Из воспоминаний

В конце 60-х годов Ю. Трифонов жил очень скромно. После смерти матери ему было трудно вести хозяйство, но летом на даче ему помогала одна из пожилых родственниц. Временами Юрий Валентинович испытывал явную нужду и у него не было средств, чтобы привести в порядок свою большую дачу, которую он построил давно – на Сталинскую премию. Забор вокруг дома покосился, деревянные полы прогибались и скрипели. На даче имелась также небольшая библиотека, и когда я туда приезжал на два-три дня зимой, то целый день лежал на диване, слушал музыку и читал книги о народовольцах. Телевизор с дачи унесли воры.

Повесть «Обмен» Юрия Трифонова была первой повестью, которая имела быстрый и большой успех у читателей. Ее опубликовал журнал «Новый мир» еще при Твардовском, которому она пришлась по душе. Позднее вместе с режиссером Юрием Любимовым Трифонов переделал повесть в пьесу, и Юрий Валентинович пригласил меня на премьеру. Постановка имела большой успех и долго держалась в репертуаре «Театра на Таганке». Ю. Трифонов приходил в театр каждый раз, когда шел «Обмен». В конце спектакля Трифонов вместе с Любимовым и артистами выходил на сцену под аплодисменты зрителей. В театре он более непосредственно, наглядно и эмоционально ощущал успех своего произведения. В этом не было никакого авторского тщеславия.

Трифонов был мнителен. Он работал медленно и очень тщательно, долго подбирал слова, фразы, переходил от одного черновика к другому. Из одной страницы текста он делал полстраницы, иногда оставлял только несколько строчек. Писателям тогда платили гонорар по объему работы в печатных листах. Поэтому, встречая меня у порога, он мог сказать: «Сегодня я выбросил из своего кошелька еще сто рублей». Трифонов долгое время испытывал чувство неуверенности в своем писательском таланте, и это мешало ему работать. Он сильно переживал неудачи или просто невнимание критики. Зато успех делал его более твердым – и в отношениях с людьми, и наедине с листом бумаги. Повесть «Обмен» была переведена и издана в большинстве западных стран. Затем на экраны советских кинотеатров вышел фильм по мотивам этой повести.

После «Обмена» все новые повести Юрия Трифонова о жизни горожан имели большой успех или по крайней мере вызывали большой интерес. В подцензурной литературе 1970–1971 годов это были наиболее значительные работы, а Трифонов не хотел и не мог работать «в стол» или для Самиздата. Он не был писателем-«подпольщиком», как Варлам Шаламов или Александр Солженицын. У Трифонова поэтому был и другой читатель.

В 70-е годы каждый из нас имел свой круг читателей, и эти аудитории мало совмещались друг с другом. Александр Твардовский уже покинул «Новый мир», и это ставило Трифонова в трудное положение. После вынужденной отставки Твардовского многие известные писатели и поэты приняли решение бойкотировать «Новый мир» и осуждали тех авторов, которые продолжали посылать свои рукописи в этот журнал. В конце 60-х годов Юрий Трифонов публично и не раз возмущался начинавшейся тогда травлей А. Твардовского. Трифонов был инициатором письма-протеста, которое подписали многие известные писатели. Это письмо в защиту «Нового мира» и его редакции было направлено руководству Союза писателей. Коллективное письмо другой группы писателей против Твардовского было опубликовано в журнале «Огонек».

Общественное мнение в стране только зарождалось, и все подобного рода документы горячо обсуждались в литературной и окололитературной среде. Но Юрий Трифонов не был еще столь известным и независимым писателем, чтобы его с удовольствием и радостью принял в авторский актив любой другой «толстый» журнал. Между тем новое руководство «Нового мира» было явно заинтересовано в сохранении Ю. Трифонова в авторском активе журнала. Многие работники редакции, которым просто некуда было уходить, также убеждали Юрия Валентиновича давать свои новые вещи в «Новый мир», заверяя писателя, что можно будет сохранить традиции и позиции этого журнала и без Твардовского, без Лакшина, без Виноградова.

Это была иллюзия, но Трифонов принял ее, опасаясь остаться ни с чем. Даже наедине со мной он пускался в долгие объяснения насчет того, что в нашей стране все журналы в конечном счете партийные, и потому не так уж важно, где печататься, а важно, что и как ты пишешь. Я с Трифоновым не спорил, так как был убежден, что подобного рода проблемы каждый автор должен решать для себя сам. Для меня с уходом Твардовского и Лакшина прежний «Новый мир» прекратил существование. Появился совсем другой журнал, но с прежним названием. Однако повести Трифонова я читал и в этом журнале.

