая сопровождает белых людей неотступно шаг за шагом. Более смелые, конечно, прорываются вперед, а робким приходится довольствоваться тем, что удастся увидеть из-за спин передних. Хорошо еще, что передние рассказывают тем, кому не видно, как выглядят вазунгу и что они делают. Но рассказчиков слишком много и, увлекаясь зрелищем, говорят они слишком громко, а другие переиначивают их слова по-своему, так что иной раз ничего невозможно разобрать, зато в общем получается очень весело и смех в толпе вокруг вазунгу не смолкает ни на минуту. Странно, что самим вазунгу это как будто не нравится, они хмурятся, иногда кричат свои непонятные слова и жестами приказывают разойтись. Но удальцы, которые впереди, и не думают слушаться их и только пуще смеются и передразнивают глупых вазунгу, а те еще больше сердятся и спешат уйти к себе домой. Когда они уйдут, остается только рассесться возле их тембе и ждать; можно еще заглядывать в дверь и в щели, которых немало в старой, ветхой тембе, но это уже не так весело, как на базаре. Зато тут можно подсмотреть много интересного: вазунгу проводят время совсем не так, как все люди, у них много вещей, о которых никто не знает; ни как они называются, ни для чего предназначены; скорее всего, для колдовства.

Следовательно, вазунгу не только смешные, но еще и опасные люди. И если они не торгуют, то зачем же они через своих рабов стараются выведать у бывалых людей, опасно ли плавать по Танганьике, какие племена живут на ее берегах, какие реки впадают в нее или же из нее вытекают? Зачем ищут большие лодки для плавания по озеру, если они не торгуют? Здесь что-нибудь не чисто… Не к добру принесло вазунгу в наши края!

Вот какие дела творились в стране племени ваджиджи, самого многочисленного, сильного и умудренного из живущих на берегах Танганьики…

Вождь одной из общин ваджиджи по имени Каннина, с которым велись переговоры о плавании по озеру, был подозрителен и несговорчив. Каннина, собственно, не был наследным главой общины: раб покойного вождя, он был приставлен к малолетнему наследнику в качестве опекуна. При первом своем визите к англичанам он надел шелковый тюрбан и тогу из дорогой ткани. Первым долгом он обратился к Бертону с вопросом: «Видел ли ты меня издалека?», что означало, слышал ли ты еще задолго до прихода сюда молву обо мне? Бертон, разумеется, ответил утвердительно, рассчитывая этим заложить основу благоприятного развития отношений. Однако когда Каннина явился во второй раз, на нем была обычная «мбугу» — материя из луба тутовых деревьев, какую носили все местные жители. Не узнав вождя, Бертон приказал выставить его за дверь. Англичане попытались уладить инцидент при помощи дополнительного подарка. Каннина принял подарок, однако его наметившееся было расположение к вазунгу исчезло.

Переговоры затягивались, к немалому ущербу для англичан: припасы были на исходе, и чем дальше откладывалось соглашение, тем упорнее приходилось торговаться о цене за прокат судна и наем команды. А на Танганьике бушевали штормы, как на настоящем море. Бертон и Спик все определеннее убеждались, что в это время года невозможно исследовать озеро, располагая лишь обычными челнами. Местные жители не отплывали на них далеко от берегов, чтобы с приближением ненастья успеть высадиться на сушу. Пересекали озеро только в двух наиболее узких местах — у северной оконечности и посредине. Некоторые берега были населены племенами, сильно потерпевшими от разбоя рабопромышленников и потому враждебными чужеземцам.

И все же счастье улыбнулось путешественникам. У арабского купца шейха Хамеда бин Сулейима, жившего на острове Казенге у западного берега, было большое парусно-гребное судно, подобное нильской дахабии. На этом корабле можно было плавать по Танганьике в любую погоду и на любом удалении от берега. Дошел слух, что шейх Хамед, узнавший о нужде англичан, готов предоставить дахабию в их распоряжение. Воодушевленный известием, Бертон покорил Каннину любезным обращением и щедростью своих предложений, и вскоре была снаряжена большая лодка с командой в двадцать гребцов, чтобы доставить посланца экспедиции к противоположному берегу. Предполагалось отрядить в это плавание шейха Саида бин Салима, однако премудрый шейх под всякими предлогами увиливал от почетного поручения, и капитан Спик, здоровье которого несколько поправилось и зрение почти восстановилось, вызвался ехать сам.

Ясным и тихим мартовским утром Спик в сопровождении сиди Бомбея, выступавшего па этот раз в роли переводчика, поваренка Гаэтано и двух солдат-белуджей прибыл к главной пристани Уджиджи — небольшой галечной отмели, окруженной тростниковыми зарослями, где его ожидала длинная лодка, выдолбленная из древесного ствола. Капитан и десять человек команды были уже здесь, остальные должны были присоединиться в следующей прибрежной деревне.

Матросы были совершенно голые: чтобы не замочить в воде свои одежды из козьих шкур или мбугу, они свернули их в котомки и положили под сиденья. Усесться в узком челне, как казалось Спику, было мудрено даже в этом составе — куда же поместятся остальные десять гребцов? Однако все разместились очень легко: Спику отвели середину, где он мог полулежать на разостланных циновках, рядом с ним примостились его спутники, капитан пробрался на нос, а гребцы сели по одному на тонкие брусья, положенные поперек челна.

С веселым гиканьем тронулись в путь. Парные весла с уключинами на Танганьике были неизвестны. Матросы были вооружены шестами с рогаткой внизу; оба конца рогатки расщеплялись в одной плоскости, и в щели укреплялась небольшая дощечка наподобие весла. Перевесившись всем корпусом за борт, гребцы как бы черпали воду этим орудием, брызги летели во все стороны, разумеется и в лодку; для голых матросов это не составляло никакого неудобства, чего нельзя было сказать о капитане Спике.

В назначенном месте лодка с разгону въехала на прибрежный песок. Отставших гребцов поблизости не оказалось. Для Спика это не было большой неожиданностью: африканцы и по суше-то не особенно охотно сопровождали европейца! Но теперь уже дело Каннины заставить своих людей повиноваться приказу… Матросы еще меньше расстраивались неаккуратностью своих товарищей. Оттащив лодку подальше от воды, они занялись своими делами: кто собирал хворост для костра, кто искал грибы — любимую пищу ваджиджи, кто строил шалаш, а кто ловил рыбу. Одни рыболовы закидывали удочки с короткой и толстой леской из волокон растений и грубым крючком, на который насаживались кусочки мяса или рыбы, другие же, забредя в заросли камыша, опускала в воду небольшую сетку, укрепленную на деревянном обод^, а свободной рукой при помощи палки пугали рыбу, загоняя ее в ловушку.

Гаэтано приступил к приготовлению обеда. Он прежде всего достал котелок и пошел зачерпнуть воды из озера. Но не успел он опустить котелок в воду, как к нему вихрем подлетел один из Гребцов, вырвал закопченный, вымазанный остатками пищи сосуд и зашвырнул его далеко от воды, а сам подбежал к Спику и, гневно жестикулируя, стал что-то кричать.

— Нельзя черпать воду тем сосудом, в котором готовится пища, — перевел Бомбей. — Крокодил почует запах съестного, подплывет и утащит человека в воду, а если не утащит, то выследит и увяжется за лодкой, когда мы отплывем. Он может опрокинуть лодку, и тогда нам всем конец.

