Истина стоит жизни

ГЛАВА IX

В европейско-арабском обществе Хартума, столицы Нильского Судана, ставшего при Мухаммеде-Али египетской провинцией, оживленно обсуждали прибытие нового британского консула. Новым, собственно, являлось только консульское звание, носитель же его был для хартумцев и для всего Судана старым знакомым. И в том, что мистер Петрик вернулся в Хартум после годичного отсутствия, не было ничего неожиданного; напротив, было бы очень странно, если бы он не вернулся, оставив на произвол судьбы свое обширное торговое предприятие. Но в том, что он вернулся консулом, заключалась не только неожиданность, но и немалая пикантность.

На своих консулов в южных странах британское правительство возлагало надзор за соблюдением закона 1807 года, запрещавшего торговлю рабами. Закон касался, собственно говоря, только британских подданных, но христианское рвение предписывало англичанам подавлять работорговлю и тогда — и даже в первую очередь именно тогда, когда ею занимались арабы.

На родине, в Англии, такой образ действий пользовался великой популярностью среди всех слоев публики, ибо разве это не высшее проявление благородства — не щадя сил, средств и крови бороться против изуверства магометан? В Хартуме же думали иначе; тут считали, что англичане так энергично выступают против работорговли потому, что она наряду со всеми прочими видами коммерческой деятельности в Восточной Африке сосредоточена в руках арабов и для вытеснения арабов с африканского рынка нет ничего удобнее, как вести с ними борьбу под благовидным предлогом подавления бесчестного невольничьего промысла. Если бы арабы промышляли не рабами, а устрицами, была бы объявлена борьба против торговли устрицами. Что же касается «черной слоновой кости», то многие англичане, так же как и представители других европейских наций, вовсе не чуждались этого, что и говорить, незаконного, но зато весьма доходного товара, когда карающая длань закона не могла дотянуться до них.

Пикантность ситуации, возникшей в связи с приездом нового британского консула, в том и состояла, что консулу Джону Петрику, прибывшему с инструкцией беспощадно подавлять работорговлю, надлежало бы в первую очередь арестовать хартумского купца Джона Петрика, который на притоках Бахр-эль-Газаля владел пятнадцатью «зарибами», укрепленными факториями с крупным, хорошо вооруженным гарнизоном, и начальники этих зариб «вакилы», имевшие долю в доходах, денно и нощно замышляли и осуществляли набеги на пилотские племена, грабили, убивали и захватывали невольников…

Надо сказать, что Джон Петрик повел свою линию довольно искусно. Нельзя же, право, не успев приехать, с места в карьер хвататься за дела — это противоречило бы светской традиции. Большой прием по прибытии, бал для высшего общества Хартума; ответные вечера у французского и американского коллег; новые балы в британском консульстве, приемы и ответные визиты…

Разумеется, в Хартуме все это выглядело не так, как в Лондоне или даже в Ливерпуле: и вина помоложе, и туалеты постарше, и залы поменьше — да уж какие, откровенно говоря, в Хартуме залы — так, клетушки… А самое главное — дамская часть общества здесь была непропорциально малочисленна. Зато тем ярче блистали в нем появлявшиеся время от времени новые звезды…

И вот здесь, между бокалами рейнского шипучего, под рюмку шотландского виски, между партиями в вист, турами мазурок и вальсов;

«…с прошлым, увы, покончено… Отныне служба, только служба… Государственный долг превыше всего…»

А в деловые предполуденные часы (когда светские люди еще сладко позевывают в своих постелях) под навесом на заднем дворе, раскуривая глиняную трубку:

«…вы понимаете, милый шейх… долг службы! Я не знаю ваших дел и не хочу их знать… Только, вы сами понимаете, не нужно попадаться мне на глаза… И если я когда-нибудь буду вынужден… Поймите, долг службы…»

А вверх по Нилу, на зарибы, спешат гонцы, неся зашитые в складках халата записки на тонком пергаменте:

«…временно прекратить… Остатки сбыть через N *. В дальнейшем назову новых агентов, через которых можно продолжать… Скоро буду сам… с супругой… Она ничего не должна знать…»

И миссис Петрик, блиставшая накануне до поздней ночи на хартумском светском небосводе, появляясь к ленчу в воздушном розовом домашнем платьице, юная, свежая, счастливая, говорила с шаловливым укором, но, впрочем, не без гордости за своего неутомимого труженика-мужа:

— Господи, милый, ты опять с самого утра работал! Так ведь можно заболеть. А где мы проводим сегодняшний вечер?..

