Глава 39

Мы нашли у сторожки колонку, и я передал Саре вазу, попросив подержать ее, пока накачаю воды.

— Береги ноги, — сказал я. — Эти кладбищенские колонки и краны хуже западни. Сколько людей, приходивших поплакать на могиле, отправились через них на тот свет. Постоят здесь, промочат ноги, а потом стесняются переменить носки, и вот уже с них снимают мерку, чтобы уложить в ящик из полированного вяза с глазетом.

— Бедняжке Рози не досталось даже вяза. Нищенский гроб.

— Рози было все едино. Лишь бы не продувало. Она всю жизнь боялась сквозняков. Барменша с головы до пят.

— Ты знал ее лучше, чем я, хоть мы и дружили с ней столько лет. Она нравилась тебе больше, чем я.

— Не выдумывай, Сара. Ты была моей правой рукой.

— А Рози, как мне говорили, левой. Правда, я не верила тому, что говорили.

— Рози была очень достойной женщиной. Я всегда удивлялся, почему она не вышла вторично замуж.

— Я тоже, — сказала Сара. — Ей просто нужно было выйти вторично замуж. Впрочем, Бог его знает, не мне судить.

— Ты думаешь, у Рози были романы?

— Говорят, у нее был ребенок.

— Мало ли что говорят. — И я взял Сару под руку, и мы заковыляли обратно к могиле. — Мы уже слишком стары, Сэл, чтобы обращать внимание на то, что говорят.

— Верно. — сказала Сара. — Надеюсь, этот ребенок был не от тебя?

— От меня? Ребенок? — сказал я. — Интересно, когда я мог успеть? — сказал я. Но я взял неверный тон, потому что Сара вдруг остановилась и взглянула на меня.

— Да, а мне все как-то не верилось, — сказала она. — Вот, значит, какая это была операция, когда она легла в больницу...

— Не вини Рози, — сказал я. — Так уж у нее сложилось.

— Да, да. Я и сама могла бы догадаться, — сказала Сара, когда мы снова тронулись. — Значит, это ты к Рози тогда без конца ездил.

— Рози подобрала меня, когда ты бросила.

Тут уж, я думал, Сара взыграет. Она всегда настаивала на том, что это я ушел от нее, поскольку первым съехал с квартиры. На самом же деле она еще за месяц до того покинула меня. Душою.

Но Сара постарела, и никогда нельзя было сказать, какое новое воспоминание всколыхнется в ее мозгу.

— Ты всегда предпочитал ее для рандеву.

Этого я настолько не ожидал, что даже рассердился:

— Что? Что? Как сие понимать?

— Для праздника. Такая громадина, и вид свирепый. Ты ведь обожал одерживать победы над великаншами. Сам-то ты маленький, щупленький. Я так и знала, что тебе непременно понадобится одолеть Рози, как бентамскому петушку навозную кучу.

— Бедная Рози. Если хочешь знать, в ней было не больше перца, чем в пачке лярда.

— Да, она пугалась поездов и собак.

— И всего на свете.

— Только не мужчин, Галли. Она умела управляться с мужчинами уже в шестнадцать, когда нанялась буфетчицей в «Дела идут на лад»; очень низкого пошиба заведение, просто грязная пивнушка.

— Рози доставалась каждому, кто накладывал на нее руку.

Но старушка покачала головой:

— Она обвела тебя вокруг пальца. Впрочем, она с самого начала решила отбить тебя у меня. Надеюсь, она была счастлива с тобой. Рози, что и говорить, заслужила немножко счастья.

— Перестань, Сара, — сказал я, потому что мне тошно было от ее манеры все перекручивать, как ей выгодно. — Ты же сама не веришь тому, что говоришь, и ты знаешь, что Рози была тебе верным другом, и если уж на то пошло, она очень убивалась, когда мы сошлись, и говорила, что не посмеет взглянуть тебе в глаза.

— Я и не виню ее, — сказала Сара. — Только жалею.

