Из воспоминаний

Это, конечно, не так. Без поддержки Твардовского, без публикаций в «Новом мире» Солженицын занял бы в нашей литературе место среди тех писателей, главные книги которых издавались в 1960–1970-е годы только за границей и не оказывали почти никакого влияния на сознание советских людей. Даже по чисто литературным критериям имя Солженицына шло бы в этом случае после имен Василия Гроссмана («Жизнь и судьба»), Евгении Гинзбург («Крутой маршрут»), Варлама Шаламова («Колымские рассказы»), но где-то впереди таких писателей лагерной темы, как Анатолий Жигулин, Лев Разгон и др. Если бы не был опубликован в конце 1962 года «Один день Ивана Денисовича», то не было бы потом и «Архипелага», материал к которому писатель получил из тысяч писем и свидетельств, пришедших к нему из редакции журнала. Без той славы, которую дал Солженицыну «Новый мир», не было бы у него и той необычной судьбы, которая сама по себе составляет один из ярких эпизодов в истории литературы.

Был возможен и другой путь. Как сложилась бы судьба писателя, если бы он получил в 1963 году Ленинскую премию по литературе, к чему стремился тогда и Твардовский, и сам Солженицын? В этом варианте был бы опубликован в 1965–1966 годах и «Раковый корпус», а позднее и «облегченный» вариант романа «В круге первом». Стал ли бы в таком случае Солженицын писать свой «Архипелаг» и начинать «громоподобный» бой с советской властью? Но все сложилось иначе, и в 1967 году движение происходило уже в ином направлении, а в обществе не было сил, способных что-то серьезно изменить на этом пути в тупик.

А. Твардовский в целом отнесся одобрительно к знаменитому письму А. Солженицына IV съезду советских писателей в мае 1967 года с протестом против цензуры и политических преследований советских писателей, но он был явно обижен тем, что столь важный шаг Солженицын предпринял без какого-то его совета. Почти весь май Твардовский не приезжал в Москву и появился на съезде писателей только в предпоследний день. В этот день только в одном из выступлений – Веры Кетлинской – прозвучало имя Солженицына, вызвав аплодисменты зала. Но в президиуме съезда аплодировал только А. Т. Твардовский, и это было всеми замечено.

В обсуждениях на Секретариате СПП и в ЦК КПСС по поводу «диверсии» Солженицына Твардовский неизменно говорил о том, что единственным разумным ответом на письмо Солженицына была бы немедленная публикация «Ракового корпуса». «Или посадите как Солженицына, так и меня как его крестного отца», – добавлял Александр Трифонович. На некоторые из этих обсуждений приглашали и Солженицына, который выступал и защищался весьма умело и смело. Твардовскому порой казалось, что дни «Нового мира» сочтены или, напротив, что дело можно поправить. Это был «юбилейный год» – все готовились торжественно отметить 50-летие Октября, никто не хотел углублять уже обозначившихся в самых разных сферах советской жизни конфликтных ситуаций. «Дело Солженицына» отошло осенью 1967 года на второй или третий план, но и награждение А. Твардовского орденом Ленина в связи с юбилеем Октябрьской революции прошло почти незамеченным.

В самом начале 1968 года в Самиздате начали распространяться два больших письма Константину Федину: одно от Твардовского, другое от Вениамина Каверина. В обоих письмах речь шла прежде всего о судьбе Солженицына. Но изменить что-либо в литературной и общественной жизни было уже нельзя: консервативный поворот здесь становился все заметнее. Уже весной 1968 года началась публикация на Западе отдельных глав «Ракового корпуса» – в том числе в переводах на английский и французский языки. Соответственно, началась и кампания против Солженицына в советской печати, которая со временем только усиливалась. Твардовский отмалчивался, и в наших беседах в 1968 году тема Солженицына хотя и не исчезла, но звучала все реже и реже.

В это время я в каждый свой визит в Пахру привозил сюда немало новых материалов Самиздата. Твардовскому я давал читать и отдельные выпуски своего журнала «Политический дневник». Особое внимание Твардовского привлекло большое обсуждение в Институте марксизма-ленинизма книги историка Александра Некрича «Июнь 1941-го». Твардовский просил оставить ему большое – на пятьдесят-шестьдесят страниц – письмо генерала Григоренко в защиту А. Некрича. Это письмо производило гораздо большее впечатление на читающую публику, чем книга самого Некрича, оно было написано не историком, а прошедшим войну боевым офицером, профессиональным военным. Интересным для Твардовского было и письмо Михаила Якубовича Генеральному прокурору СССР о том, как готовился в 1931 году судебный процесс по делу «Союзного бюро меньшевиков».