Спик не вполне доверял россказням о крокодилах, многое относя за счет суеверного страха местных жителей перед ненавистными водяными хищниками. Ведь ограждают же вад-жиджи от крокодилов места для купания, втыкая в дно ветку дерева, которому приписываются магические свойства, и все уверены, что крокодил не посмеет нарушить обозначенную таким образом границу! Тем не менее Спик сделал строгое внушение Гаэтано и заодно приказал ему почистить котелок.

Предусмотрительность тех, кто заблаговременно занялся постройкой шалаша для ночлега, оказалась не напрасной: отставшие гребцы до вечера так и не появились. К наступлению темноты шалаши у всех были готовы. Они состояли из нескольких ветвей, воткнутых заостренным концом в землю и связанных верхушками; поверх были набросаны охапки травы. Те ваджиджи, которым постройка на этот раз особенно удалась, шутливо похвалялись своим достижением: «Вот, видали? Вот как надо строить!» А нерадивых строителей все дружно поднимали на смех.

Спик приказал поставить свою палатку и улегся, едва спустилась тьма. Однако спать в эту ночь никому не пришлось. Вскоре после заката подул юго-западный ветер, небо покрылось низкими тучами и хлынул дождь. Такого ливня Спик не помнил за все путешествие. Палатка защищала его от бичующих холодных струй, гребцы же в своих дырявых шалашах чувствовали себя едва ли лучше, чем под открытым небом. По лощине, в которой расположился лагерь, устремился к озеру мелкий, но широкий поток; вода снесла шалаши, залила постель Спика и грозила смыть палатку. Собрав людей, Спик приказал им держать палатку за полы. Так продолжалось несколько часов. Даже гиппопотамы, гуляющие в свой обычный час по окрестным полям, были, судя по их раздраженному храпу и реву, рассержены необычайным разгулом стихии.

Утро принесло мало облегчения. Ливень кончился, но буря не унималась. Из деревни вернулся капитан, который привел с собой нескольких гребцов, но, поглядев на бушующие воды, он только покачал головой и не решился подавать команду к отплытию. Послали гонцов в Кавеле принести какой-нибудь провизии и сухих дров из запаса, потому что хворост, собранный здесь, был пропитан влагой и наотрез отказывался гореть. Тем временем подошли последние отставшие гребцы. После полудня ветер утих и лодку опустили на воду. Теперь матросы сидели попарно, едва помещаясь на узких сиденьях, и вода лишь на несколько дюймов не доставала до края бортов, зато от резких ударов двадцати весел лодка лихо неслась по присмиревшим волнам…

Держались близко к суше, и Спику был хорошо виден восточный берег Танганьики. Он был заметно ниже западного, где крутые, как стена, утесы подступали, казалось, к самой воде. Тем не менее озеро выглядело очень глубоким уже у самого берега, и лишь там, где речки и ручьи вынесли много гальки и песка, встречались неширокие отмели, густо поросшие тростником, рогозом, осокой и другими водяными растениями. Заводи и бухты, окаймленные такими зарослями, служили приютом множеству крокодилов и гиппопотамов. Крокодилы редко попадались на глаза: коварный и трусливый зверь предпочитает прятаться в зарослях или лежать притаившись на дне, чтобы в первый же подходящий момент напасть на неосторожную жертву. Но бегемоты, эти беспечные с виду гигантские водяные свиньи, простодушно глазели на проплывающих людей и лишь временами всхрапывали сердито, как бы выражая свое недовольство вторжением незваных гостей.

Пологие холмы как вблизи, так и в отдалении были сплошь покрыты густыми лесами. Несмотря на всю пышность растительности, зрелище было весьма однообразным и скорее утомляло, чем ласкало взор. Даже речные долины выделялись лишь вмятинами на ровной линии гребня холмов, а устья рек были замаскированы густыми тростниковыми зарослями. Где-то в лесах, возможно, ютились деревни, но их не было видно в гуще зелени, и поля тоже были скрыты за стеной леса. А впрочем, мало, очень мало было здесь деревень, и берег казался совершенно безлюдным. Роскошь дикой растительности позволяла безошибочно судить о благоприятном климате и плодородии почвы. Почему же так мало людей живет в этом благодатном краю? Спик находил этому лишь одно объяснение: вероятно, берега Танганьики в недавнем прошлом подвергались набегам отрядов работорговцев, которые разрушали селения, похищали скот и уводили людей на морское побережье, чтобы продать в дальние страны…

Спик пытался расспрашивать капитана и матросов о местах, мимо которых они проезжали, но те либо совсем не отвечали, как будто не слышали вопросов, либо очень невежливо просили его замолчать. По-видимому, местные суеверия, а может быть, и более здравые соображения запрещали им рассказывать чужеземцу о своей стране. Не разрешали ему также ни определять при помощи инструментов местоположение мысов и видимых горных вершин, ни измерять глубину озера.

На второй день плавания прошли место впадения Малагарази, самой крупной реки, питающей озеро. Однако и здесь все было скрыто от глаз высоким тростником, и только широкий залив да пологая долина позади него позволяли угадывать большое речное устье.

На четвертый день прибыли в маленькую деревушку, откуда обычно начиналось плавание к противоположному берегу. Было уже за полдень, но море было так спокойно, что капитан решил немедленно взять курс на остров Кивира у западного берега Танганьики.

Ясная тихая погода продержалась до темноты. Было уже за полночь, когда из мрака, слегка растворенного ярким сиянием звездного неба, стали вырисовываться очертания островов. неясные и обманчивые. Усталые матросы гребли молча, лишь изредка обмениваясь односложными замечаниями. Вдруг послышался всплеск чужих весел, и где-то впереди на блеснувшей под звездами волне показался быстрый челн, потом он снова исчез и тут же возник совсем рядом, так что стали видны силуэты людей, вооруженных длинными копьями.

— Эй, остановись! Кто такие?

Спик не понял слов, но громкий хриплый голос, гулко раскатившийся над водой, не предвещал ничего доброго.

Гребцы затормозили пирогу, и капитан стал что-то говорить. С челна изредка откликались короткими требовательными фразами.

— Что такое, Бомбей? — встревоженно осведомился Спик.

— Сторожевая лодка здешнего вождя. Спрашивают, кто мы и зачем плывем. Капитан отвечает, что мы мирные ваджиджи, везем музунгу, большого мундева, в гости к большому мундева шейху Хамиду на остров Казенге…

На сторожевом челне, по-видимому, удовлетворились полученными сведениями. Вопросы прекратились, послышались веселые, приветливые возгласы, переговаривались уже не один начальник караула с капитаном, а все гребцы обеих лодок, и челн приблизился к самому борту лодки.

Гребцы обнимались, хлопали друг друга по плечу, обменивались похвалами; стали рассказывать друг другу о последних происшествиях в своих краях, и все закурили трубки, без которых не обходится ни одна дружеская беседа. Расстались добрыми друзьями, и каждое судно направилось по своему назначению: лодка Спика к резиденции вождя на острове Кивира, самом большом из прибрежной группы островов, а сторожевой челн в свой водяной грот на маленьком островке, самом удаленном от берега.

Приняв в своей палатке местного вождя и обменявшись с ним традиционными подарками, Спик посвятил остаток дня ознакомлению с островом: разыгравшаяся непогода не позволяла продолжать плавание. Остров Кивира, кряжистый холм пяти миль в длину и двух в ширину, был отделен от материка узким проливом, по другую сторону которого находился скалистый мыс, южная оконечность горной цепи Угухха, тянущейся вдоль западного берега Танганьики. Пролив был настолько узок, что, если смотреть на Кивиру с озера, ее можно было легко принять за полуостров. Склоны холма, густо поросшие лесом, местами были превращены в террасы, по всей видимости искусственные; на них росли кукуруза, гигантское просо, бобовые растения, маниок, сладкий картофель и различные овощи.

