Из первых рук

Глава 24

Когда вскоре после обеда я отправился восвояси, профессор держал меня под руку с одной стороны, а сэр Уильям — с другой.

Спускали они меня с лестницы или вели под локотки, как почетного гостя, — судить не берусь. В «Элсинор» нас доставили на машине — кажется, на такси. Где-то по пути к нам подсел Носатик Барбон. Возможно, профессор заехал за ним. Похоже, что они были знакомы. Носатик и уложил меня в постель.

Более того: видя, что мне трудно улежать в постели — чертовски узкой — и что других гостей раздражает моя веселость, когда сами они в миноре, он остался со мной до утра.

Я был ему признателен, но пожалел, что он не дал мне барахтаться в собственное удовольствие. Особенно утром, когда увидел, как он скис, а мне и без того было кисло.

— Ну, а сейчас ты о ком беспокоишься? — спросил я.

— О м-маме, — сказал он. — Она, верно, прождала меня всю ночь. Она ужасно беспокойная.

— Ты тоже, — сказал я. — Она сама виновата.

— Она уж-жасно, уж-жасно беспокойная.

— Любит тебя, наверно, — сказал я. — Некоторые матери любят своих детей. Это естественно.

— Да, она меня любит, но не одобряет.

— Многие матери не одобряют своих детей. Это естественно. Женщины очень критичны. У них на все своя точка зрения.

— Она не выносит, когда я рисую. Знаете...

Он замолчал. Я знал, что ему нужно. Чтобы я пошел с ним и поговорил с его родителями. Объяснил, что он хочет стать художником. Но голова у меня раскалывалась, глаза жгло, в руках и ногах стреляло, как в пульпитном зубе. Во рту пересохло, как в старом грязном ботинке. Мне не терпелось приняться за работу.

— Ну, хватит дурака валять, — сказал я. — Я и так ухлопал уйму времени и сил на светские обязанности. Чем скорее я впрягусь в «Грехопадение» и кончу его, тем лучше. Особенно теперь, когда можно продать его Бидерам.

— А вы не сходили бы со мной? — сказал Носатик.

— Это еще зачем? — рассердился я. — Тебя что, просили торчать здесь всю ночь?

— Вам было очень плохо. Я боялся, что вы упадете с кровати и расшибетесь.

Тут уж я совсем рассвирепел. Вот как! Носатику вздумалось сотворить из меня кумира и приносить себя в жертву. Совсем как моей сестрице Дженни, которая не раз доводила меня этим до белого каления. Когда я, лишив себя завтраков, скопил пятнадцать фунтов, чтобы она могла вставить себе зубы — поскольку собственные, которые она не лечила, у нее выпали, — она тут же отдала деньги мужу на новую модель. А когда я увидел, что она по-прежнему без зубов, и узнал, куда пошли мои деньги, она только сказала:

— Я думала, ты хотел порадовать меня.

— Хотел. Но я не для того шесть месяцев недоедал, чтобы тешить Робина.

— Ну, милый, ты доставил мне огромную радость. Такое счастье — эти пятнадцать фунтов были словно дар Божий. Воистину дар Божий. Ведь я получила их благодаря твоей доброте и любви. Они помогли мне спасти Робина от отчаяния. Ведь он совсем уже отчаялся. И тут пришло твое письмо.

— Он всегда отчаивается. Все изобретатели отчаиваются, если у них нет миллиона на текущем счету или заручки у директора какого-нибудь предприятия. У твоего Робина столько же шансов реализовать свое изобретение, как у таракана попасть в зачерствелый сыр.

— Но, милый, только на прошлой неделе он показывал свою новую модель «Рэкстро» — самой большой нашей фирме. И модель там понравилась, самый чувствительный регулятор из всех, какие им когда-либо предлагали. Немножко упростить — и его можно будет запустить в производство.

Я был слишком возмущен, чтобы возражать. Ну и дуреха, прямо хоть плачь! К тому же ей, конечно, опять нужны были деньги. Сначала она из гордости не хотела просить, но любовь все превозмогает. Мы с матерью сложились и дали ей несколько фунтов. Все мои сбережения ухнули за эти три года. Потом я женился, и моя чековая книжка попала в надежные руки. А когда новая рэнкинская модель нашла наконец сбыт, ничто не изменилось. Дженни это не прибавило счастья. Рэнкин теперь окончательно убедился, что ему нужно десять тысяч в год и фабрика в собственное распоряжение. И Дженни, кажется, поняла, что ему всегда всего будет мало. Она начала соображать, что значит жить с человеком, который считает себя обездоленным. Все равно что очутиться в пасти большой ленивой акулы, — она наверняка сожрет тебя, даже если ей вовсе не хочется есть, уж так она устроена.