В июне 1968 года я приехал в Пахру с текстом большой статьи, или «меморандума», академика А. Д. Сахарова «Размышления о мире, прогрессе и интеллектуальной свободе». Сахаров не только разрешил, но и просил меня показать «меморандум» как можно большему числу представителей интеллигенции. Я помню, что известный кинорежиссер Михаил Ильич Ромм, живший недалеко от Твардовского, отнесся к этому документу с большим воодушевлением и говорил, что у него после чтения статьи Сахарова впервые за много дней появилось хорошее настроение. Но Александр Трифонович, как мне показалось, прочел эту статью без большого интереса. Только много позднее из «Рабочих тетрадей» А. Твардовского я узнал, что он дважды ее законспектировал. Александр Трифонович много расспрашивал меня о личности Сахарова, с которым я был знаком уже больше года и часто встречался. Каков его образ жизни, круг чтения? Твардовского очень удивлял сам факт сохранения в тайне имен наиболее выдающихся советских ученых. «Они (американцы), наверное, знают все это лучше нас… У нас писали “Главный конструктор”, “Главный теоретик”, и только после смерти мы узнали, что “Главный конструктор” – это Сергей Павлович Королев. Кому это нужно? Я был однажды на заседании Верховного Совета, и рядом со мной сел человек с тремя звездами Героя Социалистического Труда. Что за Герой? Почему я его не знаю? Даже Королев был, кажется, дважды героем». Я заметил, что это был, вероятно, академик Юлий Харитон, который также участвовал в создании советской атомной или водородной бомбы. По моим сведениям, только два человека имели в то время звание трижды Героев Социалистического Труда: Сахаров и Харитон, но Сахаров никогда не избирался в Верховный Совет.

Я не был писателем или автором «Нового мира», и мы редко говорили с Твардовским о чисто литературных делах или о цензурных затруднениях журнала. Гораздо больше – о делах политических, да и о самих политиках. Со Сталиным Твардовский никогда не встречался, если не считать чтения стихов на 70-летии вождя на торжественном заседании в Большом театре. С Хрущевым встречался несколько раз, но рассказывал о нем с некоторой сдержанностью. «Многие думали, – заметил как-то Твардовский, – что я запросто хожу к Хрущеву пить чай и могу звонить ему в любое время». О Брежневе Твардовский избегал говорить вообще. Из партийных деятелей Твардовский больше всего имел встреч с Петром Ниловичем Демичевым, который был в конце 60-х годов секретарем ЦК КПСС и кандидатом в члены Политбюро. Именно Демичев отвечал тогда за «партийное руководство» литературой.

Вопреки утверждениям Солженицына, Твардовский держался весьма независимо и уверенно и с самыми высокими партийными чиновниками. В аппарате ЦК КПСС помнили случай, когда на одном из совещаний – еще в конце 50-х или в начале 60-х годов – в ответ на бестактное замечание заведующего отделом культуры ЦК КПСС Д. А. Поликарпова Твардовский неожиданно закричал на него: «Кто вы такой? Меня в хрестоматиях печатают, а вы кто такой?» Поликарпов замолчал, так и оставшись стоять с отвисшей челюстью, а Твардовский ушел, хлопнув дверью.

В конце 1961 года на XXII съезде КПСС Твардовский был избран кандидатом в члены ЦК КПСС, это было в то время признаком высокого доверия партии. «Не учите меня писать стихи», – резко оборвал Твардовский главного редактора «Правды» Михаила Зимянина, когда тот начал объяснять поэту, какие слова и фразы следует заменить в стихотворении «Памяти Гагарина», – это стихотворение должно было появиться в газете в день похорон первого советского космонавта. Зимянин пытался настаивать, но Твардовский снова оборвал его: «Не говорите мне детские вещи. Не нравится – не затрудняйтесь и снимите стихи. Я старше вас возрастом, а в литературном деле и опытом. Вы меня вовсе не обидели, вы себя обидели». «Не утруждайте себя объяснениями», – перебил Твардовский члена Политбюро Михаила Суслова, когда тот хотел объяснить в телефонном разговоре причину проведенных «сверху» изменений в редакционной коллегии журнала.