— И я не знаю женщины, которая, будучи барменшей, вела бы себя честнее, чем Рози, — сказал я. — Старые традиции. Этим-то она и была хороша. Да еще, пожалуй, у нее были красивые ноги. А насчет того, что она меня сманила, так у нее этого и в мыслях не было. Это я сманил ее.

Мы подошли к могиле, и я прочел надпись:


РОЗИНА БАМФОРТ,
возлюбленная жена покойного
УИЛЬЯМА ОКА БАМФОРТА
Род. 2 апреля 1881 — ум. 14 июня 1928
Блаженны нищие духом

Камень воскресил в моей памяти Рози, и, клянусь, у меня защипало веки. Он был такой же высоченный, как она, старая греховодница. Я сам выбрал его, когда Том собрался поставить памятник. И я подумал: кто вспомнит Рози, когда меня не станет? Сара будет жить в веках. В национальных галереях всего мира. Ну, не в веках, так по крайней мере еще несколько столетий. А память о Рози уже стирается. Мне приходится напрячься, прежде чем возникнут перед глазами ее густо напудренные щеки — перезрелая земляника под сахаром — и загудит в ушах ее хрипловатый, букмекерский голос, добродушный и жалобный. Да, этим-то она и брала, старая нюня, — отчаянием. Она словно говорила: «Мне конец. А всем плевать. Всем только весело за мой счет».

Бедная, отчаявшаяся Рози! И ее голубили и лелеяли, как руины, которые нужно подпирать и огораживать, чтобы охранять от собак. А она оплетала вас, как плющ, разъедала, как вино, разрушая стены своими огромными узловатыми гнездовищами. Крутить любовь с Рози было грехом особого рода, вроде как есть сладкое перед обедом.

— Никогда не поверю, что ты вертел Рози, — сказала Сара. — Да ей ничего не стоило съесть тебя за один присест, даже не щелкнув зубами. То есть, я хотела сказать, вставными зубами. Ты же знаешь, зубы всегда были ее слабым местом.

— Вот что, Сара, — сказал я, — если тебе непременно нужно хаять Рози, я не в силах тебе помешать. Но мне стыдно за тебя. Здесь, у ее могилы! Не ожидал! Не думал, что ты способна так мерзко вести себя.

— Я вовсе не хаю Рози, — сказала Сара. — Рози Бамфорт была моей лучшей подругой, и я никогда не забуду, какое доброе у нее было сердце.

— Знаешь, Сара, сегодня Том оплачивает все расходы, а ему было бы приятно угостить тебя. Пойдем выпьем за его здоровье.

Но Сара, казалось, не слышала моих слов. Она еле переставляла ноги, так что мне поминутно приходилось останавливаться и ждать ее. А уж если старушка начинает так плестись, можно не сомневаться — она думает о близком конце.

Вдруг она подняла на меня глаза, грустные такие, и сказала:

— Ты, верно, хочешь, чтобы тебя похоронили здесь, рядом с Рози. Она, как-никак, родила тебе сына.

— Откровенно говоря, Сара, я пока не жажду, чтобы меня хоронили.

— Если ты ляжешь рядом с Рози, Галли, я это пойму. Да, пойму. Хотя было время, когда мне и в голову не могло прийти, что мы будем лежать врозь.

И я подумал: да, бедняжка Сэл состарилась. Спустилась на последнюю ступеньку. Мысли вертятся вокруг могил, как у всех старушек. Могилы и похороны. Что ж, она всю жизнь вила себе гнездо. А это будет ее последнее. Последний дом. Дом с мужем.

— Брось, — сказал я. — Ты же знаешь — где бы меня ни закопали, для тебя тоже там найдется местечко.

— Видит Бог, как мне это по душе, — сказала она. — Так оно и должно быть. Только я, право, не знаю, смогу ли я...

— Ах, да, я забыл, что, кроме меня, есть и другие претенденты: мистер Манди, наш старый друг мистер У. и Фред. Почему бы нам всем не соединиться, Сара?

— Смейся, смейся, Галли. А я не возражаю. В таком холодном месте, чем больше вокруг тебя близких, тем лучше.

