Истина стоит жизни

ГЛАВА V

В большой гостиной было пусто и тихо. Рояль был накрыт парусиновым чехлом, в таких же чехлах стояли диваны, кресла и мягкие стулья с фигурными спинками; голландские пейзажи и натюрморты в светлых рамках смотрели с драпированных стен уныло и вопрошающе, словно забытые здесь по недоразумению. За высокими окнами было серо и сыро, каштаны и липы в небольшом парке, окружающем двухэтажный особняк, стояли оголенные и безжизненные, и с кончиков набухших ветвей падали холодные капли.

Изабелла Эранделл, одетая в простое серое платье из шотландской шерсти, сидела в низком кресле у окна и задумчиво глядела в пространство. У нее на коленях лежали только что просмотренные газеты. Про Африку опять ничего…

С тех пор как Ричард отправился в Африку, у нее сложилась привычка каждое утро уединяться в этой гостиной, которая всегда пустовала и наполнялась людьми только в те вечера, когда Эранделлы принимали гостей. Здесь она просматривала газеты в поисках известий об экспедиции к центральноафриканским озерам, здесь отдавалась воспоминаниям и мечтала о будущем…

Домашние замечали развившуюся у нее любовь к уединению, но никто не заговаривал с ней об этом: Эранделлы были слишком воспитанны, чтобы касаться интимных сторон жизни друг друга. В остальном же Изабелла ничем не выдавала своего душевного состояния. Вечерами она без видимой неохоты появлялась в свете, доставляя своим родителям законную гордость умением вести себя в любом обществе: она была почтительна с престарелыми родственницами, безропотно выслушивая от них старомодные поучения и прошлогодние сплетни; пожилых джентльменов она очаровывала, кокетничая с ними так, будто они были молодыми людьми; молодые же люди, с которыми она не кокетничала, относились к ней серьезно, с уважением и даже с некоторой робостью, побаиваясь ее ума. Только сверстницы Изабеллы, барышни на выданье, не особенно жаловали ее своим расположением, считали, что в танцах она тяжеловата, и поговаривали о том, что она засиделась в девицах: в эту зиму ей шел двадцать четвертый год. Леди Эранделл, мать Изабеллы, была сильно обеспокоена этим обстоятельством, но поделать ничего не могла: Изабелла отшучивалась от всяких разговоров о подходящей партии и, как было очевидно, держала что-то свое на уме; впрочем, леди Эранделл даже знала, что именно…

Впервые Изабелла Эранделл встретилась с Ричардом Бертоном летом 1850 года во французском городке Булони, где она, как многие дети аристократических семей Англии, воспитывалась во французском пансионе. Тогда родители не взяли ее в Англию на каникулы, а сами приехали на летний отдых в веселый городок на берегу Ламанша, который становился в курортный сезон маленькой Англией, так много сюда наезжало англичан, для которых Брайтон и Гастингс были слишком банальны, а Италия и Греция слишком дороги. В Булони жила и семья Бертонов. Отец Ричарда, старый армейский служака без родства и знакомств, дотянув свою лямку до чина майора, вышел в отставку и поселился с женой и дочерью здесь, на севере Франции, где можно было жить скромно, по средствам, не возбуждая толков, вдали от презрительного соболезнования более удачливых товарищей по оружию.

Изабелла часто слышала в семье разговоры о Бертонах и особенно об «этом ужасном Бертоне-младшем», который тогда служил где-то в Индии. Говорилось, что он похож на цыгана, хотя отец его был родом из Ирландии; что он учился в Оксфорде, но вынужден был уйти оттуда из-за своего строптивого и дерзкого нрава, а может быть, просто по недостатку средств; что он, сын ничтожного армейского офицеришки, держал себя среди оксфордских однокашников высокомерно и пытался доказывать, что в его жилах течет королевская кровь: видите ли, его пра-пра- и еще бог знает сколько «пра-» бабушка была (при малолетней Изабелле какое-то слово произносилось на ухо собеседнику)… французского короля Людовика XIV, а потом была выдана замуж за первого подвернувшегося придворного… Этот Бертон-младший еще мальчишкой, когда отец возил его с собой по Европе — Франции, Швейцарии, Италии, вел самый беспутный образ жизни. Едва ли что-нибудь получится из него на военном поприще — такие люди не делают карьеры… Но всего ужаснее в Бертоне-младшем было следующее: он во всеуслышание заявлял, что не исповедует никакой религии!

