Истина стоит жизни

ГЛАВА X

Над дорогами Буганды вздымались облака пыли, глухо и дробно стучал копытами скот, звонко шлепали голыми подошвами люди… Это были именно дороги, а не тропы, какими довольствовались путники во всех других странах внутренней Африки. Правда, ездить на повозках и здесь пока еще никто не догадывался, но и пешего движения оказывалось достаточно, чтобы проложить широкие, в несколько ярдов, твердо утоптанные ленты, тянущиеся со всех концов к одной цели — селению на северном берегу Ньянцы, где находилась резиденция кабаки. Туда сгоняли стада коров и коз для пропитания царского двора и для раздачи придворным за верную службу, туда направлялись колонны пленников, захваченных в битвах на западных и северных границах, — пленники тоже предназначались для одаривания угодных вельмож, туда же спешили отряды вооруженных пиками солдат, которым предстояло, получив приказ кабаки, отправиться на новые войны, что велись почти беспрерывно ради захвата земель и разной добычи или просто для острастки более слабых соседних государей.

Все удивляло в этой стране. Скалистые гряды невысоких гор, снижающиеся на восток, к Ньянце, как зубья гигантского гребня, разделялись межгорными долинами с непременным болотом посередине или, где уклон круче, веселым ручейком, журчащим в заросших мимозой и папирусом берегах. Через ручьи были перекинуты мосты из толстых отесанных бревен, — роскошь, не известная ни в Уджиджи, ни в Уньямвези, ни даже в соседней Карагуэ, где всякую воду глубиной до подбородка преодолевали вброд, а глубже — вплавь или на лодке. На сотни ярдов тянулись тростниковые изгороди опрятных деревень. Хижины, построенные из тростника, отличались большими размерами, совершенными формами и невиданной в Африке тщательностью отделки: их соломенные крыши были искусно подстрижены и уложены соломинка к соломинке — не хуже, чем прическа лондонской модницы… Где-нибудь поблизости от жилья, в густой тени деревьев, виднелись круглые беседки, подобные европейским, только люди, проводившие в них за трубкой свой досуг, сидели не на скамьях, а на земле.

На полях под отвесными лучами солнца сверкали коричневато-черные спины не знающих устали земледельцев. Еще чаще, чем в Карагуэ, встречались и еще лучше были возделаны банановые рощи, где на огромных прямых стеблях со свисающими, как скатерть, до самой земли широченными, мягкими нежно-зелеными листьями висели гроздья по сотне плодов. Дикая финиковая пальма росла на склонах и у дороги, перелески на холмах и лощинах поражали необычайно высоким для Африки ростом деревьев. Насаждения кофейного дерева украшали усадьбы поселян и порой покрывали целые склоны, у дверей хижин были навалены груды кофейной вишни, и чуть не каждый из частых прохожих, коротая время в пути, жевал кофейные зерна. Травы в долинах поднимались выше человеческого роста, а на сухих склонах, среди редкой колючковатой травяной поросли, топорщились высокие кактусы и раскидистые мясистые алоэ, дающие длинные прочные нити для сшивания шкур, нанизывания украшений и множества других надобностей.

Баганда[24], по-видимому, отличались особой любовью к собакам. Возле каждой хижины грелась на солнце или играла с ребятишками какая-нибудь короткошерстая дворняжка, собаки сопровождали многих пешеходов, и даже некоторые из солдат, присланных за Спиком, вели на веревке собак, приобретенных в Карагуэ, а через ручьи и болота бережно переносили их на руках.

Рослые, красиво сложенные, с приятными чертами лица баганда удивляли не меньше, чем их цветущая страна. Одетые в опрятные мбугу очень тонкой выделки или в козьи шкуры, они держались прямо, ходили ладной пружинистой походкой. Каждый вид общения — приветствие, обращение с просьбой, принесение благодарности — был сопряжен у них с твердо установленной и по отношению к старшим неукоснительно соблюдаемой церемонией, заключавшейся в неоднократном повторении различных телодвижений и узаконенных фраз.

Вдалеке от резиденции кабаки, между Кагерой и Катонгой, большими реками, впадающими в Ньянцу с запада, обычаи были посвободнее; но чем ближе к столице, тем строже соблюдали баганда свои ритуалы, и даже солдаты царского эскорта, веселые молодые парни, становились все более сдержанными. В поведении селян все заметнее становилась робость, приниженность. При подходе отряда Спика, о котором залихватской дробью возвещали двигавшиеся впереди барабанщики, жители деревень отходили от изгородей и прятались в хижинах, а потом стали вовсе убегать прочь, оставляя на произвол судьбы свои огороды и имущество.

— Почему они бегут от нас? — спрашивал недоумевающий Спик старшего офицера конвоя Маулу.

— Таков обычай, — уклончиво отвечал царский слуга, становившийся по мере приближения к столице все более высокомерным и официальным.

Но Спик продолжал допытываться, и Маула, наконец, дал вразумительный ответ:

— Простолюдинам запрещено поднимать глаза на царского гостя. Тот, кто посмотрит на тебя, рискует поплатиться жизнью.

— Что за вздор! — удивился Спик. — Пускай себе смотрят, меня от этого не убудет…

— Таков указ кабаки, — сухо оборвал его Маула. — В нашей стране не принято перечить воле правителя.

В деревнях, покинутых жителями, бежавшими подальше от греха, все становилось достоянием Маулы и его отряда — козы, домашняя птица, бананы, сладкий картофель, банановое вино, кофе, табак, зерно и прочие припасы, хранившиеся в каждом доме в плетеных сумках, которые висели на стойках, поддерживающих кровлю. Солдаты пользовались этим поневоле щедрым гостеприимством без малейшего стеснения: кто же посмеет подать жалобу на царских слуг? Спик по возможности удерживал людей своего собственного отряда от слишком ретивого подражания воинам Маулы, но решительных мер принимать не смел: в чужой монастырь со своим уставом не суйся…

После переправы через широкое, скрытое в густых зарослях тростников и осок, рогоза и папируса устье Катонги, расположенное у самого экватора, путь лежал уже не на север, а на восток. Когда до столицы оставалось каких-нибудь два-три перехода, караван остановился на отдых в Нгамбези, бо гатом и красивом селении. Деревни в Буганде назывались именем основавшего их или завладевшего ими феодала, чье право на землю было даровано или подтверждено указом кабаки; но потом, когда поместье переходило в руки наследников, за ним из уважения к предку могло сохраняться прежнее название…

Нгамбези не вышел навстречу Спику — признак того, что он принадлежал к числу высокопоставленной знати, а лишь приказал отвести гостю большую чистую баразу, круглую хижину под конусообразной крышей. Однако как только истекло приличествующее время, Нгамбези сам явился к Спику с визитом. Это был высокий, полный, но подвижный старик с двумя небольшими кустиками курчавых седых волос на бритой голове, которые свидетельствовали о его высоком общественном положении. Вместе с ним пришли его взрослые сыновья и несколько жен. После церемонных приветствий все уселись на землю перед баразой Спика, последний же велел подать себе железный раскладной стул, неизменно вызывавший восхищение всех африканцев. Позади разместилась свита: Бомбей, сержант Барака и переводчик Насиб.

Некоторое время старик молчал, разглядывая гостя. Спик тоже не начинал разговора, предоставляя инициативу хозяевам, чтобы лучше выяснить обычаи страны. Сыновья Нгамбези переговаривались вполголоса и изумленно качали головами, указывая друг другу на одежду Спика. Женщины бросали на музунгу озорные взгляды, шептались и хихикали в ладонь. Вдруг они все сразу обратились к своему господину с какой-то горячей просьбой.

=— Женщины хотят посмотреть, какие у тебя волосы, — сказал Нгамбези.

Спик снял свою широкополую шляпу.

Послышались восхищенные восклицания: «Ах, какие длинные волосы! И совершенно прямые! Как красиво! Ах, базунгу, какие это удивительные люди!» Пошептавшись еще немного, женщины вновь о чем-то запросили Нгамбези.

— Женщины хотят посмотреть, какого цвета у тебя ноги, — заявил старик.

Спик приподнял одну штанину, обнажив белую икру, поросшую редкими золотистыми волосками.

«Ах, какие ноги! Какая белая кожа! Ах, эти базунгу совсем необыкновенные люди!»

Старый Нгамбези заулыбался.

— Я очень доволен, — сказал он, — что музунгу бвана посетил мое поместье. Это большая честь — принимать высокого принца из страны Бузунгу.

— Почтенный Нгамбези, — сказал Спик, — я слышал, что ты приходишься царю Мтезе родным дядей, почему же ты тогда не живешь вместе с ним в столице? Таков обычай вашей страны?

Нгамбези помолчал и вдруг нетерпеливым жестом приказал всем своим чадам и домочадцам удалиться. Только слуга, подававший то тыквенный сосуд с банановым вином, то раскуренную трубку, продолжал сидеть позади своего господина. Спик отослал Бомбея и Бараку, оставив при себе одного переводчика. Лишь теперь Нгамбези собрался ответить на вопрос гостя.

— Дядя царя не может жить вместе с царем.

— Почему же? — изумился Спик.

— Когда умирает царь, избирается новый — один из его сыновей. Все остальные сыновья, — а их может быть много, потому что у царей бывает очень много жен — подлежат казни, за исключением двух, нужных на тот случай, если новый царь вдруг умрет, не успев народить детей..; Когда был избран на престол мой брат Сунна, отец Мтезы, он подарил мне жизнь, потому что мы с ним очень дружили. Но оставшийся в живых брат царя должен поселиться в отдалении от столицы или покинуть страну. Всех остальных своих братьев Сунна сжег на костре, как предписывает закон нашей страны.

— Как, закон предписывает царю казнить своих братьев? — Спик подумал, не напутал ли что-нибудь переводчик. — За что же?

— Чтобы они не смогли впоследствии заявить свои права на престол и поднять смуту.

— Однако незавидная участь родиться у вас братом наследного принца, — заметил Спик. — А давно ли царствует нынешняя династия?

— Ты задаешь вопросы, бвана, на которые никто не должен отвечать человеку из другой страны, — сказал Нгамбези. — Но я тебе расскажу кое-что, потому что я уже старик, а моя жизнь подарена мне Сунной, и всякого, кто захочет у меня ее отнять, постигнет гнев богов. Так вот послушай, что мы знаем о прошлом нашей страны.

Старик взял трубку из рук слуги, пустил облако сизого дыма и повел рассказ:

— Шесть поколений тому назад из соседней страны Уньоро на берег Ньянцы пришел охотник. При нем были собака, женщина, копье и щит. Звали его Мганда. Он стал охотиться в долине реки Катонги. Он был бедным человеком, но таким искусным охотником, что все виру — так назывался тогда народ, населявший эту страну, — приходили к нему за мясом. Они так полюбили охотника Мганду, что стали просить его стать их царем, обратившись к нему с такими словами: «Какой нам прок от нашего теперешнего царя, который живет от нас так далеко, что когда мы посылаем в дань ему корову, то у этой коровы в пути нарождается телка, эта телка сама становится коровой и тоже телится в пути, и так родятся все новые и новые телки, а наша дань так и не достигает назначения…»

Спик подивился: как эта легенда походила на предания народов Индии и Европы, в истории которых происходили захваты окраин слабых государств пришлыми завоевателями! Однако он, разумеется, воздержался от замечаний и продолжал слушать с таким видом, будто нисколько не сомневается в полной достоверности всех этих исторических сведений.