Со слов Твардовского я узнал и об одном из его столкновений с Демичевым. В ЦК КПСС было назначено информационно-инструктивное совещание главных редакторов журналов и газет. Главный доклад делал секретарь ЦК П. Демичев. Среди прочего он стал говорить об «ошибках» журнала «Новый мир». Чтобы более наглядно проиллюстрировать свои замечания, Демичев открыл большой сейф и извлек оттуда несколько писем. «Я хочу зачитать здесь, – сказал Демичев, – что пишут Твардовскому и в редакцию журнала некоторые читатели». Неожиданно Твардовский поднялся и громко спросил: «Объясните, пожалуйста, вначале, товарищ Демичев, каким образом письма, адресованные мне, оказались в вашем сейфе?» – «Это не имеет значения, – ответил Демичев. – Я прочту письма, и вы все поймете». – «Нет, это имеет очень большое значение, – настаивал Твардовский. – Вы все же объясните, почему письма, направленные в мой адрес, лежат в вашем сейфе?» Демичев смешался, не зная, что ответить. «Если вы не хотите ответить, то мне здесь нечего делать», – сказал Твардовский и покинул совещание. Такие эпизоды не забывались и в ЦК КПСС. По крайней мере, сам Демичев в дальнейшем в беседах с Твардовским придерживался очень осторожного и очень уважительного тона. Как-то, мимоходом и полушутя, Александр Трифонович сказал: «Обо мне написано уже восемнадцать диссертаций». Его уже в 50-е годы называли классиком русской и советской поэзии, и это ни в какой мере не было преувеличением.

В 1968 году Твардовский замечал по многим признакам, что интерес и внимание к журналу растут не только со стороны читателей и общественности, но и со стороны «компетентных органов». Перлюстрация писем, идущих в адрес редакции, была лишь одним из признаков этого внимания. Во время одной из прогулок по лесу Твардовский затронул в беседе со мной как с «экспертом» и этот вопрос. «Я уверен, – заметил Твардовский, – что и в нашей редакции есть один или даже два осведомителя. Не может КГБ оставить без внимания такой объект, как редакция “Нового мира”. Но я не могу заподозрить в этом ни одного из моих сотрудников».

В то время я уже приобрел на этот счет некоторый опыт и научился определять, по крайней мере, часть осведомителей, которые пытались войти в доверие ко мне, к некоторым из моих друзей или, например, какадемику А. Д. Сахарову. Я ответил Твардовскому, что это можно выяснить только с помощью не слишком сложного эксперимента. С его согласия я мог бы рассказать двум-трем сомнительным людям из своих знакомых правдоподобную, сенсационную, но совершенно ложную историю, например, о том, что Твардовский на своей даче читает тайно переданную ему рукопись «Архипелага ГУЛАГа» – как раз в 1968 году об этой работе Солженицына в Москве появилось множество слухов, которые сам Солженицын решительно опровергал. Я уже знал тогда достоверно из записки самого Солженицына, которую он просил сжечь в присутствии своего же «курьера» (это была Наталья Столярова, которой все мы полностью доверяли), что рукопись «Архипелага» действительно существует, что власти ее не имеют, но активно ищут – ясно, что если через несколько дней после этого кто-либо из окружения Твардовского спросит его об «Архипелаге», то этот человек или прямо связан с КГБ, или выполняет просьбу осведомителя из редакции. Твардовский подумал, но отказался от такого эксперимента. Он произнес фразу, которую я слышал от него иногда: «Не дворянское это дело».

Летом 1968 года главной темой наших бесед стала Чехословакия и все то, что было связано с событиями в Чехословакии и вокруг нее. Излишне говорить о том, насколько болезненно Твардовский воспринял интервенцию в Чехословакию советских войск. Он не участвовал ни в каких собраниях на этот счет, и партийное собрание в редакции «Нового мира», которое было созвано инструктором райкома партии, проходило без участия Твардовского. С середины августа и до конца сентября 1968 года Твардовский не приезжал в Москву и не появлялся в помещениях редакции, даже не отвечал на телефонные звонки. Когда большая группа советских писателей подписала «Открытое письмо» Союзу писателей Чехословакии с попыткой объяснить и оправдать акцию войск Варшавского Договора, инициаторы и составители этого письма даже не стали показывать его Твардовскому.