И консул Петрик, пригладив окладистую, тронутую сединой бороду, чтобы она не щекотала нежное личико супруги, целовал очаровательную Эллен в мраморный, без единой морщинки лобик…

В истории женитьбы сорокалетнего Джона Петрика на ливерпульской мещанке Эллен Грей, которой к моменту замужества едва исполнилось девятнадцать лет, было много необычайного. Но, пожалуй, самым необычайным в этой истории было то, что самому Петрику она была известна в лучшем случае только отчасти…

Эллен росла в своей семье как цветок дикой розы, случайно занесенной на салатную грядку. В широком вольном мире совершались героические подвиги, кто-то проливал кровь на полях Пенджаба, кто-то пробирался под маскарадным плащом хаджи к таинственным святыням мусульманского мира, кто-то плыл на поиски неведомых островов, затерявшихся в необъятной шири океана; каждый день Ливерпульскую гавань покидали корабли, уходящие в таинственную даль, и приходили корабли, привозящие несметные сокровища из Индии, Инсулинды[23] и Гвианы… А в небогатой, нестерпимо тихой, ужасающе прибранной квартирке нотариуса Грея день за днем вставали в один и тот же час, ели одну и ту же овсяную кашу, молились одному и тому же богу и учили подрастающую Эллен одним и тем же высоконравственным принципам… Эллен томилась, но не унывала. Она ела кашу и наливалась здоровьем, читала книги о приключениях и наполнялась мечтами, а молясь на ночь богу, весело подмигивала ему и говорила приятельским тоном: «…и не забудь исполнить то, о чем я тебя просила!..»

Просила же она его о том, чтобы поскорее настал день, когда на корабле под истрепанными ветром парусами приплывет из дальних стран закаленный в боях бесстрашный герой и без лишних разговоров увезет ее из тихой квартирки нотариуса Грея. Ее герой должен быть похож… эту тайну она не доверяла даже богу! — он должен быть похож на… Джона Спика!

Высокого роста, молодой, сильный, голубоглазый — она знала его по десяткам описаний — смелый, благородный! — ох, увидеть бы его хоть издалека!.. Какие подвиги он совершал! Чего стоит одно его чудесное спасение от разбойников в Бербере! А его смелые походы по Тибету, его встречи один на один с опаснейшими хищниками, наконец его бесстрашный поход в Африку… Всего больше тронул сердце Эллен Грей тот подвиг Спика, совершенный во время африканского похода, когда он отбил у варваров-работорговцев пятерых несчастных невольников-негров и отпустил их на свободу. Об этом событии, происшедшем где-то на востоке Африки осенью 1857 года, писали все газеты, прославляя освободительную миссию англичан, несущих в отсталые страны христианское милосердие и просвещение. С мыслью о Спике Эллен засыпала, с мыслью о нем просыпалась, и даже поедая без особого аппетита неизбежную овсяную кашу, она думала: «Конечно, это очень надоело, но ведь, Он, терпящий лишения там, в черной Африке, Он наверное был бы рад и этой противной каше…»

Все это были мечты, только мечты. И вдруг!.. пришел корабль из дальних стран, стал на рейде в ливерпульском порту, и на скучную ливерпульскую землю сошел необыкновенный человек… Это был настоящий герой, бесстрашный, закаленный. Его даже звали Джон, только не Спик, а Петрик. О его прибытии написали все ливерпульские газеты — еще бы, он был подлинной местной знаменитостью, ведь он открыл несколько притоков Нила, добыл чучела неизвестных прежде зверей, он сражался с дикарями и едва не попал в руки людоедов!