И конечно, ни мать, ни я так и не получили обратно своих денег. Даже когда Рэнкин стал хорошо зарабатывать. Он не платил долгов. Он считал, что никто и ничто не может вознаградить его за причиненную когда-то несправедливость. И все, что получал, тратил на новые модели. А мы продолжали давать Дженни деньги. Она была преданная жена. И мы плясали под дудку Рэнкина, потому что Дженни была преданная жена.

От этих воспоминаний я так распалился, что стал сам не свой. И заорал на Носатика:

— Что тебе здесь надо? Разве я не сказал тебе — марш домой?

— Д-да, д-да, — сказал Носатик, дрожа. — Я сам во всем виноват.

— Разве не говорил я тебе сто раз — не ходи сюда, не лезь ко мне? Оставь меня в покое и займись своим делом.

— Г-говорили, — сказал Носатик с таким видом, словно искал, в какую бы щель ему поскорее забиться.

— Разве не говорил я тебе, что тебя утопить мало, если ты сейчас же не добьешься стипендии?

— Г-говорили, — сказал насмерть перепуганный Барбон. Он словно уменьшился наполовину, а нос удвоился — набряк от переживаний.

— Ну так п-пошел вон! — загремел я. — Чтоб духу твоего здесь не было до будущего года!

— А в-вы, в-вы не пойдете со мной к маме? — сказал Носатик.

Собственно говоря, я уже понял, что допустил ошибку. Носатик, конечно, совсем оробел. Настолько, что даже в лице переменился. Но характер у него не переменился. Каким он, Барбон, был, таким и остался. Преданный до гроба. Упрямый как осел. Даже еще упрямее. Такого бить — только дурь вколачивать.

— Видите ли, — сказал он в страшном волнении, — если бы вы поговорили с ними обо мне, это звучало бы совсем иначе. Мама знает, что вы знаменитый художник.

— Что-то не то она знает. Откуда у нее такие сведения?

— От меня.

— А у тебя откуда?

— От мистера Планта.

— Если ты не добьешься стипендии... На месте твоих родителей я выгнал бы тебя из дому. После всего, что они для тебя сделали! Такого дурака расстрелять мало. Дурак хуже убийцы! Всего еще каких-то четыре года повозиться с книжками — и тебе на всю жизнь обеспечено тепленькое местечко на государственной службе. Четыре года каких-то жалких усилий в обмен на пятьдесят или шестьдесят лет полного безделья при регулярном жалованье, а потом и пенсии. Обеспечен до конца дней. Никаких забот, никаких хлопот.

— Но я не могу идти на государственную службу—я хочу быть художником.

— Получи место, а потом уж делай что хочешь. Но сначала обеспечь себя службой. Без денег нельзя быть художником. Вот, посмотри на меня. Я занимаюсь живописью уже пятьдесят лет, а сейчас у меня нет даже кистей и красок. Какое может быть искусство без постоянного дохода. Искусство — все равно что розы. Оно требует богатой подкормки.

Я долго и с блеском развивал эту мысль. Но когда я кончил, передо мной стоял Носатик с покрасневшими от слез глазами. Его некрасивое лицо было таким некрасивым, озабоченным и несчастным, выражало столько преданности и упрямства, что я сдался и позволил ему увести себя к ним домой.

Аккуратный стандартный домик. Перед входом садик. Пятнадцать футов на десять. Четыре клумбы. Каждая со сковородку. Выложенная цветными кирпичами площадка. На одного.

У Носатика был ключ, и он провел меня в дом. Гостиная. Мебель в ситцевых чехлах. Добротный стол красного дерева. Книжный шкаф, набитый Диккенсом и Теккереем. На камине две французские бронзовые статуэтки. Позолоченные часы. Латунная решетка. Семейные портреты — увеличенные фотографии. Гибель Нельсона. Билет члена профсоюза со всяческими эмблемами. Вошел мистер Барбон. Обыкновенный морж. Рост средний. Лицо чуть скошено. Голова как головка чедерского сыра. Незабудковые глаза в двух синичьих гнездах. Сутуловат. Синий костюм с узкими рукавами. Модель 1912 года. Руки как ковши.

— Здравствуйте, сэр. Как любезно с вашей стороны зайти к нам.

— Ну что вы...

— Я знаю, как драгоценно ваше время.

— Ничуть.

— Такой знаменитый человек, как вы, сэр.

— Уж не такой знаменитый.

— Вы по поводу нашего сына? Моя Минни несколько обеспокоена его поведением. Мать, знаете. Гарри у нас младший.

— Знаю, знаю. У меня у самого их две штуки.