В деревушках, встречавшихся на каждом шагу, вокруг грибовидных хижин бродило множество коз и домашней птицы. Одеждой жителям служили подвязанные на поясе шкурки черных обезьян, кошек или мелких полевых грызунов. Черных обезьянок, как узнал Спик, ловили на полях, когда созревала кукуруза, их любимая пища. Ловцы украдкой расставляли сети, а затем с гиканьем и свистом, швыряясь камнями и размахивая палками, шли шеренгой через поле… Островитяне были миролюбивы и добродушны, лишь немногие из них носили при себе копья или луки со стрелами, и единственное, чем они вызывали неудовольствие Спика, было их неутолимое любопытство.

До вечера море так и не успокоилось. Пришлось заночевать на Кивире. Прежде чем лечь спать, Спик зажег свечу, чтобы привести в порядок разбросанные вещи. Мгновенно палатка наполнилась несметным количеством маленьких черных жучков, облепивших стены и все предметы. Напрасно Спик смахивал насекомых со своей одежды и постели: на место согнанных немедленно наползали десятки других. Погасив свечу, Спик лег в постель и постарался заснуть, а назойливые твари забирались ему в рукава, в бороду, ползали по ногам и по животу… Уснув на короткое время, он был разбужен — увы, слишком поздно — насекомым, которое лезло ему в ухо.

Пытаясь извлечь жучка, Спик лишь загнал его дальше внутрь. Напуганное насекомое продолжало пробираться по узкому проходу, пока не натолкнулось на препятствие. Рассердившись, жук принялся с ожесточением атаковать барабанную перепонку. Голова наполнилась страшным грохотом, дикая боль буравила мозг. При всем ужасе своего положения Спик не терял чувства юмора: ему пришел на память случай, когда принадлежавшие экспедиции ослы, пасясь в кустарнике, потревожили семейство диких пчел. Пчелы жужжали над ними, жалили их в морды и в глаза, а несчастные животные носились не разбирая дороги, скребли головы передними ногами, кидались в кусты, в колючки, на стены хижин крааля… Спик тоже был готов скакать, брыкаться и биться головой о стену.

«По убеждению впечатлительных юнцов, — думал он, — читающих про нас в воскресном выпуске «Таймса», мы только и делаем, что сражаемся с полчищами дикарей и душим львов голыми руками. А между тем в наших приключениях больше смешного, чем героического, и вообще все эти путешествия полны романтики только для тех, кто знает о них издалека, а для тех, кто их совершает, это попросту дьявольски трудная и изнурительная штука…»

С этой мыслью Спик, объятый жаждой мести проклятому зверьку, принялся совать себе в ухо лезвие перочинного ножа, стремясь поразить злодея. В конце концов это ему удалось, и после нескольких тычков в спину жук прекратил свою возню. Но и ухо, как Спик только теперь заметил, жестоко пострадало. На другой день вокруг ушной раковины образовалась огромная опухоль и шея покрылась нарывами, которые потом мучили Спика еще несколько месяцев. Однако Спик и тут находил, что нет худа без добра: раздражение нервной системы помогло ему, как он утверждал, избавиться от воспаления глаз, ибо с этой ночи он снова стал нормально видеть.

Касенге, расположенный в двух часах плавания к юго-западу от Кивиры, издалека казался совсем маленьким комочком суши, случайно оторвавшимся от материка. Леса на нем не было, лишь несколько пальм росло вокруг небольшой деревушки, и по всему невысокому островку, похожему на выступающую из воды спину бегемота, зеленели хорошо возделанные поля.

Шейх Хамед бин Сулейим, празднично приодетый, с шелковистой, старательно расчесанной бородой, почти такой же широкой, как у самого Спика, только черной, а не каштановой, стоял на пологом песчаном берегу в окружении своей челяди и большой толпы местных жителей. Он сердечно приветствовал прибывших, взял Спика под руку и повел его к своему дому, по пути расспрашивая о здоровье членов экспедиции и ее делах. Понимая с пятого на десятое, Спик отвечал односложно знакомыми ему арабскими словами.

Дом шейха Хамеда был таким же, как дома арабов в Уньямвези: обмазанный глиной, в несколько комнат, с просторной террасой, на которой хозяин принимал посетителей — преимущественно вождей и их посланцев, часами обсуждая с ними местные сенсации или договариваясь о торговых сделках.

— Здесь все в вашем распоряжении! — шейх указал широким жестом на свои хоромы и поклонился. — К несчастью, меня поздно предупредили о вашем приезде, и я не успел приготовить мой второй дом, где бы вас ничто не стесняло. Но этот дом будет готов для вас через день или два.

Спику не терпелось поскорее приступить к деловым переговорам, но предупредительный хозяин первый заговорил о своей дахабии, Сейчас судно находится на восточном берегу, но скоро оно должно вернуться, и тогда Спик сможет им воспользоваться. Правда, добавил шейх, возможны трудности в наборе команды: туземцы не обучены плаванию под парусами, а его собственные люди нужны ему до последнего человека, так как он должен отправиться в дальний поход на запад: вождь племени варува приготовил для него большую партию слоновых бивней. Но если Спик проявит терпение, то ему, может быть, удастся завербовать кое-кого из матросов, состоящих у шейха на временной службе: они хотя и торопятся домой, на озеро Укереве, но за хорошую плату, пожалуй, согласились бы задержаться.

При упоминании об Укереве, огромном озере, лежащем к северу от Уньямвези, у Спика снова шевельнулось сожаление, что экспедиция не направилась к нему. Но теперь Укереве было далеко, и задача состояла в том, чтобы как можно подробнее изучить Танганьику.

Шейх Хамед охотно рассказывал Спику об озере. По его словам, ему приходилось плавать по всему озеру вдоль и поперек. Южный конец дальше отсюда и значительно шире, чем северный. Озеро очень глубоко: посередине нет ни одного острова, ни единой мели. Но вблизи берега встречается немало островов, и все они отделены от суши лишь узкими проливами. На юге в озеро впадает большая река, на севере же — этот пункт представлял для Спика наибольший интерес — на севере, сказал шейх Хамед, он видел большую реку, которая называется Рузизи. Эта река больше самой Малагарази и не впадает в озеро, а вытекает из него. Шейх не осмелился войти в русло, потому что жители берегов Рузизи настроены против чужеземцев; однако он подплывал настолько близко, что мог явственно ощущать течение воды из озера в реку…

Это сообщение взволновало Спика. Оно совпадало с тем, что говорил Каннина: из озера Танганьика на север течет большая река. Возможно, это и есть таинственный исток Нила, о котором географы на протяжении веков строили множество догадок. Еще ни один представитель цивилизованного мира не решился проникнуть в самое сердце Африки, чтобы раз и навсегда установить истину. Быть может, они, он и Бертон, стоят на пороге великого открытия!

Но какой-то неясный протест в сознании Спика затормаживал развитие мысли. Что это было? Интуиция географа, не допускающая, чтобы озеро, лежащее во впадине и со всех сторон окруженное горами, имело сток куда-то наружу? Или, может быть, не научный резон, а вовсе иные инстинкты сковывали воображение Спика?