Судьбе было угодно, чтобы Джон Петрик, хлопоча о наследстве усопшей тетушки, явился к нотариусу Грею. И вот Эллен воочию увидела героя. Правда, он во многом уступал Джону Спику: немолод, довольно тучен, небольшая круглая голова на короткой шее, низкий лоб, нос хотя и прямой, но приплюснутый, глаза мутноватые, неопределенного цвета… И только бородой, почти совершенно скрывавшей щеки и спускавшейся пушистым каскадом на грудь, он превосходил самого Спика. Было у Петрика и еще одно преимущество, выгодно отличавшее его от всех прочих героев: герои, как известно, всегда славились бескорыстием, граничащим с беспечностью, а Джон Петрик был богат. И, поскольку богатство свое он создал собственными руками, нетрудно было сообразить, что оно и впредь будет умножаться…

Нотариус и его супруга были счастливы, когда Джон Петрик попросил у них руки Эллен: хотя и африканец, а все же солидный, обеспеченный человек! Все улаживалось наилучшим образом для обеих сторон: жених довольствовался тем малым приданым, которое Греи способны были дать за своей дочерью, родители не возражали, что он увезет ее в Африку.

Но вдруг возникло непредвиденное препятствие. Как-то в пылу атаки на сердце юной красавицы Джон Петрик, повествуя о своих африканских подвигах, — без того, чтобы их преуменьшать, — заявил, что в признание его заслуг ему не раз предлагали стать британским консулом в Хартуме, да он из скромности отказывался. Это не столь истинное, сколь неосторожное признание произвело на Эллен Грей неожиданное воздействие. Стать женой героя хорошо, стать женой героя и богатого купца — еще лучше, но стать женой героя, богатого купца и консула — это как раз то, что надо! Известно ведь, что консулы получают за службу рыцарский титул и именуются «сэрами», а их жены становятся «леди». «Леди Эллен» — каково звучит! И на меньшее она уже не соглашалась. Да и кто осудил бы ее за это: ведь ей было всего девятнадцать лет…

Мужественное сердце африканского следопыта беспомощно трепыхалось в нежных ручках малютки Эллен… Об отступлении оно не хотело и слышать. Что было делать? Конечно, консульство в такой беспросветной дыре, как Хартум, — не бог знает какое благо. Хартум с его нестерпимым зноем, голой растрескавшейся землей и пылевыми бурями, от которых песок набивается во все мельчайшие щели и хрустит на зубах, — Хартум среди консульских вакансий всегда стоял на последнем месте. Однако и его получить мог только тот, кто опирался на достаточно сильную руку в кругах, близких к Министерству иностранных дел. Пусть останется в тайне, каких трудов стоило Джону Петрику заручиться нужным покровительством, пусть никто не узнает, что сыграло решающую роль в его назначении: опытность ли в африканской торговле, весьма полезная человеку, задачей которого становится борьба с невольничьим промыслом, или же сколько-то сотен фунтов стерлингов, приобретенных вышеупомянутым промыслом…

Теперь все это в прошлом. Теперь мистер Джон Петрик и его юная супруга производят сенсацию в Хартуме: она своей молодостью, миловидностью и естественной у такой обаятельной особы склонностью к светским утехам, он же — своей неожиданной ролью борца с тем самым злом, которым он нажил свое богатство.

Несмотря на всю многоопытность и изворотливость Петрика, дела его складывались пока что не особенно благоприятно. Европейцы ему явно не доверяли, арабы и подавно, и все вместе, послушав его слова, с любопытством ожидали, каковы же будут дела новоиспеченного консула. С Бахр-эль-Газаля приходили запросы: на зарибах накопилось много невольников, как с ними поступить? И в то же время надо было готовить экспедицию для встречи Спика в Гондокоро.

Когда у супругов Петрик заходил разговор о предстоящей экспедиции, консул замечал в малютке Эллен необъяснимые превращения. То она вдруг необычайно оживлялась, горячо убеждала мужа поторопиться со сборами, как можно лучше подготовить экспедицию, снабдить ее самыми лучшими припасами, и с непонятной дрожью в голосе заявляла, что сама проверит каждый мешок продовольствия; то, напротив, становилась совершенно безучастной и недоуменно спрашивала Петрика, что ему за охота возиться с экспедицией, которой назначена подсобная роль, когда он мог бы путешествовать самостоятельно, решая свои собственные географические задачи, — чем он хуже какого-то Спика, который считает, что весь мир должен обслуживать его одного?