— Мганда сначала поколебался, — продолжал старый Нгамбези свой рассказ, — отвечая виру, что над ними властвует правитель Уньоро, но, наконец, уступил настояниям народа и согласился. Узнав его имя, люди сказали: «Пускай же теперь страна между Кивирой и Катангой носит твое имя, а ты будешь называться Кимера». Царь Кимера стоял с копьем в руке, а подле него сидели его жена и его собака; их следы отпечатались на камне, и каждый может увидеть эти следы на скале в долине Катонги. Слух об избрании нового царя достиг правителя Уньоро, но он только ухмыльнулся высокомерно: «Пусть бедняга попробует прокормиться, если сумеет, а скорее всего он там умрет с голоду». Но Кимера и его потомки не умерли с голоду, а, напротив, умножили свои богатства и расширили границы Буганды, присоединив к ней земли между Катангой и Кагерой, а потом стали теснить и самого правителя Уньоро. После Кимеры царствовал Маханда, потом Катереза, за ним Чабаго, Симакокиро, Каманая и мой брат Сунна, а теперь вступил на царство мой племянник Мтеза.

— Когда Кимера сделался кабакой, он стал гордым и властным. Он завел себе много жен и окружил себя преданными людьми — бакунгу, или царскими слугами, и поручил каждому особое дело: одному командовать войском, другому быть придворным цирюльником, третьему поваром; были назначены также начальники провинций, командующий флотом — в заливах Ньянцы у нас много больших судов, два палача — один чтобы казнить высокопоставленных лиц, другой — мелкоту, а правосудие творить может только кабака собственной персоной. Есть при царском дворе мкунгу[25], ведающий запасами, есть начальник дворцовой стражи, есть смотритель гарема и сотни других более мелких бакунгу. Все это было заведено Кимерой, и так оно остается до сих пор…

Спику опять подумалось, что где-то когда-то он уже слышал нечто подобное. В детских сказках? На уроках истории в школе?..

— Кимера хотел во всем превосходить правителей других стран, — продолжал между тем Нгамбези. — Он застроил свою усадьбу самыми большими и красивыми хижинами, собрал самый большой гарем, и его бакунгу должны были одеваться красивей всех в Африке. Из конца в конец страны были прорублены сквозь заросли широкие дороги и через ручьи переброшены мосты.

— Бакунгу очень благодарили своего кабаку и были очень горды новым положением: еще бы, раньше они, как и все вира, считались рабами своего правителя, и не разгибать бы им спины на полях от рождения до самой смерти, а теперь они стали богатыми людьми и царскими приближенными и сами владели рабами. Когда Кимера умер, они схоронили его с великими почестями. Его ближайшему мкунгу было поручено высушить тело на доске, положенной на края огромного пустого глиняного горшка, под которым непрерывно поддерживался огонь. Высушенное тело поместили в могилу, а для ее охраны приставили того самого любимого мкунгу покойного и нескольких царских жен, которые построили себе хижины у места погребения, развели огороды и жили там, лишенные права служить новому кабаке и даже видеть его.

— Зато все другие бакунгу должны верно служить новому правителю и находиться подле него как можно дольше, даже если их поместья расположены далеко от столицы. Нерадивые лишаются своих земель, своих жен и всякого имущества, и все это передается тем, кто своим усердием докажет, что он достойнее их. За всякую провинность, как, например, неопрятность в одежде или мелкое нарушение распорядка, налагается выкуп скотом, птицей или украшениями или же наказание прутьями. Всякое проявление царского внимания считается за счастье, будь то щедрое пожалование или строгое взыскание, и поэтому каждый, получивший порку или штраф, должен благодарить царя согласно форме и со всем возможным рвением, ибо порка, исправляющая нерадивого, не есть ли подлинное для него благодеяние?

«То ли издевается он над порядками этой славной династии, то ли действительно сознание этих людей так искалечено деспотизмом?» — думал озадаченный Спик. Но лицо старика не давало ответа на этот вопрос, и лишь изредка лукавый огонек в проницательном, старчески бесстрастном взгляде позволял догадываться, что старик знает больше, чем говорит.

— Благодарность кабаке приносится так, — продолжал Нгамбези, — благодарящий ложится животом на землю и извивается всем туловищем, стремясь к тому, чтобы движения его ног походили на виляние собачьего хвоста. Потом вскакивает, хватает палку — при пике с наконечником к правителю приближаться нельзя — и делает вид, будто нападает на кабаку, а сам при этом выкрикивает клятвы верности своему повелителю. За малую милость высокое лицо может принести благодарность по упрощенной форме: стать на колени и несколько раз развести в стороны руками, повторяя при этом «нянзиг»[26] и другие приличествующие слова. Тот, кто нарушит правила благодарения или других церемоний, тут же бывает наказан. За церемониями почти не остается времени для дел, зато царская казна все время пополняется штрафами за ошибки, а селяне в поместьях бакунгу никогда не страдают от безделья.

— Два преступления влекут за собой верную смерть: если кто-либо, хотя бы нечаянно, дотронется до одежды царя или же взглянет на его жен. Никто не смеет стоять в присутствии царя, а должен сидеть на земле, подходить же к нему можно только с согнутыми коленями, а затем бросаться навзничь или самое малое становиться на колени, произнося определенные слова, и горе тому, кто ошибется… Впрочем, скоро ты, бвана, все это увидишь сам и испытаешь на себе… — В голосе старика послышалось предостережение.

— Если ты покорно исполнишь все обряды, которым я тебя научил, ты будешь обласкан Мтезой, он подарит тебе богатое поместье и сделает одним из своих приближенных. Но он не признает тебя великим принцем. Ты сделаешься его мкунгу, и он будет хозяином над твоей жизнью и смертью.

— Почтенный Нгамбези, — заговорил Спик, — мне надо пройти к реке, текущей из озера Ньянца на север. По этой реке я хочу добраться до моей страны, где живут белые люди. Как мне следует себя вести, чтобы быстрей получить согласие Мтезы?

Но старый Нгамбези — то ли он подумал, что и так уже сказал слишком много, то ли устал от своей длинной лекции, или просто потерял интерес к дальнейшему разговору — как бы то ни было, Нгамбези поднялся и, не говоря ни слова, своей быстрой семенящей походкой направился прочь, оставив своего гостя раздумывать над загадками Буганды, большими и малыми.

Посланец кабаки, еле живой от усталости, возвестил Мауле и Спику, что Мтеза, узнав о приближении белокожего принца, сгорает от нетерпения и решил ничего не есть до тех пор, пока не увидит музунгу. Спик особенно не опасался за здоровье правителя Буганды, так как понимал это объявление голодовки не в буквальном, а лишь в образном смысле, однако для Маулы после такого известия промедление могло означать разжалование и разорение, если не хуже. Теперь Спику не надо было торопить своих провожатых, начальник эскорта сам нещадно подгонял людей, сокращая стоянки и не разрешая увлекаться мародерством в покинутых крестьянами деревнях.

После нескольких дней форсированного марша через каменистые кручи и болотные трясины, 19 февраля 1862 года Спик увидел вдали большой пологий холм, весь изрезанный пересекающимися полосами изгородей, усеянный светлыми кочками хижин и темно-зелеными пятнами больших деревьев. Вдоль наружной ограды по косогору тянулась широкой лентой дорога, а по ней непрерывно сновали сплоченными группами, напоминавшими военный строй, темнокожие люди. Хижины, построенные каждая в особом стиле, вдвое, втрое и вчетверо превышали человеческий рост, приближаясь к высоте европейского двухэтажного дома. Это и была Бандаварого, резиденция Мтезы, правителя Буганды.

Спик хотел сразу же направиться в царское село, но Маула заявил, что по бугандскому этикету такая поспешность рассматривалась бы как неуважение к кабаке. Высланные навстречу бакунгу поместили Спика в отведенную для него хижину вне ограды и заверили, что назавтра Мтеза пришлет за ним, пока же ему надлежит ружейными залпами возвестить о своем прибытии…

День выдался погожий. С утра Спик готовился к своему первому появлению при дворе могущественного африканского монарха: осматривал подарки, велел слугам вычистить и выгладить свой лучший костюм, муштровал солдат, которых он отобрал, чтобы взять с собой во дворец в качестве лейб-гвардии… Наконец, прибежали, запыхавшись, царские гонцы, подростки лет шестнадцати: Мтеза намерен дать большой прием в честь высокого гостя, объявили они. Процессия выступила по направлению к главным воротам царской резиденции.

Впереди двигались царские гонцы. Они то убегали вперед, то возвращались обратно и снова убегали — ходить шагом им не полагалось, это означало бы отсутствие рвения и влекло бы за собой жестокую кару. Во главе колонны празднично разодетый кирангози — проводник и переводчик отряда Спика— гордо нес на полированном древке «Юнион Джек» — флаг британской империи. Вслед за знаменосцем, окруженный бакунгу, шел сам высокий принц из далекой «Бузунгу», капитан Джек Спик. Далее маршировали, держа равнение, двенадцать его чернокожих гвардейцев в красных мундирах с ружьями наперевес, поблескивая примкнутыми штыками. А в арьергарде двигался остальной состав отряда Спика под командой Бомбея, и каждый нес какой-нибудь из предметов, предназначенных в дар правителю Буганды.

Многочисленная придворная челядь выстроилась шпалерами на всем пути до входа в резиденцию. Бакунгу были разодеты в длинные, ниже колен, тоги из мбугу чрезвычайно тонкой выделки, напоминавшей лучшие сорта рубчатого плиса, изящно ниспадающие тонкими складками, а поверх этих тог — в накидки из шкурок маленькой антилопы, сшитых так аккуратно и тонко, что лучше не мог бы сделать самый искусный лондонский скорняк. Голые руки, шеи и щиколотки придворных были увешаны талисманами из дерева или маленькими рожками с магическим порошком, державшимися на тесьме, отделанной змеиной кожей. На головах у них были надеты сплетенные из веревки тюрбаны, отделанные клыками дикого кабана, семенами растений, бусами и ракушками. Спик в своей полувоенной паре и потрепанной широкополой шляпе выглядел по сравнению с ними чуть ли не оборванцем.