В конце 60-х и в начале 70-х годов Ю. Трифонов работал над большим историческим романом «Нетерпение». Это была книга о наиболее важном и «героическом» периоде в жизни знаменитой российской революционной организации «Народная воля». Читатель этой книги, вышедшей в свет в 1973 году мог следить за перипетиями той рискованной и беспощадной «охоты», которую народовольцы вели за царем Александром Вторым и которая завершилась его убийством 1 марта 1881 года. В центре внимания автора была судьба известных русских революционеров и террористов – тогда эти понятия могли совпадать – Желябова и Перовской. Роман создавался в популярной серии «Пламенные революционеры» по договору с издательством политической литературы.

Большинство книг этой серии были написаны плохо, так как издательству не удавалось привлечь к своим темам крупных и талантливых авторов. Если известный писатель, привлеченный высокими гонорарами Политиздата, брался за роман о каком-либо революционере, то, как правило, работал небрежно. Именно так Василий Аксенов написал тогда же роман об известном большевике-подпольщике Леониде Красине. Но Трифонов работать небрежно не мог, хотя не был равнодушен к большим гонорарам. Мне он говорил, что «Нетерпение» отняло у него три года, но зато он может после выхода книги в свет спокойно работать лет пять, не заботясь о пропитании. Тема романа была близка писателю, и он еще раньше собрал большую коллекцию книг о народовольцах. В ошибках и в судьбе народовольцев он искал корни многих ошибок большевиков.

Ю. Трифонов очень скрупулезно изучил жизнь и атмосферу революционного подполья России 70-х годов XIX века. Роман читается легко, он будит мысль и дает много важной для всех нас информации. Однако успех – и читательский, и материальный – книги Трифонова в СССР оказался умеренным. Да и на Западе не торопились с переводами новой работы писателя.

Позднее роман был переведен на многие языки и получил на Западе даже большую популярность, чем в СССР. Особенно высокую оценку роман получил в кругах умеренно левой западной интеллигенции. Генрих Бёлль в своей рецензии писал о высоких художественных и этических достоинствах романа Трифонова. Среди нескольких десятков книг, выдвинутых в 1975 году на соискание Нобелевской премии по литературе, был и роман «Нетерпение». Однако в советской печати о западных откликах на роман Трифонова предпочитали ничего не писать. Наибольший успех книги Юрия Трифонова в середине 70-х годов имели в Германии, и писатель тщательно собирал все немецкие рецензии на свои работы.

Однажды в разговоре с Юрием Валентиновичем я похвалил книгу одного писателя, которого Трифонов хорошо знал. «А вы напишите ему письмо, – сказал Трифонов. – Писатели очень любят получать письма от читателей, конечно, если эти письма содержат похвалу или разумный разбор сюжета». Я вспомнил эти слова, когда летом в Железноводске прочитал роман «Нетерпение». И как благодарный читатель, и как историк я написал Трифонову большое письмо. Трифонов был рад получить его, но осенью при встрече он все же допытывался у меня, так ли точно я думаю о романе, как писал в письме.

Успех трилогии о современной городской жизни и романа «Нетерпение» принесли Ю. Трифонову не только уверенность в писательских способностях, но и материальную обеспеченность, которая позволяла ему теперь спокойно работать. Он нашел свои темы, свой стиль, своих читателей и почитателей.

Не слишком удачно складывалась, однако, его личная жизнь. Второй брак Трифонова оказался непрочным. Раздоры происходили в присутствии гостей и по пустякам, что по моим представлениям о семейной жизни совершенно недопустимо. Я был лишен возможности беседовать с Юрием Валентиновичем наедине. Года через два Трифонов снова остался в одиночестве, но в середине 70-х годов женился в третий раз. Его новая жена Ольга Мирошниченко тоже была писательницей, и это был во многих отношениях гармоничный союз. Многое из того, что я видел в семье Трифонова в эти годы, я встречал потом в сильно измененном виде в его произведениях. Конечно, он переносил события личной жизни в другое время, распределял собственные переживания между героями и даже героинями своих повестей. С этой точки зрения большинство книг Трифонова автобиографичны. Но так делают, видимо, все писатели.