Супруги были согласны в том, что Эллен примет участие в экспедиции: она утверждала, что ее долг находиться рядом с мужем и делить с ним все тяготы его героической жизни. И хотя консул повторял, что не хотел бы подвергать ее нежный организм тяжким испытаниям, он особенно не противился, так как считал одинокое пребывание Эллен в хартумском обществе небезопасным для их супружеского счастья. Эллен, случалось, заявляла со свойственной женщинам непоследовательностью, что никуда не поедет, но вскоре же возвращалась к решению не отставать от своего мужа в его отважных странствиях. После разговоров на эти темы Эллен то вдруг удивляла мужа небывалой, преувеличенной нежностью, то, наоборот, запиралась в своей комнате и подолгу не желала его видеть. Непостижимый народ эти женщины!

Срок встречи в Гондокоро был уже совсем близок, а экспедиция Петрика не была готова и наполовину. Петрик не особенно волновался: хорошо зная Африку, он предвидел, что Спик надолго запоздает. На всякий же случай осенью 1861 года он отправил на юг своего приказчика Абд-иль-Маджида на двух дахабиях с тридцатью людьми и грузом провианта, одежды и хинина.

Дахабии Маджида были вооружены пушками. Эта предосторожность не была излишней, так как племена южного Судана, особенно динка, привычные к тому, что европейцы и арабы наезжают к ним единственно с целью грабежа и захвата невольников, частенько не ждали нападения, а сами нападали на движущиеся вверх по Нилу отряды. И действительно, отряд Маджида недалеко от Гондокоро подвергся нападению. Но его пушка, ядро которой случайно попало в дерево и вырвало его с корнем, повергла нилотов в суеверный ужас, и они разбежались. Слух об этом происшествии в различных версиях широко разнесся по всей Центральной Африке… Прибыв в Гондокоро в декабре 1861 года, Маджид оставил там припасы, послал своему господину известие, что Спик еще не прибыл, а сам отправился на запад по коммерческим делам.

Тем временем Петрик вел переписку с Королевским географическим обществом. За время его отсутствия, сообщал он, условия в Судане сильно изменились. Племена, которые раньше охотно отдавали слоновые бивни за пару связок фаянсовых бус, теперь развратились настолько, что не принимают в обмен на слоновую кость ничего другого, кроме коров — основы своего пропитания. Чтобы закупить бивни, купцам приходится добывать скот. Петрик умалчивал о способе его добывания: вооруженных нападениях на мирные племена, угоне скота и захвате пленных, причем скот действительно выменивался у других племен на слоновую кость, а пленники сбывались на невольничьем рынке. Вследствие таких-то перемен все припасы сильно вздорожали, и одной тысячей фунтов стерлингов, первоначально отпущенной на нужды экспедиции, никак не обойтись; необходимо прибавить по крайней мере столько же… Джон Петрик не собирался вкладывать собственные деньги в экспедицию, которая служила посторонним целям. Скорее он был склонен поступить наоборот: вложить чужие средства и постараться использовать путешествие в собственных целях…

Наконец, 28 марта 1862 года из Хартума выступила экспедиция, охарактеризованная английскими газетами как самая крупная из всех, когда-либо снаряжавшихся отдельным лицом. В ее состав входило четыре больших одномачтовых парусника и два менее крупных судна, на которых, кроме всевозможных грузов, разместилось более сотни стрелков — собственных солдат купца Джона Петрика. На торжественные проводы явилось все высшее общество Хартума во главе с губернатором египетского правительства и консулами европейских держав. Звучали речи, музыка и залпы. Но в душе у Джона Петрика не было торжества…

