Из воспоминаний

Рой Медведев Из воспоминаний о писателях. Константин Симонов

Константин Михайлович Симонов был первым писателем, с которым я познакомился, после того как решил заняться не только педагогикой, но и историей, причем историей становления сталинизма и культа личности Сталина. Константин Симонов первым из известных в стране людей не только прочел и одобрил мою не завершенную еще рукопись, но выразил готовность оказать мне в этой работе поддержку и помощь.

До встречи с Симоновым я вообще не знал писательского мира Москвы и общался лишь со своими друзьями – гуманитариями из московских НИИ и некоторыми из старых большевиков, вернувшихся в Москву после реабилитации. Мне помогали в новой работе и отдельные деятели из Академии педагогических наук, в которой я тогда работал. В этих условиях поддержка и помощь Симонова были для меня важным, неожиданным и приятным подарком судьбы, тем более что инициатива первой встречи исходила от самого Константина Михайловича.

Еще в 1963 году он прочел быстро распространявшуюся в списках рукопись моего брата Жореса «Биологическая наука и культ личности» – по истории агробиологической дискуссии в СССР. Хорошо написанная и понятная для любого образованного человека книга Жореса произвела на Симонова большое впечатление. Он попросил одного из друзей или помощников узнать, где живет и работает автор рукописи, и пригласить его для беседы. Для Жореса это были важные встречи, так как Симонов был не только известным писателем, но и влиятельным общественным деятелем.

У власти в стране стоял тогда Н. С. Хрущев, который активно поддерживал и Трофима Лысенко и лысенковцев. Но для последних быстрое распространение и очевидный успех книги Жореса среди интеллигенции представлялись крайне опасным делом. Они развернули против Жореса интенсивную клеветническую кампанию. Статьи с политическими обвинениями в его адрес публиковались не только в специальных журналах и в газете «Сельская жизнь». Одна из таких статей появилась в газете «Правда», а на очередном Пленуме ЦК КПСС на Жореса и его работу обрушился Первый секретарь Московского горкома КПСС Николай Егорычев. Были и доносы в КГБ, письма и заявления в Академию наук и другие учреждения.

Поэтому для Жореса была очень важна поддержка такого человека, как Симонов. Во время одной из бесед с ним Жорес сказал, что его брат пишет книгу о Сталине, и Симонов выразил большое желание прочесть мою рукопись. Именно Жорес передал мне приглашение Симонова и номер его домашнего телефона.

Я не вел в то время никаких дневников или записей о своих встречах и разговорах. Это было правилом относительной конспирации, которой я придерживался, начиная работу о людях власти. Поэтому я не могу сегодня даже назвать дату нашей первой встречи. Вероятно, это был или декабрь 1964, или январь 1965 года. К этому времени Константин Михайлович опубликовал журнальный вариант романа «Солдатами не рождаются», где в эпизодах был дан весьма убедительный, как мне показалось, образ Сталина.

Позже я понял, что Константин Симонов, многократный лауреат Сталинских премий, человек, неоднократно встречавшийся со Сталиным, даже обласканный им, активно участвовавший во всех идеологических кампаниях 40-х – начала 50-х годов, проводил теперь нелегкий пересмотр роли и личности Сталина, в том числе и роли его в победах и поражениях Отечественной войны. Поэтому для него была интересна любая новая работа о Сталине.

Но и у меня было несколько вопросов, которые я хотел бы задать Симонову. В только что прочитанном мной романе говорилось об освобождении после советско-финской войны нескольких тысяч старших командиров Красной Армии, в числе которых оказался и герой книги генерал Серпилин. Этот факт был известен и нам, историкам. Но в романе можно было прочесть еще и о том, что в самые тяжелые первые месяцы Великой Отечественной войны, когда мысли о возможности поражения стали все чаще и чаще появляться в голове Сталина, он отдал приказ не об освобождении нескольких сотен хорошо известных военачальников, которые еще томились в тюрьмах и лагерях, а об их расстреле.