В писательском поселке Пахра дома Трифонова и Твардовского стояли рядом, и еще в конце 60-х годов они могли переговариваться друг с другом, стоя у забора, разделяющего их дачные участки. После отставки Твардовского Юрий Валентинович спросил своего соседа, должен ли он, Трифонов, забрать из редакции свою повесть. «Это уж ваше дело», – не слишком приязненно ответил Твардовский, которому неприятна была эта тема. Добрые отношения Твардовского и Трифонова на этом кончились, а через несколько месяцев Твардовский тяжело заболел, и ему уже не было суждено поправиться.

Однако и после смерти поэта сотрудничество с «Новым миром» тяготило Трифонова. Последней повестью, которую он опубликовал в этом журнале, была повесть «Другая жизнь»; я прочитал ее осенью 1975 года. Авторитет Трифонова в это время был значителен и заметен.

70-е годы для советских писателей были очень трудны. Давление властей вынуждало одних писателей приспосабливаться к конъюнктуре, другие, подобно Анатолию Рыбакову, писали, но только «в стол». Очень многие известные писатели оказались за границей: Василий Аксенов, Виктор Некрасов, Владимир Максимов, Александр Галич, Лев Копелев, – я называю здесь тех, с кем Трифонов был хорошо знаком. Но Ю. Трифонов сумел удержаться на высоте как с нравственной, так и с художественной точки зрения, хотя и работал в подцензурной литературе. Он был мастером подтекста. Его суждения были спокойны, но многозначительны. Любой «толстый» журнал был готов в это время принять Трифонова в свой авторский актив, и он решил уйти из «Нового мира».

Свою самую успешную и глубокую повесть «Дом на набережной» Ю. Трифонов опубликовал в 1976 году в журнале «Дружба народов». Дом на набережной – это большой серый дом на берегу реки Москвы напротив Кремля. Он построен по особому проекту для членов правительства и наиболее ответственных деятелей государства. Комфортабельные квартиры, магазины, кинотеатр, клуб, спортивные площадки, детский сад, школа – все это было включено в один комплекс. Здесь прошли детские годы Юрия Трифонова. Но здесь же в 1936–1938 годах шли повальные аресты, которые постепенно превратили этот дом в дом «врагов народа», хотя на место арестованных наркомов и маршалов и их выселенных семей в этот дом въезжали новые жильцы; многие из них на не очень большой срок.

Повесть Трифонова имела очень большой успех. Умельцы изготовляли фотокопии с журнального текста и продавали на книжном черном рынке за сорок-пятьдесят рублей – в то время это были немалые деньги. Повесть содержала не только ясное и явное осуждение сталинских репрессий, но и смелый по тем временам анализ сталинизма. Но книга обладала и многими чисто художественными достоинствами, которые усиливали ее воздействие на читателя. Само словосочетание «дом на набережной» стало с тех пор нарицательным. Забегая далеко вперед, можно сказать, что уже в конце 80-х годов в этом доме был создан небольшой музей, и его руководителем стала Ольга Мирошниченко-Трифонова, вдова писателя.

В очень многих библиотеках возникали очереди на прочтение номеров «Дружбы народов» с повестью Трифонова. Однако вскоре эти журналы стали исчезать из библиотек. Их перестали выдавать даже в Государственной библиотеке им. Ленина. На вопрос о судьбе журналов библиотекари отвечали, что их украли или повредили поклонники писателя. Более вероятной была, конечно, другая версия: роман Ю. Трифонова изъят из круга библиотечного чтения по какой-то негласной директиве. Такие изъятия случались в 60–70-е годы и с менее критическими произведениями. Узнав обо всем этом, Трифонов лично побывал более чем в десяти московских библиотеках и нигде не обнаружил номера «Дружбы народов» с текстом своего романа. Впрочем, это отчасти компенсировалось распространением фотокопий.

Отдельной книгой эта повесть Трифонова не была тогда издана. Не появилась она и в массовой серии «Роман-газеты». «Дом на набережной» вошел в большой сборник Ю. Трифонова «Повести», выпущенный издательством «Советская Россия» тиражом в 30 тысяч экземпляров. По тем временам это был очень незначительный тираж – спрос на книгу был много большим.

Юрий Любимов решил и эту повесть Трифонова инсценировать в своем театре. Постановка имела невиданный успех, очереди за билетами выстраивались еще с вечера – на всю ночь.