Но вот и ворота, высокие, двустворчатые, крепко сколоченные из толстых, прямых, гладко выструганных брусьев. На воротах подвешены железные колокола: когда стража распахивает створки, звон разносится по всей резиденции, возвещая о чьем-то прибытии… Изгороди из стеблей тигровой травы, такие же, как внешняя ограда, только немного пониже, окружали группы красивых и опрятных хижин, образуя прямую широкую улицу. В большей части хижин жили молодые женщины — жены царя Мтезы, которых у него было более четырехсот. Женщины стояли у дверей своих жилищ небольшими тесными группами, с любопытством рассматривая диковинную процессию, но никто из бакунгу, принимавших в ней участие, не поворачивал головы в их сторону, боясь быть уличенным в страшном преступлении: глазеть на царскую жену строжайше запрещено. За главными воротами последовали вторые, затем третьи, и на каждых звенели железные колокола — никто не мог приблизиться к кабаке украдкой, не возбудив внимания стражи!

Вот, наконец, обширный внутренний двор. Важные, пышно одетые вельможи, отделившись от толпы бакунгу всяких рангов, выступают навстречу заморскому гостю и приветствуют его… Все взоры устремлены на Спика. А у него глаза разбегаются от обилия удивительных фигур, смешения красок, странной, невиданной суеты… Вот пожилой мкунгу, неловкий, по всей видимости провинциал, ведет на веревке корову и двух коз, вот другой таким же образом тянет за собой связанных вереницей почти голых рабов, ходят люди с петухами и курами в руках — все это, очевидно, предназначено в дар кабаке или в уплату за провинность. Быстроногие гонцы в веревочных тюрбанах разносят приказы, не смея бежать не в полную силу; они придерживают рукой короткие до колен передники из козьих шкур, чтобы не обнаружить невзначай свои голые бедра, ибо это также влечет за собой суровое наказание. В Буганде никто не имеет права носить одежду длинней, чем ему полагается по сану: для важных бакунгу — почти до земли, а для простонародья — на четверть выше колен. Но горе тому, кто нарушит приличия: за появление перед бакунгу в непристойном виде простолюдину грозит тяжелый штраф, а нескромность перед самим царем может стоить жизни…

Перед огромным, не менее тридцати футов высотой соломенным дворцом копновидной формы, с широким порталом о пяти колоннах из пальмовых стволов, на земле сидели, поджав ноги, по одну сторону не менее двухсот бакунгу, а по другую — столько же молодых женщин, одетых в такие же, как у мужчин, длинные тоги из мбугу. За широким проемом портала располагался большой вестибюль, отделенный от внутренних помещений дворца высокой перегородкой из тигровой травы. В глубине вестибюля стоял большой прямоугольный ящик, чуть покороче обычного дивана, покрытый куском красной ткани.

Спика остановили в двадцати шагах от дворца. Англичанин, велев слуге подать свой раскладной железный стул, сел посередине между двумя группами — царских слуг и царских жен. Бакунгу испуганно загалдели: сидеть перед дворцом кабаки можно было только на земле. Но Спик, к ужасу всех присутствующих, и не подумал встать со стула, да вдобавок еще принялся без церемоний разглядывать собранных здесь в таком большом числе представительниц царского гарема.

Минут двадцать ничего не происходило. Солнце нещадно пекло, и Спик, обливаясь потом, велел слуге раскрыть над собой широкий полотняный зонт. Бакунгу снова заговорили испуганно, Спик не обращал внимания.

Прошло еще четверть часа, никто не появлялся. Спик поднялся со стула и сказал окружавшим его бакунгу:

— Высокие принцы моей страны не привыкли ожидать приема. Ваш царь, по-видимому, не готов меня принять, и поэтому я ухожу.

С этими словами он направился со двора, подав знак своим людям следовать за ним.

Бакунгу в панике забегали, пытаясь преградить ему дорогу, но возмущенный принц повелительным жестом отстранил их и продолжал свой путь прочь от дворца.

Возле внешних ворот Спика догнала целая толпа перепуганных бакунгу. Упав ему в ноги, они униженно просили его вернуться: Мтеза не сомневается, что он действительно великий принц и немедленно выйдет к нему. Спик вернулся и занял прежнее место. Снова потекли минуты… Наконец, откуда-то появились музыканты, прошли, приплясывая, мимо Спика и заняли место слева у самого портала.

Из-за ширмы в вестибюль вошел быстрым шагом высокий молодой человек лет двадцати пяти, с узким красивым лицом, большими глазами, смотрящими высокомерно, безразлично и пресыщенно, одетый в тогу, такую же, как у всех бакунгу, только из особо тонкой мбугу, связанную на правом плече пышным узлом, с талисманами и украшениями на шее, руках и ногах из разноцветных бус, подобранных с немалым вкусом. Голова у него была выбрита с двух сторон, и только посередине, от лба к затылку, тянулся высокий гребень пышно взбитых волос. На каждом пальце рук и ног было надето по кольцу из меди или бронзы. В левой руке он вел на отделанном змеиной кожей поводке небольшую собаку с гладкой белой шерстью, а в правой нес два копья. Грянул оркестр. Спик поднялся со своего стула, снял шляпу и сделал несколько шагов вперед.

Мтеза уселся на ящик, служивший ему троном, поставил копья справа, а собака вспрыгнула на возвышение и улеглась по левую руку от своего хозяина. Пришедшие вслед за ним особо привилегированные жены заняли места по бокам ящика. Одна из них, став на колени и опершись одной рукой о пол, другой рукой протягивала царю сосуд с банановым вином, оставаясь в этом положении до самого конца аудиенции.

Мтеза молча разглядывал Спика. С четверть часа продолжалась немая сцена. Наконец, Мтеза что-то сказал. Мкунгу с повязанной вокруг пояса шкурой леопарда, что означало принадлежность к правящему роду, подбежал к Спику и объявил волю кабаки.

— Еще никогда не было, чтобы кто-либо сидел перед кабакой на возвышенных предметах. Но для тебя, высокого принца из страны белых людей, Мтеза сделает исключение. Только сидеть на твоем железном стуле тебе нельзя, потому что такого стула нет у самого кабаки. Тебе принесут тигровой травы, на которой могут сидеть только государи.

Действительно, не прошло и пяти минут, как несколько пажей приволокли увязанную веревками охапку тигровой травы и положили ее перед принцем-музунгу. Надев шляпу, Спик сел. Ему хотелось начать беседу, но заговорить первым он пока что не решался, Мтеза же, видимо, довольствовался созерцанием своего гостя. Он обменивался замечаниями с окружающими его высшими бакунгу, указывая то на бороду Спика, то на его штаны, то на солдат его лейб-гвардии. Время от времени к Спику подбегали бакунгу, передавая желания кабаки: обнажить голову, раскрыть и закрыть зонт, показать со всех сторон красный мундир солдата. Затем к Спику был послан Маула с вопросом: видел ли он великого кабаку Буганды?

— Да, — ответил Спик, — в течение целого часа.

Получив этот ответ, Мтеза порывисто встал, взял в правую руку свои две пики, в левую — собачий поводок и, не говоря ни слова, скрылся во внутренних покоях.

Спик, недоумевая, хотел было тоже идти восвояси, но подоспевший Маула сказал ему, чтобы он остался и по секрету добавил, так, чтобы не слышали окружающие:

— Мтеза пошел утолить голод. Он долго не ел, ожидая твоего прихода.

Действительно, через полчаса Мтеза появился снова и повел беседу. Обмен высказываниями происходил через нескольких посредников: мкунгу в леопардовой шкуре, выслушав Мтезу, повторял его слова Мауле, тот — Насибу, переводчику Спика, последний же, получив инструкцию подражать этикету бугандского двора, не обращался непосредственно к Спику, а пользовался посредничеством Бомбея, первого лица в свите высокого принца страны Бузунгу. Этим же путем, только в обратном порядке, достигала ушей Мтезы реплика Спика. Пока совершалась передача, нетерпеливый властелин Буганды занимался посторонними разговорами и, получив ответ Спика на свой вопрос, не всегда мог припомнить, о чем же, собственно, шла речь.

Для начала Мтеза осведомился вторично, видел ли его музунгу.

— Я давно уже слышал рассказы о вашем величестве, — отвечал Спик, — как о могущественном государе цветущей страны. Это и побудило меня предпринять такое дальнее путешествие ради удовольствия и чести видеть ваше величество. — И сняв с пальца золотой перстень, он передал его Мтезе через перечисленных выше посредников. — Примите этот небольшой знак дружбы. Если вы соблаговолите пристально рассмотреть, то убедитесь, что он сделан в виде собачьего ошейника. А золото, царь металлов, как нельзя более приличествует вашему царскому достоинству.

— Как называется твоя страна? — спросил Мтеза.

— Англия.

— Кто правит Англией?

— Женщина, — ответил Спик.

— Есть у нее сыновья?

Бомбею темп беседы показался слишком медленным. Не затрудняя своего господина, он сам послал ответ по цепи:

— Есть, и вот один из них! — он указал на капитана Спика.

Мтеза призадумался.

— Я слышал, что ты пришел искать короткой дороги в мою страну, — сказал он затем. — Если ты желаешь дружбы со мной, то я могу показать тебе путь, которым ты достигнешь своей страны за один месяц! Что ты на это скажешь?

Что мог сказать на это Спик? Затем-то он и явился! Только едва ли путь на север по Нилу имеет в виду Мтеза; скорее он говорит о дороге на восток через страну Масаи, мимо вулканов Кения и Килиманджаро к Момбасе. Как бы то ни было, надо ухватиться за это предложение.

— Вы попали в самую точку, — ответил Спик. — Путь через Уньямвези мне очень не понравился. Разорительные пошлины, взысканные с меня мелкими вождями, которых на этом пути столько, сколько шипов на ветке акации, лишили меня большей части моего богатства. Поэтому я предстаю перед вашим величеством и вашими подданными далеко не во всем блеске. Но если вы, вооружившись терпением, подождете, когда развернется торговля по обещанной вами короткой дороге, вы увидите истинные плоды моего прихода. Тогда вы скажете, что с того дня, когда к вам пришел первый музунгу, в Буганде начался золотой век. Как кофейное зерно, брошенное в землю, приносит обилие плодов, так и мой приход принесет вам множество богатых даров, производимых в моей стране.

«О ирунгу, ирунгу— красиво, красиво! Ай да белый человек, он не только сам красив, он умеет и говорить красиво!»— зашептались, загалдели женщины, когда речь Спика была переведена Мтезе. С нетерпением ожидал самозванный принц ответа, надеясь если не на скорую договоренность, то хотя бы на какие-то общие предварительные обещания со стороны Мтезы. Каково же было его разочарование, когда ему преподнесли ответную реплику Мтезы:

— Какие ружья есть у тебя? — спрашивал юный монарх. — Дай мне посмотреть то, из которого ты стреляешь.