И вот этот ужасный Бертон появился в Булони. Соотечественники с любопытством рассматривали его на улицах и должны были согласиться, что Ричард Бертон, хотя и не отличался скромностью, все же выглядел вполне приличным офицером. К тому же стало известно, что в Индии он приобрел известность своими блестящими успехами в изучении восточных языков, что он много путешествовал и что в Лондоне и в Бомбее уже вышли его первые книги — лингвистические исследования и путевые очерки, которые получили у читающей публики весьма благосклонный отзыв. Тем не менее для Эранделлов он по-прежнему оставался «ужасным Бертоном», человеком темным и опасным, — слава богу, что он не принадлежал к их кругу…

А в воображении юной Изабеллы он уже был благородным героем, таинственным и печальным гением, не понятым людьми, но смело идущим к своему торжеству… И единственное, что действительно пугало в нем (и за него!) Изабеллу, которая, как и все Эранделлы, была ревностной католичкой, — эго его безбожие.

Однажды, когда Изабелла вместе со своими двумя сестрами совершала обычную прогулку вдоль городской стены, она увидела незнакомого человека, идущего навстречу. Он был высок — около шести футов, широк в плечах — настолько широк, что издали казался ниже ростом, мускулист и худощав. У него были очень темные волосы, черные, четко очерченные брови, смуглая загорелая кожа, прямые, арабского типа черты лица, решительный подбородок и сурово сжатый рот, почти полностью скрытый огромными черными усами.

— Посмотри на этого человека, — шепнула старшая сестра. — У него брови ангела и челюсть сатаны!

Но Изабелла и так уж не сводила с незнакомца завороженного взгляда. Во всей его наружности больше всего ее поразили большие сверкающие глаза под длинными ресницами, которые пронизывали взглядом… У него было суровое, гордое, мрачное выражение лица, и он смотрел вокруг себя с нетерпеливым презрением. Даже когда он улыбался — это она заметила впоследствии — казалось, будто улыбка причиняет ему боль.

Незнакомец взглянул на Изабеллу и сразу, как ей показалось, прочел все, что было у нее на душе. Он остановил на ней пристальный взгляд. Изабелла почувствовала себя под властью странного гипноза и через несколько мгновений шепнула сестре как невольное признание:

— Этот человек возьмет меня замуж.

На следующий день мрачный незнакомец в тот же час встретился сестрам на том же месте; разминувшись с ними, он' повернул им вслед, а затем подошел к стене, взял откуда-то мел и написал:

«Могу ли я говорить с вами?»

Когда сестры шли назад, Изабелла приблизилась к стене и увидела, что кусочек мела был оставлен на выступающем камне. Она взяла мел и вывела чуть пониже его надписи:

«Нет, мама будет сердиться».

Ей было тогда пятнадцать лет.

А мама действительно увидела надпись, узнала почерк дочери и была очень разгневана. Сестер Эранделл стали держать еще строже, охраняя от общения с людьми «не их круга».

Прошло несколько дней. В Булонь приехала дальняя родственница Эранделлов с молоденькой дочерью. На счастье последней, они принадлежали только к благовоспитанному, а не к высшему обществу, и поэтому хорошенькая кузина Изабеллы могла свободно гулять по городу и посещать общественные места. Через некоторое время сестры Эранделл вновь получили разрешение выходить за ворота виллы, однако лишь в сопровождении своих родственниц. В одну из первых же прогулок Изабелла увидела того человека. Но каково же было ее изумление, когда кузина окликнула его как старого знакомого и, представив сестрам Эранделл, назвала его имя: Ричард Бертон!

Изабелла была потрясена этим совпадением. Смешанные чувства изумления и восторга, надежды и страха, решимости и покорности судьбе нахлынули на нее и лишили самообладания. Какой же неуклюжей девчонкой, должно быть, она выглядела тогда! Но всего страшней было другое: оказалось, что Ричард Бертон и ее кузина уже хорошо знакомы и — о, горе! — он с нескрываемым увлечением ухаживал за ней! На несчастную Изабеллу он теперь почти не обращал внимания, разве только иногда улыбался ей снисходительно, намекая взглядом на их стенную переписку и ту нелепую фразу, которую она не могла себе простить: «Мама будет сердиться».