Что-то неладное творилось с матерым африканским волком. Нет, не впрок пошло ему консульство… Запутавшемуся в непримиримом противоречии между старыми привычками и новыми обязанностями, между неуемным инстинктом наживы и призрачными понятиями долга, Петрику стала изменять его решительная хватка, его умение подчинять себе обстоятельства. Уже плывя вверх по Нилу, он все еще не знал, чем же он будет заниматься, чему посвятит это путешествие. Доставить припасы в Гондокоро и передать Спику корабли и охрану — задача, кажется, несложная. Но Спик, по всей вероятности, еще не прибыл. На северо-запад от Гондокоро по Джуру и другим притокам Бахр-эль-Газаля лежат его зарибы, там сотни вооруженных людей ждут его распоряжений. Но если предпринять поездку по зарибам, не потребует ли Географическое общество возвращения своих дотаций? И как быть с доставленными припасами и охраной? Оставить в Гондокоро? Припасы разворуют, солдаты разбегутся… А что делать с самими зарибами? Ликвидировать, пожертвовать тысячами фунтов дохода? Поручить подставным людям? Обманут, обкрадут! И как сохранить дело в тайне, когда вокруг все настроены против тебя?

Еще эти идиоты — ревнители науки в Хартуме — хотели навязать ему кучу всяких ученых помощников: и французов, и американцев, и немцев. От одного так и не удалось отделаться — американец доктор Браунуэлл плывет с ним на одном корабле и не дает покоя разглагольствованиями о ботанических коллекциях, которые он надеется собрать. И попадись теперь какое-нибудь судно с невольничьим грузом — придется принимать меры, а следовательно окончательно испортить отношения со своими бывшими коллегами…

Судьбе как будто всего этого было мало, и она решила жестоко подшутить над несчастным Петриком. За Мадакалем, около 9° северной широты, навстречу экспедиции попался небольшой караван в составе трех дахабий. Необходимо задержать и осмотреть трюмы. Разумеется, рабы! Но чьи же это суда, чьи рабы? Абд-иль-Маджид не верит своим глазам и ушам, не понимает, совсем не понимает происходящего; его собственный хозяин надевает ему наручники за то, что он везет на продажу его же рабов! Смотрит свирепо, бранит последними словами, лишь мимоходом вполголоса: «Так надо, Маджид! После сочтемся, не будешь в обиде…» Шайтан его поймет!

«Нет худа без добра, — рассуждает консул. — Увидят, что я не пощадил своего собственного (конечно, бывшего!) агента, уличив его в перевозке рабов (конечно, его собственных рабов!)… Это неплохо для репутации консула…»

Между тем спустя всего лишь четыре дня доктор Браунуэлл умер от лихорадки… Можно было не трогать Маджида! Он плывет теперь под конвоем в Хартум со скованными руками… Вдруг у него не хватит ума, вдруг он затаил обиду и захочет отомстить за свой безвинный арест? А ему так легко это сделать…

Доктора Браунуэлла схоронили под 8° северной широты на крошечном островке среди бескрайней водной глади. Вся местность к северу от озера Но уже покрылась разлившимися водами. Экспедиция выступила слишком поздно, а дожди наступили несколько раньше обычного, и вот корабли оказались посреди необозримых водных просторов. Только самый опытный «раис», нильский судоводитель, мог распознать русло реки в этом сплошном море, где лишь местами как бы пунктиром показывались из воды невысокие береговые валы… Течение по основному руслу было необычно сильным — дожди оказались в этом году обильными как никогда, а попутный ветер с наступлением влажного сезона прекратился. Вниз по реке навстречу кораблям огромными растительными массами двигались плавучие острова. Уже и на веслах идти было невозможно— продвигались волоком, под заунывное пение тянущих канат чернокожих матросов.

Серое небо, серые воды, сырость и безжизненная тишина вокруг. Не так представляла себе путешествия по Африке юная миссис Петрик. Впрочем, ее романтическая натура принимала и такой вариант. Она даже находила своеобразное удовлетворение в том, что на долю экспедиции выпали такие суровые испытания, тем более что нести их тяжесть приходилось не тем, кто разместился в комфортабельной просторной каюте, а тем, кто по пояс в воде тянул на мокрых канатах глубоко осевшие под грузом суда. Но несправедливо говорить об Эллен Петрик, что она не была готова выносить трудности на своих собственных нежных плечах; напротив того, она жаждала подвига, и вскоре представился случай его совершить.

