История Стилихона

Всё это, конечно, не могло не возбудить неудовольствия в сердцах приверженцев Римской партин и при других обстоятельствах, более благоприятных для варваров, и при более мирных отношениях; теперь же, когда начата была римских элементов реакция против варваров, императора против министра, и сделаны были попытки ослабить всё более и более возрастающее их влияние, теперь это неудовольствие должно было обратиться в восстание и вызвать первых на решительные действия против вторых.

И действительно, приближённые Гонория, узнав обо всём случившемся, пришли в волнение; дух ненависти к Стилихону и варварам, долженствовавший было ослабеть, опять возвратился к ним с новой силой. Тем большая опасность угрожала теперь варварам и Стилихону, что у врагов их к общему интересу примешивался интерес личный и что большая часть их нисколько не обнаруживала перед ним своих настоящих чувств. Я хочу сказать этим то, что почти все высшие чиновники, принадлежавшие к Римской партии, в замышляемой ими реакции против Стилихона и варваров, преследовали свои выгоды и рассчитывали, по падении их, занять их места в государстве и захватить в свои руки их имущество, и в то же время умели поставить себя в такое отношение к министру, что тот не видел причины считать их своими врагами. Особенно же нужно это сказать об Олимпии, который стоял во главе образовавшейся против Стилихона партии. Это был человек, который под скромной и прекрасной наружностью скрывал ум и под личиной христианского смирения питал в себе все пороки утончённого придворного честолюбца [180]. Стилихон всего менее в нём видел врага своего: потому что Олимпий своим возвышением обязан был единственно ему [181]. А между тем, оказывая Стилихону всякое уважение, он давно замышлял свергнуть его с занимаемого им места и доставить его самому себе. Нет сомнения, что все доселе бывшие интриги против министра главнейшим образом составлялись и ведены были этим человеком. Таким образом ненависть Римской партин к министру и его приверженцам достигла теперь степени непримиримой, злой вражды.

Император был в нерешительном состоянин духа; он тоже ненавидел министра ещё более, чем прежде, и страшно досадовал, что должен был согласиться на его распоряжения, столь противные его намерениям; но он боялся его и не знал, что делать. В таком дурном, тревожном расположении духа выехал Гонорий из Бононии. Его сопровождал весь Двор. Олимпий, с некоторого времени сделавшийся постоянным, неотлучным собеседником императора, и совершенно подчинивший слабую его душу своему влиянию, с удовольствием видел, что причина его внутреннего недовольства - Стилихон. В разговоре с Гонорием во время дороги он незаметно склонил свою речь на действия министра, и представил ему, что Стилихон едет в Константинополь с преступными замыслами; что он хочет там тайно извести молодого императора, а на его место посадить сына своего Евхерия [182]. Как ни нелепо было это обвинение, как ни очевидна была клевета, потому что Олимпий ничем не мог подтвердить истины своих слов, однако ж император выслушал охотно своего любимца. Он не обращал внимания на то, правду ли говорит ему Олимпий; ему нужно было отделаться от Стилихона, и он рад был, что нашел к тому предлог, хотя в душе, может быть, не был убеждён в преступлении министра.

Впрочем, как бы то ни было, составился при Дворе новый заговор против Стилихона. Тогда как прежние интриги против министра имели целью одно ослабление его могущества и с ним виесте, конечно, влияния варваров в Империи и только в крайнем случае погибель его; теперь заговорщики решительно имели в виду безусловно одну его смерть. Кажется, на первый раз положено было «назначить смотр Тицинской армии, и к этой церемонии пригласив Стилихона, предать его в жертву ненавидевших его солдат, или же возбудить их к убийству в то время, когда они будут ведены им для соединения с Аларихом».

