Из воспоминаний

Жорес III

В конце осени или в декабре 1939 года нам удалось обменять комнату в Ленинграде на две сравнительно хорошие комнаты в Ростове-на Дону. Мать устроилась там на работу в театр музыкальной комедии, в оркестр. Тетя Надя, оставившая с 1934 года, после рождения дочки, профессию артистки, работала теперь машинисткой. От отца приходили не только письма, но иногда и подробные заявления, пересылаемые, очевидно, через «вольных». В этих заявлениях, адресованных в ЦК ВКП(б), в Прокуратуру СССР, в Верховный суд СССР, новому наркому внутренних дел Л. П. Берии, отец подробно доказывал необоснованность обвинений, описывал издевательства, которым подвергался, приводил имена следователей, применявших пытки. Я помню почему-то лишь одно из этих истязаний – сидение на торчащей из земли палке, упиравшейся в копчик.

Отец писал, что он, несмотря ни на что, отказался подписать фальшивые признания. В заявлениях отца указывались и имена тех, кто подал на него и на многих других сотрудников Академии клеветнические доносы. Этими людьми, как и была уверена мама, были неизвестные нам сотрудники Академии Чагин, Васюков и Пручанский. Они подписывали доносы втроем, это действовало неотразимо. Тетя Надя снимала с заявлений отца машинописные копии, а оригинал мама обычно везла в Москву – в приемную того, к кому обращался отец. Но на все заявления приходил обычно один и тот же ответ: «В пересмотре дела отказано».

Мы все часто писали на Колыму, посылали продукты, теплые вещи, деньги. Отец просил ничего не посылать, писал, что у него все есть, письма его были бодрыми, написанными все тем же ясным, четким, мелким почерком. Нам с Роем он постоянно давал в этих письмах различные советы.

«Здравствуйте, дорогие Рой и Ресс! – писал он 6 мая 1939 года. – Ну вот и к нам, наконец, дошла весна. Она у нас погостит недолго. Долгая зима здесь быстро и бурно переходит в жаркое лето… Скоро начнутся ответственные полевые работы. Пока мы энергично готовим рассаду.

Физически я очень далеко от вас. Но в своих мыслях и чувствах я близок вам, как никогда: вы “главный предмет моих привычных дум”, смысл и цель жизни. Я без устали перебираю в обострившейся памяти все домашние эпизоды, вплоть до мелочных, и воспроизвожу ваши милые образы. И в этом моя утеха и радость.

Я вступил в возраст, который древние греки называли “акме”. Это позднее лето и начало осени – период творческого плодоношения. В этот период особенно тянет к философии. И я когда-то дал себе слово не выступать в научной печати до сорока лет, чтобы выпускать действительно зрелые произведения. Поэтому я и ограничивался научно-популярной, педагогической деятельностью, накопляя и обрабатывая материал – “заготовки”.

Признаюсь, ребятки, что здесь был расчет и на вашу помощь, содействие и критику. Именно теперь, на пороге вашего вступления в юношеский возраст, в пору цветения жизни, я бы хотел быть подле вас – передать вам свои знания и опыт и, по возможности, уберечь вас от юношеских ошибок. Но судьба решила иначе! И я хотел бы, чтобы разлука не омрачила вашей юности и не гнала радости этой счастливой поры жизни. Живите так, чтобы о вас нельзя было сказать по-лермонтовски:

Главное – учитесь, упорно, настойчиво, не ограничиваясь школьной программой. Пользуйтесь временем, когда восприимчивость особенно велика, а память особенно цепка. Не разбрасывайтесь, будьте дисциплинированы в труде. Плеханов любил говорить: “Дисциплина труда – великое дело. При ней и посредственный человек может создать нечто значительное”. А вы – способные, талантливые ребята. Учитесь думать и быть организованными, вырабатывайте твердый характер и волю. Терпение, выдержка – вот что вам особенно нужно. Учитесь преодолевать трудности, как бы велики они ни оказались… Извините за поучительный тон – тон “послания Владимира Мономаха своим детям”. Но зная ваши характеры, я считал необходимым высказать все это. Мало того. Я еще продолжу скучную беседу на эту тему в следующих письмах…»

Но нам с Роем никогда не были скучны редкие письма отца.

«Здравствуй, мой милый Ресс! – писал отец 24 августа из Верхнего Сеймчана. – Извини, дорогуша, что с запозданием отвечаю на твои четыре коротких письма… Из ваших писем я пока что знаю об успехах в учебе и количестве прочитанных книг. Первое (учеба) меня, конечно, очень обрадовало, а второе – не совсем… Когда-то на стене одной библиотеки я прочел чье-то умное изречение, врезавшееся прочно в мою память: “Чтение есть создание собственных мыслей при помощи мыслей других”. Художественная книга (как и любое произведение искусства) живет для каждого из нас дважды: первый раз во время самого чтения, а затем– в нашей памяти и вызванных ею мыслях и чувствах. Беспорядочным чтением вы лишаете книгу законного права на вторую – важную жизнь в нашем сознании. Правда, некоторые из прочитанных вами книг и недостойны этой второй жизни. Но я говорю о хороших и нужных книгах. Такие книги – при хорошем чтении – учат мыслить. А это – самое главное, особенно в вашем возрасте, когда жадное, неразборчивое детское любопытство сменяется пытливой юношеской любознательностью … »

Зимой писем почти не было, авиапочты в те годы практически не существовало, а морская навигация на Колыме закрывалась на шесть-семь месяцев. В начале 1941 года пришла неожиданная телеграмма. Отец сообщал, что находится в больнице, но «выздоравливает». Просил прислать витамины. Мы набивали конверты таблетками витаминов А и С, посылая их авиапочтой – в надежде, что какое-либо из этих писем попадет на редкие самолеты еще до начала навигации. Почта гарантировала доставку писем самолетами только до Хабаровска. Оставшиеся две тысячи километров письмо могло преодолеть только волей случая.