Он и Бертон… Нет, даже Бертон и он, потому что Бертон глава экспедиции, он же всего лишь его помощник! Во всяком случае так считалось официально. А в действительности?.. Сколько раз, когда Бертон терялся перед трудностями, как барышня из благородного пансиона… или когда он валялся в припадках малярии, Спику приходилось самому принимать решения, сколько раз он спасал экспедицию, ликвидируя конфликты с носильщиками, охранниками, местными вождями… Вся топографическая работа лежала на нем: если бы не он, этот белоручка Бертон не сумел бы, наверное, даже нанести на карту маршрут экспедиции… Что он знает, что умеет вообще, этот хмурый гордец, кичащийся своей ученостью? Чему он, собственно, учен? Мнит себя этнографом и лингвистом!.. Положим, арабский язык он знает, но ни с одним африканцем, точно так же как и Спик, он не может объясниться без переводчика! В Африке нужна не ученость, а железное здоровье и твердая рука. А его непрерывные болезни, вечная осторожность, очень похожая на трусость, его нераспорядительность стоили экспедиции уже стольких потерянных дней и понапрасну растраченных усилий…

В глубине души Спик сознавал, что все это было не совсем так, что болел не один Бертон, но и он сам, что образованностью Бертон действительно далеко превосходил его, а впрочем, особенно не выставлял этого напоказ, что промахи в руководстве экспедицией иногда были лишь кажущимися, а иногда могли бы быть предотвращены, если бы он, Спик, не ждал, пока Бертон их совершит, а вместе с ним искал бы другое решение…

Но эти непрошеные, хотя и справедливые доводы только обостряли недоброе, муторное волнение, из которого рождалась, кристаллизуясь, неотвязная мысль: он не хочет ни с кем делить честь открытия, а уж подавно с Бертоном! Нет, открыть истоки Нила, разрешить эту вековую загадку, занимавшую умы ученых со времен Птолемея, назначено ему, Спику, и никому другому!..

Бомбей продолжал разговаривать с шейхом Хамедом о том и о сем, а Спика ничто уже больше не интересовало. Он ушел в свою комнату, раскрыл альбом и стал чертить карту Танганьики.

От Уджиджи до южной оконечности озера, как говорил шейх Хамед, надо плыть пятнадцать дней… Спик рассчитал расстояние и отложил его на градусной сетке. Этот конец широкий — Спик оконтурил его просторным полукругом. Нанес линию восточного берега по засечкам местоположения мысов и населенных пунктов, которые он сделал с острова Кивиры. Ширина озера двадцать шесть миль — это он рассчитал по продолжительности плавания: они пересекли озеро за четырнадцать часов, включая два часа стоянки для отдыха, двигаясь со скоростью двух с небольшим узлов. Вот нанесены линии обоих берегов. Теперь северная оконечность. Плыть туда восемь дней… Северный конец узкий — Спик свел линии восточного и западного берегов в острый угол. А дальше — река. Спик повел сплошную, чуть извилистую линию и оборвал ее на некотором расстоянии к северу от оконечности озера…

Подумал немного. Страшно хотелось надписать: «Нил»! Поколебался и отвел карандаш: не следует опережать события. По сторонам реки Спик нарисовал горные цепи, тянущиеся, как и самая река, в долготном направлении и, так же как она, обрывающиеся в неизвестность…

В комнате — если можно назвать комнатой убогую клетушку в обмазанной глиной тембе с облупившимися стенами — было совершенно темно. Бертон лежал на спине с открытыми глазами. Пахло сыростью. Звонко шлепнулся о земляной пол еще один комок размякшей обмазки стены… Проклятая сырость!.. Земляная крыша, хотя и была засыпана новым слоем глины поверх выросшей травы, в сильный дождь текла как решето, и на полу образовывались лужи. Книги набухли и расклеились, чернила расплывались на бумаге, ремни становились скользкими, а металлические предметы покрывались ржавчиной. Ценнейшая ботаническая коллекция, оставленная в неотопляемом помещении, стала жертвой плесени и гнили. Эта потеря была тем более печальной, что возвращаться экспедиции предстояло в сухой сезон, когда в лесах нет ни цветов, ни плодов, ни даже листьев…

Бертон вглядывался во мрак, ожидая, когда на черном фоне чуть заметными серыми полосками обозначатся дверные щели. Сквозь эти щели станут проползать первые лучи, сначала тусклые и расплывчатые, потом все более ясные и жесткие. Закаркают вороны, заголосят деревенские петухи, польются веселые краски восхода, и начнется новый день… Что-то нового он принесет?

Четвертая неделя была на исходе с отъезда Спика. За это время можно было бы, наверное, обойти кругом все озеро… Впрочем, Бертон не слишком огорчался длительным отсутствием своего компаньона. Досуг ему был необходим, в первую очередь для того, чтобы поправить здоровье. Он ел, пил, понемногу читал, писал, составлял словари африканских языков, а больше всего лежал на кровати и курил, то предаваясь воспоминаниям, то уносясь мыслью в будущее, рисовавшееся в зависимости от самочувствия то в светлых, то в мрачных красках. А может случиться, что и не будет никакого будущего… Достаточно схватить какую-нибудь новую болезнь, и ослабленный организм не выдержит; достаточно разгневать какого-нибудь своенравного вождя, вроде этого Каннины, и расстанешься с головой…

Солнечный луч бьет уже с некоторой высоты, протиснувшись сквозь щель над дверью, он чертит золотистую, ослепительно яркую полосу на стене, сползает на изголовье кровати, падает Бертону на исхудалое желтое лицо, на черную спутанную бороду… За стеной Валентин гремит котелками.

— Валентин!

— Сейчас, сэр, — доносится гнусавый тенорок. — Через пять минут будет готово!

Проходит полчаса, и появляется неряшливо одетый, нечесаный Валентин. Нерасторопными, неохотными движениями он ставит на табурет перед кроватью Бертона «суджи», сваренную на воде кашу из грубо помолотого риса, и кружку холодного молока. Запасы кофе и чая давно иссякли, сахара путешественники не видели со времени переправы через Малагарази…

Входит Мухабанья — раб, приставленный вождем Канниной для уборки жилища гостей, сутулый, неуклюжий, с короткой шеей и огромной головой. Он привезен сюда еще мальчишкой, откуда — он сам не знает. В неурожайный год мать продала его заезжему купцу, чтобы накормить остальных детей. С тех пор его много раз перепродавали. Мухабанья боится, что его опять продадут кому-нибудь из ваньямвези, пришедших с караваном. Он знает, что нетрудно будет сбежать от них и вернуться к прежнему хозяину, но все же лучше обойтись без лишнего беспокойства. Поэтому он с великим старанием подметает пол густой веткой тутового дерева, кряхтя и шумно дыша для большей убедительности, и этой же веткой бесстрашно атакует усеявших стены огромных ос, невесть почему избравших комнату Бертона местом своего ночлега. Расправившись с осами, он растапливает железную печку, некоторое время держит свои корявые руки над дымком, поднимающимся из дверцы, спохватывается под испытующим взглядом Бертона, снова хлещет по стенам своей веткой, озираясь на грозного музунгу, дабы удостовериться, что тот оценил его усердие, после чего, втянув голову в плечи, на цыпочках выходит вон…

Следуют визиты шейха Саида и джемадара. Они сидят, справляются о здоровье, глазеют по углам, надеясь приметить хоть какой-нибудь признак близкого отправления из этого осточертевшего им малолюдного места, но ничего нового не замечают и уходят так скоро, как позволяет приличие. Бертон садится за книги и дневники, то и дело прерывая свои занятия, чтобы выкурить трубку. Валентин чистит ружья и пистолеты, протирает и смазывает патроны, штопает одежду и готовит второй завтрак — ту же рисовую кашу на воде, сопровождая все это жалостными вздохами и недовольным ворчанием.

