Избранное

Если бы люди собрали и взвесили,

словно громадные капли росы,

чистую пользу от нашей профессии,

в чашу одну поместив на весы,

а на другую бы – все меднорожие

статуи графов, князей, королей, –

чудом бы чаша взвилась, как порожняя,

нашу бы – вниз потянуло, к земле!

И оправдалось бы выражение:

«лица высокого положения»;

и оценили бы подлинно вес

нас, повелителей светлых словес!

Чbr /то это значит – остаться в истории?

Слава как мел: губку смочишь и стер ее;

но не сотрется из памяти прочь

«Страшная месть» и «Майская ночь»!

Те, кто бичом и мечами прославились,

в реку забвенья купаться отправились;

тот же, кто нашей мечтой овладел,

в памяти мира не охладел.

Кто был в Испании – помните, что ли, –

в веке семнадцатом на престоле?

Жившего в эти же сроки на свете

помнят и любят Сервантеса дети!

А почему же ребятам охота

помнить про рыцаря, про Дон Кихота?

Добр, справедлив он и великодушен –

именно этот товарищ нам нужен!

Что для поэта времени мера?

Были бы строки правдивы и веселы!

Помнят же люди слепого Гомера…

Польза большая от нашей профессии!

Спасибо тебе, весна,

что ты светла и ясна

без всяческих объяснений!

Спасибо тебе, весна,

что ты чиста и честна,

полна надежд и стремлений!

весна вступает в азарт,

мчаться куда-то хочется;

школьники в окна глядят из-за парт –

не могут сосредоточиться.

в воздухе ласка и хмель,

сколько слов надо добрых и нежных;

в небе

гудит самолет, словно шмель,

в долах

умытый подснежник.

Вот так Маяковский

шел по весне,

по мартам и по апрелям,

навстречу солнцу

с народом тесней

по лужам и по капелям.

Зачем я вспомнил сегодня о нем

средь шумного майского люда?

Затем,

что, горевший предмайским огнем,

он сам был

весеннее чудо!

В марте – весна воды,

в апреле – весна травы,

а май – всем людям на радость:

птицы на все лады,

в цветах поля и сады,

и дела наши

крепнут, наладясь.

Спасибо тебе, весна,

что ты светла и ясна

без всяческих разъяснений!

Спасибо тебе, страна,

что ты сильна и стройна,

полна надежд и стремлений!

Хочу я жизнь понять всерьез:

наклон колосьев и берез,

хочу почувствовать их вес

и что их тянет в синь небес,

чтобы строка была верна,

как возрождение зерна.

Хочу я жизнь понять всерьез:

разливы рек, раскаты гроз,

биение живых сердец –

необъясненный мир чудес,

где, словно корпус корабля,

безбрежно движется земля.

Гляжу на перелеты птиц,

на перемены ближних лиц,

когда их время жжет резцом,

когда невзгоды жмут кольцом…

Но в мире нет таких невзгод,

чтоб солнца задержать восход.

Не только зимних мыслей лед

меня остудит и затрет,

и, нет, не только чувства зной

повелевает в жизни мной, –

я вижу каждодневный ход

людских усилий и забот.

Кружат бесшумные станки,

звенят контрольные звонки,

и, ставши очередью в строй,

шахтеры движутся в забой,

под низким небом черных шахт

они не замедляют шаг.

Пойми их мысль, вступи в их быт,

стань их бессмертья следопыт!

Чтоб не как облако прошли

над ликом мчащейся земли, –

чтоб были вбиты их дела

медалью в дерево ствола.

Безмерен человечий рост,

а труд наш – меж столетий мост…

Вступить в пролеты! Где слова,

чтоб не кружилась голова?

Склонись к орнаменту ковров,

склонись к доению коров,

чтоб каждая твоя строка

дала хоть каплю молока!

Как из станка выходит ткань,

как на алмаз ложится грань,

вложи, вложи в созвучья строк

бессмертный времени росток!

Тогда ничто, и даже смерть,

не помешает нам посметь!

Жарко городу этим летом,

душно городу этим годом.

Так набродишься перегретым,

что ведешь себя теплоходом!

Тротуары будто из воска…

Остановишься у киоска.