Вскоре у Эранделлов должен был состояться большой бал. Было сочтено возможным пригласить и лейтенанта Бертона — кузина юных сестер Эранделл выступила его горячим адвокатом. Ричард танцевал почти все время с этой очаровательной кузиной, но один раз он пригласил на вальс Изабеллу. Она не помнила себя от счастья, танец казался ей полетом на могучих крыльях куда-то в далекий и прекрасный мир, где только он и она и сладкая, пьянящая музыка… Изабелла была в светлом платье с красивым сафьяновым поясом цветного тиснения; этот пояс, которого касалась рука обнимавшего ее за талию Ричарда, она никогда больше не надевала, а хранила в укромном месте как священную реликвию…

Изабелла не стремилась привлечь его внимание. Но всякий раз, когда он попадался ей навстречу во время обычной прогулки, она находила какой-нибудь предлог, чтобы вернуться и еще раз встретиться с ним или понаблюдать за ним, если он не обращал внимания. Звук его низкого грудного голоса, казавшийся ей таким нежным и мелодичным, действовал на нее так же, как цыганская музыка, которую она слышала, когда возле их поместья разбивали свой табор цыгане: очаровывал и приводил в трепет. При одной мысли о Бертоне ее бросало в жар и холод, она краснела и бледнела, с ней случалось головокружение, ей становилось дурно и она дрожала от слабости… Мать пригласила доктора, и бедной девочке пришлось подтвердить, что у нее не в порядке пищеварение. Доктор прописал пилюли, которые она бросила в камин. А между тем Бертон снова исчез из Булони.

Она не видела его несколько лет, и только из газетных сообщений и по слухам узнавала, что он опять был в Индии, совершил смелый поход в Мекку под видом паломника-мусульманина, затем предпринял неудачное путешествие на полуостров Сомали, едва не стоившее ему жизни, и, наконец, направился в Турцию, к войскам, которые предназначались для участия в Крымской кампании…

Летом 1856 года Эранделлы никуда не уезжали из Лондона. Жарким августовским днем Изабелла гуляла с подругой в Ботаническом саду, и вдруг увидела Бертона вместе с той самой красавицей кузиной из Булони, которая теперь была уже замужем. Встретились как старые знакомые, принялись забрасывать друг друга вопросами о том, как прошли эти годы… Всколыхнулись воспоминания, и все прежние чувства, дремавшие, но не исчезнувшие, ожили с новой силой. Он спросил, часто ли она бывает в Ботаническом саду.

— О да, — отвечала она. — Мы всегда приходим сюда между одиннадцатью и часом почитать и позаниматься науками: здесь гораздо приятней при такой жаркой погоде, чем дома, в душных комнатах…

— Вы совершенно правы, — подтвердил он. — А чем же вы интересуетесь?

Изабелла показала ему книгу, которую держала под мышкой. Это был «Танкред» Дизраэли. Беллетрист, историк и государственный муж, беспринципный политикан, недавно еще либерал, а ныне вождь консервативной земельной аристократии, Дизраэли в этой книге, проникнутый восточномистическим духом, полной туманных намеков и недоговорок, излагал свои взгляды на исторические судьбы народов… Бертон удивился: «азиатская трилогия» Дизраэли наделала много шума, взбудоражила и озадачила читающую публику, но в литературных кругах она была принята с холодностью и даже осуждением; между тем Бертон находил в ней много такого, что совпадало с его собственными мыслями. Заинтригованный неожиданной духовной общностью, Бертон разговорился с Изабеллой, развивая идеи, которые им обоим пришлись так по душе: об избранной гениальной личности, о таинственных предначертаниях судьбы. Изабелле пора было возвращаться домой, и когда она, распрощавшись, повернула со своей подругой в другую аллею, она услышала, как Бертон сказал своей спутнице:

— А вы знаете, ваша кузина меня поразила… Никогда бы не подумал, что из той маленькой булонской школьницы получится такое очаровательное существо…