Мне было важно знать – шла ли речь об известном Симонову реальном факте или это было правдоподобным художественным вымыслом. Забегая вперед, скажу, что Симонов ответил на мой вопрос как-то неохотно и неопределенно, и я не мог сослаться на его свидетельство. Но так или иначе, когда через какое-то время я созвонился с Симоновым и получил от него приглашение, то с радостью его принял.

Я шел к писателю с интересом, но без большого волнения. Я знал, что Константин Симонов не только очень популярный, но и очень влиятельный человек. Я читал почти все его романы и повести, но не пьесы и не стихи. При сравнении с книгами о войне Александра Бека, Петра Вершигоры, Виктора Некрасова произведения Симонова сильно проигрывали в искренности и силе воздействия на читателя. Как поэта я выше всех ставил Александра Твардовского с его «Василием Теркиным». Симонов, конечно же, писал лучше и честнее многих других, но он все же не был одной из вершин нашей литературы. Я также помнил и о той не слишком благородной миссии, которая выпала на долю Симонова во времена борьбы с «космополитами». Симонов несколько раз публично говорил, что в его жизни были поступки, которых он сейчас стыдится и о которых крайне сожалеет.

Я не помню подробностей нашей первой встречи. Я передал Константину Михайловичу свою рукопись, предупредив, что это черновик, над которым я буду еще работать, вероятно, несколько лет. Кабинет, в котором шла беседа, находился в глубине большой квартиры в доме писателей на улице Черняховского. Мне показалось, что в комнате нет окон. Письменный стол был накрыт большим листом белой фанеры, и на нем не лежало никаких бумаг и письменных принадлежностей. Не видно было и пишущей машинки. «Я привык так работать еще со времен войны», – объяснил мне хозяин дома. Это означало выполнять большую по объему работу в сжатые сроки. Симонов обдумывал сюжеты в одиночестве, главным образом по утрам, потом писал от руки наброски и черновики. После приглашал работавшую с ним стенографистку и диктовал ей не только очерки, но и главы романов. Текст затем шел машинистке, литературному редактору, и только потом возвращался к автору. Редактирование велось и позже – в журнале или в газете. Вряд ли при такой системе можно было работать над каждой фразой или словом.

Меня всегда интересовала технология писательства, а Симонов не скрывал своих привычек и методов. Он говорил мне позднее не только о том, сколько страниц он пишет в среднем за неделю или за месяц, но и сколько он таким образом зарабатывает. Это были впечатляющие для оценки писательского труда цифры. В писательской среде Симонов считался очень состоятельным, хотя и не самым богатым человеком. Но он был, пожалуй, самым щедрым из хорошо обеспеченных писателей. Он охотно помогал нуждающимся писателям. При этом Симонов нередко предлагал помощь даже когда его об этом не просили.

О судьбе нашей семьи Константин Симонов знал уже из бесед с Жоресом. Меня он расспрашивал об Академии педагогических наук, где я тогда работал. После довольно продолжительной беседы Симонов пригласил меня поужинать – время было уже вечернее.

За столом – только члены семьи. Гостиная была большой и не совсем обычной. За спинами гостей к трем стенам крепился специальный лоток, по которому текла холодная вода и в котором стояли бутылки хорошего грузинского вина. Стол был обильным и щедрым. Как я узнал позднее, жена писателя, Лариса Алексеевна, была профессиональным дизайнером, кандидатом наук по технической эстетике. Она и поработала с согласия мужа над оформлением как московской квартиры, так и дачи в писательской Пахре.