— Да-да, — кивнул он, не слыша, что я сказал. — Да, матерям нелегко с сыновьями. Старший пошел в авиацию и погиб. Несчастный случай.

— Сейчас только и слышишь о несчастных случаях. То младенец кипятком обварится, то мальчишка под грузовик попадет.

— Да, сэр, не мы одни. Тут и вправду грех жаловаться. Но вы же знаете, что такое мать.

— Знаю, знаю. У меня у самого их было две штуки.

— Да, конечно, — согласился он, не слыша ни слова из того, что я сказал. — Да, конечно. Но Гарри у нас младший, и он всегда был таким хорошим мальчиком. Умным. Учителя им нахвалиться не могли. Они были уверены, что он получит стипендию. На будущий год в сентябре. И поступит в Оксфорд. Мальчику было бы обеспечено будущее.

Он все говорил и говорил, какой милый, умный, добрый мальчик его Гарри. И каким утешением он был для матери. Но сейчас она очень обеспокоена. Очень. Я же знаю, каковы женщины.

Кто-то вошел через парадную. Мистер Барбон круто повернулся на стуле, как кран на поворотном круге, и двинулся за дверь. Руки длиннющие-предлиннющие. Все время подымаются, опускаются. Пальцы смыкаются, размыкаются. Как зубья у ковша. Дверная ручка медленно исчезла из виду, но потом появилась снова. Негромкое бормотание за дверью. Словно там работала старинная паровая лебедка. Женский голос несколько раз повторил: «Ни за что». Вошла миссис Барбон. Маленькая, пухленькая. Аккуратный носик. Гладкие седые волосы. Когда-то, должно быть, была ничего. Правда, шея коротковата. Посмотрела на меня так, словно готова была отравить.

— Это мистер Джимсон, мамочка, — сказал мистер Барбон и слегка подтолкнул ее ко мне, принуждая выполнить долг вежливости.

Она подалась назад и, бросив: «Да, слышала», продолжала сверлить меня глазами. Барбон двинул одним из своих ковшей и сгреб ее за рукав.

— Мистер Джимсон — друг нашего Гарри, мамочка. Тот самый знаменитый художник.

— Слышала, Том, слышала. Отстань от меня.

— Может, сядем, — предложил мистер Барбон.

— Не хочу я сидеть, — сказала миссис Барбон и обернулась ко мне. — Мне кажется, вы могли бы оставить моего сына в покое и не портить ему будущее.

— Простите, миссис Барбон.

— Ну, конечно, вам-то что. Заманили мальчика и вертите им, как хотите. Губите его жизнь и разрываете сердце его отцу.

— Но, миссис Барбон, я и не...

— И еще я вам скажу. Я считаю, что есть много таких художников, которых надо запретить. Правительству давно уже пора принять меры.

Мне от души было жаль бедняжку. Видеть, как единственный сын — ее гордость и опора на склоне лет — вдруг катится в тартарары... Ужасно! Вот и будь после этого матерью.

— Вполне согласен, миссис Барбон, — сказал я. — Никчемное это дело.

— Зачем же вы им занимаетесь?

— Мамочка! — сказал Барбон-старший.

— Нет, дай мне сказать, Том. Не перебивай меня на каждом слове. Стыдно вам, мистер Джонсон, — или как вас там? Порядочный человек постыдился бы ездить на таком мальчике, как Гарри. Ведь и слепому ясно, что он еще совсем ребенок и глуп для своих лет. Вы гоняете его туда-сюда, когда мальчику надо делом заниматься, готовить себя к честному труду и достойной жизни.

— Совершенно верно, миссис Барбон, я...

— А ваше занятие, да будет вам известно, я не считаю достойным человека, который уважает себя и стремится заслужить уважение других.

— Совершенно справедливо, миссис Барбон. Я не раз советовал Гарри...

— Это вообще не работа. Просто грязное надувательство, которым промышляют всякие лоботрясы и бездельники.

— Я не раз говорил Гарри, — вставил я, — что ему нужно хорошо учиться и стараться получить стипендию.

— Что он заработает как художник?

— Ничего, — сказал я. — Вообще, по-моему, у Гарри нет таланта.

— Ах, вот как! Много же вы о нем знаете! — возмутилась миссис Барбон. — Только в прошлом году он получил приз за свои рисунки. И Общество художников дважды присуждало ему бронзовую медаль, — сказала она, обрушиваясь на меня за слепоту к гениальным задаткам Носатика.

— Даже и в этом случае, миссис Барбон, карьера художника — штука ненадежная. Мальчику куда лучше добиваться стипендии.