В жаркий полдень слуги спят, а Бертон снова лежит на койке и курит, курит, курит… От Спика никаких известий… Один местный торговец давно уже привез от шейха Хамеда письмо, в котором тот подтверждает свою готовность предоставить дахабию англичанам. Чем же там занимается Спик?

На обед Валентин жарит рыбу. Здесь все время или рыба или птица — мясо в Уджиджи редкость. Рыба в Танганьике па европейский вкус плохая, то слишком грубая и жирная, то водянистая и безвкусная, и только угри да маленькие креветки напоминают о прелестях европейской гастрономии. Самое лакомое во всем обеде — растительные гарниры, которые Валентин недурно готовит из местных помидоров, артишоков, ямса, сладкого картофеля и всевозможных бобов, среди которых белая фасоль, приготовленная в виде пюре, не раз заставляла Бертона подумать, что жизнь все-таки прекрасна.

Из фруктов в это время года были одни бананы, а что касается вина, то, кроме воды, пить было нечего, так как местный тодди[14] в лучшем случае напоминал суррогат столового уксуса…

Приближался вечер. Бертон вышел посидеть под широким навесом тембе, насладиться зрелищем первозданной природы, которое всегда волновало его чувства: возникали смутные мечтания, приходили на память любимые стихи — Шекспира, Байрона, Шелли… Вид Танганьики в лучах клонящегося к закату солнца напоминал Бертону Средиземноморье, которое с юных лет полюбилось ему больше всего на свете. Про себя он давно уже решил, что когда начнет стареть и станет негодным для путешествий, он выхлопочет себе в Форейн Оффис назначение куда-нибудь в Триполи или в Триест и поселится на берегу моря, чтобы до конца своих дней любоваться прозрачными, набегающими друг на друга слоями темно-голубой воды, как будто получившими свою окраску от виноградников, украшающих берега… И здесь, на Танганьике, такая же загадочная голубизна вод, такие же тихие вечера, такие же лучезарные закаты… И так же недолговечна здесь краса ласковых сумерек, и так же холодны потоки прозрачного лунного сияния, заливающего, когда ночь окутает землю, мохнатые вершины и волнистые склоны белизной девственного снега…

Едва Бертон занял свое место под навесом, с берега озера послышался треск мушкетных выстрелов. Неужели?!. Бертон вскочил на ноги и заспешил навстречу. Послышались возбужденные голоса, и на тропе, ведущей от пристани, показались Бомбей, Гаэтано, двое белуджей и несколько ваджиджи с веслами. Их уже сопровождала шумливая толпа местных жителей. Но где же Джек?

Спик шел позади всех. Вид у него был плачевный: в истрепанной, давно не просыхавшей одежде, он и сам казался промокшим до костей, а землистый цвет его лица и нарывы на шее производили такое впечатление, словно он был покрыт плесенью. Достаточно было взглянуть на Спика, чтобы понять, что его миссия окончилась провалом.

Бертон терпеливо выслушал историю его злоключений. По словам Спика, шейх Хамед оказался корыстным и хитрым, как лиса. К каким только уловкам он ни прибегал, чтобы не дать свое судно англичанам! Не помогли никакие ответные ухищрения Спика…

Неубедительно звучал рассказ! Создавалось впечатление, что Спик действовал по меньшей мере неразумно. Ведь шейх сам предлагал свой корабль, и вдруг — отказ. Поистине надо было приложить усилия, чтобы достичь такого результата! Но не поворачивался язык упрекать этого измученного человека, и без того, как видно, подавленного своей неудачей…

— А что говорит шейх о реке на севере?

— Ах да… — спохватился Спик. — Он говорит, что та река течет как будто из озера. Но на его информацию полагаться рискованно…

— Придется пробовать на лодках, — сказал Бертон после раздумья.

— Ничего другого не остается, — подтвердил Спик. — Но это опасное и очень изнурительное плавание… Может быть, я поплыву один, Дик? Твое здоровье…

— Ах, Джек, что такое ты говоришь! — возразил Бертон, а про себя подумал: «Понимает ли он, что значит открыть исток Нила? Ради этого можно рискнуть и здоровьем, и самой жизнью!» — Если ты рискуешь своим здоровьем, — добавил он, — почему я должен беречь свое?

Спик промолчал.

Село Увира, столица небольшой страны, населенной племенем вавира, лежит у северной оконечности озера Танганьика, в трех с лишним градусах к югу от экватора и почти точно на 29° восточной долготы. Оно отстоит на несколько сот ярдов от западного берега озера, а на самом берегу по кромке широкого песчаного пляжа расставлено несколько навесов, где ведется торговля с теми, кто прибывает в Увиру по воде.

На пляже с утра толпился народ. Еще бы: вазунгу, необыкновенные белые люди, которые плывут из Уджиджи в сопровождении вождя Каннины, вчера заночевали в Мурикамбе, а от нее до Увиры рукой подать. Оживленная толпа — мужчины и женщины в мбугу и шкурах и дети без таковых — волновалась и гудела, то шарахалась к воде, обманутая криком какого-нибудь озорника «едут, едут!», то откатывалась назад и, расколовшись на группы, усаживалась на песке, чтобы обсудить предстоящее событие.

Но вот около полудня со склона высокого холма, спускающегося в озеро острым мысочком, примчалась с долгожданным сообщением ватага ребятишек, дежуривших на вершине, и вскоре из-за мыса показались две лодки — одна очень большая, на сорок гребцов, другая вполовину меньше. Гребцы, завидев толпу, поднатужились, чтобы не ударить в грязь лицом, обе лодки под гик команд и подзадоривающие выкрики стоящих на берегу понеслись наперегонки и со всего разгона врезались в песок. Приветствия встречающих смешались с ответными возгласами прибывших, музыканты заиграли в рожки, дудки и барабаны, хор запел приветственный гимн «Добро пожаловать». Капитаны обеих лодок, поднявшись на застланные циновками сиденья, исполняли церемониальный танец. Гребцы, сверкая белыми зубами, обнаженными в счастливой улыбке, постукивали веслами по борту в знак приветствия, а вавира отвечали им подобным же знаком, ударяя себя локтями по бокам… Трое рослых юношей отделились от толпы и направились к Бертону, а затем к Спику. Это были сыновья местного вождя Маруты. Вождь приглашал путешественников посетить его резиденцию…

Вид вазунгу разочаровал население Увиры. Необыкновенные люди должны быть великанами, а эти ниже сыновей султана. Убор их тоже совсем не красив: ни ярких материй, ни медных браслетов, ни коралловых бус, ни ушных украшений из слоновой кости. Нет, по всему видно, что вазунгу вовсе не так богаты, как рассказывали про них всякие болтуны. К тому же люди они угрюмые, не смеются, не поют и не пляшут, Если они не рады своему приезду, зачем же они ехали сюда?.. Настроение падало, веселье закончилось гораздо быстрее, чем предполагалось, и толпа расходилась с очевидным неудовольствием.

Неудовольствие было взаимным. Усталым путешественникам было не до торжественных встреч. На редкой стоянке за двухнедельное плавание обходилось без музыки, песен и плясок. В них была своя прелесть и грация, инструменты были порой остроумны по конструкции и довольно благозвучны даже для взыскательного уха, некоторые из них походили на европейские кларнеты и флейты, а что касается барабанов и звонких металлических ударных инструментов, то их было множество разнообразных видов. Но изнуренному, больному Бертону было ненавистно все, что причиняло лишнее беспокойство…

Спик меньше раздражался забавами жителей берегов Танганьики. И сейчас, направляясь вместе с Бертоном выбирать место для лагеря, он даже подмигнул одобрительно одному веселому мвира, который под дробь барабанов и собственное пение лихо отплясывал свой импровизированный танец.