Иногда мы говорили все же и о чисто литературных делах. Еще до публикации романа Федора Абрамова «Две зимы и три лета» Твардовский с очень большой похвалой отозвался об этом романе и о трудностях его прохождения через цензуру и через «инстанции». «Это будет поважнее многих лагерных повестей, – сказал Твардовский. – Там один колхозник говорит вернувшемуся в деревню из заключения: “Вы хоть пайку каждый день получали”». Напротив, с раздражением говорил о романе Константина Федина «Костер», который из номера в номер печатался в журнале. Отказать в публикации Федину было нельзя и как председателю Правления ССП, и как члену редакционной коллегии «Нового мира». «Читатели Федина просто не замечают, – говорил Твардовский. – Иногда ведь небольшая заметка в журнале вызывает сотни писем в редакцию. Но знаете, сколько мы получили писем о романе “Костер” за все месяцы его публикации? Всего четыре письма».

Твардовский знал о моих дружеских отношениях с писателем Владимиром Тендряковым, автором «Нового мира», жившим в той же Пахре. Когда у них возник конфликт, Твардовский счел нужным объяснить его причины. Тендряков принес в редакцию новую повесть «Кончина», когда «Новый мир» уже начал публикацию большого романа Федора Абрамова. Повесть «Кончина» понравилась Твардовскому, но он не мог печатать одновременно две большие «деревенские» вещи. «Мы опубликуем вашу повесть, но только в конце года», – сказал главный редактор автору. Но и у Тендрякова были свои резоны. Он испытывал материальные затруднения, а повесть могла пойти потом и как отдельная книга, и как пьеса. Да и рискованно было тогда откладывать публикацию острой повести. Возник спор, Тендряков обиделся и передал свою работу в другой журнал. Это означало тогда уход из авторского актива «Нового мира», что в свою очередь обидело Твардовского.

Именно из-за таких ситуаций Твардовский не стремился углублять дружеские связи со многими писателями и поэтами, произведения которых публиковались в «Новом мире» с его же одобрения. Во многих случаях он действительно обозначал или подчеркивал некоторую дистанцию между собой и автором. Он был не просто главным редактором «Нового мира», но и лидером общепризнанного направления, «линии» в литературе и общественной жизни, и опасался, что личные отношения могут помешать ему прямо и нелицеприятно высказывать свое отношение к тем или иным произведениям. Некоторые писатели считали поэтому Твардовского человеком сухим, замкнутым, недоступным.

Неровными были и отношения Твардовского с соседом по поселку Юрием Трифоновым, который очень гордился тем, что стал автором «Нового мира». Трифонов, однако, сильно обиделся, когда Твардовский отказался публиковать его рассказ «Самый маленький город» о Болгарии. В «Записках соседа» Юрия Трифонова, которые опубликованы только в 1990 году можно прочесть о какой-то мифической связи между художественной и политической позицией «Нового мира» и «непереваренной почвеннической фанаберии девятнадцатого века, не привнесшей русскому искусству особых достижений, зато обольстившей наших мыслителей великим множеством приятнейших, душегрейных рассуждений – от гениального Достоевского до полуграмотного Шевцова. Пусть простят меня почитатели великого писателя за то, что соединяю его имя в одной фразе с именем графомана, но делаю так лишь затем, чтобы показать, сколь необъятна эта система и как много в ней всякого рода, всяких масштабов орбит. Есть там и орбита Ефима Яковлевича Дороша, да и весь “Новый мир” – теперь пусть простят почитатели замечательного журнала – тоже крутится где-то в этой вселенной, ядром которой является нечто, называемое “почвой” или, скажем, “родной землей”» («Дружба народов», 1990, № 10, с. 26–27).

Я не могу согласиться с подобного рода суждениями, как и с упреками в «народнических» тенденциях, которые также звучали в адрес «Нового мира». Мне не раз приходилось говорить с Твардовским об общей линии, о позиции или о «политике» «Нового мира», и я могу подтвердить, что проблемы «родной земли», жизни народа, крестьянства и рабочих были очень близки журналу и его главному редактору, но только в ряду других не менее важных для него проблем. Никакой «непереваренной почвеннической фанаберии» в «Новом мире» я не находил, нет ее и в очерках Е. Дороша, которые Твардовский очень ценил. Главный редактор журнала хотел, чтобы в материалах журнала имелся определенный социальный смысл. Юрий Трифонов восхищался В. Набоковым, но для Твардовского романы Набокова были вообще неинтересны, и «Лолиту» он не дочитал даже до середины.