Спик хотел было задержаться на прежнем вопросе, закинуть удочку о посылке людей на поиски Петрика, слухи о котором продолжали приходить с севера, однако никто не решался передать кабаке что-либо, кроме прямого ответа на его вопрос. Делать нечего, Спик ответил:

— Я принес лучшее в мире охотничье ружье «уитворт» и прошу ваше величество принять его от меня в подарок вместе с несколькими другими пустяками. Если на то будет ваша воля, я выложу свои подарки на ковер у ваших ног, как это надлежит по обычаям моей страны при посещении царственных особ…

Разрешение последовало. Бомбей, выполняя подаваемые по-английски приказания Спика, расстелил у ног Мтезы красное одеяло и стал раскладывать на нем принесенные дары: окованный цинком сундучок, четыре куска красного шелка, помянутое ружье «уитворт», золотой хронометр, револьвер с барабаном на шесть патронов, три карабина с нарезными стволами, три клинковых штыка, ящик амуниции, коробку картечи, коробку капсулей, подзорную трубу, складной железный стул, десять пачек наилучших разноцветных бус и набор ножей, вилок и ложек. Переводчик Насиб, знакомый с местным обычаем, передавал предметы в руки кабаке, предварительно погладив каждый из них руками или потерев о свое лицо, свидетельствуя тем самым, что в них не заключено никакого злонамеренного колдовства.

Мтеза был в восторге от обилия красивых вещей. Беря один за другим диковинные предметы, он вскрикивал, как дитя, и отпускал простодушные замечания, совсем позабыв о своем монаршем достоинстве. Стемнело, но Мтеза велел подать факелы и продолжал осматривать дары. Наконец, утомившись, он приказал унести подарки. Все было свалено в одну кучу — ружья, бусы, ножи и вилки, завернуто в мбугу, и летучие пажи мгновенно унесли их прочь.

— Уже поздно, — сказал Мтеза, зевнув. — Какую еду желаешь ты получать?

— Всего понемногу, — ответил Спик, — и ничего постоянно.

Такое разъяснение было нелишним, так как в Центральной Африке люди обычно питались изо дня в день одним и тем же. Мтеза отдал распоряжение своим бакунгу.

— А ты хотел бы видеть меня завтра? — спросил он затем.

— Да, — отвечал Спик, — завтра и каждый день.

— Ну, так завтра ничего не выйдет, — заявил Мтеза. — Завтра у меня дела.

Не говоря больше ни слова, будто забыв о присутствии гостя, самодержец Буганды резко поднялся с трона и величественно-комичной походкой, ступая с носка и широко разворачивая ступни наружу, покинул собрание.

Прошло четыре дня, прежде чем Спик удостоился нового вызова во дворец. Кабака заставил себя ждать ни много ни мало три часа. Явившись, он не обратил на Спика ровно никакого внимания, а занялся разбором государственных дел с ожидавшими его весь день придворными и бакунгу из провинций: принимал дары, раздавал награды, вершил правосудие. То одного, то другого ослушника уводили со связанными у затылка руками — знак того, что человек осужден на смерть. После произнесения царского приговора осужденного вели в усадьбу палача, где и совершались казни.

Молодой мкунгу, красивый, огромного роста, одетый поверх мбугу в козью шкуру с длинной, пушистой, тщательно расчесанной шерстью, подошел на согнутых ногах, опустился на колени и доложил о результатах своего военного похода на север против подданных Камраси, царя Уньоро. Отряд противника численностью в тысячу человек обращен в бегство, захвачено двести пленных, уведено полтысячи голов скота и около сотни женщин… Выслушав благосклонно, Мтеза повелел выдать удачливому военачальнику в награду пять коров и одну женщину. Однако вместо того чтобы упасть животом на землю и благодарить, как делали все прочие и за меньшие милости, самонадеянный вояка посмел просить увеличения награды!..

Может быть, в обычной обстановке подобные вольности кое-кому и сходили с рук — не мог же кабака не ценить своих лучших военачальников! Но храбрый воин, не смысливший, видно, в политике, забыл о присутствии принца из богатой страны Бузунгу, перед которым власть правителя Буганды должна быть показана во всем блеске! Неблагодарного схватили, связали руки у затылка и увели…

Мкунгу в леопардовой шкуре стал докладывать о преступлениях. Привели молодую женщину и безухого старика. Уши у него были отрезаны еще в молодости, потому что кабака — дед Мтезы — нашел его слишком красивым для его невысокого сана. Женщина сбежала от своего мужа и после трех дней поисков была найдена в хижине этого старика, годившегося ей в прадеды. Обманутый супруг, тучный детина с низким лбом и маленькими бегающими глазками, излагал свою жалобу фальшивым, льстивым голосом, не поднимая взора на Мтезу. Даже из его слов становилось очевидно, что женщине плохо жилось у этого человека и что, спрятавшись у дряхлого старика, она не могла искать ничего другого, кроме спасения от несносной жизни. Но правосудие кабаки не признавало никакого следствия и никаких прений сторон: кроме истца, никто не был выслушан и «преступники» были осуждены.

Спику становилось все яснее, что единственной задачей правосудия здесь было устрашение. Пустяковый проступок карался с невероятной суровостью, дабы другим не повадно было допускать даже малейшие нарушения заведенного порядка. В устрашении Мтеза видел основной принцип правления, не задумываясь о целесообразности наказаний и их соразмерности с тяжестью вины. Один мкунгу, докладывая кабаке, переусердствовал в доказательстве своей преданности и заговорил слишком громко; Мтеза поморщился, и Маула, наблюдавший за соблюдением ритуала, подал знак; неудачливого ревнителя схватили, и судьба его была решена. Другой мкунгу перепутал слова затверженной формы приветствия — и его постигла та же участь.

Ни в одном преступлении не было ничего существенного, никакой реальной опасности, только ничтожное нарушение пустой формы; да и форму-то кабака мог толковать, как ему заблагорассудится. Бессмысленная жестокость внушала подданным суеверный трепет перед деспотом, который должен был казаться им непостижимым, а значит высшим существом, она толкала их на бессовестную лесть и прочие унизительные доказательства безграничной и бездумной преданности самодержцу. Такова была атмосфера этого двора.

Сколько ни ломал голову Спик над первопричинами этих порядков, он не мог найти удовлетворительного объяснения и успокаивался на том, что «дикари остаются дикарями». Но навязчивые мысли возвращались: ведь по соседству, у столь же безграмотного Руманики, имелся даже свой уголовный кодекс! Там за прелюбодеяние отрезали одно ухо, за кражу сажали в тюрьму на срок от двух до десяти месяцев, за нападение с боевым оружием конфисковывали имущество, половина которого поступала царю, а другая половина — пострадавшей стороне. Только за убийство наказание было действительно суровым: убийце выкалывали глаза или сбрасывали его в пропасть, а имущество передавали родственникам убитого. Здесь же грабеж вовсе не почитался за преступление: Маула не далее как вчера сообщил Спику, что по распоряжению кабаки его люди могут добывать себе пропитание где угодно и каким угодно способом…

Однако было очевидно, что правители Буганды со своей системой устрашения и культом традиционной, хотя и бессмысленной формы сумели создать сильное государство с многочисленной боеспособной армией, а Руманика со своим разумным правлением должен был держаться перед ними тише воды и ниже травы… В чем дело? Не в той ли готовности, не в том ли рвении, с которым, не рассуждая, бросаются исполнять любой приказ своего повелителя бакунгу, обязанные ему всем — богатством, знатностью, самой жизнью, которую он волен у них отнять по своей прихоти?

Спик старался не принимать близко к сердцу правосудие Мтезы, да и что он мог поделать? Любой протест был бы не только опасен, но и противоречил бы той инструкции, которую Спик получил в Лондоне: с могущественными африканскими правителями следовало вести себя так, чтобы подготовить почву для дальнейшего благоприятного развития отношений, например для переговоров о протекторате…

Вскоре после полудня пошел дождь, и государственная ассамблея разбежалась. Досадуя на невоспитанного кабаку, который даже не пригласил его под навес, Спик вынужден был отправиться в свою хижину. Он охотно припустился бы бегом, но достоинство принца предписывало ему двигаться размеренным шагом.

Едва кончился дождь, к Спику снова примчались гонцы с приглашением ко двору. Спик направился к Мтезе теперь без особой охоты. Однако и на этот раз его подстерегали неожиданности. Утомившись от государственных дел, Мтеза вскоре после возобновления заседания перестал слушать своих бакунгу и явно искал, чем бы развлечься. Наконец ему удалось придумать развлечение, в котором белокожему принцу отводилась достойная роль.

Во дворе стояли на привязи четыре коровы, пригнанные кем-то в уплату штрафа.

— Давай посмотрим, много ли времени тебе надо, чтобы убить этих коров, — сказал Мтеза своему гостю.

— Охотно, — ответил Спик. — Только мое ружье заряжено дробью. Одолжите мне тот револьвер, который я подарил вашему величеству, и вы увидите силу оружия базунгу.

Шестизарядный самовзводный кольт был немедленно подан Спику. Коров отвязали. Люди в страхе разбежались по углам. За несколько секунд Спик уложил трех коров наповал. Но четвертая, которую он только ранил, резко повернулась на выстрел и с опущенными рогами ринулась на стрелка. Пятым выстрелом Спик уложил разъяренное животное, рухнувшее на землю у его ног.

— О чудо! — раздались голоса. — О несравненные базунгу, в их оружии магическая сила!

Бакунгу прыгали от восторга, женщины визжали и с пугливым любопытством поглядывали на героя, Мтеза заливался счастливым смехом. Убитые коровы были отданы солдатам Спика.

— Теперь испытаем это оружие! — сказал правитель Буганды, взяв один из карабинов, подаренных ему гостем. Он собственноручно зарядил его, взвел курок и подал первому попавшемуся на глаза мкунгу:

— Выйди за ворота и выстрели в какого-нибудь мужчину…

Молодой мкунгу выбежал в смежный двор. Раздался выстрел. Царский слуга вернулся с торжествующим видом, бросился на живот перед троном кабаки и стал извиваться угрем, произнося уставные слова благодарности.

— Ты хорошо убил его? — осведомился Мтеза.

— О да, — отвечал мкунгу. — Наповал!

По-видимому, он говорил правду: шутить с кабакой было опасно. Никто не спрашивал, что за человек был тот, кого сразила пуля из дареного ружья…

Спику стало не по себе. Долго ли еще придется играть опасную комедию при этом дворе, где так дешево ценится человеческая жизнь?..

В этот день ему удалось, наконец, завести с Мтезой разговор о своих «братьях», с которыми ему нужно соединиться, — Петрике, пришедшем с севера, и Гранте, отставшем на юге. Мтеза обещал сделать все для своего друга бваны, который так поразил его своим сегодняшним великолепным подвигом… Но дальше общих обещаний дело не пошло: на самом интересном для Спика месте самодержец Буганды оборвал беседу, повернулся и, не сказав ни слова, ушел.

Наутро царские гонцы примчались с просьбой Мтезы отрядить нескольких солдат, чтобы они стреляли коров у него на дворе. Желание монарха было удовлетворено. Семь застреленных коров поступили в распоряжение отряда Спика.

