Избранное

Еще никто не стиснул брови

врагам за думой одолеть их,

когда, шумя стаканом крови,

шагнуло пьяное столетье.

Как старый лекарь ржавым шилом,

увидя знак болезни тяжкой,

он отворил засовы жилам

и бросил сгустки в неба чашку.

Была страна, как новый рой,

курилась жизнь, как свежий улей;

ребенок утренней порой

игрался с пролетавшей пулей.

Один поет любовь, любовь,

любовь во что бы то ни стало!

Другой – мундира голубого

сверкает свежестью кристалла.

Но то – рассерженный грузин,

осиную скосивши талью,

на небо синее грозил,

светло отплевываясь сталью.

Но то – в пределы моряка,

знамена обрывая в пену,

вкатилась вольности река,

смывая гибель и измену.

Еще смертей двойных, тройных

всходил опары воздух сдобный,

а уж труба второй войны

запела жалобно и злобно.

Пускай тоски, и слез, и сна

не отряхнешь в крови и чаде:

мне в ноги брякнулась весна

и молит песен о пощаде.

Серп на ущербе притягивает моря,

и они взойдут на берег, шелками хлюпая

Вот волн вам, их ропот покоряя,

привидится эскадра белотрубая.

Герб серба сорвала слишком грубая

рука. Время Европу расшвырять!

Пусть рушатся колени зданий в огне,

пусть исказится за чертою черта

поношенной морды мира. Божьего гнева

я слышу голос у каждого рта.

Страны ли стали вам дороги? Слышите,

          больше их нет:

Дания – знак с колокольни, Бельгия –

          выстрел с борта.

Матерой материк в истерике,

пули изрешетили его дочерей черепа,

скоро уже – о, вы не верите? –

вам, вам, вам выступать, –

только стальной Америки

выдвинется презрительная губа.

Захлестанная ветрами слепая лошадь – весна

кричала от страха боли, туманов бельма

          выкатывая.

Я вышел узнать, в чем дело, что улица стала

            тесна,

зачем столпилась на площади, плача, толпа

           плакатовая?

Но только ступил с подъезда – и сам захлебнулся

             от слез:

ее уже подкосило, и только из грязи гривы флаг

трепался над мостовой, и я его вам принес

и пару ног ее, трижды ветрами вывихлых.

Смотрите: здесь нет и помина

того, что прошло на земле,

чье солнце, как пламя камина,

потухло величия лет.

Где разом сарматские реки,

сгибаясь железной дугой,

открыли ледяные веки

и берег явили нагой.

Где в свивах растерзанных линий

запела щемящая давка –

как тысячеструнных Румынии –

сердец, покачнувшихся навкось.

То – взора томителен промах,

то – сердце, отгрянувши, ухнет,

а сколько отпущено грома

в замок запираемой кухни!

Полков почерневшая копоть

обвешала горные тропы,

им любо, им бешено топать

в обмерзшие уши Европы.

И пали осенние травы

пугливого конского храпа,

где, ранена, Русская-Рава

качает разбитою лапой.

Вы, руки! Держать не можете.

Падите, мертвея, наземь,

пускай боевые лошади

пройдут за кубанским князем.

Вы, кони! В привычном ужасе

храпите, осев, на крупы.

Уже в придорожной лужице

купаются тихо трупы.

Меняем прицел небосвода

на сумерки: тысячу двадцать!

Не сердцу ль чудес разорваться

за линией черного года?

На город, заросший глухими криками,

за мановенье ока,

давно ли сами вы буйно кликали

конницу от востока?

Когда же тесно стало от говора,

вы пали на землю, кружась в падучей.

Горячим грохотом железных сковород

вас отрезвит ли военный случай?

В лавках, набитых тревогой кувырком,

аршином смерьте, что есть хвалить вам.

Не завтра ль, выданы смертельным сумеркам,

пойдете к песням вы и к молитвам?

Пусть же алое полымя

каждое сердце крестит,

слушайте там, за долами,

марш, зазвеневший вместе:

«Сердце ударами вен громи,

пусть зарастет тропа та,

где обескровлено венграми

белое тело Карпата».

Пять за пядью все реже, реже там

встают, шатаясь, озябшие кости,

кричат: вы горы, зажатые скрежетом

зубов железных, – на нас не бросьте!

Кто закричал там: с ними, с ними,

с ними пусть будет каждое имя,

забитое веком! Пусть древние узы

карпатских горных пород

не оборвутся! Музыка,

вперед, вперед!

«Сердце ударами вен громи,

пусть зарастет тропа та,

где обескровлено венграми

белое тело Карпата».

Пусть новую вывесят выдумку

над стеклами новых наций,

как будто тому в крови дымку

не все равно где взорваться.

Все мысли безумием вымыты,

земля опоясалась в гул…

Теплейте, холодные климаты,

огнем разряжаемых дул.

Ведь пушки дышали розами,

клубами алых и чайных,

и в битву вступили озими,

пылая маков отчаяньем.

И остров Явы рассерженный

проплыл, сотрясаясь в громах,

и остов яви отверженной

за промахом делал промах.

Но чем заглушу, и смогу ли,

печаль одноногих людей,

из вьюг отлетающих в гуле,

прибитых к забытой беде?

Пусть там, на взлетевших Карпатах,

качаются снега цветы,

но – эти улыбки горбатых

из чертополоха свиты.

И к этому морю ледовитого мужества

путей не найдет ядовитое дружество.

Соловьи, что слыли словами

Из клеток выпущены не вами

И синь Дуная и дремя Оби

Запляшут вместе, запляшут обе.

Лют сядет на пенек

Раздышит огонек

Глядишь и золота шнурок

Петлей затянут и широк…

Бросайте же норы отцветших смыслов с теми,

Чей язык от проклятий засох.

Вы не останетесь здесь впереди себя выслав

Племя,

Теперь обнажившее свежий сосок.

Разве же нет кровей

Ран оброненных в грязь, поднявшихся как

черви после дождя и дорог.

Буря сердец провей

За недоступный ветру мира крутой порог.

Бухта, семья военных кораблей,

полуприкрыв огни, стоит в ожидании.

Влетает подбитая миноноска.

Разговор флагов.

Миноноска! Дорогая моя!

Откуда ты? Что с тобой?

Дитя волной оберегаемое,

Ты приняла – такого роста – бой.

Они гнались за мной до входа,

Но было судьбой так велено,

Я ударила в бок смертельно

Одного. Он ушел умирать под воды.

Но их много. И с черных палуб

Неустанно текли блистанья,

Я рану свою зажала,

Под волн рукоплесканья…

За мной! В боевой порядок!

Снаряды к холодным устьям!

В ответ золотому яду

Серебряный крик испустим!