Что может быть слаще для слуха влюбленной девушки, чем слова похвалы ее красоте, произнесенные любимым? Особенно если он говорил не для нее, а в невольном порыве восхищения, не зная, что она может услышать, — Изабелле и в голову не приходило, что в данном случае могло быть иначе… Придя домой, она долго стояла перед зеркалом, разглядывая свою тонкую в талии фигуру, широкие покатые плечи, высокую белую шею, продолговатое лицо с узким, чуть взгорбленным носом, большими темно-серыми глазами, тонкими черными бровями и крупным, немного выпуклым лбом. Длинные, светлые, словно льняные, волосы, разделенные пробором и спускающиеся почти до плеч, а затем снова поднятые до темени и сплетенные там небольшой, уложенной поперек косой, превосходно гармонировали со здоровым юным румянцем, игравшим сегодня на ее щеках особенно ярко… Сегодня она все находила в себе приятным, и даже тонкие, плотно сжатые губы, порой придававшие лицу недоброе выражение, и излишне тяжелая челюсть с высоким выпуклым подбородком, округлявшая нижнюю часть лица, не портили, как ей сегодня казалось, ее девичьей красоты…

На другой день, когда Изабелла пришла с подругой в Ботанический сад, Бертон уже был там. Он сидел один, просматривая свои стихи, которые должен был показать Монктону Майлсу, известному литератору и покровителю поэтических талантов. Заметив юных леди, Бертон пошел к ним навстречу и сказал Изабелле с улыбкой:

— Теперь вы не станете писать мелом «мама будет сердиться»?

Они ходили по парку и разговаривали. Так продолжалось день за днем. Подруга, почувствовав себя лишней, прощалась с Изабеллой уже при входе в парк. Ричард много рассказывал о дальних странах, о нравах живущих там народов. Говоря о себе, он был беспощадно правдив. «Я хочу, чтобы вы знали меня таким, каков я есть. А кроме вас, этого никто не знает и никогда не будет знать…» С каждым днем в ней укреплялось сознание, что Ричард Бертон — человек необыкновенный.

Прошло две недели. Однажды они как обычно гуляли по Ботаническому саду, но Бертон стал вдруг задумчив и неразговорчив. Потом он остановился в дальнем конце уединенной аллеи, повернулся лицом к Изабелле, взял ее руку и сказал нетвердым от волнения голосом:

— Могли бы вы когда-нибудь решиться на такое безрассудство, как отказ от благ цивилизации? Могли бы вы, если мне удастся получить место консула в Дамаске, поехать со мной, чтобы украсить мою жизнь?

Изабелла вспыхнула, потупила голову и не смогла произнести ни слова.

— Не отвечайте мне сейчас, — сказал он. — Это очень серьезный шаг: он означал бы для вас отречение от вашего круга, разрыв с родными и отказ от всего, к чему вы привыкли с детства. Я знаю, вы способны на подвиг, но вы должны подумать.

Изабелла все еще молчала. Волнение душило ее. Происходившее было для нее таким же чудом, как если бы месяц спрыгнул с неба и сказал бы ей: вот, ты звала меня, и я пришел!

Бертон по-своему понял ее молчание.

— Простите меня, — сказал он совсем тихо. — Я сказал вам слишком много.

Наконец, она обрела дар речи.

— Я не хочу думать! — почти крикнула она, хотя голос ее звучал совсем слабо. — Я думала об этом все годы, с тех пор как впервые увидела вас в Булони у городской стены! Я молилась за вас каждый день, утром и вечером! Я следила за каждым вашим шагом. Я прочла каждое ваше слово, появившееся в печати. Разделить р вами убогую хижину и черствую корку для меня желаннее, чем стать королевой всего мира. Согласна ли я? Да, да, да!

Что произошло в следующие мгновения, Изабелла едва ли помнила в подробностях. Это были минуты неземного блаженства, которого она ждала, не веря в его возможность… Наконец, отпустив ее из своих железных объятий, он сказал:

— Твои родители не отдадут мне тебя.

— Я это знаю, — ответила она. — Но я принадлежу самой себе, и я себя отдаю!