План этот не удался. Хотя Стилихон по прежнему не знал в подробности и положительно, кто именно его враги, в какой степени они сильны и что именно они замышляют, однако ж не мог не догадаться, что против него предпринимают вечто недоброе. По крайней мере он нисколько не спешил на Восток, ожидая, чем кончатся козни его врагов, не переводил Тицинской армин, вопреки условию его с императором, опасаясь встретить с их стороны неприязненные действия; по этой же причине, под разными предлогами, отказался ехать в Павию, куда император приглашал его для смотра войска [183]. Эта неудача не остановила заговорщиков. Они положили привести в исполнение свои замыслы другим образом: им нужнее всего было ранее привязать к себе солдат. Олимпий принял и это дело на себя; он дал им обед, посещал больных и, как бы в порыве сострадания, рассказывал им о различных кознях, приготовляемых Стилихоном им и императору. Понятно, что ненависть солдат к полководцу после этого дошла до бешенства. Тогда Олимпий пригласил многих офицеров к участию в заговоре. Заговор ужасный и едва ли можно найти подобный в историн: здесь император составлял заговор против своих подданных.

Дело происходило так: через четыре дня после своего приезда в Павию император призывает в свою ставку (praetorium) солдат. Гонорий сидел на своём обычном месте, окружённый важнейшими чинами Империи. Едва начал он говорить им о необходимости похода против узурпатора, как Олимпий подал знак к начатию того, что было задумано [184]. Речь императора и жесты его любимца, как видно, были условным сигналом к убийству.

Солдаты бросились на приверженцев Стилихона, которые стояли вблизи императора, и первыми жертвами их неистовства были Лимений, начальник заальпийской гвардии (Praefect praetorii), и Хариобайд, главнокомандующий войсками Галльской префектуры (Magister militum). Той же участи подверглись и были убиты Винцентий, начальник кавалерии (Magister equitum) и Сальвий, начальник дворцовой стражи (Scholae domesticorum comes). Император, который при начале убийства удалился было из преториума, потому что не мог вывести этого кровавого зрелища, а может быть и потому, что хотел остаться в стороне, т. е. показать себя невиновным в этом деле — опять явился туда, думая, что там всё уже кончено. Но убийство только что началось и приняло гораздо большие размеры, нежели как желали заговорщики. Солдаты рассыпались по городу и убивали всякого, кто только казался им приверженцем Стилихона; вторгались в храмы, где искали спасения многие вельножи, и там умерщвляли их. Вопли отчаяния и ужаса, стоны умирающих, брань разъярённых солдат, всё это сливалось в один ужасающий шум и оглашало город. Напрасно император, появившись среди города, старался прекратить убийство, теперь казавшееся уже бесполезным; перед его глазами пали под ножами солдат искавшие спасения в бегстве, но схваченные: Неморий, генерал-церемонимейстер (ordinum palatinorum magister), министр финансов и уделов (fisci praefectus et rerum privatorum, sive patrimonii principis comes) Патроний, и государственный секретарь Сальвий, не избежал погибели и Лонгиан, префект преторианский, несмотря на то, что у ног Гонория умолял его о заступлении. Император начал уже опасаться за свою собственную безопасность и поспешно удалился с кровавого позорища. Убийство и грабительство продолжались до поздней ночи. Рассвирепевшие солдаты убивали уже не одних друзей Стилихона и варваров; многие погибли лишь потому, что попались им под руки [185].

Нельзя, однако ж, не заметить, что более всего гибли занимавшие важные места в государстве. Вероятно, во время этой резни погиб прославлявший подвиги Стилихона поэт Кл. Клавдиан. Этот писатель пользовался, как мы уже заметили, постоянным покровительством министра и был органом его политических идей. Посему я считаю нужным, или по крайней мере не излишиним, сделать здесь отступление от своего рассказа и представить в общих чертах характер его поэзии.

Хотя Клавдиан жил в то время, когда христианская вера сделалась господствующей в Империи, но он является в своих произведениях совершенным язычником. Мысли его языческие, форма этих мыслей тоже языческая. У него постоянно встречаешь богов и богинь, которые в разных образах сходят на землю и управляют делами людей. Нельзя не заметить, что со стороны мыслей и формы их выражения Клавдиан является подражателем Вергилия. Эта подражательность объясняется духом тогдашнего времени, когда не только все светские писатели, но и некоторые духовные считали главным условием прекрасных произведений близкое сходство их с творениями классиков. Тем не менее, однако ж, нельзя отказать Клавдиану в названии отличного поэта. Если рассматривать его в сравнении с другими стихотворцами, жившими в последний период существования империи от Константина Великого до её падения (Пруденций, Авит, Авзоний, Сидоний Аполлинарий), то он стоит несравненно выше их.