Было у Твардовского и много других соображений. Так, например, обширные и очень интересные мемуары Ильи Эренбурга никак нельзя было бы обозначить терминами «народничество» или «почвенничество». У Твардовского и у Эренбурга были разные литературные и художественные взгляды и вкусы. Твардовский мне прямо говорил, что если бы какой-либо другой литературный журнал согласился печатать мемуары Эренбурга, он бы, Твардовский, не стал об этом сильно сожалеть. Но в том-то и дело, что в 60-е годы только «Новый мир» мог опубликовать мемуары Ильи Эренбурга.

Некоторые знакомые писатели иногда просили меня показать их рассказы или повести непосредственно Твардовскому, однако я всегда отказывался использовать для такой протекции свои добрые отношения с ним. К тому же я всегда был уверен, что подобного рода просьбы ухудшат наши отношения, но не принесут никакого успеха просителю. Только однажды я был вынужден сделать исключение из этого личного правила, хотя и знал, что Твардовский ничего не публикует «по знакомству».

В 60-е годы у меня сложились очень хорошие отношения с кинорежиссером Михаилом Ильичом Роммом, а затем и со всей его семьей. Сам М. И. Ромм сочинял замечательные устные рассказы, которые записывал, чаще всего во время болезни, на магнитофонную ленту. В этих рассказах была очень важна именно интонация, голос самого рассказчика. Они и распространялись позднее главным образом в записи на пластинках и лентах. Но и жена Ромма артистка Елена Кузьмина решила заняться писательством, и ее рассказы из жизни кино, из жизни артистов и режиссеров и из собственной жизни были превосходны.

У Кузьминой проявился несомненный литературный талант, ее рассказы заслуженно хвалили, и она решила их опубликовать. Но она очень хотела печатать свои рассказы именно в «Новом мире» и попросила меня показать ее рассказы Твардовскому. Я не мог отказаться, но для начала дал прочесть рассказы Кузьминой Владимиру Лакшину. Владимир Яковлевич похвалил рассказы, но без обиняков заметил, что они никак не подходят по тематике «Новому миру». «Зачем нам публиковать такие рассказы, которые с большой охотой возьмут и другие журналы, например, “Нева” или “Искусство кино”?»

Только после этого я спросил Твардовского, хотел бы он посмотреть рассказы Е. Кузьминой. «Если их читал Лакшин, то этого вполне достаточно», – ответил Твардовский. Я вернул папку с рассказами Кузьминой, сказав, что рассказы в редакции журнала понравились, но это не их тематика. Кузьмина была одновременно огорчена и ободрена. Вскоре ее произведения стали появляться в газете «Неделя», в журналах «Нева» и «Искусство кино». Позднее они составили две отдельно изданные книги.

Твардовский был очень расположен к Константину Симонову и часто с ним встречался, их дома в Пахре находились недалеко друг от друга. Но самые близкие отношения были у него с сотрудниками журнала Александром Дементьевым, Игорем Сацем и Владимиром Лакшиным. С ними Твардовский был всегда откровенен, весел и непосредственен, эти люди понимали друг друга с полуслова. Несколько раз Твардовский ходил со мной в гости к Дементьеву, который также жил в Пахре и которого я знал еще по ленинградскому университету. Дементьев был там преподавателем и руководителем студенческого научного общества. Однажды Твардовский предложил мне познакомиться с писателем Григорием Баклановым. Мы пришли вместе в дом Бакланова, который стоял на окраине поселка, и провели несколько часов в интересной беседе.

В свою очередь и я решил познакомить Твардовского с Михаилом Роммом. Их дачи стояли недалеко друг от друга, но они не были знакомы. Ромм очень хотел этого знакомства, но Твардовского пришлось уговаривать. Все же он пошел однажды со мной, чтобы провести вечер у Ромма. Однако дача у этого режиссера была окружена высоким забором, калитка крепко заперта, а по участку бегала огромная, очень злая и глупая собака, которой боялись все соседи. Надо было нажать кнопку звонка, после чего кто-то из семьи выходил во двор. Я громко произносил свое имя, и начиналась процедура поимки беснующегося пса и водворения его в отдельную специальную комнату. Я знал все эти особенности приема гостей у Ромма и терпеливо ждал, но Твардовский постоял немного перед запертой калиткой, потом махнул рукой. «Как-нибудь в другой раз», – сказал он и ушел.