— Зачем же вы тогда все это время отвлекали его от занятий? Учителя говорят, что он целыми днями топчется около вашей мастерской или бегает по картинным галереям и пялится на картины.

— Я не знал...

— А прошлой ночью... он вообще не явился домой.

— Мне было очень плохо, и он...

— Так вот! Если он вам нужен, забирайте его совсем, — сказала миссис Барбон, вся дрожа. — Я не желаю иметь в доме сына, который водится с людьми вроде вас и разрывает сердце родному отцу.

— Но, мамочка... — сказал Барбон-старший.

— Может, ты помолчишь, Том? Я знаю, тебе бы все замазывать и заглаживать, будто все это так, ничего. А я говорю тебе — чего. Наш мальчик губит свою жизнь и превращается в грязного побирушку и бездельника, разрывая нам сердце после всего, что мы для него сделали.

— Но, м-мамочка, — сказал Носатик, подходя к ней. — Это же неправда. Какие же художники б-бездельники?

— Помолчи, Гарри, — сказала мать, закрывая глаза, словно утомившись от бессмысленных споров. — Что ты понимаешь? Ты же все равно будешь делать, как тебе заблагорассудится. Что тебе до отца! Ну ладно. Так вот. Если вы ничего не можете нам сказать, мистер Джонсон, и даже не хотите просить прощения за то горе, которое вы нам причинили, может, вы по крайней мере уйдете и оставите нас одних. А ты, Гарри, можешь идти с ним. Только тогда уже сюда не возвращайся.

— Но, мамочка... — сказал Барбон-старший. Тут миссис Барбон покинула комнату, медленно закрыв за собой дверь. А мистер Барбон стал извиняться за жену.

— Она немного не в себе, мистер Джимсон. Гарри у нее единственный. Мы, поверьте, вовсе так не думаем о художниках. Вполне почтенная профессия. Просто мы беспокоимся, получится ли из Гарри что-нибудь стоящее.

— Скорее всего, нет, мистер Барбон. В искусстве редко кому удается сделать что-нибудь стоящее. Да я и не замечал у него никаких признаков таланта. Ему нужно добиться стипендии. И жизнь его будет обеспечена.

— Обес-с-с-спечена, — сказал Носатик, свистя, как змея.

Тут мистер Барбон превежливо поблагодарил меня за нанесенный им визит, и я вышел. Носатик вышел вместе со мной. Я отчитал его за то, что он так обращается с матерью.

— Она права, — сказал я. — Если ты будешь продолжать в том же духе, ты загубишь и ее жизнь и свою. Ведь ты разбиваешь ей сердце.

Но Носатик только больше нахохлился. Ну, разобьет ей сердце, так разобьет. Он думал об этом ровно столько, сколько вырвавшийся на свободу конь думает о зеркальной витрине, — он просто ее не замечает.

— Н-но ведь она глупости говорит, — сказал он. — Если запретить людям становиться художниками, не будет больше живописи.

— Ну нет, — сказал я, — искусство не упразднишь. Не выйдет. Не будет профессионалов — будут любители. Все станут художниками.

— Но ведь от любителей мало толку.

— Верно. Только профессионалы хороши, остальное — дрянь.

— А как стать любителем-профессионалом?

— Отдавать делу все свое время. И то недостаточно.

— Какая же разница между профессионалом и любителем?

— Огромная. У любителя — счет в банке, который все равно останется при нем, если он даже станет профессионалом. О чем я тебе и толкую. Сначала обеспечь себе счет в банке, а потом уже принимайся за живопись и пиши пусть хуже некуда. Все равно будешь счастлив. Потому что чем хуже будут твои картины, тем больше ты будешь доволен собой. И ты сможешь обзавестись милой женушкой и милыми детками, и устраивать милые званые вечера, и приглашать на них милых друзей, и стать членом какого-нибудь милого общества, и выслушивать милые комплименты от разных милых людей.

— Но я не хочу обеспеченности.

— Это потому, что ты всегда был сверх головы обеспечен. Но к обеспеченности нельзя относиться беспечно. Потеряешь — не вернешь. Так что беги домой и садись за книги. И знаешь что — я научу тебя писать картины.

— Что? — сказал Носатик.

— То, — сказал я. — Если ты добьешься стипендии, я стану учить тебя. Я научу тебя всему, чему один человек может научить другого. Это не очень-то много.

— Вы серьезно, мистер Джимсон?

— Даю тебе слово. Вернее, полагаюсь на твое.

Мальчик схватил мои руки.

— Мистер Джимсон! К-как мне б-благодарить вас!

— Там видно будет. Сначала кончи школу. А теперь — марш домой! И скажи матери, что это я тебя послал.

Он повернулся и бегом бросился к дому.