Из воспоминаний

Один в поле не воин

В октябре 1965 года в Президиуме Академии медицинских наук СССР под председательством Президента АМН проф. Н. Н. Блохина было созвано специальное совещание, для участия в котором были вызваны директор обнинского института и я. Присутствовал также начальник Управления кадров Министерства здравоохранения СССР. Все заседание стенографировалось, и, как я выяснил позднее, копия стенограммы была направлена в Идеологическую комиссию ЦК КПСС П. Н. Демичеву Это означало, что заседание Президиума АМН СССР проводилось по директиве из ЦК КПСС. На повестке дня этого авторитетного совещания стоял лишь один тривиальный для столь высоких чинов вопрос: допустить или не допустить Н. А. Решетовскую к участию в повторном конкурсе на вакантную должность старшего научного сотрудника.

Папку с конкурсным «досье» Решетовской брал на просмотр то один, то другой член заседания. Решение Президиума АМН СССР было единодушным– Решетовскую признали не имеющей нужной для должности квалификации. Директор института Г. А. Зедгенидзе, однако, не соглашался с таким выводом. Он выдвигал главным аргументом то, что этот вопрос должен решать Ученый совет института и лишь после этого дело будет передано в Президиум. В связи с отказом директора изъять дело Решетовской из документов конкурса Президиум АМН СССР через несколько дней изменил штатное расписание института и аннулировал «химическую» вакансию, передав ее в клинику института, и сделав «медицинской». Вопрос был, таким образом, закрыт.

К этому времени Солженицын и Решетовская вернулись в Рязань, первоначально убедившись, что в их рязанской квартире не было обыска. Это успокоило Солженицына, так как означало отсутствие угрозы ареста. Солженицын написал формальные протесты по поводу конфискации архива и романа «В круге первом» и требовал их возвращения. Он также попросил меня передать его заявления на имя Брежнева, Андропова и Демичева сразу в Приемную ЦК КПСС, чтобы не прибегать к почтовой отправке.

В 1965 году я встречался с Солженицыным еще один раз, в конце октября. Академик Петр Леонидович Капица, с которым я был знаком с 1964 года, узнав от меня о конфискации архива и романа Солженицына, пригласил Солженицына посетить его в удобное время. Приглашение Капицы было принято, и 28 октября Александр Исаевич и я приехали на Воробьевское шоссе в Институт физических проблем. В спускавшемся к Москва-реке большом саду на территории института находился построенный в английском стиле коттедж, в котором жила семья директора.

Встреча Александра Исаевича и Петра Леонидовича носила очень сердечный характер. Я предпочитал молчать, испытывая большое удовольствие от наблюдения за беседой этих двух необыкновенных людей. То, что Александр Исаевич, имевший высшее физико-математические образование и несколько лет работавший в качестве заключенного научного сотрудника в прикладном физико-техническом институте, проявлял эрудицию в ряде специальных физических и кибернетических проблем, не было для меня неожиданным. Однако оригинальные литературно-критические познания П. Л. Капицы, его информированность о положении в советской литературе, его знание произведений современной зарубежной литературы были действительно неожиданными и для Александра Исаевича, и для меня.

Петр Леонидович прочитал нам текст своей недавно отправленной в «Правду» статьи, обсуждавшей вопрос о взаимоотношениях партии с творческой интеллигенцией, в частности, с писателями. Эта статья была откликом на незадолго до этого опубликованные в «Правде» статьи «Партия и интеллигенция», написанные главным редактором «Правды» Румянцевым. Петр Леонидович интересно и ярко полемизировал с некоторыми положениями, выдвинутыми Румянцевым, и давал высокую оценку опубликованным произведениям А. И. Солженицына. (Эта статья П. Л. Капицы не была опубликована ни в «Правде», ни где-либо в другом издании.) Алексей Румянцев, впрочем, вскоре сам был снят с должности редактора «Правды» за либерализм.

Академик Капица предложил Солженицыну свой собственный сейф для хранения рукописей, Александр Исаевич ответил, что в этом пока нет необходимости. Я хорошо знал методы и стиль «политического влияния» П. Л. Капицы. С его пожеланиями, а иногда и требованиями, считались в прошлом Сталин, Берия, Маленков и другие лидеры, которым он отправлял письма, не предавая их содержание гласности. В период террора Капице удалось добиться освобождения арестованных физиков Льва Ландау и Владимира Фока.

