Из воспоминаний

Последний разворот

Вернувшись из Обнинска в Рождество-на-Истье, Солженицын «…гнал, кончал “Круг-96”. Это, по его словам, была «последняя редакция истинного “Круга”, из 96 глав и сюжет неискаженный, которого никто не знает… В сентябре я закончил и, значит, спас “Круг-96”. И в тех же неделях, подмененный, куцый “Круг-87” стал выходить на европейских языках». [21]

Роман «В круге первом», который я уже прочел в рукописи в 1965 году, был безусловно выдающимся для того времени произведением.

Но это, как оказывалось, был «облегченный» с политической и сюжетной точки зрения «Круг-87». В нем не было девяти глав первоначального варианта, написанного в 1955–1958 годах, и первоначальная «шпионская» линия сюжета заменена на «политическую». Эти изменения романа Солженицын произвел в 1964 году, когда решил передать рукопись в «Новый мир». Такая кастрация производилась для «проходимости». «Круг-96» не мог рассматриваться «Новым миром», он был бы сразу отвергнут. Теперь, после конфискации «Круга-87», Солженицын восстанавливал первоначальный сюжет и возвращал удаленные главы. Одновременно он, конечно, производил новую литературную обработку». «…Восстанавливая, я кое-что и усовершил…» Эта новая версия романа была впервые издана на русском языке в Париже только в 1978 году. Именно эта версия романа, т. е. «Круг-96» издается и продается с 1990 года в России. На другие языки «Круг-96», насколько мне известно, пока не переводился.

23 сентября 1968 года, наверное, это был выходной день, я уже не помню, – Солженицын приехал ко мне утром в Обнинск, как обычно без предупреждения, но с необычной просьбой. Он хотел, чтобы я тут же, в его присутствии, сделал микрофильм «нового варианта» романа, объяснив вкратце, что это и есть истинный «Круг». В рукописи было примерно девятьсот страниц машинописного текста.

Еще во время первого визита к нам в 1965 году, когда Солженицын и Решетовская прожили в нашей квартире в Обнинске два дня, Солженицын усмотрел в моем кабинете наличие хорошей профессиональной установки для микрофильмирования. Она была сделана по моему заказу в мастерских нашего института для фотографирования статей из иностранных журналов. Но я ее применял и для других работ. Я тогда объяснил гостям, что использую исследовательскую пленку с особо мелким зерном, которая в радиационных делах применяется для дозиметрии. Запас этой пленки был у меня на несколько лет. Обширный чулан при кабинете я превратил в фотолабораторию.

Сушка проявленной и промытой дистиллированной водой пленки проводилась в кюветах спиртом, чтобы избежать пыли, оседающей на мокрую пленку при воздушной сушке. В каждый кадр я снимал не одну, а две страницы рукописи или разворот журнала.

Солженицын и раньше делал микрофильмы своих рукописей, редко сам в примитивных условиях, чаще прибегал к помощи доверенного фотографа. Но сейчас он спешил. После оккупации Чехословакии политическая обстановка в СССР резко изменилась к худшему. Солженицын не решался возвращаться в Москву или в Рязань из «Борзовки», не приготовив и не спрятав микрофильм только что законченного «Круга-96».

Без лишних слов, так как и мою квартиру, по его мнению, могли уже «прослушивать», мы молча взялись за работу. Я, проверяя сначала фокус моего «Зенита», очень удобного для микрофильмирования фотоаппарата, делал снимки, Солженицын помогал, меняя страницы.

Когда несколько кассет было отснято, я шел в чулан проявлять, промывать и сушить, пропуская пленку через серию кювет и работая в темно-красном свете. После последней промывки спиртом пленки вывешивались в комнате, и Солженицын проверял с лупой – нет ли брака или пропусков страниц. Я тем временем готовил новую серию кассет, наматывая пленку из большого рулона.

На всю работу потребовалось двадцать семь кассет пленки. Работа продолжалась шесть часов. Не было ни одного случая брака. Свернув все пленки в коробочки и выпив чаю, Солженицын уехал, отказавшись от обеда.

В 1969 году Солженицын начал работу над романом «Август 1914»; это, как я мог видеть, был для него трудный поворот к исторической тематике и новому жанру в литературе. Я встречался с ним чаще в Москве, чем в Обнинске или «Борзовке». Секрет «Борзовки» уже был раскрыт КГБ. Это Солженицын понял, когда к нему приехал объясняться Виктор Луи, московский журналист, известный своими связями с КГБ. На Западе вышли три разных перевода «Ракового корпуса», и сообщалось, что один из них сделан с копии, привезенной Виктором Луи. Луи приехал в «Борзовку» доказывать, что он к этому отношения не имеет. Поскольку Солженицын был теперь под достаточно плотным наблюдением КГБ, то к его «Москвичу» эксперты КГБ легко могли приспособить миниатюрный радиоаппарат, по сигналам которого местонахождение писателя всегда можно было определить. Существование в арсенале КГБ такой техники не могло быть для Солженицына секретом. Читатели «Круга» узнавали и о более совершенных технических достижениях госбезопасности.