На следующий день Мтеза пригласил Спика поохотиться вместе. Предполагалось пойти на диких быков, но разведка донесла, что быки пасутся сейчас очень далеко, и тогда было решено пострелять птиц поблизости от дворца.

Огромная птица-адъютант сидела в гнезде на высоком дереве. Мтеза остановился и задрал голову, и вся его свита из пятидесяти бакунгу и такого же числа жен последовала его примеру.

— Убьешь эту птицу? — спросил Мтеза.

— Я никогда не стреляю птиц в гнезде, — ответил Спик. — Настоящий стрелок бьет птицу на лету.

Мтеза посмотрел недоверчиво, но тут же приказал своим сопровождающим согнать птицу. Один из гонцов полез по гладкому стволу. Подобравшись к гнезду, он сломал ветку и стал тревожить ею мирно сидящую в гнезде непуганую птицу. Огромный адъютант нехотя взлетел и стал кружиться над деревом, словно желая посмотреть, кому же понадобилось нарушить его покой. Спик выстрелил, птица взвилась на несколько футов, словно подброшенная, судорожно замахала крыльями и полетела натужными неровными взмахами, непрерывно снижаясь, прочь от рокового места… В сотне ярдов адъютант неуклюже свалился набок и упал на землю.

— О чудо! — закричали бакунгу вместе со своим государем. — Бвана убивает птиц на лету! В его оружии магическая сила!

Мтеза поспешно направился по прямой, через сады и огороды, к тому месту, где упала птица. Бакунгу толпой следовали за ним, топча возделанные гряды, ломая кусты, а если по пути попадалась изгородь, они выскакивали вперед и, дружно навалившись, сокрушали препятствие: когда кабака спешит, для него не существует никаких преград. У трупа огромной птицы выражения восторга повторились. Спику пришлось убить еще несколько птиц; досадно было тратить заряды на бесполезную, несъедобную птицу, стрельба по которой не представляла ни малейшего спортивного интереса, но это был путь к завоеванию расположения кабаки, а значит к успеху дальнейшего путешествия… И Спик стрелял, стрелял, стрелял, а Мтеза все с тем же энтузиазмом бросался к каждой убитой птице, круша на своем пути сады и заборы…

Прошло еще несколько дней. Как-то Мтеза попросил у Спика в подарок европейское платье — штаны и рубашку, «такие же, как у бваны». Делать нечего, пришлось расстаться с последней запасной парой. А на другой день Спика пригласили посмотреть, как будет стрелять коров сам повелитель Буганды. Одетый «по-европейски» — брюки были ему коротки, а рубашку, надетую навыпуск, он забыл застегнуть, Мтеза крадучись подбирался к корове, упирая карабин прикладом в бедро. Подойдя к животному вплотную и приставив дуло карабина к самому коровьему боку, новоявленный охотник нажимал курок и с изумлением наблюдал, как животное падало к его ногам…

Время шло, а все попытки Спика договориться о посылке людей за Грантом и о походе на север неизменно заканчивались неудачей: Мтеза со всем соглашался и ни в чем не отказывал, но как только речь заходила о практических мерах, прекращал разговор без лишних объяснений. Правителю Буганды несомненно нравилось пребывание у него в гостях белокожего принца, от которого можно было перенять столько новинок. Мтеза старательно учился стрелять, прикладывая ружье к плечу и прицеливаясь. Великим торжеством была отмечена первая птица, убитая кабакой высоко на дереве. Мтеза посылал своих мальчиков-гонцов учиться у людей Спика портняжному искусству, выспрашивал медицинские советы. Правда, дальше этого любознательность Мтезы не простиралась, и лекции Спика на естественные и географические темы он никогда не дослушивал до конца. Тем не менее отношения между самодержцем Буганды и принцем Бузунгу становились все менее официальными. Спик к этому времени уже неплохо владел языком кисуахили, а язык луганда, на котором говорили в Буганде, был во многом сходен, и вскоре Мтеза мог объясняться со своим гостем без переводчиков. Бвана становился своим человеком при дворе. Не заставило себя долго ждать и предсказанное Нгамбези предложение поместья в Буганде, от которого Спик со всевозможной вежливостью отказался…

Авторитет бваны поднялся так высоко, что он уже решался в некоторых случаях вступаться за подданных Мтезы, осужденных им без всякой вины. Одна из царских жен по имени Лубуга во время прогулки сорвала с дерева сочный плод и предложила его Мтезе. Деспот вознегодовал: подобной бесцеремонности еще не случалось при дворе Буганды, где только кабака мог проявлять свою волю, а дело подданных — угождать ему. Несчастная была бы казнена, если бы не вмешательство Спика, который сумел убедить Мтезу, чтобы он в этом случае, в честь своего гостя, судил по обычаям страны Бузунгу, где поступок женщины был бы расценен как доказательство любви к своему повелителю… Сын главнокомандующего, осужденный за какое-то упущение в этикете, был помилован по ходатайству Спика. Приближенные Мтезы, раньше смотревшие на музунгу с недоброжелательством и опаской, видя в нем своего конкурента в борьбе за монаршие милости, теперь прониклись к нему почтением, и только Маула, наблюдавший за соблюдением этикета, относился с возрастающей неприязнью к человеку, вносившему дух вольности и неуважения к форме…

Спику не надо было теперь ждать приглашения во дворец, ему достаточно было подойти к главным воротам и выстрелить троекратно из ружья, чтобы Мтеза немедленно принял его. Он получил большую свободу передвижения, мог бывать в гостях у местных жителей и принимать гостей у себя, часто навещал мать кабаки, пользовавшуюся большим влиянием. Все это давало материал для наблюдений и доставляло какое-то развлечение. Однако события развивались слишком медленно, и Спику порой казалось, что не будет конца этому почетному плену…

Прошел январь, февраль, наступил март. На родине зацветала весна… Капитан Спик тосковал. В часы одиночества ему теперь особенно часто вспоминался неказистый дом на Ричмонд-стрит, цветущий садик, видный из окна, глубокий и чистый голос женщины со спокойными манерами и кудрявая головка мальчугана с любопытным искристым взглядом… В эти часы одиночества, тоски и раздумий взгляд Спика все чаще стал останавливаться на Лугое…

Лугой был сыном одного из занзибарских сиди, происходившего из Буганды, который взял мальчика с собой, чтобы показать ему свою родину, а сам умер не дойдя до Уньянъембе. У паренька была курчавая голова и любопытные искристые глазенки. Ему было тринадцать, может быть четырнадцать лет, но по разуму своему он был еще сущим ребенком. Лугой находился на полном попечении отряда и был здесь всеобщим любимцем. Англичанам его присутствие не доставляло беспокойства, и Спик в сущности не обращал на мальчика никакого внимания.

Но для Лугоя бвана был олицетворением мужества, умения, справедливости и мудрости, мальчик думал о нем ежечасно и старался во всем ему подражать — в походке, жестах, интонации… Ничего этого Спик не знал… Впервые ему пришлось обратить внимание на мальчика при следующих необычных обстоятельствах.

Караван находился еще во владениях Сувароры. В последнем из подвластных ему сел стоянка снова затянулась. Пока шла торговля о размере выкупа за переход границы, люди Спика весело проводили время с жителями села. Случилось так, что Бомбей влюбился в дочь местного вождя, юную красавицу Узулу. Девушка ответила ему взаимностью. Бомбей решил взять ее в жены. Но отец невесты заломил огромный выкуп: три витка медной проволоки, пятьдесят связок бус, пять кусков ткани и козу. С робкой надеждой явился жених к своему покровителю просить требуемых товаров. Но Спик и слушать не желал о таком разорении. Товары нужны ему для других целей, а женитьба — ну что ж, если Бомбею невтерпеж жениться, в другой деревне он найдет новую невесту, подешевле… С понурой головой ушел сиди Бомбей от своего господина.

А наутро — размер пошлины был, наконец, согласован — караван мог продолжать движение. Но прежде чем отряд успел выступить в поход, явились воины Сувароры и стали требовать новых подарков для своего вождя. Спик отказался платить и приказал сниматься с лагеря. Бомбей стал возражать: вот-вот должны подойти воины от Руманики, посланные навстречу каравану; когда они прибудут, станет легче разговаривать с солдатами Сувароры. Превосходя отряд Спика в числе и находясь на своей территории, последние могут сейчас причинить экспедиции непоправимый ущерб. Доводы были резонны. Но для Спика каждый день ожидания был нестерпим, а кроме того, он не любил, когда ему возражали. Поэтому Спик приказал Бомбею свертывать его палатку.

— Нет, бвана, я не буду свертывать твою палатку. Я не хочу рисковать судьбой экспедиции и жизнью людей.

Спик вскипел:

— Ах ты дурень черномазый! Я знаю, что тебя держит здесь! Не судьба экспедиции, а женская юбка — вот что тебя интересует!

Бомбей насупился, задрожал от обиды, но смолчал.

— Немедленно свертывай палатку! — продолжал Спик. — Ну!..

Вокруг собрался народ — свои и туземцы. Послышались смешки. Неповиновение всемогущему бвана! Такого удара по своему авторитету капитан Спик не мог перенести.

— Ты будешь выполнять приказ? — грозно произнес он. Бомбей отрицательно покачал головой. — Ну так получай!

Тяжелый кулак капитана Спика опустился на голову Бомбея. Сиди покачнулся, но устоял. Еще удар по скуле, и еще один в челюсть, по всем правилам английского бокса… Бомбей попятился, споткнулся о корни и сел на землю у ног окруживших место действия зрителей. Он дышал тяжело и прерывисто, кулаки его против воли сжимались… Но Спик уже не смотрел на Бомбея.

— Разойдись! По местам! Собирай поклажу! — скомандовал он людям и сам стал выдергивать из земли колья своей палатки.

Но тут произошло нечто неожиданное: из толпы выбежал подросток с курчавой головой и сверкающими глазами, кинулся к Спику и стал колотить его кулачонками по плечам и спине, приговаривая:

— Ты злой, злой музунгу, музунга мбая, как ты смел обидеть доброго дядю Бомбея!..

Удары были слабыми и на потеху неловкими — африканцы никогда не дерутся голыми руками, а только оружием, дубинками или по крайней мере палками, да и руки мальчишки были совсем еще неокрепшие… Выпрямившись, Спик невольно рассмеялся — так забавен был этот внезапный взрыв протеста со стороны слабого подростка.

— Что ты, Лугой! Какая муха тебя укусила?

А Лугой, оскорбленный насмешкой, горько заплакал и бросился бежать, не от страха, а от стыда и обиды…

С тех пор Спик стал приглядываться к сироте. Сначала Лугой посматривал на него волчонком, потом неприятное происшествие стало забываться, и во взглядах парнишки снова засветились преданность и восхищение…

И вот теперь, когда вынужденная праздность обостряла потребность в человеческом общении, а Грант был далеко, Бомбей же, с которым в былые времена Спик находил какие-то темы для разговора, хотя и служил по-прежнему преданно и исправно, после того памятного случая стал держаться со Спиком сдержанно и замкнуто, — теперь мальчик Лугой все чаще останавливал на себе внимание Спика.