— Я и не смеюсь. По-моему, это превосходная мысль.

— Но у них у каждого свое место. И понимаешь, Галли, как ни тяжко, мне нельзя будет лечь рядом с тобой. Ничего не поделаешь. Мой долг остаться с Байлзом. У него тридцать лет не было ни жены, ни дома. Я уж и обещала. А он мне сказал: «Тут хватит, чтобы похоронить нас обоих».

Она снова остановилась, и я сообразил, что последняя фраза была своего рода тактическим ходом. И она знала, что я знаю. Потом мы снова, рука об руку, двинулись по дорожке, испытывая этакую кладбищенскую нежность друг к другу и заодно испытывая характер друг друга. Потому что я говорил себе: несмотря на всю свою любовь, слезы, раскаяние, жалость и мысли о Боге, старушенция что-то выкручивает. А Сара, я знаю, думала; «Милый Галли, как с ним трудно! Верткий, как угорь. Никак его не ухватишь». И, как всегда, в первом раунде победа осталась за Сарой. Я не выдержал и сказал:

— Чего это хватит, чтобы похоронить вас обоих? Мне всегда казалось, что твои дети были бы только рады прийти тебе тут на помощь.

— Дети? Где они? Разве что Филлис, — но где ее искать? Может, она уже в могиле. У Нэнси беда за бедой. Не хотелось бы мне обращаться к Нэнси. Я и так причинила ей немало хлопот. Нет, Байлз говорил не о детях.

И мы пошли дальше. Пока я снова не сорвался.

— Значит, речь шла о картине?

Я по-прежнему сжимал ее руку, и мне приходилось сдерживать себя, чтобы не ущипнуть или не уколоть старые телеса. Потому что это обидело бы старушку в ее почтенных летах.

— Ну-ну, Сэл, — сказал я. — Значит, Байлз сказал, что картины, моей картины, хватит вам обоим на похороны. А что он еще сказал?

— Знаешь, — сказала Сара, производя свой обычный маневр на левом фланге, — и вправду обидно, что такие деньги лежат без пользы, в куске холста, и ты с них ничего не имеешь.

— Мне тоже обидно, Сэл.

— Ты, конечно, считаешь, что это моя вина.

— Ладно, Сэл, — сказал я, потому что знал, что сейчас начнется массированный огонь. — Пойдем-ка, выпьем. Там и разберемся, куда ты гнешь.

— Понимаешь, Байлз боится продавать ее: могут привязаться с вопросами. И потом Дорис может подучить Фреда предъявить мне иск.

— Может. Вполне. Ты на редкость правильно рассудила, Сара. Продавать чужие картины — дело хитрое. Тут нужно быть специалистом.

— А знаешь, Галли, если мы разделили бы эти деньги... Мне ведь только на приличные похороны, место себе купить и камень на могилу. Конечно, ты скажешь: и так хороша, все это суета сует. Но что делать? Сама не знаю почему, но мысль о нищенских похоронах преследует меня, как кошмар. У меня сердце в груди переворачивается. И потом — на веки вечные лежать одной среди чужих. Нет, было бы слишком жестоко обречь на это мои старые кости.

— Сэл, — сказал я с радостью, как вы понимаете, сжимая ее руку, — если ты сумеешь выманить картину у Байлза, у тебя будут самые распрекрасные похороны, какие только можно устроить за деньги. Четыре кареты и дубовый гроб. Восемь карет и два гроба. И памятник высотой в шесть футов и восемь строчек стихов. На четыре больше, чем Том заказал для Рози.

— Ах, Галли, благослови тебя Бог. Смейся, смейся на здоровье. Но зачем же потешаться над бедной женщиной за ее слабости? Кому, как не тебе, знать, что Бог сотворил нас такими, какие мы есть, и ничего тут не поделаешь.

Старушенция так разгорячилась, что я даже удивился. И чуть ли не в сотый раз сказал про себя: что ни говори, а женщины сделаны из другого теста.