Все основные детали моего сотрудничества и встреч с Солженицыным в 1970–1972 годах уже были освещены в моей прежней книге «Десять лет после “Одного дня Ивана Денисовича”», которая как раз и писалась в то время и по ходу событий. [22] Этот период был переломным и в моей жизни, он включал увольнение из обнинского института, арест и помещение в психиатрическую больницу, работу в новом институте в Боровске и три новые книги, которые публиковались уже сразу на Западе. Главными событиями в жизни Солженицына были: окончание и циркуляция в Самиздате «Августа 1914», начало бракоразводного процесса с Решетовской и получение Нобелевской премии. В 1970 году произошел давно ожидавшийся разгон редакции «Нового мира», а в 1971 году умер после тяжелых мучений от рака легких наш общий друг и покровитель Александр Трифонович Твардовский.

Новым спутником жизни Солженицына стала Наталья Светлова (Аля), которая уже с 1968 года была его добровольным литературным помощником. В 1970 году родился и первый сын Солженицына и Али – Ермолай. Мою рукопись «Десять лет после…» Солженицын прочитал осенью 1972 года и одобрил, сделав несколько замечаний, которые были учтены.

В ноябре 1972 года меня вызвал директор Института физиологии и биохимии сельскохозяйственных животных, в котором я тогда работал, и сообщил, что полученное мною еще весной приглашение на годичную работу в отделе генетики в одном из британских институтов рассмотрено и по нему принято положительное решение. Вскоре моя жена, я и наш сын Дмитрий, ему тогда было пятнадцать лет, получили «выездные» паспорта с годичным сроком действия и могли запрашивать визу. Старший сын, Саша, не мог с нами поехать по простой причине. Он был в заключении в Калужской тюрьме строгого режима, и конец его «срока» приходился на 1977 год. Он оставался, таким образом, как бы заложником. Но мы тогда не собирались находиться в Англии дольше года, и я совершенно не предполагал участвовать во время этой командировки в какой-либо политической деятельности. Приглашение из Англии также не имело никаких политических мотивов и было связано с экспериментальной проверкой одной из теорий старения, которую я начал разрабатывать раньше других, еще в 1961 году.

В продолжении своей литературной биографии, опубликованной в «Новом мире» в 1998 году Солженицын пишет о наших отношениях в 1964–1972 годах в почти положительных тонах:

«Рой остался в Союзе как полулегальный вождь “марксистской оппозиции”, более умелый к атаке на врагов режима, чем сам режим; а Жорес, только недавно столь яркий оппозиционер и преследуемый (и нами всеми защищаемый), – вдруг уехал за границу “в научную командировку” (вскоре за скандальным таким же отъездом Чалидзе, с того же высшего одобрения), вослед лишён советского паспорта – и остался тут как независимое лицо; помогает своему братцу захватывать западное внимание, западный издательский рынок, издавать с ним общий журнал и свободно проводить на Западе акции, которые вполне же угодны и советскому правительству. Да, братья Медведевы действовали естественно коммунистично, в искренней верности идеологии и своему отцу-коммунисту погибшему в НКВД, от социалистической секции советского диссидентства выдвинуть аванпост в Европу, иметь тут свой рупор и искать контактов с подходящими слоями западного коммунизма.

Роя я почти не знал, видел дважды мельком: при поразительном его внешнем сходстве с братом он, однако, был несимпатичен, а Жорес весьма симпатичен, да совсем и не такой фанатик идеологии, она если и гнездилась в нём, то оклубливалась либерализмом. Летом 1964 я прочёл самиздатские его очерки по генетике (история разгула Лысенки) и был восхищён. Тогда напечатали против него грозную газетную статью – я написал письмо ему в поддержку, убеждал и “Новый мир” отважиться печатать его очерки. При знакомстве он произвёл самое приятное впечатление; тут же он помог мне восстановить связь с Тимофеевым-Ресовским, моим бутырским сокамерником; ему – Жорес помогал достойно получить заграничную генетическую медаль; моим рязанским знакомым для их безнадёжно больной девочки – с изощрённой находчивостью добыл новое редкое западное лекарство, чем расположил меня очень; он же любезно пытался помочь мне переехать в Обнинск; он же свёл меня с западными корреспондентами – сперва с норвежцем Хегге, потом с американцами Смитом и Кайзером (одолжая, впрочем, обе стороны сразу). И уже настолько я ему доверял, что давал на пересъёмку чуть ли не “Круг-96”, правда, в моём присутствии. И всё же не настолько доверял, и в момент провала моего архива отклонил его горячие предложения помогать что-нибудь прятать. Ещё больше я его полюбил после того, как он ни за что пострадал в психушке. Защищал и он меня статьёй в “Нью-Йорк таймс” по поводу моего бракоразводного процесса, заторможенного КГБ. А когда, перед отъездом за границу, он показал мне свою новонаписанную книгу «10 лет “Ивана Денисовича”», он вёз её печатать в Европу, – то, хотя книга не была ценна, кроме как ему самому, – я не имел твёрдости запретить ему её». [23]

В этой характеристике «братьев» немало неточностей и произвольных домыслов. Ехал я в Англию, конечно, не для создания «аванпоста» и не вез тогда и книгу «10 лет…». Она не была еще закончена и попала на Запад случайно, независимо от меня.