В один из дождливых дней марта Спик призвал мальчика в свою хижину.

— Лугой, — сказал он, — хочешь, я сделаю тебя своим пажем?

— Что такое паж? — спросил мальчик.

— Ну как бы тебе объяснить…

— Сын?!

— Гм, не совсем… Вот как мальчики у Мтезы, которые бегают с поручениями, служат ему…

— Нет, — отвечал Лугой, — я не хочу быть похожим на мальчиков Мтезы. Я не хочу быть похожим ни на кого в Буганде. Я не люблю Буганду — здесь у человека отнимают жизнь так же легко, как у курицы…

— Не хочешь… Ну что ж с тобой делать… — Спик растерянно умолк.

— Я хочу, чтобы бвана сделал меня своим сыном! — произнес Лугой и взглянул на Спика искристым взглядом, полным нежности и надежды.

— Ах так! — воскликнул Спик, повеселев, но испытывая в то же время неопределенное чувство стеснения. У африканцев такие дела, как усыновление и братство, решались просто и не заключали в себе особой святости. Но он-то был христианин, для него назвать мальчика сыном значило нечто большее, чем просто взять его на свое попечение. А впрочем… это же Афоика!

— Хорошо, — ответил он Лугою. — Ты будешь моим сыном.

Мальчик бросился к Спику, упал перед ним на колени, схватил его руку и стал тереться о нее своей черной щекой… Улыбнувшись в густую бороду, Спик потрепал парнишку по курчавым волосам и велел ему принести в хижину свои пожитки. До позднего вечера счастливый Лугой бегал по лагерю, объявляя всем и каждому, что отныне он сын самого бваны!..

В новой белой наволочке были прорезаны отверстия для рук и головы, обшиты черным шелковым галуном — вот какой красивый заряд получил сын знаменитого бваны! На красном шарфе, туго замотанном вокруг пояса, был подвешен настоящий кинжал с отделанной перламутром рукояткой, а через плечо был перекинут сложенный дорожкой красный плед, служивший подкладкой под ружье бваны, а в развернутом виде заменявший шкуру, подстилаемую на землю, когда нужно сесть. В таком блестящем наряде отправился Лугой вместе со своим названным отцом в резиденцию страшного Мтезы.

Появление нарядного мальчика произвело во дворе подлинную сенсацию. Женщины умиленно ахали, бакунгу восхваляли богатство бваны и искусство его портных, а Мтеза потребовал, чтобы Спик одел в такие же костюмы и его гонцов. Поскольку наволочек больше не было, Мтеза стал просить Лугоя себе в услужение, но и в этом Спик ему отказал.

Между тем обширный двор все больше заполнялся народом. На этот раз собирались преимущественно воины — они входили сплоченным строем, держа равнение в рядах. Спик не переставал удивляться многочисленности бугандских вооруженных сил — такое войско едва ли смог бы собрать даже занзибарский султан. Командиры один за другим подходили к Мтезе на согнутых коленях и докладывали о поведении младших офицеров своего полка, отмечая тех, кто бесстрашно вел в бой своих солдат, беспрекословно выполнял приказы, и тех, кто бежал от врага или не решался развивать успех. Кабака внимательно слушал, иногда прерывая доклад резкими замечаниями. Отличившихся он угощал банановым вином из громадного общего таза, изготовленного из соломы, в ответ на что отважные вояки валились на землю и извивались в пыли, славословя повелителя; трусам же он немедленно определял наказания, различавшиеся только по способу казни. Едва произносился роковой приговор, возникала шумная возня: осужденный роптал, оправдывался, пытался обороняться, а стоящие рядом хватали его, стремясь отличиться своим рвением в выполнении царского приказа, связывали ему руки на затылке и волокли за ворота.

Закончив государственные дела, Мтеза решил навестить хижину бваны. Сопровождаемый обычной свитой в полторы-две сотни человек, самодержец Буганды шагал напрямик, не разбирая дороги, и бакунгу рушили изгороди перед ним. Когда бакунгу оказывались недостаточно расторопными, он колотил их древками копий, которые постоянно носил при себе, и царские слуги благодарили повелителя за оказанное внимание.

Бывая в гостях у Спика, Мтеза всегда шарил глазами — не обнаружится ли еще какая-нибудь диковинная вещь, которую следовало бы попросить в подарок. На этот раз ему попался под руку компас, превосходный инструмент с медным корпусом в кожаном футляре…

— Что это? — спросил Мтеза.

— При помощи этого инструмента я нашел дорогу к тебе из страны белого человека, — отвечал Спик; он был теперь с царем запанибрата. — Стрелка показывает, где север и где юг.

— Ты должен подарить мне эту магическую коробку! — решительно заявил Мтеза.

— К сожалению, не смогу, — не менее решительно возразил Спик. — У меня остался единственный компас. Вот если бы ты послал людей за моим братом Грантом, у которого есть еще один, тогда…

— Хорошо! — отрезал Мтеза. — Мои люди вернулись с войны, теперь я смогу послать отряд за твоим братом. Только ты дашь мне в услужение своего красивого мальчика.

— Я не могу расстаться с мальчиком, пока я один, — ответил Спик. — Как только мой брат будет здесь, ты получишь Лугоя.

В конце мая, после четырех с половиной месяцев разлуки, Спик и Грант встретились у подножия холма Бандаваронго. Сколько радости для обоих англичан! Конца не было рассказам о пережитых приключениях и невзгодах. Все теперь представлялось в ином свете, унылое, бесцветное и однообразное забылось, мрачное казалось пустым, страшное — комичным…

Впрочем, Грант унес от Руманики почти одни лишь добрые воспоминания. Пока он лежал тяжело больной в своей хижине, его каждый день навещал кто-нибудь из его местных друзей. Приносили цветы, образцы растений, птиц и зверьков; однажды сын Руманики и еще двое молодых людей принесли в плетеной корзинке змею, пойманную в горах.

— Это тебе для забавы, — сказали юноши.

Змея была огромная, более шести футов длины, иссиня-черного цвета. Друзья Гранта бесстрашно держали змею за шею, но ему они не позволили взять ее таким образом, предупредив, что она ядовита. Грант деликатно отказался от подарка.

Как-то ночью в хижину Гранта вошла гиена, по-видимому рассчитывая поживиться курятиной. Из соседних хижин, где жили люди Гранта, держа при себе домашнюю птицу, по ночам нередко исчезали куры. Грант, на счастье, не спал; в свете полной луны он видел, как неуклюжее серое животное с мешковатым туловищем и узкой мордой, поводя носом, осторожно кралось на высоких тонких ногах к его постели… Грант крикнул, и зверь, злобно взвизгнув, убежал. Говорят, что гиена иногда набрасывается на спящих людей. После этой ночи в хижине Гранта на ночь ставились капканы…

Такие-то невинные происшествия разнообразили томительные дни больного англичанина… Частенько заходил к нему и сам Руманика, любивший послушать рассказы о дальних странах и охотно делившийся сведениями об обычаях своей страны.

Еще в бытность Спика в Карагуэ англичане дивились непомерной толщине жен Руманики, его дочерей и всех представительниц высшей знати. У Руманики было только семь жен, но они перетянули бы на весах по меньшей мере двадцать женщин из гарема Мтезы. Грант выяснил, что толщина считалась в Карагуэ главным мерилом женской красоты. Принцесс с малых лет кормят одним молоком, заставляя их под страхом наказания пить его кувшинами с утра до вечера. Некоторые жены Руманики и его братьев не могут передвигаться и даже подняться с места без посторонней помощи…

Когда нога Гранта начала поправляться, он стал предпринимать прогулки по окрестностям. Он плавал по озеру, участвовал в поимке водяной антилопы, неизвестного европейцам вида этого семейства; он видел издали высокую гору Муфум-биро, на которой, как говорят, берет начало Катера…

— Катера, — задумчиво повторил Спик… — Если нам удастся доказать, что река, вытекающая из Ньянцы на север, и есть Нил, то, значит, Кагера, впадающая в Ньянцу, — наиболее удаленный исток Нила…

— Несомненно это так, — подтвердил Грант. — А есть надежда, что мы скоро двинемся на север?

— Многое зависит от нас самих. Будем делать все возможное…

В этот же день Мтеза прислал гонцов за Лугоем.

— Что ж, иди, мой мальчик, — сказал Спик. — Тебе придется немного послужить у Мтезы. Он не будет тебя обижать. А ты постарайся угодить ему, тогда он скорее отпустит тебя, и мы пойдем с тобой в мою страну, и там ты будешь жить в моем доме, научишься читать и писать… Иди, иди, мой мальчик, бвана не даст тебя в обиду…

Не впервые приходилось Спику бросать человеческие судьбы в большую игру, которую он вел с той поры, как им завладела мысль открыть истоки Нила. Но никогда еще так не щемило закаленное сердце следопыта, как в эту минуту. В сущности что ему этот чернокожий найденыш, который без него был бы обречен на тяжелую беспросветную жизнь где-нибудь в нищей и дикой африканской глуши? А вот поди ж ты, болит душа!.. И где-то вдали из затаенных глубин памяти всплывает другая курчавая головенка, горят так похоже другие доверчиво-любопытные глазенки и слышится голос, глубокий и звонкий: «Ну разумеется, мой милый, этот дядя — настоящий герой…»

Являясь вместе с Грантом ко дворцу, Спик в толпе гонцов искал глазами Лугоя. Они обменивались взглядами: «Ну как ты там, мой малыш? Терпишь?» — «Ничего, мы нигде не пропадем! Только скорее бы ты взял меня отсюда…» Когда мальчика не оказывалось, Спиком овладевала тревога, и он при первом же удобном случае спрашивал о нем Мтезу или Маулу. Обычно выяснялось, что Лугой послан с каким-нибудь поручением. Но однажды Мтеза замешкался с ответом.

— Лугой? Какой Лугой? Ах этот мальчишка… Я отрежу ему уши!

— Как отрежешь? За что?

— Он кашлянул за обедом, прислуживая кабаке, — пояснил мкунгу Маула и торжествующе ухмыльнулся.

— Нет уж, этому не бывать! — вскричал Спик. — Можешь издеваться сколько тебе угодно над своими подданными, но моих трогать не смей! — Спиком овладела ярость, которую он, впрочем, и не старался сдержать, так как знал по опыту, какое сильное воздействие оказывают такие вспышки гнева на впечатлительных, живущих больше чувством, чем рассудком, африканцев. — Немедленно вели привести мальчишку, слышишь ты, царственный олух! Я тебе не какой-нибудь мкунгу, я не позволю с собой шутить! Подай сюда Лугоя или я немедленно ухожу, и ты никогда больше не увидишь белых людей! Мы будем торговать с Камраси, мы дадим ему оружие, он разгонит твое трусливое войско, как цыплят, и ты будешь у него шутом!

