Из первых рук

Глава 10

Отдать вашу картину кузнецу! сказала Коукер. — Милое дело; она, верно, стоит все десять тысяч фунтов, — Коукер думает, что всякая хорошая картина должна стоить не меньше десяти тысяч. — Могу поспорить, что другую стянула она сама, Типичная воровка. Хоть клеймо ставь.

— Верно, — сказал я, — и места для этого предостаточно.

— Ну чего вы смеетесь? Люди подумают, что вы под мухой, — сказала Коукер. — Придите в себя. Ну же!

И правда, я был немного взбудоражен. Успел забыть, что такое Сара. Настоящая Сара. Старый гейзер, единственный в своем роде. И она ударила мне в голову. Чуть-чуть.

— У нее вид уличной девки, — сказала Коукер.

А хоть бы и так, подумал я, она всегда готова посмеяться шутке и чисто-начисто моет полы.

— Куда?! — сказала Коукер. Не заметив обочины тротуара, я чуть было не упал. — Вас нельзя одного выпускать на улицу. — И она так дернула меня за руку, что едва не вывихнула ее. — Пошли. Хоть взаперти вас держи. И не спорьте.

— Совершенно верно, — сказал я, в точности как Сара, чтобы успокоить ее.

— Что вы там городите? Ну и ну, совсем спятил, старый.

Старый болтун Билли не знает удержу. Познать истину. Через зарождение к рождению. Врата рая. Вам в Святую землю? Пожалуйте сюда. Упасть, чтобы вновь подняться.

Ибо все сущее свято. Жизнь приветствует жизнь.

— Пошевеливайтесь, — сказала Коукер, вталкивая меня в автобус и пихая на сиденье между моряком, от которого разило конюшней, и старухой с насморком и корзинкой, полной отбросов.

Другими словами, старый Билли предавался мечтам, пока миссис Блейк опорожняла миску.

— Баба, — сказала Коукер. — Вот что такое ваша миссис Манди. Еще минута — и я бы сказала ей это прямо в лицо.

— Верно, Коуки. Баба. — И я вспомнил Сару, когда ей было под сорок. Вот что мне нужно для Евы. Которая падает каждую ночь, чтобы утром подняться. И дивится самой себе. Все познавшая и всему удивляющаяся; невинная, как дитя. С Сариными глазами. Глазами молодой женщины. Но уже не девчонки.

— Проснитесь, старая рухлядь, — сказала Коукер. — До вашей остановки билет четыре пенса.

— У меня нет денег, Коуки.

— Тогда слезайте и топайте пешком. Думаете, я буду за вас платить?

— Хорошо, Коуки. — И я двинулся к выходу. Как раз подходящий случай избавиться от нее и подумать.

Коукер вонзилась в меня взглядом, как штопор. Пробуравила насквозь.

— Куда это вы собрались? Обратно к своей Манди?

— Вот уж нет, — сказал я. — Я получил от нее все, что мне нужно. — Я вовсе не хотел тратить попусту время, слушая Сарину болтовню. Я хотел подумать. Голова так и кипела от мыслей. Как всегда после визита. Особенно к кому-нибудь, вроде Сары; в ком жизнь бьет ключом. — Не вешай носа, Коуки. Но она схватила меня за полу пальто и велела мне сесть. Ей пришлось не по вкусу, что я так рад улизнуть от нее. Как-никак Коуки — женщина.

— Хотите, верно, попасть под колеса. Когда у нас все на мази.

— Вовсе я не хочу попасть под колеса. Я слишком занят.

— Ладно, только не забудьте: вы теперь должны мне еще один шиллинг и шесть пенсов... да четыре пенса за автобус сюда.

— Не забуду.

— Вы-то забудете, но я — нет.

Да, думал я, жизнь бьет в ней ключом. Ева — женщина лет сорока, с пятью детьми, у которой уже седина пробивается. Она примеряет новое бархатное платье и глядит в зеркало, словно видит себя впервые. А дети дерутся во дворе у помойки. А Адам курит трубку в пивнушке на углу. И хвастается своим ранним луком. Плоды страсти и воображения.

На тротуаре шла бойкая торговля. Полчища старух в черных накидках сновали взад и вперед, как клопы в щелях стены. Лотки завалены: сверкающие горшки — серебро с синью, кувшины — белила с лазурью, груды рыбы — серебро с белилами, зелень с белилами и золото копченой селедки; леса капусты, зеленой как Атлантический океан, каждая голова в перманенте. Плоды страсти и воображения. Девушки чьей-то мечты. Горшки, кувшины, рыба чьей-то мечты. Чей-то любовный ужин. Чья-то подружка охотится за лакомым кусочком, чтобы украсить свои фарфоровые тарелки. Мир воображения — мир верности. Старая Сара глядит на дверную скобу. Глядит на меня, старую развалину. Жизнь духа.

— Очнитесь! — сказала Коукер.

И мы сошли у моста. Белая пелена неба с перламутровыми прожилками. Ее пронзают жемчужные луни, зеленоватые и бело-голубые. Легкий ветерок. Река подернута рябью. Вдали — белая, как чистое досье. Вверх по течению на ртутной глади белая полоска, как рыбье брюшко. От нее во все стороны шарики ртути.

— Ну и ну, — сказала Коукер. Вы знаете, где вы?

— Пять шиллингов, Коуки, — сказал я. — Так мне легче будет запомнить. Подкинь еще три шиллинга и три пенса или, скажем, три и шесть для круглого счета.

— О Господи, — сказала Коукер. — Надо же иметь такое нахальство. Ни единого фартинга... Мне они самой слишком нужны. Я и так выложила сегодня шиллинг и десять пенсов вместе с билетами за автобус; это плюс к прежним четырем фунтам четырнадцати шиллингам.

— Подкинь до пяти фунтов, Коуки. Четыре фунта четырнадцать шиллингов да один шиллинг десять пенсов. Значит, ты должна мне еще четыре шиллинга и два пенса.

— Убирайтесь, пока я полисмена не позвала. Зачем вам столько денег? И не забудьте — вторник. Ровно в девять. У автобусной остановки, — сказала Коукер, — а не то пеняйте на себя.

— Во вторник? Зачем?

— К Хиксону.

— Уволь, Коуки. Я не могу себе этого позволить. Вдруг я застрелю его или придушу, а у меня просто нет времени идти на виселицу.

— Не хотите по-хорошему — будет по-плохому. Хватит с меня старых шлюх. Я намерена дело делать. А это значит — Хиксон.

Но полкроны она мне дала. Чем громче Коукер лает, тем меньше кусает. Как откажешь другу, накричав на него?

Я заскочил в ломбард и заложил серебряную рамку за пятнадцать шиллингов. Больше, чем я ожидал. Но Сара всегда делала дорогие подарки... когда имела кредит. Я купил настоящих красок и пару кистей — в кои-то веки! — и бегом кинулся в мастерскую. Я чувствовал, что смогу писать. Как всегда после визита. Жизнь приветствует жизнь. Особенно если на свете есть Сара.