— Может быть, ты пойдешь, примешь участие? — саркастически заметил Бертон.

— Это было бы не хуже, чем смотреть на них лютым зверем.

— Что ж, если тебя привлекает это общество…

— Привлекает или нет, но я считаю, что нам следовало бы больше вникать в жизнь туземцев. Что мы знаем об их образе жизни, их обычаях?

— На первый раз мы узнали больше чем достаточно.

— Ну да, для тебя они все неряхи, лентяи и пьяницы.

Собственно, Спик относился к африканцам едва ли намного иначе, чем Бертон, по уж коль скоро разговор принял такой оборот, Спик должен был и дальше выступать обвинителем, ибо находить у Бертона недостатки и говорить о них всегда доставляло ему какое-то странное нервное удовлетворение. Он продолжал:

— У тебя на все готово высокомерное осуждение. А вот интересно, ты не стал бы отлынивать от работы, если бы получал цепочку бросовых бус за долгий день тяжелого труда?

Бертон только пожал плечами: Спик всегда порицал его за излишнюю щедрость.

— Все в них тебя только раздражает, — не унимался Спик. — Ты возмущаешься тем, что гребцы напевают в такт, когда работают веслами: видите ли, их пение оскорбляет твой музыкальный слух. Ты негодуешь, когда команды соревнуются в скорости, потому что на тебя летят брызги… Где же твое хладнокровие исследователя?

— Ну, знаешь ли, ежедневный холодный душ не входит в мою программу исследований, а мое хладнокровие достаточно испытывают мои сотрудники…

Спик замолчал. Да, спорить с Бертоном трудно, он может одной фразой обезоружить противника. Но все же по существу Спик прав — нет у Бертона объективного отношения, нет даже любопытства к этим людям, к их быту, к их традициям— любопытства, без которого как будто бы немыслима работа разведчика чужих земель… А впрочем, может быть, все это лишь следствие его болезненного состояния, утомления и слабости?.. Так думал Спик, шагая по песку рядом со своим начальником и соперником.

— Смотри, Дик, — сказал он вдруг, — вот здесь, недалеко от воды, хороший грунт и есть большие деревья для укрытия.

Слуги приступили к разбивке лагеря.

Вечером в камышах зеленые лягушки открыли свой концерт, продолжавшийся почти до самого рассвета. Вот уж как будто совсем утихнет разноголосый хор болотных музыкантов, лишь изредка раздаются приглушенные полусонные трели, как вдруг где-то потревоженная невесть чем лягушачья семья всполошится, заголосит на высоких нотах, ей завторят соседи, и снова все болото оглашается звонким заливистым гомоном. Лягушки здесь рослые, могучие, сравниться с ними в дородстве и голосистости не могли бы даже жительницы болот Уньянъембе, которые в свое время тоже немало досаждали Бертону и Спику ночными песнопениями…

Тростники маскируют всю северную оконечность озера. Где-то за ними берет начало река Рузизи. Удастся ли проплыть по ней или хотя бы увидеть ее? По западным берегам этой реки живут племена, враждующие со своими соседями и тем более со всеми, кто приходит издалека.

По восточную сторону Рузизи и южнее, вдоль северной части восточного берега озера, лежит страна Урунди. Варунди, хорошие земледельцы и отважные воины, постоянно ссорятся с ваджиджи, и тем, кто приезжает к ним из Уджиджи, трудно рассчитывать на хороший прием. Таким образом, дальше Увиры двигаться некуда. Остается только, избрав Увиру своей базой, поплавать на лодке, стараясь проникнуть возможно дальше на север. Что-то скажет местный вождь?..

Наутро сыновья вождя Маруты нанесли путешественникам визит. Это были превосходно сложенные стройные парни с правильными чертами и приятным выражением лица. Густочерный с матовым блеском цвет их мускулистых рук и ног, атлетических плечей и спин выгодно сочетался с карминной в темную полоску окраской новеньких мбугу, закрывающих бедра и переброшенных через плечо. Молочные белки больших глаз и жемчужные зубы сверкали на черном лице, как звезды в южном небе. Бертону все трое казались чрезвычайно похожими друг на друга, несмотря на то, что различие в чертах лица было очевидным. У каждого на руках было по нескольку браслетов из снежно-белой слоновой кости, а на шее висели ожерелья из конусообразных, напоминающих миниатюрные известковые сталактиты, зубов гиппопотама.

Вскоре же после обмена приветствиями разговор коснулся наиболее волнующей англичан темы: Бертон спросил через Бомбея, не могут ли молодые люди организовать плавание по реке Рузизи, которая, как ему известно, вытекает из северной оконечности озера.

Сыновья вождя странно заулыбались, с недоумением поглядев на англичан, заговорили все сразу, и затем старший из них обратился к переводчику. Бомбей перевел:

— Они говорят, что бывали на той реке, что согласны сопровождать вас туда, но что эта река не вытекает из озера, а впадает в него…

— Простите глупого негра, — сказал Бомбей, когда юноши ушли, пообещав англичанам завтра же провести их лодки к реке Рузизи, — но, насколько мне помнится, шейх Хамед бин Сулейим тоже говорил, что эта река впадает в озеро…

Спик, понемногу осваивавший арабский язык, иногда пытался обходиться без переводчика; та памятная беседа происходила без участия Бомбея, хотя и в его присутствии.

— Что ты плетешь, неуч, — обрезал Спик своего оруженосца. — Настолько-то уж я владею арабским языком!..

— Простите меня, сахиб, — Бомбей покорно отошел в сторонку.

Итак, шейх обманул англичан. Каннина отрекся от своих слов, признавшись, что никогда не заплывал на север дальше Увиры. Сомнения быть не могло. И тем не менее необходимо было обследовать северную оконечность озера, чтобы убедиться во всем собственными глазами.

Однако когда Каппипе сообщили об этом намерении, он только фыркнул возмущенно и выбежал из палатки. Капитаны и команды судов были на стороне своего вождя, ибо, по рассказам вавира, на берегах Рузизи царил голод и ожесточенные разбоями жители нападали на всякого, кто посмеет приблизиться к их землям.

Вести дальнейшие переговоры Бертону помешало одно досадное обстоятельство: у него от неизвестной причины сильно распух кончик языка. Эта болезненная опухоль совершенно лишила его способности внятно произносить слова.

«Такова Африка! — думал Бертон, с тоской глядя на высокую ширму тростника, ревниво оберегавшую тайну северной оконечности озера. — Здесь ты можешь пройти сотни миль, побороть тысячи препятствий, а когда до цели останется несколько шагов, какой-нибудь пустяк встанет на твоем пути непреодолимой стеной…»

После бесплодно потраченной недели было решено возвращаться в Уджиджи. Накануне отплытия Спик поднялся на вершину горы и осмотрел с ее высоты горные цепи, видневшиеся на севере и северо-востоке. Возвратившись в свою палатку, он достал альбом, нашел карту, начерченную им на острове Касенге, и, подтерев северное продолжение горного хребта, нанесенного параллельно западному берегу Танганьики дальше на север, повернул его через широкое закругление на восток, почти соединив с продолжением более низких гор Урунди, которые тянулись с восточной стороны озера. В образовавшейся таким образом глубокой подкове оказалась наглухо заключенной извилистая линия реки. Пририсовав к ней по бокам несколько притоков, сбегающихся к центральной ложбине с общим направлением к югу, подчеркивая течение реки с севера на юг, он надписал: «Рузизи». Теперь ему пришла на память давняя, никем не доказанная, но никем и не опровергнутая версия о существовании в центре Африки больших гор под названием «Лунные». «Лунные горы, Лунные горы, таинственные, легендарные, манящие и недоступные — ведь это они и есть! Вот он, широкий полумесяц, замыкающий бассейн Рузизи с западной стороны! Конечно же, это они!» С радостным трепетом, нетвердой от волнения рукой Спик вывел над только что начерченным широким полукругом: «Лунные горы»[15].