Добравшись до 7° северной широты, Петрик вынужден был признать, что дальше продвигаться невозможно. Непрочные канаты, намокнув, рвались; изнуренные матросы падали от усталости прямо в воду; ценой сверхчеловеческих усилий удавалось продвинуться самое большее на две мили в сутки. А до Гондокоро оставалось еще не менее ста двадцати миль. Петрик готов был вернуться. Но вместо этого 25 июля в его дневнике появилась следующая запись: «Невзирая на все эти труд-кости, моя жена стойко поддержала меня в моей решимости продолжать продвижение…» Ему следовало добавить: не будь ее, едва ли у меня и появилась бы эта решимость…

Одно из четырех судов, самое легкое на ходу, было нагружено наиболее важными припасами, получило самую прочную снасть и отборную команду; корабль повел самый распорядительный и опытный «раис». Ему поручалось во что бы то ни стало пройти в Гондокоро и там ожидать капитана Спика. Остальные суда с больными на борту отправлялись по течению обратно в Хартум. Основной же состав экспедиции во главе с Петриком и его женой должен был, сойдя с кораблей, продвигаться по суше. Собственно, называть это сушей было бы не совсем точно: до самого горизонта простиралась водная гладь, и лишь местами плоские травянистые высотки поднимались из воды на несколько футов. Для Петрика и его жены были оседланы лошади, коней получили также арабы из племени баккара, принадлежащие к свите, а солдатам-нубийцам и носильщикам предстояло идти пешком.

Брести с тяжелым грузом на плечах по воде и болоту без дороги, среди зарослей жесткой травы и острой осоки, поминутно рискуя провалиться в яму или в трясину, а то и угодить в пасть крокодилу, — не особенно веселое занятие. Уже несколько дней, с тех пор как началась перегрузка и сборы в дорогу, среди солдат-нубийцев происходило брожение. «Не пойдем по воде!», «Не понесем поклажу!», «Захватим суда и вернемся в Хартум!» — передавалось из уст в уста. Все эти разговоры были хорошо известны Джону Петрику, но он не особенно страшился захвата судов: с ним было достаточно сильное ядро преданной гвардии, получающей долю из его доходов, у которой не дрогнула бы рука расправиться со смутьянами. Но удастся ли заставить людей спуститься в воду? Стрелять? Поднимется бунт. К тому же — жена!.. Она, как все женщины, боится стрельбы…

Поклажа уложена в тюки, носильщики и солдаты выстроены на палубе. Корабль стоит у берегового вала, рядом с ним пришвартовались по борту два других… На небольшой клочок сухой земли спущен трап.

— Выгружайся!

Солдаты медлят. Носильщики топчутся около своих тюков.

— Выходи, змеиное племя! Ну-ка, марш! Поворачивайся, живей!

Неохотно, один за другим медленно спускаются по трапу темнокожие люди… Вот небольшой островок постепенно заполняется народом. Люди все прибывают, их здесь уже больше, чем на палубе… По трапу сходят все новые и новые носильщики и солдаты, на островке становится тесно.

— Вперед! Шагай в воду! Пошел!

Никто не двигается с места.

— Вперед, собаки! Вперед, дармоеды! Пошел, пошел!..

Никто ни с места… Глухой ропот. Задвигалась, заволновалась толпа. Слышны уже громкие выкрики. Эллен не знает языка, но по озабоченному виду мужа она понимает: дело плохо, назревает бунт. И вот тут-то ее осеняет: настал час проявить себя!

Лихо садится Эллен на коня, подъезжает к краю воды.

— Эх вы, ничтожные трусы! — кричит она по-английски. — Хотите, чтобы слабая белая женщина показала вам пример?!. Вперед, милашка Бетси!

Рыжая кобылка осторожно ступает в воду… Шаг, другой… Вот уже десяток ярдов прошла бесстрашная Бетси, вода не достает ей до живота.

Толпа смотрит с любопытством.

— Ай да кобыла! — замечает кто-то.

Взрыв хохота…

— Смотри-ка, мелко…

— Ну да… Пожалуй, пошли, что ли?