И опять Юрий Трифонов приходил на каждое представление «Дома на набережной», внимательно следил за реакцией зрителей, а потом поднимался на сцену вместе с режиссером и актерами.

Одна из моих книг в середине 70-х годов задумана и написана благодаря общению с Юрием Трифоновым. Имелась одна тема, которая чрезвычайно интересовала Трифонова как писателя еще со времен работы над «Отблеском костра» – это судьба донского казачества и конных армий в годы Гражданской войны. Ю. Трифонов старательно собирал в течение многих лет материал о знаменитом в 1918–1920 годах кавалерийском командире Борисе Думенко – создателе первых кавалерийских полков Красной Армии. Именно Думенко был командиром первой сводной дивизии и всей кавалерии 10-й армии. Семен Буденный был до ранения Думенко его помощником, а позже командовал бригадой в кавалерийской дивизии Думенко. Эта дивизия и была развернута позднее в конный корпус, а затем и в Первую конную армию. Думенко в это время еще оправлялся от ран. После возвращения в строй Б. Думенко получил в свое командование новый Сводный конный корпус, который громил деникинские войска под Новочеркасском и под Ростовом зимой 1920 года. Однако в том же 1920 году Б. Думенко был арестован по ложному обвинению и расстрелян, а реабилитирован только в 1964 году.

Кавалерийские части Думенко формировались главным образом на Дону, но не из казаков, а из иногородних и живших на Дону украинских крестьян. Вождем «красных», или «червонных», казаков на Дону стал офицер-демократ Филипп Миронов, выходец из простых казаков. В 1918 году Ф. Миронов сформировал и возглавил знаменитую тогда 23-ю дивизию. В 1919 году он командовал группой из трех дивизий, а в 1920 году создавал Вторую конную армию, а затем и командовал ею. Эта армия стала главной ударной силой при разгроме войск генерала Врангеля в Таврии и Крыму. Ф. Миронов также стал жертвой клеветы, он арестован в 1921 году и убит в Бутырской тюрьме без суда и следствия. Он, как и Б. Думенко, реабилитирован лишь в 1964 году вопреки протестам и сопротивлению престарелого С. Буденного.

Трифонов был не единственным человеком, который собирал материалы о Думенко и Миронове. Большой архив о судьбе Миронова собрал его сын, живший на Дону. Но особенно много свидетельств о казачестве в Гражданской войне собрал бывший политработник Второй конной армии Сергей Стариков. В начале 20-х годов Стариков работал в Казачьем отделе ВЦИК, в конце 30-х был арестован. После освобождения и реабилитации он отдавал все силы и средства на восстановление доброго имени Ф. К. Миронова. Стариков хотел написать большой роман о Миронове, но к такой работе старый казак не был подготовлен. Он стал искать соавторов и, по рекомендации друзей, обратился к Ю. Трифонову. Трифонов работал в это время над романом «Нетерпение». Он обещал помочь Старикову, но только через два-три года. Однако Старикову было уже больше восьмидесяти лет, и он не мог ждать. Тогда-то Трифонов и познакомил Старикова со мной.

Для меня не составило большого труда понять ценность собранных материалов, большая часть которых пролежала десятки лет в закрытом и опечатанном архиве Казачьего отдела ВЦИК. Но я не умел писать романы. Мы договорились о совместной работе над большим историко-политическим очерком, избегая как беллетристики, так и чисто профессионального военного разбора боевых операций. Работа продолжалась больше года, и результатом ее стала книга «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова». Под заголовком «Филипп Миронов и гражданская война в России» эта книга издана в 1978 году в США на английском языке. Сергей Стариков получил свою часть не слишком большого гонорара за эту книгу, но умер, не дождавшись ее выхода в свет. На русском языке книга издана только в 1989 году.