«Без сиропа или с сиропом?»

«Без сиропа», – налить торопим.

Но в секунду – хоть пей стократно –

все выпаривается обратно,

губы сохнут, и сердце вянет,

начинает мутиться разум.

Хорошо теперь в океане

быть дельфином иль водолазом!

От великой от этой суши

усыхают тела и души.

Даже ждешь холодного взгляда –

хоть какая-нибудь да прохлада!

Словно в лавовую влит оправу,

словно в выплавке Бессемера,

плавит солнце людскую лаву,

зной слоист и тяжел без меры.

Мне б хотелось стихов прохладой

остудить этот зной заклятый:

для людей ведь, как и для растений,

нужен свет, но нужны ж и тени!

Как лед облака, как лед облака,

как битый лед облака,

и синь далека, и синь высока,

за ними – синь глубока;

Летят облака, как битый лед,

весенний колотый лед,

и синь сквозит, высока, далека,

сквозь медленный их полет;

Летят облака, летят облака,

как в мелких осколках лед,

и синь холодна, и синь далека

сквозит и холодом льнет;

И вот облака превращаются в лен,

и лед истончается в лен,

и лед и лен уже отдален,

и снова синь небосклон!

Деревья растут убежденно

и утро, и вечер, и ночь,

деревья растут каждоденно –

стоишь ли, уходишь ли прочь;

Их свежие сильные токи

стволов утвержденных ряды

доносят до крон до высоких –

насосами – струи воды;

Чтобы волны ее протекали

не только по ложу ручья,

а кверху, по вертикалям,

воздушную сухость мягча;

И, листья с ветвей не роняя,

ловя дуновенье прохлад,

растут, у корней охраняя

потока серебряный клад.

Меж зеленью и водою

великий союз заключен.

Давай же мы будем с тобою:

я – зеленью, – ты ключом!

Над лесами ходят грозы,

сосны гнутся,

проливные с неба слезы

ливнем льются.

Слон небес трубит свирепо –

блещут бивни,

целый месяц тмится небо,

хлещут ливни.

Что с тобой мы делать будем

в вихре молний?

Сядем, жизнь свою обсудим

поспокойней.

Что нам грозы, что нам ливни,

дождь стеною?

Пусть гремит все непрерывней:

ты ж – со мною!

Утренняя песня дрозда,

вылетевшего из гнезда;

в небе – сверкающая,

переливающаяся

утренняя звезда…

О, если бы всюду, везде

думать об этой звезде,

помнить

об этом дрозде!

Над морем наклонилась туча,

синя, сурова и сверкуча;

но я ее дыханьем сдую,

сырую, серую, седую.

На сердце навалилась злоба,

тупа, угрюма, низколоба;

но я ее глухую ношу

биеньем сердца

с сердца сброшу.

Мы здесь жили

в сообществе ласточек,

муравьев и пчел;

их,

трепещущих, блещущих, пляшущих,

я числа не счел…

И «павлиньего глаза» пыланье,

изумрудных стрекоз слюда

пробуждают в нас вновь желанье

возвратиться сюда.

Ведь есть же такие счастливцы,

что ранней осенней порой

следят, как горят чернобривцы,

склонившись над грядкой сырой!

Их жарким дыханьем согрето

и пахнет, как в пробке вино,

осеннее позднее лето,

дождями на нет сведено.

Давай же копаться и рыться

в подмерзнувших комьях земли,

чтоб в будущий год чернобривцы,

как жар, в холода расцвели!

Как переменчива погода:

то резкий холод, то тепло;

то праздник птичьего народа,

то песня прячется в дупло…

Казалось бы, пора к отлету:

уже сентябрь в седой росе, –

так нет, не отобьешь охоту

к рябин раскинутой красе!

Срывает ветер сучья сосен,

скрипит о лете тонкий ствол.

Тех жалоб звук непереносен! –

О чем? Что жаркий день отцвел?

Но мы поэтому не станем

печалиться прохладным днем,

слезой лица не затуманим,

а вспыхнем пламенем багряным –

рябин пылающим огнем.

Пел торжественно петух,

пар курился на задворье,

звездный жар почти потух,

пел петух весны предзорье.