— Ладно, пошли, все равно по-нашему не будет…

— Что же делать, пошли… Пошли… Пошли…

И потянулась по бескрайнему простору вод цепочка темнокожих людей с грузом на плечах, а впереди, держа курс на запад, ехали на сытых конях толстый купец, его белолицая супруга, несколько слуг и служанок и десяток богато одетых арабов с карабинами за спиной…

Иной правде верят меньше, чем самой бессовестной лжи. Когда в Хартум вернулись корабли консула Петрика с больными участниками экспедиции и начальник возвратившегося отряда рассказал, что сам Петрик с женой отправился в Гондокоро по суше, начальника без промедления посадили под арест: все единодушно заключили, что нилоты при его пособничестве разгромили экспедицию, а Петрик убит. Для такого предположения у хартумцев имелись основания. Ни для кого не было секретом отношение нилотов к Петрику, хорошо знакомому им по опустошительным набегам на мирных жителей Нильской долины, предпринимавшимся его людьми на протяжении многих лет…

Известие о гибели Петрика достигло Лондона. В Королевском географическом обществе заволновались. Спик в Гондокоро не прибыл, где он и жив ли вообще — никому не известно. Петрик погиб. Нужно срочно посылать новую экспедицию на выручку Спику. Но кто ее возглавит? И потом, посылать ее из Англии — когда то она доберется до района африканских озер!

— Постойте, джентльмены! Ведь Сэм Бейкер охотится сейчас где-то на Атбаре!

Это была блестящая мысль. Ну, конечно же, Сэм Бейкер!

Купеческий род Бейкеров на протяжении веков неизменно отличался двумя ценными качествами: завидным здоровьем и неукротимой предприимчивостью. Еще в те смутные времена, когда морские пути не являлись достоянием наций, а принадлежали джентльменам удачи, плававшим под черным флагом с гербом в виде черепа и скрещенных костей, Бейкеры уже владели собственным флотом, постоянно занятым в дальних походах… Впоследствии они остепенились, стали солидными купцами, завели плантации на тропических островах, где работали африканские невольники, а у себя на родине по мере сил расширяли и украшали благоприобретенное имение.

Сэмюэл был любимцем и гордостью семьи. Кроме обычных качеств, здоровья и предприимчивости, мальчик отличался еще большой любознательностью и любовью к природе. Ему не было десяти лет, когда он впервые проявил себя как естествоиспытатель: закопал в землю свою сестренку, чтобы посмотреть, будет ли она от этого быстрее расти. Один из его экспериментов с порохом завершился взрывом и ожогами, от которых вскоре не осталось и следа, так как на здоровом теле быстро заживают любые болячки. В двенадцать лет Сэмюэл научился стрелять из ружья, и с этих пор охота на всю жизнь осталась его любимым занятием.

В юности Сэм Бейкер отличался могучим телосложением и большой физической силой. В науках он успеха не имел и не был сечен лишь благодаря вышеназванным телесным качествам. Однако он далеко не был тупицей: просто ему было скучно в школе, его подвижная натура не выносила длительного сидения за партой. Взятый из колледжа родителями, он продолжал учение дома по методу Жан-Жака Руссо — ходил с учителем по окрестностям, собирал растения, стрелял зверей, лазил по скалам и изредка сверял полученные таким образом знания с данными учебников. Однако языками он занимался с охотой и к двадцати годам неплохо знал французский и немецкий. «Нет ничего более унизительного для человека, претендующего на образованность, как оказаться глухим и немым с того самого момента, как он покинет берега Англии», — любил он и много лет спустя повторять изречение одного из столпов английской мысли той эпохи, когда считалось, что наиболее почетное поле деятельности для британца — за пределами своей страны.

Проучившись два года в Германии, во Франкфуртском университете, Сэм Бейкер, двадцати трех лет от роду, прибыл в 1844 году на остров Маврикий, на сахарные плантации, которые со временем ему предстояло унаследовать. Прошло одиннадцать лет после издания «закона об эмансипации», но положение темнокожих на плантациях британских колоний почти не изменилось. Нищие, полуголые, голодные, они по-прежнему ютились в жалких шалашах из прутьев и соломы, спали на голой земле, питались кукурузной похлебкой и работали под знойным солнцем от рассвета до заката… Раньше плантатору невыгодно было доводить своих рабов до полного истощения и голодной смерти — пропадала собственность, прямой убыток! Теперь хозяину не было никакого дела до самочувствия плантационных рабочих: подохнет десяток-другой, вербовщики привезут новых кули, законтрактованных жульническими способами, тоже очень мало отличающимися от былой охоты на рабов…