В кругу Твардовского я никогда не видел поэтов; разница направлений и вкусов здесь была особенно велика. Твардовский был более чем равнодушен к Маяковскому, которого я люблю еще с детства. Но я был удивлен и не слишком приязненным отношением Твардовского к стихам Сергея Есенина. Во многих стихах Есенина он находил небрежность или даже фальшь, которой я просто не замечал. Твардовский считал это результатом торопливости, которой себе он не разрешал. Твардовский не был поклонником Бориса Пастернака и тем более Осипа Мандельштама, с поэзией которого в ту пору я был вообще не знаком.

Когда я познакомился с Твардовским, он уже не был ни кандидатом в члены ЦК КПСС, ни депутатом Верховного Совета, но это обстоятельство его ничуть не задевало. Он никогда не производил на меня впечатления большого босса или литературного генерала. Его некоторая медлительность или даже величественность были естественными и не подавляли собеседника.

Твардовский отнюдь не казался мне и фигурой противоречивой. Напротив, он производил впечатление крупного самородка, даже богатыря, на котором удары судьбы и время оставили заметные следы, не нарушив, однако, цельности его незаурядной натуры. Он казался человеком большой силы, даже мощи, к нему подходило и слово «глыба». Не случайно его дочери решили не ставить на могиле отца обычного памятника.

Они привезли валун из Карелии, где в 1939–1940 годах на «незаметной войне» Твардовский был военным корреспондентом. Здесь же они посадили дубок из выведенного в ботаническом саду в Днепропетровске вида «плакучих» дубов. Этот дубок подрос, и летом над могилой поэта возникает своеобразный шатер. Однако мало кто из посетителей Новодевичьего кладбища понимает эту символику.

Как секретарь ССП и главный редактор журнала (а все это была тогда номенклатура ЦК КПСС), Твардовский имел, конечно, ряд привилегий, в том числе и в области информации. Он получал некоторые сборники материалов и журналы для специального пользования и узкого круга знакомства. Принимая от меня некоторые материалы Самиздата, Твардовский в 1968 году начал давать мне для чтения и получаемые им сборники полузакрытой информации, в основном аннотации или полные переводы статей из наиболее известных на Западе журналов и крупных газет. Это были пространные анализы международных событий или западные оценки событий в Советском Союзе. Где-нибудь в Лондоне все это можно было бы найти в любой среднего размера библиотеке.

Несколько раз Твардовский предлагал мне материальную помощь. «У вас большие расходы – на бумагу, машинистку, на такси. А я не обеднею». Я, конечно, отказывался. Позднее я узнал, что такую же помощь Твардовский предлагал Анатолию Рыбакову, который оказался в конце 60-х годов в трудном материальном положении. «Новый мир» объявил уже в 1966 году о предстоящей публикации романа «Дети Арбата», но книга не пошла из-за цензурных придирок, не пустил ее Рыбаков и в Самиздат. «Анатолий Наумович, – говорил Твардовский, – я не Крез, но вот вам моя сберкнижка. Как только вам понадобятся деньги, снимайте сколько хотите!» Рыбаков отказался.

Пожалуй, только однажды я решился поспорить с Твардовским на литературные темы. Речь шла о книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Еще в 1964 году первая часть этой книги получила широкое распространение в списках, и ее успех у интеллигенции был очень большим. Потом появилась и вторая часть. В 1967 году первая часть «Крутого маршрута» была опубликована в Италии и быстро переведена на многие языки. Очень многие западные газеты и журналы ставили книгу Е. С. Гинзбург выше произведений Солженицына не только по полноте охвата, но и по художественным достоинствам.

Твардовский еще в 1967–1968 годах занимал пост заместителя председателя Европейского писательского союза и часто бывал за границей (это объединение писателей распалось после интервенции в ЧССР). Однажды, вернувшись из Италии, он сказал, что там «гремит» книга Гинзбург. Я выразил сожаление по поводу того, что книга Гинзбург не была в свое время опубликована в «Новом мире». Я знал, что еще в 1963 году когда Е. С. Гинзбург жила во Львове, она присылала первую часть книги в редакции журналов «Новый мир» и «Юность». Но рукопись была отклонена в обеих редакциях, хотя в редакционную коллегию «Юности» входил тогда Василий Аксенов – сын Е. С. Гинзбург. Из «Юности» книга, видимо, ушла и в Самиздат. Только в конце 1964 года Евгения Гинзбург посетила редакцию «Нового мира». Ее принимал Твардовский, но она вспоминала об этой встрече неохотно. Мне казалось, что редакция прошла в данном случае мимо замечательной книги.