Фортуна и раньше не баловала отважных путешественников, теперь же, когда экспедиция, достигнув самого дальнего пункта, повернула в обратный путь, счастье, казалось, окончательно отвернулось от них. Наступил май, период затухания и смены направления муссона. По пути в Увиру можно было в первой половине дня плыть, не опасаясь попасть под дождь, а во второй половине следовало высаживаться на берег и разбивать палатки; теперь же дождь шел когда попало. Матросов, которые плавали голыми, это не особенно беспокоило, но промокшие англичане, находясь в нескольких сотнях миль от экватора, постоянно дрожали от холода.

Переправа через озеро всегда предпринималась в ночные часы, так как ночью вода бывает спокойна, днем же можно ожидать бури. Так предполагалось сделать и на этот раз. Однако когда путешественники отдыхали у деревни Мзиму на северной оконечности острова Убвари[16], дожидаясь вечера, чтобы отплыть к восточному берегу, появились признаки надвигающейся непогоды. Небо потускнело и заволоклось дымкой, ветер улегся, а солнце, как обычно перед дождем, палило нещадно, нагнетая тяжкий и душный зной. Над чернеющим вдали барьером северо-восточного берега, разрезанным по горизонтали узкой полосой тумана, и за темными лесистыми горами па западе время от времени вспыхивали белые молнии, и тревожные раскаты отдаленного грома будили мертвую тишину. Чайки, предчувствуя ненастье, с истошным криком поодиночке носились над водой. Бертон предложил переждать непогоду; но ваджиджи, спешившие домой, не хотели и слышать о задержке.

Покинув Мзиму перед закатом, лодки в продолжение двух часов плыли вдоль берега на юг. Был один из тех зловещих сверхъестественно тихих тропических вечеров, когда чем безжизненнее затишье, тем неистовее буря, что сменит его. Однако моряки отважно распрощались с берегом, и в сгущающихся сумерках темная стена западных гор быстро скрывалась из виду. Но не успели пловцы достигнуть середины озера, как налетел внезапный порыв холодного ветра — верный предвестник приближающегося шторма, сгустилась тьма под наползающим покрывалом низких густых облаков, сверкнули одна за другой несколько отвратительных белых молний, будто бы только затем, чтобы с невероятной резкостью показать, насколько жалки эти две узкие лодчонки с их перепуганными пассажирами, и после этих вспышек мрак стал таким густым и непроглядным, что, казалось, его черную стену можно пощупать рукой.

В этом кромешном мраке удары грома, то гулкие и раскатистые, как залпы орудийных батарей, то оглушительно трескучие, казались до нелепости неуместными и неправдоподобными и наполняли душу суеверным ужасом. Составленные пучком боевые копья с железными наконечниками, казалось, так и зазывали электрический заряд грянуть по злополучным челнам.

Пошел дождь. Ветер крепчал, поднялась высокая крутая волна. Нагруженные мотыгами, кинжалами, топориками и другими железными изделиями (в Увире, на месте их производства, они стоили вдвое дешевле, чем в Уджиджи), лодки сидели низко, волна захлестывала через борт, черпальщики не успевали вычерпывать воду.

Матросы молча с упорством отчаяния делали свое дело, стараясь держать челны носом к волне, и лишь изредка традиционный жалобный возглас «О, моя жена!» тоскливо проносился и замирал над бушующей бездной. Бомбей, большой вольнодумец в хорошую погоду, вспомнил теперь об Аллахе и обращался к нему с горячими мольбами, полными раскаяния и благонамеренных обещаний. Бертон, сидя на дне лодки, кутался в свой макинтош из прорезиненной ткани, последнюю новинку европейской швейной промышленности, и с горечью думал о том, насколько теперь маловажно остаться сухим.

На счастье, дождь усилился и сбил волну. Однако борьба со стихией все еще требовала от матросов напряжения всех сил. Когда на рассвете пловцы достигли восточного берега, людям даже было не до того, чтобы подобающим образом выразить радость спасения. Матросы, едва вытащив лодки на берег, упали возле них на голый песок и так проспали до самого полудня.

Не успели путники оправиться от перенесенных невзгод и страхов, как случилось новое печальное происшествие. Во время стоянки в деревне Вафанья, самом южном пункте Урунди у границы с Уджиджи, один захмелевший варунди, вооружившись дубинкой, стал нападать на ваджиджи. Каннина призвал людей к оружию. Перепуганный Валентин схватил револьвер Бертона и выстрелил в толпу, ранив одного из своих же людей. Пуля крупного калибра вошла в грудь на два дюйма ниже правого соска и вышла около позвоночника. Только то, что пострадавший был рабом, спасло Валентина, а вместе с ним и всех членов экспедиции, от кровной мести.

После всех этих мрачных событий тем более нелепой казалась торжественная встреча в Кавеле со стрельбой, музыкой и плясками…

Итак, продолжавшееся почти месяц плавание не принесло никаких положительных результатов. По возвращении в Кавеле путешественники обнаружили, что количество бус и тканей, оставленных на попечении шейха Саида бин Салима, катастрофически сократилось; теперь их едва хватало, чтобы нанять носильщиков на обратный путь до Уньянъембе. Там у купца Амира хранились еще кое-какие запасы, недостаточные, однако, для того, чтобы добраться до побережья. На прокормление в пути средства вовсе отсутствовали. Но хуже всего было то, что кончились все лекарства и любая болезнь становилась во много раз опасней. Оставалась единственная надежда на приход каравана, о снаряжении которого Бертон договаривался с занзибарскими купцами. С этим караваном должны были, наконец, прибыть продовольственные посылки и медикаменты из Англии, о которых Бертон в своем письме просил Королевское географическое общество…

И вот — о радость! — пришло известие, что караван, направляющийся к большому мундева, вазунгу Бертону, преодолел реку Малагарази и через несколько дней будет в Уджиджи. Бертон и Спик, воспрянув духом, планировали исследовательскую работу на обратном пути, поговаривали о том, чтобы завернуть из Уньянъембе на озеро Укереве, и даже неудача с исследованием Танганьики не казалась им больше такой непоправимой. И, наконец, с обычным шумом и торжеством в Кавеле вступил долгожданный караван.

Радость была кратковременной: кофе, сахара и других желаннейших продуктов среди грузов оказалось очень мало, медикаментов не было совсем. Прибыло несметное количество дешевых бус да самые непопулярные у туземцев ткани. Купцы в Занзибаре были люди деловые: согласившись снабдить малоимущего англичанина под расписку, заверенную британскими консульскими властями, они постарались избавиться от всей завали, которая не находила сбыта.

Кое-как набрав необходимое число носильщиков, 26 мая 1858 года, бросив прощальный взгляд на сверкающее волшебной красотой озеро Танганьика, путешественники с тяжелым сердцем выступили в обратный путь. Только шейх Саид бин Салим не имел причины для дурного расположения духа: заключив договоры братства с Канниной и еще одним местным вождем, он па прощание получил от них в подарок двух малолетних рабов.