Шли часы такой поры:

голоса примолкли раций,

столяры за топоры

не подумывали браться.

Всех сморило по весне…

Птицы, звери, ребятишки –

все тонули в сладком сне,

головы уткнув под мышки.

Пел петух зарю не зря

мглистым утром до рассвета,

и пришла к нему заря

ярко-огненного цвета;

Вся закутана в туман,

словно в призрачной косынке,

от нее весь лес румян,

искорки в любой росинке!..

Пел торжественно петух,

эхом лес перекликался,

ранний мир сиял вокруг –

весь в лучах переливался.

Тихо-тихо сидят снегири на снегу

меж стеблей прошлогодней крапивы;

я тебе до конца описать не смогу,

как они и бедны и красивы!

Тихо-тихо клюют на крапиве зерно, –

без кормежки прожить не шутки! –

пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно,

да хоть что-нибудь будет в желудке.

Тихо-тихо сидят на снегу снегири –

на головках бобровые шапочки;

у самца на груди отраженье зари,

скромно-серые перья на самочке.

Поскакали вприпрыжку один за другой

по своей подкрапивенской улице;

небо взмыло над ними высокой дугой,

снег последний поземкою курится.

И такая вокруг снегирей тишина,

так они никого не пугаются,

и так явен их поиск скупого зерна,

что понятно: весна надвигается!

В зимний вечер из потемок

появляется котенок:

сверху сер, а снизу бел,

очень горд и очень смел.

Называется он Тёшка,

ясноглаз, и шерсть густа,

хоть его мамаша, кошка,

совершенно без хвоста.

Принесли его в квартиру.

Был он робок – дрожь и страх!

Путешествовать по миру

начал он, уйдя под шкаф.

Просидевши там день целый,

к ночи вышел оробелый,

весь в пыли, глаза круглы,

стал обнюхивать углы.

Кто б сказал об этой крошке,

чем окажется она?

Кто б тогда увидел в Тёшке

игруна и прыгуна?

Непоседа и задира –

чашки, миски кверху дном!

От его затей квартира

прямо ходит ходуном.

Все, что двигается, вьется,

что качается, дрожит,

перепархивает, льется, –

Тёшке голову кружит.

Маятник часы качают –

надо их остановить.

Мухи в комнате летают –

надо их переловить.

На столы с размаху прыгал,

не удерживая пыл.

Все, что можно двигать, – двигал,

что сумел свалить, – валил.

На боку лежит кастрюля,

дребезжит, кружась, стакан,

а котенок, словно пуля,

через стулья – на диван.

Он по-всякому проказил,

непоседлив и лукав;

он по шубам ловко лазил

и выглядывал в рукав.

Он таскал зубные щетки,

он очки носил в зубах,

норовил куснуть подметки,

вис на вороте рубах.

Лишь с утра он просыпался,

выгнув спину, как верблюд,

он за дело принимался,

за котячий мелкий труд:

Потолкать хозяйку в локти,

сунуть голову в пакет,

поточить о мебель когти,

пошуршать среди газет.

Наконец поймал он мышь…

Что с ней делать? Неизвестно.

Он ведь сам еще малыш.

Съесть ее? Неинтересно!

И, наежив уши, стал

думать думу наш красавец,

а мышонок убежал,

от когтей его спасаясь.

Как-то ранним вечерком,

лишь зажглись в квартире лампы,

смотрим – по полу ползком

он вытягивает лапы:

То одной вперед шагнет,

то другою – и замрет…

Видя тени от ушей,

он их ловит, как мышей.

Он вперед – и тень вперед

передвинется немножко;

он замрет – и тень замрет…

В чем же дело тут, Тёх-Тёшка?

Но не думайте, что он

глуповат и простодушен, –

он достаточно умен

и достаточно послушен.

Он во всем весьма опрятен,

лижет шерсть со всех сторон:

на себе малейших пятен

выносить не может он.

Просто он еще дитя,

просто он еще котенок;

погодите: год спустя

превзойдет котов ученых.

Станет сказки говорить,

песни станет петь на крыше;

сможет столько натворить,

что и в книгу не упишешь.

Будет знать – ты мне поверь –

книги, музыку и пляску…

Он мне в уши и теперь

намурлыкал эту сказку.