Мои слова об ошибке журнала задели Твардовского, и он просил меня зайти через несколько дней в редакцию «Нового мира», он тоже там будет. Когда я пришел, Твардовский попросил свою секретаршу Софью Ханановну принести материалы по рукописи Евгении Гинзбург. «Прочтите все это, Рой Александрович, – сказал Твардовский. – Потом поговорим».

Я прочел краткие отзывы почти всех членов редакционной коллегии. Насколько я помню, все они были положительными, замечаний было немного. Главным в этой небольшой папке являлось обстоятельное письмо самого Твардовского, адресованное членам редколлегии, а не автору рукописи. Было очевидно, что внутри редакции имелись различные мнения по поводу книги Е. Гинзбург, и чтобы положить конец этим спорам, Твардовский счел нужным в письменном виде и как можно подробнее изложить свою точку зрения и свое решение.

Все замечания Твардовского были справедливы и убедительны. Некоторые совпадали с теми замечаниями, которые мне приходилось ранее высказывать Евгении Гинзбург. Но я сам работал еще недавно в большом издательстве и мог считать себя профессиональным редактором. Для меня поэтому было очевидно, что все отмеченные Твардовским недостатки рукописи «Крутой маршрут» было бы нетрудно устранить при совместной работе автора и доброжелательного редактора. У меня поэтому не исчезло сожаление по поводу того, что Твардовский и Гинзбург не поняли друг друга и их встреча прошла более чем холодно.

Евгения Гинзбург любила «Новый мир», всегда читала этот журнал, но к самому Твардовскому относилась сдержанно. Иногда она говорила, что Твардовского, возможно, не устраивала ее еврейская фамилия. Но этот упрек был несправедлив, Твардовского задевало то, что в потоке рукописей о событиях и преступлениях сталинского террора, который шел в 1963–1965 годах в редакцию «Нового мира», почти всегда речь шла о трагедии коммунистов, интеллигенции, хозяйственных и военных руководителей.

Авторы этих работ почти не замечали страшной трагедии самого народа и особенно русского, украинского и казахского крестьянства. В повести Солженицына Твардовского привлекло именно то, что Иван Денисович – это простой русский крестьянин и солдат. Твардовский всегда выделял рассказы и повести, где речь шла о жизни, судьбе и мыслях рабочих, крестьян, служащих, рядовых людей. «Дамский мастер», «Неделя как неделя», «Артист балета», «Юность в Железнодольске», «Вера и Зойка» – это рассказы о парикмахерской, о жизни рядового экспериментатора, простого артиста, рабочих на стройке, о приемщицах в городской прачечной или химчистке.

Книга Е. Гинзбург начинается с драмы казанской городской партийно-советской элиты. Но дальше все меняется, и мы видим страшную трагедию тысяч и тысяч женщин в тюрьмах, в лагерях и на пересылках, на этапах и на тяжелых даже для мужчин работах. Почти во всей «лагерной» литературе мы видели обычно страдания мужчин. Но книга Гинзбург показала нам нечеловеческие страдания, выпадавшие в те годы на долю женщин, которым приходилось порой испытывать большие унижения и издевательства, чем их выпало на долю мужчин. Это обстоятельство не привлекло в редакции «Нового мира» должного внимания. В СССР книга Евгении Гинзбург выходила несколько раз в 1989–1991 годах – уже после ее смерти. Но это была уже совсем другая эпоха, когда влияние таких книг было уже не слишком велико.

В 1969 году главной темой моих бесед с Твардовским были все более настойчивые попытки реабилитации Сталина, исходившие «сверху» и находившие отражение в публикациях главных партийных газет и журналов, а также в материалах таких «толстых» журналов, как «Октябрь», «Молодая гвардия», «Наш современник». Я познакомил Александра Трифоновича с очередным вариантом своей книги «О социалистической демократии», и он прочел эту рукопись с большим вниманием. В апреле 1969 года я передал Твардовскому копию своего «Открытого письма в редакцию журнала “Коммунист”» с протестом против некоторых публикаций этого журнала, обеляющих Сталина. В это время меня уже начали вызывать и в райком партии, и в школьный отдел Московского горкома КПСС, требуя объяснений по поводу моей работы «К суду истории». Я отвечал, что это еще черновик, что это мое частное исследование, которое нигде не опубликовано и которое я никому не навязываю.