После этого Ричард Бертон нанес несколько визитов Эранделлам на правах знакомого из Булони. Он приятно поразил, заинтриговал и, наконец, очаровал леди Эранделл, а отец Изабеллы был совершенно околдован им, так же как все братья и сестры. Старый лорд говаривал, когда речь заходила о необычайном госте:

«Не пойму, что кроется в этом человеке! Он положительно не идет у меня из головы: снится мне каждую ночь!»

С дядей Изабеллы кардиналом Уайзменом Бертон был издавна дружен: их сближал общий интерес к лингвистике. Теперь же кардинал проникся к Ричарду таким доверием и симпатией, что выдал ему специальный мандат, рекомендующий его католическим миссиям во всех диких местах Земного шара как уполномоченного католической церкви.

Однако же это всеобщее расположение, каким бы оно ни было горячим, ничего не меняло в основном: Бертон был человеком не их круга, он мог посещать их дом как знаменитость ученого мира, но о том, чтобы породниться с ним, не могло быть и речи.

Наступил октябрь. В один из тихих осенних дней Ричард и Изабелла долго сидели вдвоем в большой гостиной. Они разговаривали о новом путешествии в Африку, которое предстояло Бертону в близком будущем… Ричард набросал на листке бумаги небольшую схему африканского материка, изобразив на ней, как он себе представляет район озер, и сказал, что оставляет чертеж ей на память. Она подарила ему медальон с образом пресвятой девы, который католики называют чудодейственным. Он обещал, что будет носить его во время всего путешествия, а по возвращении предъявит ей. Изабелла хотела дать ему с медальоном золотую цепочку, но Ричард возразил, усмехнувшись:

— Из-за нее там перережут мне глотку.

Тогда она заменила золотую цепочку стальной и сама надела медальон ему на шею. Прощаясь, он обещал, что навестит ее на следующий день в четыре часа пополудни.

В этот вечер Изабелла легла в постель счастливой, но никак не могла уснуть. Пролежав до глубокой ночи с открытыми глазами, она вдруг увидела, как дверь ее комнаты тихо отворилась и вошел Ричард. Она ощутила у постели дуновение теплого, словно из Африки, ветерка.

— Прощай, бедное дитя, — сказал Ричард. — Мое время истекло, и я ушел. Но не надо печалиться. Пройдет меньше трех лет, и я вернусь к тебе, потому что я — твоя судьба. Прощай!

В руке у него было письмо. Он посмотрел на нее долгим взглядом своих цыганских глаз и медленно вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь…

Изабелла вскочила с постели, выбежала в коридор — там никого не было. Она бросилась в комнату одного из своих братьев, упала на ковер перед его постелью и зарыдала, как девочка. Брат проснулся, встал с кровати, дал ей воды, принялся утешать…

— Да что с тобой случилось, чего ты вдруг так испугалась?

— Ричард уехал в Африку, — отвечала она сквозь рыдания. — Я не увижу его три года…

— Боже мой, какая чепуха! Тебе просто привиделся дурной сон. Ты сама говорила вечером, что он придет к нам завтра в четыре часа.

— Говорила, но теперь я видела его, и он сказал мне… Ах, письмо!.. Подожди, придет почта, и ты увидишь, что это правда.

Всю ночь Изабелла просидела в кресле у брата, а в восемь часов утра, когда пришел почтальон, она нашла среди различной корреспонденции конверт, подписанный почерком Ричарда и адресованный ее замужней сестре.

«Прощание было бы для нас слишком горьким, — писал он, — и я подумал, что нам будет стоить меньших страданий, если я уеду внезапно для нее… Прошу Вас, преподнесите ей эту новость как можно мягче и передайте ей эту записку…»

В записке к Изабелле он уверял ее, что через три года они соединятся навеки…

Изабелла сидела у окна в большой гостиной и смотрела в пространство… Шел уже третий год. За все это время она не получила ни одного письма: Ричард знал, что ей не разрешат переписываться с ним, а пользоваться посредничеством сестры означало бы писать только то, что можно читать другим, а этого он, очевидно, не хотел. Единственным, что оставалось от него у Изабеллы, были набросок Африки с ее таинственными озерами да его последнее стихотворение:

Холодные капли, как слезы, падали с уныло повисших ветвей каштанов и лип за окном. Но глаза Изабеллы Эранделл не роняли слез. Ей верилось, что Ричард вернется.