Спик выкрикивал свои ругательства и угрозы половину на кисуахили, половину по-английски, так что Мтеза понимал лишь с пятого на десятое. Но и одного вида разгневанного принца-музунгу было достаточно, чтобы обескуражить угандского деспота. Мтеза растерянно оглядывался и с негодованием смотрел на Маулу, последний же валялся у него в ногах, моля о прошении. Едва Спик закончил свою тираду, как Мтеза, ни слова не говоря, поднялся с трона и поспешно скрылся. Спик ждал около часа, обмениваясь с Грантом соображениями о возможных последствиях. Наконец, Мтеза как ни в чем не бывало вернулся в сопровождении нескольких гонцов. Среди них был и Лугой. Лицо мальчика выглядело осунувшимся и заплаканным.

— Я беру Лугоя с собой, — сказал Спик Мтезе. — Через неделю мы отправляемся на север. Подготовь обещанные лодки с лоцманами и гребцами. Тогда мы останемся друзьями, и ты получишь из страны белых людей все, что я тебе обещал — много красивых вещей и огнестрельные припасы…

С этими словами Спик и Грант в сопровождении Лугоя и всей свиты покинули резиденцию Мтезы.

У англичан все было готово к выступлению: грузы упакованы в тюки, снаряжение и оружие проверено. Пятьдесят воинов баганда под командованием мкунгу по имени Буджа были приданы Спику для его безопасности. Всем бакунгу по пути следования экспедиции в Буганде был разослан приказ оказывать англичанам гостеприимство и снабжать их коровами— видом продовольствия, удобным тем, что его не надо нести на себе.

7 июля, в день, назначенный для отправки, Мтеза с утра призвал Спика и Гранта в свою резиденцию. Спик, одетый по-походному, украсил свою грудь боевыми медалями, присоединив к ним еще ожерелье и нож, подаренные Мтезой. Грант решил, что обойдется без регалий.

Царь Буганды выглядел расстроенным.

— Что ж, бвана, ты действительно покидаешь меня? — спросил он упавшим голосом.

— Да, потому что я не видел своего родного дома более четырех лет, — ответил Спик, считая по пяти месяцев в году, как принято в Центральной Африке.

— Но ты пришлешь мне все, что обещал?

— Непременно, и я пришлю к тебе еще моих детей[27], которые будут торговать с тобой и снабжать тебя ружьями, порохом и всем, что необходимо тебе, чтобы быть самым могущественным государем в Африке…

Выбирая самые дружественные выражения, Спик вспомнил о приятных днях, проведенных им в гостях у Мтезы, об успехах кабаки в стрельбе из ружья, о прогулках и светских развлечениях… Мтеза отвечал в подобном же дружеском тоне. Затем Спик и Грант поднялись, отвесили прощальный поклон, приложив руку к сердцу; Мтеза сделал то же самое… Прощание проходило чинно и тихо, совсем на английский лад. И только когда англичане уже вышли из ворот царского села и двинулись на восток во главе своих людей, Мтеза, сопровождаемый своей обычной свитой, выбежал вслед за удаляющимся отрядом. Музыканты били в барабаны, главный шаман прыгал и выкрикивал напутственные заклинания, бакунгу приплясывали и женщины оглашали окрестность протяжными выкриками сожаления… И в этом нестройном хоре безыскусственной песней сердца человеческого звенел высокий голосок: «Бвана, бвана! Неужели мы больше никогда не увидим тебя!..» Это кричала Лубуга, жена Мтезы, спасенная Спиком от казни…

Мкунгу Буджа, вместо того чтобы вести караван прямо на восток, к выходу большой реки из озера Виктория-Ньянца, вскоре повернул на север. Он утверждал, что направляется к месту, где приготовлены лодки для плавания вниз по реке. Спорить было бесполезно, да и не было охоты… Почти двухлетнее путешествие по Африке со всеми его тяготами и лишениями, а в особенности последние пять месяцев при дворе кабаки, полные непрерывной настороженности, подломили, наконец, железную выдержку Спика. Ему надоели конфликты, надоело постоянное напряжение всех физических и духовных сил, и теперь он помышлял лишь о том, как бы скорее закончить этот изнурительный поход и вернуться домой, в тишину родного Соммерсетшира. А путь далек!..

Спик шел молча и лишь изредка улыбался своему приемному сыну Лугою, который ни на шаг не отставал от обожаемого бваны.

На десятый день караван достиг деревни Кари, от которой до реки было рукой подать. Однако местный мкунгу заявил, что лодок у него нет и о плавании по реке не может быть и речи, так как он не получил на этот счет никакого приказа. Спик из своего опыта давно уже сделал для себя вывод, что людей с отсталым, ограниченным интеллектом только указание свыше может побудить к действию, не направленному к собственной очевидной выгоде. Поэтому он не стал спорить, а решил, что отправит в Уньоро основную часть каравана во главе с Грантом сухим путем, а сам совершит налегке экскурсию к Нилу, чтобы проследить его течение вверх вплоть до выхода из озера.

Для Гранта это решение было, разумеется, не особенно приятным: проделать тысячемильный путь по дикой Африке ради открытия истока великой реки, и теперь, когда этот исток совсем рядом, не увидеть его — это было поистине актом самоотречения. Но Грант понимал Спика: ему дорог каждый день, он спешит, он устал от непрерывного напряжения в течение полутысячи дней, а он, Грант, не совсем еще поправившийся, не может ходить быстро… Конечно, пусть Джек один наскоро обследует исток Нила, а он поведет экспедицию вперед, на север, к дому… Лезли в голову догадки иного рода: похоже, что Спик бережет для одного себя честь открытия истоков Нила, что он, испытывая раздражение против помощника, который своей болезнью задерживает продвижение экспедиции, не считает нужным делиться с ним радостью первого свидания с истоком, над открытием которого веками бились многие исследователи… И так ли уж важны два-три лишних дня задержки после стольких бесполезно потраченных месяцев?.. Но эти мысли Грант прогонял от себя. Он не любил думать о людях дурно.

Капитан Спик, Лугой, Бомбей и еще двенадцать сиди с проводником из местных жителей 20 июля выступили из Кари на запад. Когда вечером того же дня небольшой отряд остановился на ночлег у деревни Урондогани, с запада уже тянуло свежестью реки… А утром, отойдя каких-нибудь полмили от места стоянки, Спик увидел то, к чему стремился через все препятствия на протяжении последних пяти лет.

Могучая река шириной в шесть-семь сотен ярдов, усеянная зелеными островками и выступающими из воды голыми скалами, ослепительно сверкала под лучами солнца, поднимающегося из-за цепи холмов на противоположном берегу. Вблизи в прозрачной воде виднелись колеблемые течением водоросли и устланное галькой чистое дно, а далее окраска воды сгущалась и взор погружался в темноту глубин… На островках, как игрушечные домики из песка, слепленные рукой ребенка, желтели рыбацкие хижины, на камнях, распластавшись, лежали крокодилы, вылезшие понежиться в лучах утреннего солнца, а на высоких травянистых берегах, перед экраном темной зелени лесов, мирно паслись стада светло-каштановых антилоп. Время от времени из воды доносилось похрапывание бегемотов, а под ногами в траве шныряли цесарки и флориканы, не научившиеся еще бояться человека больше, чем других животных…

Редкая картина природы могла сравниться красотой с этим прелестным, многокрасочным ландшафтом. Но странное дело — он не трогал Спика… Так, река и река. Широкая, быстрая. Течет на север. Это Нил. Вот и все. Ничего особенного.

Видно, слишком долгим было ожидание, слишком утомительным путь, слишком трудными препятствия. Недоставало и внезапности открытия: из рассказов баганда Спику давно уже было известно и то, что Нил действительно вытекает из озера Ньянца и каков он с виду. Недолго задержавшись в деревне Урондогани, Спик двинулся по берегу на юг.

Всего один переход понадобился небольшому отряду, почти ничем не нагруженному, чтобы достигнуть порогов Исамба, тоже известных Спику по рассказам. Здесь Нил предстал перед Спиком в совсем ином виде. Может быть, это хмурый, пасмурный полдень с его душной предгрозовой тишиной, прорезаемой грозным рокотом порогов, придавал картине мрачный, жутковатый оттенок, но только Спику вдруг подумалось, что это место самим дьяволом создано для полночных сборищ преступников и для тайных злодейств. Стиснутый высокими скалистыми берегами, Нил мчался здесь узким, но бешено быстрым потоком, с яростью налетал на скалы, преграждавшие ему дорогу. На берегах росли акации с нежной, кружевной листвой, а между ними лианы с фиолетовыми цветками тянулись от дерева к дереву, провисая подобно веревочным мостам, которые, чудилось Спику, по ночам разбойники перебрасывают через бушующий поток. За порогом берега чуть раздавались вширь, а дальше другой каменный барьер вновь подпирал воды, тихие, но не смирившиеся, а будто только затаившие в глубине свою неуемную ярость, чтобы с удвоенной силой ринуться на штурм нового препятствия. На голой покатой скале два крокодила водили длинными мордами вправо и влево, высматривая добычу…

Как завороженные, стояли Спик и его спутники, не в силах отвести взор от этого неповторимого зрелища, до тех пор, пока голод не заставил их подумать о жизненной прозе…

Еще два торопливых перехода, и вот, наконец, достигнута конечная цель — те самые «камни», как баганда называют водопады и пороги, через которые поток воды, вырываясь из Виктории-Ньянцы, устремляется в свой путь на север за тысячи миль, к самому Средиземному морю. Едва за гребнем травянистой высотки показалась водная гладь залива, как сиди кинулись со всех ног к берегу и взобрались на высокий утес, с которого открывается широкий обзор на все стороны горизонта. Возгласы торжества, пальба из мушкетов… Спик едва ускорил шаг.

Все это он знал наперед: знал, что широкий залив Ньян-цы, тянущийся с востока на запад, прорван на севере горловиной, раздвинувшей на пятьсот ярдов некрутые, сглаженные, одетые зеленью берега; что в полумиле от выхода из залива горловина преграждается скалами, с которых поток воды падает вниз на 12 футов, окружая четырьмя струями три каменистых островка — крупный посередине и два мелких по бокам… Новым для Спика оказалось только то, что широких просторов озера Виктория отсюда не было видно: их скрывал южный приподнятый берег залива.

Сколько раз бессонными ночами под черным, густо утыканным звездами небом Африки или в сонном отупении изнурительных переходов по жарким безлюдным саваннам и джунглям Спик тешил себя картинами предстоящего свидания с этим заветным местом на Земном шаре, к которому влекла его жажда подвига и славы, сколько раз пережил он наперед сладкое волнение открытия! Его не было теперь. Тщетно пытался Джон Спик искусственно вызвать в себе знакомое чувство радостного умиления, напрасно отыскивал в своей душе струны, натянутые для того, чтобы спеть в эту минуту ликующую песнь исполнения желаний: душа была нема.