Но, разбирая его творения даже безотносительно, нельзя не признать в нём замечательного дарования, и первое, что бросается в глаза при чтенин его сочинений (а эти сочинения суть: In primum consulatum Stilichonis или De laudibus Stilichonis - две книги, In secundum consulatam Stilichonis - одна книга, De bello Getico, In III, IV, VI cons. Honorie, De bello Gildonico, Laus Serense, De nuptiis Mariae et Honorii, In Eutropium - 3 книги, Raptus Proserpinae, несколько эпиграмм и мелких стихотворений), это необыкновенно строгое развитие главной мысли. В каждом его творени непременно одна какая-нибудь мысль; на ней держатся и с нею крепко связаны другие побочные мысли, к ней также прикрепляются совершенно разумно все факты, отдельные монологи выводимых на сцену лиц, описания и т. п. В этом и состоит художественность произведения. Другая черта, замечаемая в его сочинениях, касается описания явлений предметов природы, случаев из жизни общественной и частной.

С этой стороны Клавдиан по преимуществу поэт. Эти места блещут яркими красками, - не без разбора набросаны эти краски; в них есть связь и гармония, каждая черта в описываемом предмете схвачена верно, обозначена рукою самобытного, в высшей степени наблюдательного художника, и все они, вместе взятые, сгруппированы прекрасно и представляют стройное целое. Явление природы или какое-нибудь отдельное событие представляется у Клавдиана чем-то необыкновенно подвижным, чем-то одушевлённым. Не менее искусен он и в развитии характеров выводимых лиц: они выдержаны от начала до конца, каждое действующее лицо отличено от других и действует сообразно со своими наклонностями. Особенность Клавдиана в этом отношенив заключается в том, что характеры выводимых им лиц являются необыкновенно выпуклыми. Добродетель представляется у него во всём своём свете; жаль, что поэт прибавляет свои правственные сентенции, которые несколько ослабляют занимательность рассказа и силу впечатления. Порок беспощадно поражается и является как бы отлитым во все свои грязные, безобразные формы. Стоит прочесть речь Клавдиана против Евтропия или о войне Гильдонской, чтобы убедиться в этом.

Здесь безнравственность растёт всё более и более, тьма пороков постепенно накопляется и, читая, чувствуешь на душе тяжёлый гнёт, и этот гнёт становится всё тяжелее по мере приближения к развязке. Сарказм Клавдиава безжалостен и едок.

Как скоро весть об убийстве в Павии пришла в Бононию, то Стилихон и стоящие там войска приведены были в страшное волнение. Варвары, из которых главным образом состояли эти войска, требовали, чтобы Стилихон вёл их на месть за погибель своих братьев и за смерть его друзей.

Подробности этого страшного дела не были, однако ж, там известны, равно как мало знали о причинах, произведших его.

Полагали, что это было простое возмущение солдат, имевших причину быть чем-нибудь недовольными; а того, что это было плодом давно задуманного заговора, в котором принял участие сам император, никто, кроме Стилихона, и не предполагал. Да и он не хотел допустить мысли, чтобы нерасположение к нему зятя дошло до такой степени ненависти и чтобы злоба его завистников могла иметь такие огромные и печальные последствия. Сомневались даже, жив ли император [186].

Посему как скоро был собран Стилихоном военный совет по этому случаю, то было положено: «если умерщвлён и император, то все варвары немедленно нападут на римских солдат и отомстят им за его смерть; если же император остался жив, а умерщвлены одни высшие сановники, то тогда нужно казнить одних зачинщиков мятежа». Вскоре, однако ж, дело объяснилось; узнали, что император сам согласился на это убийство. С этого времени начинается внутренняя борьба Стилихона, борьба чувства долга подданного с чувством самосохранения: теперь он должен был избрать одно из двух: или защищать себя вооружённой рукой против императора и его приближённых, или же для доказательства своей невинности отдаться в руки врагов. Варвары, узнав об участин императора в замыслах против Стилихона, опять потребовали от последнего, чтобы он немедленно вёл их на месть; волнение в рядах их было необыкновенное. Таким образом образовалась грозная оппозиция против императора и Римской партин; всё грозило империи страшной борьбой двух разнородных элементов; но Стилихон отказался быть вождём оскорблённых варваров: он не хотел для защиты своей явиться изменником, считая бесчестным возжигать для этого междоусобную войну в государстве [187]. Почитая месть одной из священнейших своих обязанностей, варвары с изумлением слушали своего вождя и решительно не понимали, почему он советует им быть великодушными к своим врагам. Но они высоко чтили Стилихона, и потому повиновались его воле, столь несогласной с собственными их убеждениями, с тем, однако ж, условием, чтобы им оставаться при своих постах, покуда император яснее не обнаружит своих намерений относительно Стилихона и их самих, и, если окажутся справедливыми слухи, будто он — главная причина павийского кровопролития, то нимало не медля взяться за оружие [188]. Стилихон увидел невозможность оставаться при варварском войске без того, чтобы не сделаться вождём его оппозиции против императора и римлян, или, отвергнув их желание, не вооружить против себя и эту опору своей безопасности. Он решился удалиться в Равенну, надеясь, что время и обстоятельства откроют его невинность.