Сэмюэл Бейкер был человеком крутого нрава, резким, самонадеянным, грубоватым, он исповедовал культ разума и силы; но он не был лишен человеческих чувств. Порядки на родительских плантациях пришлись ему не по душе. Не поладив с братьями, которые вели хозяйство, он вытребовал свою долю доходов и уехал на остров Цейлон.

Бейкер приехал туда не один. Вместе с ним, кроме его жены и одного из братьев, на большом корабле прибыло еще несколько семей европейцев, которых он сумел увлечь своей идеей создания сельскохозяйственной колонии на принципах разума и справедливости в соответствии с учением Руссо. В своей роли патриарха небольшой общины в Нуваре Элии, на горах Цейлона, Сэмюэл Бейкер проявил редкостную энергию и работоспособность. Он организовывал работу на полях и сам трудился рядом со всеми, строил дома и склады, устраивал мастерские и, конечно, много охотился, делясь добычей со всеми. Обладая разносторонними, впрочем неглубокими знаниями, он пробовал свои силы и в медицине. Его врачебные услуги порой приносили пользу пациентам; но когда однажды он попытался удалить больной зуб одной сингалезке, то вырванным оказался соседний, здоровый зуб заодно с куском челюсти…

Сельскохозяйственная колония расширялась: было решено принимать в нее сингалезов, коренное население Цейлона. Сначала положение сингалезов в колонии было таким же, как и европейцев, и даже более того, им помогали, учили их новым методам земледелия, прививали навыки западной культуры… Но постепенно просветительский пыл остывал, нашлись люди, которые не прочь были заставить скромных, безропотных бедняков-сингалезов поработать на себя в благодарность за оказанные когда-то услуги. Началось быстрое расслоение, богатевшие уже не хотели делить доходы на всю общину. Из дружной семьи, единой по своим идеалам, колония неотвратимо превращалась в обычную ячейку того милого общества, где человек человеку волк… Бейкер понял, что дела не поправишь, и на седьмом году существования своей знаменитой колонии вернулся в Англию, оставив своих бывших единомышленников догрызать друг друга в борьбе за земные выгоды.

Сломленная трудностями жизни на тропическом Цейлоне, умерла жена Бейкера, оставив ему четверых детей. Исполненный печальных воспоминаний, Бейкер поручил потомство попечению родни, а сам отправился в новые странствия. Он посетил Константинополь, княжества Валахия и Молдова. Там он нашел, наконец, себе занятие по душе: возглавил строительство железной дороги Дунай — Черное море, предпринятое международной компанией. Построив дорогу, он женился на дочери одного из акционеров, венгерского помещика, — Флоренции фон Сасс и в 1860 году отправился с молодой женой в путешествие по Малой Азии, а потом в Африку, «Бродяжий дух у меня в крови, — написал он своей сестре в родной Бристоль. — Магнитная стрелка моего жизненного компаса повернулась к Центральной Африке…»

Бейкер поставил перед собой ту же цель, которой до него воодушевлялись десятки других исследователей: он решил добраться до истоков Нила, двигаясь вверх по реке. Он полагал, что эта задача, оказавшаяся непосильной для стольких путешественников, будет ему по плечу. Для такого самонадеянного предположения у Бейкера, однако, были основания: он обладал слоновьим здоровьем, верблюжьей выносливостью, несгибаемой волей и многолетним опытом жизни, работы и походов в жарких странах. В Александрии и Хартуме на его собственные средства уже готовились корабли и припасы для его экспедиции, а пока, чтобы подготовиться к путешествию по африканским дебрям, он решил поохотиться на притоках Голубого Нила и Атбары, заодно пополнив географические сведения об этом районе, не раз уже посещавшемся европейцами…

Тут-то его и настигло послание из Королевского географического общества, призывавшее его срочно отправиться вверх по Белому Нилу на поиски пропавшей экспедиции капитана Спика.