Рукопись нашей работы я передал для чтения и хранения Трифонову, который уже начал работать над новым романом «Старик». Роман «Старик» вышел в свет в 1978 году Он имел гораздо меньший читательский успех, чем «Дом на набережной». Тем не менее сам Трифонов считал этот роман наиболее важным из всех написанных им ранее книг. К сожалению, именно этот роман сильно пострадал от многочисленных купюр, сделанных автором и редакцией по требованиям цензуры. В романе «Старик» Трифонов писал не только о трагической судьбе героя Гражданской войны Мигулина, прототипом которого являлся Филипп Миронов, но и о потерянном поколении 70-х годов, для которого были уже безразличны революционные идеалы их дедов и отцов и важны в первую очередь не духовные, а материальные ценности. Новая книга Ю. Трифонова была быстро переведена и издана во многих западных странах, появилось немало рецензий, которые писатель тщательно собирал. Когда «Старик» вышел в Москве отдельной книгой в 1979 году и тиражом всего в тридцать тысяч экземпляров, Юрий Валентинович подарил мне экземпляр с надписью: «Рою Александровичу дружески и с благодарностью за помощь в сочинении этой книги».

Ю. Трифонов был предельно честным, очень щепетильным человеком, он не хитрил, не интриговал, не заискивал перед сильными мира сего. Он не пытался как-то пробивать или пристраивать свои романы и повести, не имел тех качеств лидера, которые имел, например, Твардовский. Внешне Трифонов не казался человеком с сильным характером и с сильными страстями. По темпераменту он был скорее пассивным, чем активным человеком, хотя и обладал огромной работоспособностью. Он очень оберегал свою личную и писательскую независимость и, как мне кажется, никогда не помышлял о вступлении в партию.

Среди близких знакомых Трифонова несколько человек стали диссидентами, публиковались за границей или даже покинули СССР. У Трифонова был двоюродный брат Михаил Демин, который после гибели отца, тюрьмы, бродяжничества и уголовного подполья стал писателем и опубликовал четыре книги стихов и прозы. В конце 70-х годов, использовав связи в уголовном мире, Михаил Демин нелегально перешел советскую границу и объявился в Париже. Трифонов был в добрых отношениях с братом, но не поддерживал с ним постоянной связи. Однако дело оказалось слишком необычным, и писателя несколько раз вызывали на допросы в Следственное управление КГБ в Лефортово. И КГБ, и милиция использовали в то время самые незначительные поводы для подобного рода допросов – это была своеобразная форма давления. Меня, например, вызывали в Лефортово просто потому, что в переписке между тем или иным эмигрантом и его адресатом в Москве упоминалась в контексте моя фамилия. «Что бы это могло означать?» – задавал мне вопрос следователь.

Юрий Трифонов не обманывал своего читателя, он писал то, что думает, писал правду, но не всю правду и не все то, что он думал. Он с интересом расспрашивал меня о разного рода течениях в рядах диссидентов, охотно брал на прочтение материалы Самиздата, но никогда не распространял эти материалы, не давал денег на машинописные рукописи и не подписывал никаких коллективных писем. Он сделал это, кажется, только один раз – в поддержку письма А. И. Солженицына IV Съезду писателей в 1967 году Он боролся со злом, но только с помощью тех средств, которые были ему доступны и соответствовали его характеру и темпераменту.

Приобретя в 70-е годы статус известного и популярного писателя, он начал получать все больше и больше писем с просьбами о помощи. Речь шла о конкретных беззакониях и несправедливостях, от которых страдали как отдельные люди или группы людей, так даже и небольшие нации. Речь шла, например, о судьбе небольшой национальности – лезгин, которые были разделены между Дагестаном и Азербайджаном и подвергались явной дискриминации, особенно в Азербайджане. Много писем шло со 101 километра под Москвой. Здесь жили люди, отбывшие свой срок по разного рода уголовным статьям, но не имевшие теперь возможности вернуться в Москву к родителям или даже к женам и детям. Их столичная прописка была аннулирована.

Трифонов просто не знал, что ему делать с такими письмами. Передавать их в официальные инстанции он не считал возможным, боясь навредить своим корреспондентам. Не хотел, да и не мог он передавать эти письма иностранным корреспондентам в Москве, хотя об этом его просили некоторые из авторов писем. Но Трифонов также не имел возможности втягиваться в борьбу за решение проблем несправедливо обиженных людей, живших в Харькове или Благовещенске. Некоторые из таких писем он передавал мне с просьбой найти им какое-то применение. Только на очень немногие письма Трифонов отвечал сам.

В 70-е годы общая обстановка для всех видов творчества ухудшалась. Сложившаяся в этот период нравственная и политическая атмосфера способствовала выдвижению во всех сферах культуры не только угодливых и посредственных, но и откровенно агрессивных деятелей. В годы «застоя» книги Трифонова, песни Высоцкого, фильмы Шукшина, романы Окуджавы, спектакли Любимова и Товстоногова были очень важным фактором в жизни народа и интеллигенции, сохранившим преемственность и надежду. Все эти и многие другие люди продолжали работать внутри существующей в стране системы, но именно поэтому они могли оказывать влияние на очень многих людей: на рядовых учителей, инженеров, врачей, да и на чиновников.