Прежде, нежели Стилихон мог привести это намеревие в исполнение, Сар, который считался лучшим другом министра и на которого он более всего надеялся, воспользовался его намерением, чтобы вооружить против него и самых варваров. Успев скрыть своё участие в заговоре и свои низкие мысли против Стилихона, вместо которого хотел быть главнокомандующим, этот человек внушил варварам, находившися под его начальством, что Стилихон потому не хочет вести их против Гонория и Тицинской армии и потому отправляется в Равенну, что действует заодно с римскими солдатами. По всей вероятности, Сар получил от Гонория тайное приказание начать неожиданно враждебные действия против Стилихона и схватить его. Как бы то ни было, только Стилихон нажил себе врагов в самих варварах, из коих одна часть теперь оставалась по-прежнему верной ему, а другая ненавидела его. Немедленно обе эти части пришли в столкновение между собой.

Сар начал первый. Ночью, когда всё было погружено в глубокий сон, он тайно пробрался со своими варварами к ставке Стилихона и стремительно напал на гуннов, всегдашних его телохранителей. Шум резни вскоре пробудил весь лагерь и в городе сделалась страшная суматоха; тогда произошла всеобщая свалка [189]. Многие дрались, не зная за что. Восходящее солнце осветило страшную картину ожесточённой междоусобной битвы и показало, что Стилихон во время суматохи успел спастись. Тогда Сар прекратил драку, потому что считал её уже безполезной. Стилихон между тем с немногочисленным конвоем скакал по дороге в Равенну. Чтобы воспрепятствовать могущей быть за ним погоне, он во всех городах и переправочных пунктах, через которые ехал, отдал приказ ни под каким предлогом не пропускать варваров.

Дело теперь приняло такой оборот, что трудно было решить, какой результат выйдет из всех этих обстоятельств, порождённых заговором Римской партин против Стилихона и варваров. Правда, Стилихон был значительно ослаблен междоусобным раздором варваров; но заговорщики в то же время видели, что, если он захочет, то в состоянии собрать огромные силы, уничтожит все их старания, и что поэтому силой против него ничего не сделаешь; между тем смерть его была необходима для них, чтобы уничтожить вместе с ним всякую силу, которая доселе связывала в одно страшное целое разнородные варварские полчища, наводнившие Империю.