В конце марта 1941 года к нам вернулся телеграфный денежный перевод на 50 рублей с пометкой или наклейкой со страшными словами «возвращается из-за смерти адресата». Мы с Роем долго плакали, мама не плакала, но несколько дней не вставала с кровати, не принимая пищи и не засыпая. Она почти не говорила ни с нами, ни с сестрой, ни с матерью. Но постепенно к ней стала возвращаться надежда, она начинала думать, что все это ошибка. Неожиданно пришло письмо отца, написанное еще осенью 1940 года. Мама не хотела сопоставлять даты, она видела строки письма, и все возраставшая надежда стала возвращать ее к жизни. Она снова писала письма отцу, писали и мы с Роем, хотя у нас такой надежды не было. Мы поджидали почтальона, чтобы забирать у него другие письма и переводы, которые мы отправляли раньше на Колыму и которые возвращались теперь в Ростов с той же надписью – «по случаю смерти адресата». До самого начала войны к нам все еще приходили письма отца, отправленные осенью или в начале зимы 1940 года. Такие же письма получала в Ленинграде и сестра отца Тося.

Война ворвалась в нашу жизнь неожиданно и быстро приблизилась к Ростову. Уже в сентябре 1941 года немецкая армия захватила Таганрог, это было совсем близко. Из Ростова началась эвакуация. Мы не спешили уезжать, но бабушка настояла на отъезде. У нее были еще сын и дочь, которые жили в Тбилиси. «Вы сможете уйти, когда придут немцы, – говорила бабушка. – А что вы будете делать с парализованной старухой?»

Раньше никто из нас даже не задумывался о том, что наша семья «русско-еврейская», но теперь приходилось об этом вспомнить. В Ростове уже было хорошо известно, что немцы в захваченных ими городах убивают всех евреев. Поезда на Кавказ еще ходили, с большим трудом нам удалось попасть в переполненные вагоны. Мы могли взять с собой только немногие вещи. Через три дня мы прибыли, наконец, в Тбилиси. Думали, что придется прожить у родных недолго, но наше пребывание на Кавказе затянулось на несколько лет.

Немцы захватили Ростов в конце октября, в ноябре наши войска отбили город, однако продвинуться далеко не смогли. Наша бабушка умерла в конце 1941 года.

Летом 1942 года Ростов был вновь занят немцами, теперь уже надолго. Более того, быстро продвигаясь вперед, немецкие армии захватывали один за другим города Северного Кавказа. Они стремились выйти к Баку и Тбилиси. Было известно, что и Турция подвела к границе с СССР большую армию. В Закавказье был создан особый Закавказский фронт, войска которого прикрывали перевалы Кавказа, оккупировали северную часть Ирана и создавали линию обороны вдоль турецкой границы. Хотя немецкие войска удалось остановить у города Орджоникидзе, обстановка в Закавказье становилась все более тревожной.

Несмотря на войну, мама продолжала писать письма отцу (и мы также писали). Она подавала заявления в разные учреждения Москвы и Магадана, надеясь прояснить его судьбу. Но ответов не было, и наши письма уже не возвращались назад. В 1943 году у матери прибавились новые тревоги: меня и Роя должны были призвать в армию. Нас предупредили, что призыв молодежи 1925 года рождения начнется с января. Я до сих пор помню мокрые от слез и какие-то полубезумные глаза матери, когда 1 февраля 1943 года она шла по проспекту Шота Руставели, провожая на фронт сразу двоих сыновей. Раньше она всегда радовалась, что у нее близнецы и мальчики. Теперь в этом было ее несчастье, ее мучили плохие предчувствия. Оба ее сына, не доучившись в десятом классе, семнадцатилетними тощими юнцами бодро уходили на войну. Наших сверстников призывали еще не всех, многим разрешили окончить школу, после чего их должны были призвать в военные училища, где шла подготовка младших офицеров. Но детям репрессированных путь в военные училища был закрыт. По какой-то тайной инструкции «дела» таких призывников лежали в военкоматах в папках ПМС («политически-морально сниженные»), и их, призывников, можно было посылать на фронт только рядовыми. А для этого среднее образование не требовалось.

Но судьба не подтвердила плохих предчувствий матери. Она сделала ее намного счастливее других матерей военного времени. Оба ее сына вернулись с войны живыми. Рой всю войну проработал в воинской части, занимавшейся ремонтом поврежденной на фронте военной техники. Я попал на Таманский фронт, но воевал недолго. В конце мая 1943 года я был ранен, несколько месяцев пролежал в госпиталях, в том числе и в Тбилиси.

Осенью 1943 года меня демобилизовали по инвалидности. Пробыв месяц в Тбилиси, я поехал в недавно освобожденный Ростов-на-Дону Наш дом на Пушкинской улице был невредим, но в квартире жили другие люди. Никаких следов библиотеки отца не осталось. Очевидно, ее уничтожили из страха во время немецкой оккупации, все-таки это была библиотека марксиста и военного комиссара.

С осени 1944 года я стал учиться в Тимирязевской сельскохозяйственной академии в Москве. Недавних фронтовиков принимали тогда в ТСХА даже без вступительных экзаменов.