На этот раз П. Л. Капица также не мог остаться в стороне от возникшей проблемы. Он привлек к написанию формального протеста в ЦК КПСС композитора Дмитрия Шостаковича и писателей Корнея Чуковского и Константина Паустовского. Авторы этого протеста требовали разрешения для Солженицына переехать в Москву. С заявлением от такой группы авторитетных людей в ЦК не могли не считаться.

Квартиру в Москве Солженицын не получил, но в Рязанский обком КПСС была отправлена из Москвы столь четкая директива, что писателю предложили на выбор четыре квартиры, две из них в центре города в новых домах. Солженицын выбрал достаточно просторную квартиру в доме в проезде Яблочкова. Во дворе дома имелся гараж, в который можно было поставить машину.

По материалам КГБ о конфискации «антисоветских материалов» было возбуждено дело не против Солженицына, а против Вениамина Теуша. Но и это дело вскоре закрыли, «учитывая преклонный возраст и тяжелое состояние здоровья Теуша». [13]

Для проверки собственного положения Солженицын написал в «Литературную газету» полемическую статью по вопросам языка художественной литературы. Эта статья была напечатана. [14] В декабре 1965 года Солженицын передал в «Новый мир» патриотический рассказ «Захар Калита». Этот рассказ Твардовский сразу отправил в печать, и он появился в журнале уже в январе.

В свою очередь, Солженицын не предавал гласности протесты по поводу конфискации архива. Поэтому в западной прессе сообщений об этом также не было.

В феврале 1966 года в Москве начался позорный и плохо подготовленный суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем. Суд вызвал множество протестов, особенно среди писателей. Именно протесты по поводу несправедливого суда над писателями за их художественные произведения считаются истоком правозащитного движения в СССР. Впоследствии сообщалось, что среди подписавших письма в защиту Синявского и Даниэля было более шестидесяти членов Союза писателей. [15]

Солженицын в этих протестах не участвовал. Он в это время жил в деревне недалеко от Рязани… «В укрывище по транзисторному приемнику следил я и за процессом Синявского—Даниэля… Для себя я прикинул, что от этого шума придется жандармам избирать со мною какой-то другой путь. Они колебались… не влезал второй такой же суд вслед за первым». [16] Солженицын успокоился и решил не конфликтовать хотя бы в течение года. «Определив весной 1966-го, что мне дана долгая отсрочка, я еще понял, что нужна открытая, всем доступная вещь, которая пока объявит, что я жив, работаю, которая займет в сознании общества тот объем, куда не прорвались конфискованные вещи. Очень подходил для этой роли „Раковый корпус“, начатый тремя годами раньше. Взялся я его теперь продолжать». [17]

Весной 1966 года Солженицын и Решетовская снова приехали на дачку возле деревни Рождество и расположились здесь на все лето. Я приезжал в «Борзовку» только один раз. Солженицын работал по двенадцать-четырнадцать часов в день, об этом говорила Решетовская, приезжавшая несколько раз в Обнинск. Она тоже освоила вождение машины и получила водительские права. В Обнинск Решетовсая приезжала в основном в магазины за продуктами, – научные города снабжались по «высшей» категории. В июне Солженицын закончил первую часть «Ракового корпуса» и отдал рукопись не только в «Новый мир», но и в секцию прозы Московского отделения Союза писателей для обсуждения.

В 1967 году я встречался с Солженицыным дважды, и оба раза на квартире Тимофеева-Ресовского. При приездах Солженицына Николай Владимирович обычно звонил мне: «Жорес, приходите», – не объясняя, для чего. Солженицын приезжал не по каким-то делам, а просто поговорить, очень много расспрашивал о жизни в разных странах Запада. В первый приезд в начале мая Солженицын привез нам и проект своего ставшего вскоре знаменитым «Письма Четвертому съезду писателей» о цензуре. На съезде писателей, открывшемся в Москве 18 мая, письмо Солженицына о цензуре стало одним из главных событий. Из разговоров с Солженицыным у Тимофеева-Ресовского мне стало очевидно, что Александр Исаевич принял решение о публикации своих двух романов за границей. Такой результат конфронтации я считал неизбежным, так как у меня был и собственный опыт в этом направлении. Публикацию научных статей за границей я начал с 1959 года, а в 1967 году отправил в США друзьям погибшего в 1940 году академика Николая Вавилова микрофильм моей книги о Лысенко. Она была опубликована в США через два года.