— Я не назвал бы это слабостью, Сэл, ни в коем случае, — сказал я. — А насчет того, что ты женщина, так за то я и любил тебя. Уж если брать себе жену, то только женщину. Стопроцентную.

Мы сделали еще несколько шагов, каждый ожидая, чтобы другой продолжил разговор.

— Но кто продаст картину? — сказала Сара, словно у нее только сейчас возникла мысль об этом маленьком затруднении.

— Я. Почту за честь.

— Ах, Боже мой, боюсь, Байлз на это ни за что не пойдет.

— Ну, а ты что предлагаешь? — Потому что видел, что она уже все обдумала.

— Как бы тебе сказать. Что если бы мы вместе зашли в одну из лавок на Бонд-стрит и попросили прислать оценщика?

Но это мне, разумеется, не улыбалось. Маклеры, Гласность. Всякого рода осложнения.

— Что ты, Сара! — сказал я. — Зачем нам вмешивать в это дело третьих лиц? Возиться со сделкой, купчей и прочими формальностями? Мы же свои люди.

— Да, но я не вижу другого пути.

— Дай мне картину, и я сегодня же ее спущу.

— Но мне до нее не добраться. Байлз запер ее в своем сундуке.

— Ты не доверяешь мне, Сэл. Даже сейчас, даже когда надо продать мою же картину.

— Ах, Галли, ты же знаешь, я тебе верю. Но Байлз — человек подозрительный.

Мы вышли к главным воротам. Напротив, как везде у кладбищенских ворот, помещалась распивочная. Для убитых горем родственников. Тихое заведение с беззвучной, как крышка гроба, дверью. Все выскоблено, как столы в морге.

— Ну как, Сэл, выпьем? — сказал я.

— Пожалуй, — сказала Сара. — Домой я могу не торопиться: Байлза все равно нет.

Вот это новость! Я чуть не перекувырнулся от радости.

— Мистера Байлза нет? — сказал я.

— Да, он в больнице.

— Кажется, он не жаловал больницы.

— Он и сейчас их не любит. Но он упал с лестницы, и его подобрали без сознания. А когда он пришел в себя, то был уже в приемном покое.

— Какая неприятность! Надеюсь, он не очень расшибся.

— Надеюсь, нет. Врачи говорят, ничего страшного. Но разве можно им верить? Кто их знает, что у них на уме.

— Ну вот мы и пришли, Сара.

Мы вошли в «Печальные вести», я заказал по кружке пива и усадил Сару за столик в фонаре.

— Я сейчас, — сказал я. — Мне надо потолковать с одним парнем о розах.

— А, — сказала Сара, — это тут сразу у входной двери.

— Принимайся за пиво, — сказал я. — Не жди меня. По такой холодной погоде мне скоро не управиться.

Я быстро вышел и дернул на автобус. Сейчас или никогда, думал я. Байлза нет, а Сара заливает горе пивом.

По дороге я на минуту заскочил в скобяную лавку и запасся ломиком. Добрался даже быстрее, чем ожидал. Но едва я приложился ломиком к сундуку Байлза, как в дверях показалась голова Сары. Она отправилась домой за мною следом. Вся она тут — подозревать меня! Я хотел нырнуть под кровать, но она заметила меня и с криком: «Полиция!» метнулась в коридор.

Я дико перепугался. Только полиции мне и не хватало. Меня засадили бы на пять лет. А пять лет меня доконают. Я выскочил за Сарой и схватил ее сзади за подол. Но она продолжала вопить: «Полиция!» Пришлось стукнуть ее разок по шляпке железкой, чтобы привести в чувство. И слегка толкнуть подальше от окна. В результате она скатилась по ступенькам в погреб. Тогда я сказал, поскольку не ожидал такого эффекта:

— Ты зачем это сделала?

К моему величайшему облегчению, Сара откликнулась.

— Ах, Галли, — сказала она, — не думала, что ты меня убьешь.

— Вот как, — сказал я. — А ты тоже хороша — орать во весь голос: «Полиция!» Ты ведь знаешь — я получу пять лет, если опять попадусь.