Малагарази было не узнать. Хотя дожди уже прекратились, напоенная муссоном земля еще продолжала отдавать избыточную влагу. Когда путешественники видели Малагарази в первый раз, это была не очень широкая река, смиренно несущая свои воды между зеленеющими берегами; теперь же это был могучий поток, затопивший всю долину не менее чем на милю в ширину. Посреди спокойной водной глади, из которой здесь и там поднимались островки суши и верхушки затопленных кустов, выделялось быстрым течением, бурлило высокой мутной волной и жуткими каруселями водоворотов основное русло. Переправа на утлых челнах становилась опасным делом; но не столько опасность смущала путешественников, сколько то прозаическое обстоятельство, что мутваре, «Владыка переправы», счел необходимым увеличить плату за перевоз во столько же раз, во сколько расширилась река. Однако Торговаться было бесполезно, и, уплатив разорительную пошлину со множеством дополнительных поборов, путники благополучно оказались по левую сторону реки, в пределах Уньямвези.

К исходу месяца пути Бертон и Спик без особых происшествий прибыли в Казе. Арабская колония во главе с гостеприимным шейхом Снай бин Амиром радушно приветствовала англичан. Последовала недельная череда приглашений и ответных визитов с обильными угощениями, расспросами о приключениях экспедиции и рассказами о местных происшествиях.

Бертон получал от всего этого мало удовольствия; переход утомил его, а нездоровая погода начала сухого сезона, когда в подсыхающих водоемах плодятся микробы всевозможных болезней, тяжело отразилась на его здоровье. Он страдал от лихорадки, руки и ноги у него распухли и немели, а временами отказывались повиноваться. Его единственной заботой теперь было поскорее подготовить экспедицию к обратному переходу на побережье. Зато Спик охотно наносил визиты и принимал гостей, в частности потому, что в беседах с арабами он черпал новые и все более интригующие сведения о том большом озере, которое лежало в пятнадцати дневных переходах к северу от Уньянъембе.

Мысль о том, что это озеро должно оказаться резервуаром, питающим Нил, снова завладела его умом. То, что рассказывали местные купцы, лишь подтверждало эту догадку. Все были единодушны в том, что озеро Укереве, или Ньянца, намного превосходит своими размерами Танганьику, или море Уджиджи. Снай бин Амир как всегда оказался самым осведомленным. Он сам целых три года путешествовал по землям, расположенным к северу от Уньянъембе, когда ходил с визитом к царю Уганды, ныне покойному Сунне, в его столицу Кибугу.

Но особенно интересно рассказывал об озере Укереве купец из Индии Муса Мзури. Беседы с этим купцом были для Спика вдвойне приятны, оттого что он мог на языке хиндустани говорить с ним без переводчика и без риска что-нибудь неправильно понять. Муса подтвердил все сведения, полученные от арабов: переход от Казе до южной оконечности озера занимает пятнадцать-шестнадцать дней; пройти по западному берегу с юга на север можно за сорок дней; в Кибуге, если задобрить правителя Мтезу щедрыми подарками, можно получить разрешение на постройку или покупку судов, чтобы плавать по морю Укереве. На этом море видны большие корабли с несколькими мачтами и множеством парусов, такие самые, какие плавают по Красному морю и даже по Индийскому океану; но откуда попадают туда эти корабли, никому здесь не известно. Дальше на север Муса не заходил, но от одного невольника, который бывал в странах, лежащих севернее озера, он слышал, что там есть большая река, широкая, с сильным течением, и течет она — это больше всего заинтересовало Спика — не в озеро, а из него.

Захваченный мыслью, что это и есть исток Нила, Спик находил своей гипотезе все новые и новые подтверждения. Шейх Абдулла Назиб, купец-васувахили, рассказал, что по реке, вытекающей из озера, плывут огромные острова, на которых растет трава и целые деревья, а на берегах реки живут племена под названием «бари». Бари, бари… Спик что-то слышал об этом народе… Перебирая в памяти прочитанные книги, он вспомнил, что в отчете Фердинанда Верна, участника одной из франко-египетских экспедиций вверх по Нилу, упоминается народ бари, населяющий нильские берега!

Догадка перешла в уверенность. Туда, на озеро Ньянца, чего бы это ни стоило! Бертон измучен болезнью, он занят подготовкой к обратному маршу, не стоит отрывать его от дела и тащить в новый трудный поход. Да и средств на двоих не хватит. Спик сходит один. К тому же ходят слухи, что дорога к Ньяице опасна: племена, непрерывно воюющие между собой, рассматривают всякого, кто появляется на их территории, как вражеского лазутчика. А у самого озера, говорят, живет один вождь, который имеет обыкновение захватывать путников в плен и потом требовать за их освобождение непомерного выкупа…

«Так складываются обстоятельства, — думал Спик. — Никто не может упрекнуть меня в том, что я так подстроил: сама судьба хочет, чтобы я, я один открыл исток Нила!»

Только что ушли гости, Валентин убирал со стола. Бертон лежал в полутемном углу на кровати и курил свою неизменную трубку. Спик подошел к маленькому круглому окошку, и в комнате стало еще темнее. Бертон закашлялся, Спик отошел от окна.

— Да, Дик, ты основательно расшатал свое здоровье, — сочувственно сказал он.

Пустяки, это от табака.

— Тебе надо как следует отдохнуть, благо здесь у нас хорошее питание и вдобавок довольно приятное, почти цивилизованное общество. Теперь, когда основная задача выполнена, нам незачем лезть вон из кожи.

— Мы этого и не делаем.

— Вот именно. Однако пока ты будешь поправляться и понемногу готовить экспедицию к обратному маршу, я мог бы, пожалуй, что-нибудь предпринять… Расширить район наших наблюдений… — Бертон не прерывал. — Вот мы с тобой не раз говорили, что интересно бы посмотреть на озеро Укереве, о котором арабы рассказывают столько небылиц…

— Почему небылиц? Вполне возможно, что это очень большое озеро.

— Пожалуй, ты прав. Но тогда тем более… Как ты смотришь, если бы я туда действительно сходил?

— Ты все еще не расстался с мечтой открыть исток Нила?

— Ну, что ты, не в этом дело… Просто мне кажется, поскольку нам не удалось обследовать Танганьику полностью, пусть знакомство с этим новым озером хоть немного вознаградит нас… Ты тем временем поправишься, наберешься сил… Понемногу будешь заниматься нашими делами, в которых я тебе все равно плохой помощник. Тут надо быть дипломатом, а мне это не дано…

— Н-да… — неопределенно протянул Бертон. — Надо подумать. Кто мог бы пойти с тобой? И во что обошлась бы эта экскурсия?

— О, не беспокойся, Дик, я это все продумал…

— Вот даже как… — Бертон помолчал. — Взглянуть на Укереве, уточнить его размеры и географическое положение… Конечно, все это имело бы смысл. Но только где у нас для этого средства?

— Что об этом говорить, я обойдусь минимальными затратами. Мне хватит десятка носильщиков и нескольких белуджей для охраны…

— Даже это стоит денег, но с таким количеством ты ничего не сделаешь, а только попадешь в лапы дикарей и угодишь на вертел.

— Наши белуджи и тут проедают немало. Уж лучше пусть они приносят какую-нибудь пользу.

— Хорошо, если будет польза…

Разговор затянулся до позднего вечера. Спик вышел от своего начальника радостно возбужденным, а Бертон долго еще ворочался на кровати, курил и во мраке притихшей тембе смутные, тревожные видения являлись ему в полусне…

9 июня 1858 года капитан Спик в сопровождении сиди Бомбея, Гаэтано, десяти белуджей, проводника и двадцати носильщиков вышел из Казе на север.