Некоторые теоретики и деятели эмиграции относились к Юрию Трифонову крайне враждебно. Был даже изобретен термин – «промежуточная литература». При этом имелось в виду что есть русская эмигрантская литература, которая говорит обо всем только правду и во весь голос. Есть также официальная русская советская литература, которая говорит только то, что хочет слышать советская власть. А между ними находится и какая-то «промежуточная литература», которая большой ценности для народа и его культуры иметь не может. В действительности все обстояло гораздо сложнее. Очень часто эмигрантская литература говорила лишь то, что хотели слышать от нее влиятельные западные круги, оказывавшие русским и другим эмигрантским издательствам и журналам немалую финансовую помощь. К сожалению, мало кто из писателей, оказавшихся в эмиграции, сумел сохранить как личную, так и творческую независимость.

Юрий Трифонов был глубоко убежден, что честная книга, которую удается издать в самом СССР, гораздо полезнее для народа и для культуры страны, чем многие хорошие книги, которые издавались тогда только в эмиграции и которых в стране никто не знал. Я не всегда мог с ним согласиться, так как и для меня как историка, и для многих других людей выбора вообще не было. Я не собирался эмигрировать, но мог издавать свои работы только за границей. По-своему были правы и Владимир Высоцкий, который остался, и Александр Галич, который эмигрировал.

Популярность Ю. Трифонова за пределами СССР постепенно росла, и он стал получать много приглашений от разного рода общественных организаций и от издательств западного мира. Раньше он бывал только в социалистических странах Восточной Европы, теперь же смог побывать в Италии, США, ФРГ, Швеции. Он возвращался оттуда полный впечатлений, и эти впечатления и встречи стали темой для нескольких рассказов. Мы встречались с Трифоновым в эти годы много реже, но наши отношения не изменились. Много разговоров было в это время и о Солженицыне, и о Шолохове.

Трифонов был хорошо знаком с писателем Федором Шахмагоновым, который долгое время работал литературным секретарем Михаила Шолохова и жил в Вешенской на Дону. Репутация у Шахмагонова была не слишком хорошей, но Трифонов был с ним в приятельских отношениях еще в годы учебы в Литературном институте. Трифонов передал мне однажды рукописи Шахмагонова – роман о жизни М. Тухачевского и несколько рассказов из жизни бывших тюремщиков и надзирателей. Эти работы показались мне очень слабыми, они не давали никакого повода для встречи, о которой просил автор.

Согласно расхожему мнению, главной темой Трифонова была жизнь советского городского мещанства. Сам писатель соглашался, что в его «городских повестях» не только много неприятных подробностей быта, но и много неудачников, с одной стороны, и приспособленцев – с другой. Однако помимо текста здесь был и подтекст: ведь общество, о котором писал Трифонов, официально считалось обществом «развитого социализма», а Москва даже «образцовым коммунистическим городом». Юрий Трифонов писал главным образом об интеллигенции. Но он показывал не ее подъем, а духовную и нравственную опустошенность, утрату идеалов, погружение в мелочи жизни, дрязги. Автор ставил вопрос о причинах этого массового омещанивания интеллигенции и ответ искал в истории, в том числе и в противоречивой истории революционного движения в России. Рисуя малопривлекательные картины повседневной жизни горожан, Трифонов изображал время застоя, когда очень многие люди не могли реализовать свои таланты, когда их делала неудачниками общественная обстановка и атмосфера пассивности и лжи.

Романы и повести Ю. Трифонова не рассчитаны на легкое чтение. Сам писатель не раз говорил, что пишет не для массового читателя, а для читателя умного. У Трифонова и в сюжете, и в тексте всегда много оттенков, намеков, граней и аллюзий. Надо было уметь читать между строк. Для иностранного читателя здесь было много непонятного, так как большая часть этих аллюзий оказывалась непереводимой. Когда в Германии название повести «Дом на набережной» переводили как «Дом на реке Москва», что-то важное пропадало.