— Ах, Боже мой, Боже мой, — причитала Сара, — вот уж не думала, что ты меня убьешь! И все впустую!

Я было уже решился спуститься в погреб, чтобы посмотреть, не сломала ли она себе чего, как в коридоре, у входной двери, послышался чей-то голос, и я увидел полицейского. Я замер. К счастью, он сначала сунулся в гостиную, и прежде чем он оттуда вышел, я проскочил в кухню и закрыл за собой дверь на задвижку. Потом выпрыгнул в окно на капустные грядки и, сиганув через заднюю стенку, очутился в соседнем огороде. Моего ревматизма как не бывало.

Двор оказался закрытым. Без выхода на улицу. Тогда я вошел в соседний дом через кухню, где какая-то девчонка мыла тарелки. Я уставился на нее, она на меня. Глаза у нее сделались огромными, как плошки.

— Здравствуй, деточка, — сказал я, — Я насчет газа. Знаешь? Еще гудит в счетчике. С твоего разрешения я схожу за своим напарником. Он ждет на улице.

Девчонка молчала, как в рот воды набравши. Смотрела во все глаза и все терла, терла тарелку. Чуть дырку не протерла. Тогда я сказал:

— Вот спасибо, деточка, вот и хорошо.

И пошел по коридору к выходу. Очутившись на улице, я живенько добрался до большой магистрали, где ходит много машин, и прибыл в старый сарай, прежде чем Коуки, вымыв в баре посуду, вернулась домой.

Носатик Барбон ждал меня. Он был в таком возбуждении, что я долго ничего не мог из него выжать, кроме мычания.

— Держись, старик, — сказал я. — Гляди веселей.

— Эт-то так к-красиво, — выдавил он наконец из себя. — В-великолепно.

— Что?

— К-картина, в-ваша к-картина, в г-галерее. Они повесили ее в с-середине. «Женщина в ванной». К-как к-красиво!

Он ходил в галерею Тэйта, видел «Ванну», и ему ударило в голову. Она всегда так действует на слабые головы в первый раз. Как шампанское. Пьянящая штуковина.

— Чудесно, братец, — сказал я. — Ты успокойся. Картина действительно ничего. Только «красиво» — не то слово.

— Т-там какой-то т-тип к-копировал ее, но т-так п-плохо, у меня и то лучше бы получилось.

— Еще бы, — сказал я. И вдруг меня осенило. — Послушай, Носатик, — сказал я. — Мы обеспечены. — Я чуть не плакал. — Какой завтра день? Не дай Бог, воскресенье.

Но завтра, к счастью, не было воскресеньем. И еще до четырех часов у меня был превосходнейший ранний Джимсон. Этюд к «Женщине в ванной». Или, вернее, с «Женщины в ванной», но со всеми несомненными чертами, свидетельствующими, по выражению критиков и крикетоведов, о той первой свежести восприятия и смелости исполнения, которое не в силах повторить рука, ибо, приобретая зрелость в решении поставленных задач, она утрачивает тем не менее то je ne sais quoi{54}, без которого, пожалуй, ни одно произведение искусства не заслуживает именоваться творением гения.

Я на скорую руку высушил эскиз над печкой. У бедной Сары на заду вздулся волдырь, когда я тащил ее в Кейпл-Мэншенз. Но профессора это не смутило. Он ведь покупал не картину, а раннего Джимсона с безупречной родословной.

Когда я спросил его, не сходить ли мне на Бонд-стрит, он чуть не стал передо мной на колени. Он тут же послал телеграмму сэру Уильяму, и сэр Уильям еще до обеда прислал ответную телеграмму: пятьдесят фунтов и недельный опцион. Остальная сумма — по получении фотокопий и еще одной рекомендации от другого критика или, что более желательно, ученого крикетоведа.

Я согласился предоставить опцион на двадцать четыре часа, и сэр Уильям, который со свойственным ему великодушием был всегда готов оказать доверие там, где по большому счету имелись все основания считать сделку выгодной, выплатил все сразу.


Загрузка...