Разговор за столом шел на разные темы, но доминировала одна – проект грандиозного мемориала в Волгограде в память о Сталинградской битве. Константин Михайлович был против проекта Евгения Вучетича и негодовал, что власти не провели никакого конкурса: ни открытого, ни закрытого. Общественность считала тогда Вучетича человеком консервативных взглядов, сталинистом. Он, впрочем, не скрывал своих убеждений и пытался активно вмешиваться в полемику, которая шла уже между писателями и историками вокруг фигуры Сталина. Но об острых спорах между представителями разных направлений монументальной скульптуры и архитектуры я впервые узнал в доме Симонова.

Недели через две я снова был на квартире у Константина Симонова. Он уже прочел мою рукопись и отозвался о ней со сдержанным одобрением, но не стал делать никаких конкретных замечаний. Он ничего не говорил мне о своих встречах со Сталиным или об отношении Сталина к литературе и к отдельным писателям. Симонов опять-таки гораздо больше спрашивал и внимательно слушал, но не вел беседу. Из нашего весьма продолжительного разговора я не почерпнул никакой новой информации. Я был, конечно, несколько разочарован, однако неожиданно Симонов сделал мне предложение, какого ни раньше, ни позже не делал мне ни один из известных людей.

Он сказал, что ему часто приносят или присылают много разных документов, воспоминаний и художественных произведений, которые связаны с темой сталинских репрессий. Опубликовать их сейчас нельзя, времена изменились, но он, Симонов, тщательно хранит эти материалы в личном архиве. Он готов разрешить мне прочесть эти рукописи, но при двух условиях: я должен читать материалы из его архива в его же квартире и не делать из них выписки. Если мне нужно будет сделать выписку или сослаться на тот или иной материал, то Симонов должен будет испросить на это согласие автора мемуаров. Конечно, я с радостью согласился на эти условия.

Работа началась в тот же день, так как Симонов куда-то уезжал. Меня он оставил в кабинете и дал несколько рукописей, достав их из большого шкафа, заполненного папками. Симонов сказал, что я могу приезжать к нему для работы и в те дни, когда самого хозяина нет дома. Мне нужно лишь уведомить его заранее, чтобы он оставил нужные материалы и предупредил родных.

Я действительно не делал при работе никаких выписок, но не мог выключить память. Не буду писать о подробностях работы в симоновском кабинете. Уже в первый день я убедился, что он хранил в архиве материалы трех видов. Часть рукописей была дана писателю только для хранения – до лучших времен. Авторы таких работ были бы явно недовольны их преждевременной публикацией или распространением в Самиздате. Возможно, что копии этих же материалов авторы направляли в ЦК КПСС, в Институт марксизма-ленинизма или в институты истории АН СССР. Но те же авторы, не слишком доверяя государственным и партийным архивам, хотели подстраховаться, отдавая свои материалы Симонову.

Позднее я сам стал получать такого рода материалы – для хранения. Я не мог использовать их в своих книгах, и мне пришлось создать для таких материалов особый архив вне квартиры, так как в 60–70-е годы я не был застрахован не только от давления, но и от обысков. Читая или просматривая такие материалы в архиве Симонова, я не делал из них никаких выписок и позднее не использовал их в своей работе, хотя, конечно, они косвенно помогали мне, так как давали возможность лучше понять детали и подоплеку некоторых важных событий.

Но в архиве Симонова были и такие рукописи, из содержания которых, а то и из прямых авторских предисловий было очевидно, что авторы передали их Симонову в надежде на публикацию. После издания первых повестей и рассказов Солженицына в «Новом мире» многие взялись за перо или достали из ящиков стола ранее написанное. Эти авторы явно хотели, чтобы их работа получила известность. Такова была, например, рукопись бывшего секретаря обкома из Казахстана Н. Кузнецова, который пытался бороться хотя бы в пределах своей области с произволом НКВД, обращался лично к Сталину и Маленкову, был арестован и провел пятнадцать лет в тюрьмах и лагерях. Будучи реабилитированным, Кузнецов стал работать лесничим где-то вдали от Москвы. Он хотел полного уединения, но теперь считал своим долгом рассказать обо всем, что знал и пережил.