Ю. Трифонов никогда не стремился к острой фабуле, внешней занимательности, он избегал элементов детектива. Как писатель он был популярен в Москве и Ленинграде, но не в провинции. Когда я привозил на Кавказские Минеральные воды книги Ю. Трифонова и дарил их местным врачам и служащим, этим подаркам здесь были не очень рады. Гораздо популярнее были романы Булата Окуджавы или сочинения Валентина Пикуля. Но Трифонова любили и читали в 70-е годы московские студенты. Его читали и ценили и в крупных городах Сибири. Сам Трифонов хорошо знал пределы своей популярности, и в немногих публичных интервью не просто говорил, но настаивал на том, что он ориентируется на читателя «искушенного», даже «талантливого».

Такой же установке он следовал и в публицистике. Иногда его аллюзии очень сложны, но часто до предела прозрачны. Образцом такого ясного для всех читателей подтекста можно считать его статью к 600-летию Куликовской битвы «Тризна через шесть веков». Трифонов писал:

«Жизнь при монголах непредставима. Все было, может быть, не так ужасно, как кажется. И все было, может быть, много ужасней, чем можно себе представить. Есть ученые, полагающие, что монгольское иго при всех его тяготах, поборах, невыносимостях имело некоторые положительные стороны: оно принесло на Русь своего рода порядок. “А все же при них был порядок!” – говорили какие-нибудь дьяки или откупщики в конце пятнадцатого века. Ну да, монголы устроили ямскую службу, чинили и охраняли дороги, ввели перепись населения на Руси, противились самочинным судам и всякого рода бунтам, но все это – для удобства угнетения. Еще приводят такое соображение: иго содействовало объединению русских земель, укреплению Москвы. Но это все равно что говорить: спасибо Гитлеру, если б не он, наша армия не стала бы в короткий срок такой мощной. Монгольское владычество, конечно, сплачивало народ и князей, страдавших от общей беды, но оно же развращало, выдвигало худших, губило лучших, воспитывало доносчиков, изменников. А каким унижениям, глумлениям, а то и пыткам подвергались русские князья, совершавшие многотрудные поездки в Орду чтобы выпросить ярлык или ханскую милость. И все это происходило не бесследно для того необъяснимого, что за неимением лучших слов называется душой народа. Карамзин писал: “Забыв гордость народную, мы выучились хитрым низостям рабства”» («Литературная газета», 3 сентября 1980 года).

Конечно, даже цензор, внимательно читавший «Литературную газету», понимал, что Трифонов ведет речь не только о временах монгольского ига. Но придраться к очерку Трифонова у него не было никаких оснований.

Один итальянский журнал опубликовал в конце 70-х годов большое интервью с Трифоновым, сопроводив его множеством интересных фотографий и заголовком: «Писатель при дворе Брежнева». Это было не только обидное, но и несправедливое определение. Трифонов никогда не был придворным писателем.

Но его были вынуждены терпеть: в 70-е годы он стал писателем, с которым нельзя не считаться.

В 1979–1980 годы Трифонов был полон планов. Он работал над повестью «Сосед» об Александре Твардовском. Он продолжал собирать материал об эволюции народничества. В центре его нового романа должны были стоять фигуры одного из самых авторитетных лидеров народников – Лопатина и провокатора и предателя Азефа. Трифонов начал работу над большим автобиографическим романом, который должен был охватить время от конца 30-х до конца 70-х годов. Только первые главы этого «неоконченного романа» опубликованы в начале 1987 года в журнале «Дружба народов». Критики писали об этой посмертной публикации как о лучшем произведении писателя.

Уже в конце 80-х повести Трифонова читали меньше, чем за десять лет до времен «перестройки». Перед литературой открылись такие возможности, которых раньше не было. Аллюзии могли только помешать чтению.

В последний раз я навестил Трифонова в Пахре в 1981 году, всего за две-три недели до его смерти. Мы долго беседовали о разных делах. Он знал, что болен и что скоро должен лечь на операцию. «Что-то не в порядке с почками». От него скрывали всю серьезность положения: у него был рак почки, но врачи считали, что положение не безнадежно, что операция может спасти больного. Юрий Валентинович не хотел говорить о болезнях, он интересовался новостями, говорил о скорой публикации своего нового романа «Время и место». Он огорчился, когда я сказал, что под таким же почти названием в эмиграции появилась книга ленинградского писателя Михаила Хейфеца – она имела название «Место и время». «Я долго продумывал это название», – сказал Трифонов.