Спик спустился вдоль берега чуть ниже водопада, сел на траву, достал альбом, карандаши и стал зарисовывать панораму. Рисунок получился правильный и красивый. За работой Спик развеселился: ведь это его последняя зарисовка! Больше не нужно будет ничего рисовать, искать, собирать, выяснять, теперь можно направить усилия к одной-единственной, очень приятной цели — скорее домой!

Спик с удовольствием заканчивал рисунок. Он не поленился даже оживить панораму — нарисовал хижину справа от водопада, группу баганда с копьями возле нее, рыбака с удочкой на скале центрального острова и одинокий челн с четырьмя гребцами вдали, на спокойной глади залива. Закончив, задумался. Как же озаглавить рисунок? Водопад не имел местного названия — «камни» и дело с концом. Всего резоннее было бы окрестить его именем Мерчисона, который был душой подготовки экспедиции. Но перед самым отплытием экспедиции из Англии на очередных перевыборах пост председателя Королевского географического общества занял джентльмен по фамилии Рипон. Спик почти не знал Рипона, однако, повинуясь чувству почтения к властям, вздохнул и подписал: «Водопад Рипон».

В сущности, независимо от важности этого места на географической карте, если смотреть на него с этого вот бугра простыми человеческими глазами, оно было очень красиво… Голубое небо, белые облака, прозрачные воды, густая зелень всех оттенков и несмолкающий звонкий, бодрящий шумок водопада, а кругом богатая, плодородная страна, населенная отсталыми, неграмотными, но мирными, смышлеными и трудолюбивыми людьми, которые по мере удаления от резиденции своего жестокого монарха становились все приветливее, добродушнее и веселее — чем это не райский уголок?.. И если бы здесь, на этом берегу, поставить небольшой каменный домик— три-четыре комнаты, веранда и, конечно, хорошо оборудованная английская кухня, а вокруг домика сад, бананы, клумбы с цветами, и если бы ведать всем этим приехала с севера стройная женщина с удивительно спокойным, глубоким и звонким голосом…

— А что, Лугой, если бы я приехал сюда с белой леди и построил бы дом и поселился бы здесь, ты захотел бы жить у меня? Вот тут, на этом самом месте?

Конечно, шутка; Лугой так и понял. Но он ответил все же серьезно:

— Зачем ты спрашиваешь, бвана?.. Разве ты не знаешь, что Лугой пойдет за тобой куда угодно, даже в холодную Англию, где люди ходят одетые с ног до головы, а с неба падает белая холодная мука. — Мальчик рассмеялся: с неба мука! Шутник этот бвана. — Ведь ты возьмешь меня в Англию, правда?

— Непременно возьму.

— И я научусь там читать и писать, узнаю много полезных вещей, стану умным, как бвана?

— Да, да, мой мальчик. Все это так и будет…

В Урондогани Спика встретила приятная неожиданность. Гонец от Мтезы подтвердил приказ исполнять все желания его друга бваны, и вот три большие прочные лодки — не выдолбленные в стволе, а сбитые из досок — стоят у причала. Полторы дюжины гребцов ожидают приказа бваны, чтобы помчать его вниз по реке. Утраченная было надежда достигнуть столицы Уньоро по воде, проследив течение Нила на участке протяженностью около сотни миль, обещает претвориться в явь. Гонец принес еще одну весть из царской столицы: Мтеза казнил нескольких высших бакунгу. Самодержец Уганды, по-видимому, свято выполнял завет своего отца Сунны: казнить всех, кто покажется опасным, ибо если будешь ждать, пока подозрения подтвердятся на деле, может оказаться уже поздно…

С рассветом тронулись в путь. Спик с Лугоем, четырьмя гребцами и половиной своего отряда разместился в одной лодке, другую с таким же составом команды возглавил Бомбей, а в третьей плыли остальные гребцы и две козы, полученные на дорогу от местного мкунгу. Река, равномерно широкая и глубокая, спокойно текла со скоростью четырех миль в час среди зеленеющих берегов. Рыбы резвились в воде, на берегах паслись антилопы. Среди прибрежных кустов деловитые баганда возились с рыболовной снастью. Здесь была еще Буганда, хотя в нескольких десятках миль ниже по реке уже начинались земли Уньоро.

Гребцы мало прибегали к веслам, предоставляя работать течению, и лишь когда ими овладевало желание блеснуть друг перед другом умением и силой, они начинали с веселым ожесточением грести наперегонки, обдавая водой пассажиров, — спорт, знакомый Спику еще по Танганьике…

В полдень причалили к берегу пообедать, а когда снова тронулись в путь, гребцы заметили на берегу небольшую группу людей, расположившихся на отдых у вытащенного на песок длинного челна. Это были баньоро. В их лодке виднелся груз мбугу: вероятно, они везли свои изделия куда-нибудь на продажу. Не долго думая, баганда поспешили к месту стоянки своего извечного неприятеля. Не успел Спик сообразить в чем дело, как они, разогнав перепугавшихся баньоро, перегрузили содержимое их челна в свою лодку и тронулись в дальнейшее плавание. Спик приказал им вернуть захваченную добычу, но было уже поздно: ограбленные баньоро, пробежав по берегу несколько десятков ярдов, уже кричали что-то своим товарищам, отдыхавшим с другой лодкой ниже по течению. От берега отделился быстрый легкий челн с четырьмя гребцами, который со скоростью не менее пятнадцати миль в час устремился вниз по реке. Нечего было и думать о том, чтобы ее догнать…

Война между Бугандой и Уньоро приостановилась несколько недель назад, но оба враждующих государства были постоянно начеку, и достаточно было какого-нибудь пустякового происшествия, чтобы вновь разгорелись боевые действия… На душе у Спика стало тревожно. Может быть, повернуть назад, в Урондогани, и двинуться по суше, вслед за Грантом? Но это значило отказаться от единственной возможности ознакомиться с течением Нила… И еще — уронить свой престиж, показаться трусом перед баганда. Последние же не допускали и мысли, чтобы пасовать перед какими-то презренными ваньоро, которых они «всех перешвыряют в воду как щенят», «нанижут на пики по десятку на каждую», «разгонят как стадо трусливых кроликов» и которые «сами разбегутся при одном виде храбрых воинов Буганды»…

Прошло несколько часов. Досадный эпизод представлялся теперь только в юмористическом свете — баньоро на втором челне просто пустились наутек, они вовсе не собирались призывать своих соплеменников к оружию… Но вот кончилась территория Буганды. На левом берегу стали попадаться копновидные хижины баньоро, убогие и ветхие по сравнению с аккуратными жилищами баганда. Солнце клонилось к закату. Пора было подумать о ночлеге.

Между тем впереди на реке показались два больших челна. Они плыли не спеша, хотя в них сидело по десятку гребцов, вооруженных длинными метательными копьями. Баньоро будто не замечали приближения трех лодок из Буганды, и лишь когда расстояние между двумя флотилиями сократилось до какой-нибудь полусотни ярдов, они вдруг с криками схватились за весла и принялись грести что было сил. При виде трусливого бегства противника гребцы баганда с возгласами торжества пустились вдогонку. Баньоро гребли очень быстро, их легкие узкие челны уходили все дальше и дальше… Потом они вдруг замедляли ход, подпускали преследователей совсем близко, кричали какие-то обидные фразы и возобновляли бегство. Разгоряченные погоней, баганда забыли обо всем на свете. Напрасно Спик, почуявший неладное, пытался заставить их прекратить преследование. Быстро мелькали кусты темнеющих берегов. Солнечный диск уже коснулся горизонта…

За поворотом реки челны беглецов вдруг исчезли, как будто канули в воду… Баганда в растерянности опустили весла. Три лодки скучились совсем близко от левого берега, поросшего густым кустарником. Выше кустов, на травянистом холме, теснились хижины большой деревни. У хижин в хмуром молчании стояли баньоро, опираясь на длинные копья… А из кустов уже раздавался воинственный клич: «Бей собак баганда!» «Смерть грабителям!»

Предотвратить столкновение было теперь невозможно. Спик скомандовал сиди «огонь!» В быстро сгущающейся тьме весь берег сливался в сплошную враждебную серую стену, и трудно было различить, где скрываются нападающие и откуда летят копья. Вдруг из кустов выскочил высокий баньоро, подбежал к воде и взмахнул копьем, целясь в лодку Спика…

— Бвана! Бвана! — крикнул Лугой, но Спик не видел опасности.

Баньоро изо всей силы метнул копье.

— Бвана!

Лугой метнулся к англичанину, прильнул к нему своим худеньким трепетным телом… Прильнул, но тотчас обмяк и стал сползать вниз, к ногам своего покровителя…

Только теперь Спик понял, что произошло. В груди мальчика, свисая длинным колеблющимся древком торчало копье. Вонзившись наконечником выше первого ребра, оно как рычагом приподнимало худую ключицу. Из раны струйкой бежала кровь.

Спик вырвал копье и бросил его за борт.

— Лугой, мальчик!.. Зачем же ты так!..

Лугой как будто ожил: испуг прошел, и в теле появилась упругость. Схватив сильную руку Спика обеими руками, он зашептал страстно и настойчиво:

— Бвана, бвана, уедем отсюда! Уедем отсюда! Уедем отсюда…

Наутро, снова в Урондогани, Спик еще раз осмотрел рану Лугоя, наложил свежую повязку… Брать мальчика с собой было теперь невозможно. Спик оставил его на попечение жен местного мкунгу.

— Мы расстаемся ненадолго, сынок. Ты скоро поправишься, и я пришлю за тобой, — сказал Спик, не веря своим словам.

Лугой дышал прерывисто и тяжко, а темно-карие глазенки светились любовью и преданностью. Спик осторожно высвободил руку из слабеньких жарких ладоней. Кивая и пятясь, вышел из хижины. Пошел, ничего не видя перед собой…

Вот новая жертва. А ради чего? Белый человек пришел в страну этого мальчугана, чтобы разведать пути для британских купцов. Они наживут здесь тысячи и тысячи фунтов стерлингов, нужные для укрепления могущества Англии, величайшей промышленной державы; она установит в мире свое безраздельное, никем не оспариваемое господство и тогда, по достижению этой цели, без помех понесет всем народам блага прогресса и цивилизации… А если не понесет?

Ничего этого он не знал, чернокожий мальчонка. Он просто отдал не раздумывая свою жизнь — маленькую, незаметную, но единственную у него и ничем не возместимую — ради другого человека, чью жизнь он считал дороже, и ради его дела, которое он, не понимая, считал всего важнее… Что же это за дело? Чье оно? «Манчестерских фабрикантов», — говорил дед того малыша, которого напоминал Лугой…

Всплывали какие-то смутные воспоминания, разобщенные, расплывчатые идеи человеческого счастья, научного подвига, справедливости: «Правда нужна людям»… «Без познания истины не может быть блага»…