Олимний взялся помочь императору и антиварварской партин в этом затруднении. Он, как видно, был убеждён в невинности Стилихона и благородстве его мыслей, и не без освования полагал, что он, для доказательства чистоты своих действий, согласится отдаться под арест. Таким образом на благородстве министра любимец императора основал возможность погубить его и заступить его место. Руководимый его советами, Гонорий наградил убийц и послал в Равенну два повеления, из которых в одном предписывалось взять Стилихона под стражу, а в другом казнить его; начальник же отряда, к которому были посланы эти указы, именем Гераклиан, должен был сначала первое предписание представить министру, а потом, когда оно возымеет желанное действие, исполнить второе. Стилихон, конечно, ничего не знал об этом коварстве, и когда узнал, что прибыл гонец от императора с указом, то думал, что его осудили на смерть. Была бурная ночь; дождь лил ливмя; ветер страшно шумел по улицам равеннским; его завыванию вторил рёв волн, с яростью ударявшихся о приморскую сторону города. С глубокой горестью сидел Стилихон в своём дворце; перед ним стоял прекрасный юноша. Это был сын его Евхерий. Отец прощался с сыном, который должен был немедленно тайно бежать из Равенны в Рим и там спасать себя и свою мать; Стилихон в последний раз глядел на своего сына. Он решился умереть. Он знал, что ему стоит только кликнуть клич, чтобы иметь тысячи защитников; но он не хотел этим воспользоваться, и предчувствовал, что ему остается жить только несколько часов. Теперь всё его внимание, все чувства были сосредоточены на сыне; один он привязывал ещё к жизни бедного, оскорбленного людской несправедливостью старца. Лишь только Евхерий вышел из дворца, Стилихон удалился в близлежащую церковь, думая, что, пока его будут искать, сын его успеет оставить город. Между тем весть о несчастьи Стилихона быстро разнеслась по всему городу. Когда начало светать, все варвары с оружием в руках явились около церкви, с твёрдым намерением защищать его, если вздумают сделать ему насилие. Вскоре туда же прибыл Гераклиан со своими солдатами, чтобы схватить Стилихона. Но, увидев грозную толпу, рассудил, что оружием здесь не достигнешь своей цели; он начал уверять Стилихона и варваров, что вовсе не имеет приказания умерщвлять министра, а что ему приказано только арестовать его и содержать под стражей с честью, приличной его сану; когда же этому никто не поверил, то Гераклиан привёл епископа и в присутствии его клятвою утверждал истину слов своих.

Стилихон вышел из церкви; но едва солдаты увидели его в своих руках, как начальник их тут же представил ему другое повеление императора, в котором предписывалось за различные государственные преступления казнить его. Какое-то давящее чувство овладело Стилихоном при виде этого обмана; он молчал. Но когда ему сказали, что Евхерий вне города, он спокойно начал готовиться к смерти [190]. Когда же повели его к месту казни, то тысячи голосов закричали, что этому не бывать; бряцание оружия, которым сопровождались эти слова, показали римским солдатам, что это не пустая угроза. Стилихон был так подавлен гнётом разнообразных чувствований, что ничего не в состояния был сказать варварам на энергическое выражение их привязанности к своему военачальнику; он ослабевал. Лицо его, обращённое к варварам, сперва выражало моление, чтобы они оставили его на произвол судьбы; потом, когда это не произвело никакого действия и варвары по-прежнему просили у него позволения исхитить его из рук солдат, а сии последние, чтобы предотвратить это, выразили намерение скорее умертвить его и тем положить конец делу, тогда больно стало душе его, что им, некогда бывшим грозой готов и других народов и могущественнейшим властителем Империн, так своевольно располагают теперь две толпы; тогда вся прежняя энергия возратилась к нему; он выпрямился во весь свой гигантский рост; лицо его сделались грозно [191]; какой-то панический страх объял и варваров и солдат; первые думали, что он разгневан на них за их ослушание, другие полагали, что он соглашается на требование варваров и хочет защищать свою жизнь; те и другие опять увидели в нём великого полководца и расступились перед ним. Но скоро лицо его приняло опять выражение спокойствия и преданности воле Божией. Стилихон преклонил колена, нагнул голову, давая тем знать, что он соглашается принять казнь; никто из солдат не трогался с места; тогда сам Гераклиан выхватил меч и бросился на Стилихона [192]; железо взвилось над ним, кровь брызнула и окровавленная голова скатилась наземь. Варвары плакали.

Это случилось 23 августа 408 года.

Мы довели свой рассказ до последней минуты жизни Стилихона. Однако ж после его смерти ещё не совсем кончается история его. Прежде, нежели мы представим эти события, непосредственно следовавшие за смерттю Стилихона и имеющие теснейшую связь с судьбою его, я считаю нелишним обратиться назад - к прежней жизни этого замечательного человека, и из обстоятельств её, согласно предположенному мною в начале труда плану, вывести черты, существенно характеризующие его, и вместе показать в немногих словах, какая задача дана была его исторической деятельности для решения, какую роль назначено было ему играть в эти смутные времена и как наконец решил он эту задачу и выполнил эту роль. Тогда понятнее будут события, случившиеся после его смерти и служащие заключением истории его.