В 1967 году Солженицын уже сам разрешил циркуляцию «Ракового корпуса» и «Круга» в Самиздате. Эти романы читали сотни, а может быть, и тысячи людей.

В 1968 году Солженицын приехал в «Борзовку» совсем рано, в конце марта. В своей литературной биографии он пишет, что зимой сильно переутомился; «гнал последние доработки „Архипелага“ и к марту заболел. У него началась гипертония. „Я очень надеялся, что вернутся силы в моем любимом Рождестве-на-Истье – от касания с землей, от солнышка, от зелени… А через месяц, когда совсем потеплеет, озеленеет – тут будем печатать окончательный “Архипелаг” – сделать рывок за май, пока дачников нет, не так заметно“. [18] В Обнинск Солженицын приехал 19 июня. Рассказывал Тимофееву-Ресовскому и мне, что его романы объявлены к публикации в пяти странах. В США выход «Круга» был намечен на сентябрь.

Оккупация советской армией Чехословакии 21–22 августа была поворотным событием для всех нас. Солженицын, по его же воспоминаниям, составил короткий протест. «Подошвы горели – бежать, ехать. И уж машину заводил… Я так думал: разные знаменитости вроде академика Капицы, вроде Шостаковича… – еще Леонтович, а тот с Сахаровым близок… еще Ростроповича, да и к Твардовскому же наконец… вот выбор вашей жизни – подписываете или нет? Зарычал мотор – а я не поехал. Если подписывать такое, то одному..? [19] – Но не решился и сам…» «Я смолчал. С этого мига – добавочный груз на моих плечах». [20]

Однако не совсем смолчал и Солженицын – поехал в Обнинск. Хотел высказать свой протест в обществе Тимофеева-Ресовского, Медведева и еще двух-трех друзей. Солженицын приехал сначала ко мне и звал меня к Николаю Владимировичу, чтобы разговор был общим. Я очень отговаривал Александра Исаевича от посещения моего шефа, так как знал его крайнюю осторожностъ в этом деле. Но Солженицын не слушал.

Открыв дверь и увидев нас вдвоем, Тимофеев-Ресовский сразу, конечно, понял, зачем мы пришли. Других разговоров в те дни не было. После ставших традицией теплых объятий сокамерников, Тимофеев-Рессовекий сам начал разговор, не дав Солженицыну и рта раскрыть… «А ведь здорово наши немцев опередили, – сказал он довольно громко, – чехи им продавались под видом демократии… Знаю я этих чехов, для них немцы и австрийцы ближе русских… не православные они славяне, культура у них германская, не наша… Россия для них страна дикая…» Солженицын как бы окаменел сразу, глаза потемнели. Сел на стул и слова не смог вымолвить.

Николай Владимирович послал жену сделать «чайку». Но Александр Исаевич уже встал, заторопился, дела, мол, какие-то у него есть. Я молча показал ему пальцем на потолок – это был тогда понятный знак о том, что квартира прослушивается. Мы, обнинцы, были в этом уверены, так как горком партии знал, что у Тимофеева-Ресовского собирался раз в неделю молодежный «клуб», послушать его рассказы. На директора давили, чтобы эти собрания перенесли в «Дом ученых». Но Солженицын не обратил на мой жест никакого внимания, вышел, сел в машину и уехал. После этого вечера он к Тимофееву-Ресовскому уже никогда не приходил и даже не спрашивал о нем. Не вспоминал он старого генетика и в последующие годы, хотя в автобиографических заметках всегда причислял его к своим близким друзьям.

Лично я, хотя тоже не был в то время согласен с Тимофеевым-Ресовским, не осуждал его. В Обнинске в те дни уволили несколько физиков и химиков, одного из них, Н. Васильева, заведующего лабораторией, я хорошо знал. Его уволили просто за то, что он не пришел на собрание в институте, на котором нужно было «выразить единодушное одобрение» акции советского правительства. С Тимофеевым-Ресовским могли сделать то же самое – категорические директивы в этом отношении шли сверху.