Избранное

От скольких людей я завишу:

от тех, кто посеял зерно,

от тех, кто чинил мою крышу,

кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду,

кто прочно стачал сапоги,

кто в сердце вселил мне надежду,

что нас не осилят враги;

Кто ввел ко мне в комнату провод,

снабдил меня свежей водой,

кто молвил мне доброе слово,

когда еще был молодой.

О, как я от множеств зависим

призывов, сигналов, звонков,

доставки газеты и писем,

рабочих у сотен станков;

От слесаря, от монтера,

их силы, их речи родной,

от лучшего в мире мотора,

что движется в клетке грудной.

А что я собой представляю?

Не сею, не жну, не пашу –

по улицам праздно гуляю

да разве стихи напишу…

Но доброе зреет зерно в них

тяжелою красотой –

не чертополох, не терновник,

не дикий осот густой.

Нагреется калорифер,

осветится кабинет,

и жаром наполнятся рифмы,

и звуком становится свет.

А ты средь обычного шума

большой суеты мировой

к стихам присмотрись и подумай,

реши: «Это стоит того!»

Я пишу обо всем,

     что приходит мне в голову

и до сердца доходит;

что веселого

    или тяжелого

наблюдаемо мной

     в природе.

А приходит мне в голову

       самое лучшее

из лучших:

пробирающийся

     сквозь иглы колючие

солнечный лучик,

пробивающаяся

     между плит исхоженных

молодая травинка,

выступающая

    от чувств восторженных

на глазах слезинка;

все, что в жизни,

     пестрея,

       встретится

на пути-дороге;

все, что сердцем

     в груди отметится, –

радости и тревоги.

И – хоть нравится,

     хоть не нравится

эта кипень слова, –

за величие народа

     здравицу

поднимаю стихами снова.

Был ведь свод небес голубой?

Бил ведь в скалы морской прибой?..

Будь доволен своей судьбой –

оставайся самим собой.

Помнишь, вился дым над трубой?

Воркотню голубей над избой?

Подоконник с витой резьбой?..

Будь доволен своей судьбой.

Лес был весь от солнца рябой,

шли ребята веселой гурьбой –

лезть на сучья, на птичий разбой,

пересвистываясь меж собой.

Ведал вкус не дурой губой,

не дул в ус пред дурой-судьбой,

не сходился с дружбой любой –

оставался самим собой.

Мята, кашка и зверобой

пахли сладко перед косьбой,

гром гремел нестрашной пальбой,

словно сказочный Громобой.

Не хвались удач похвальбой,

не кичись по жизни гульбой,

не тревожь никого мольбой –

оставайся самим собой.

Если сердце бьет вперебой,

если боль вздымает дыбой, –

не меняйся ни с кем судьбой –

оставайся самим собой!

Июль задышал и зацвел

расплавленным липовым цветом,

и каждой из тысячей пчел

достойно назваться поэтом.

Ведь так они дружно поют

и так неустанна их муза,

что полнится ульев уют

запасами сладкого груза.

А те, кто нарушит их труд

и песню медового лада,

почувствуют огненный зуд

и разницу – меда и яда.

Я твердо знаю: умереть не страшно!

Ну что ж – упал, замолк и охладел.

Была бы только жизнь твоя украшена

сиянием каких-то добрых дел.

Лишь доживи до этого спокойства

и стань доволен долей небольшой –

чтобы и ум, и плоть твоя, и кости

пришли навек в согласие с душой;

Чтобы тебя не вялость, не усталость

к последнему порогу привели

и чтобы после от тебя осталась

не только горсть ископанной земли.

И это непреложное решенье,

что с каждым часом глубже и ясней,

я оставляю людям в утешенье.

Хорошим людям. Лучшим людям дней!

У меня на седьмом этаже, на балконе, –

           зеленая ива.

Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной;

это очень тревожно и очень вольнолюбиво –

беспокойство природы, живущее рядом со мной!

Ветер гнет ее ветки и клонит их книзу ретиво,

словно хочет вернуть ее к жизи обычной,

           земной;

но – со мной моя ива, зеленая гибкая ива,

в леденящую стужу и в неутопляемыи зной…

Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись

          презрительно-криво:

«Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!»

Да, но не на седьмом же! И это действительно –

             диво,

что, расставшись с лесами, она поселилась

            со мной!

В чужом краю роднёй мне стали птицы:

они, пересекая вкось стекло,

сказали мне, что – нужно торопиться,

чтоб время не бесцельно протекло!

В далекой Праге, в боковом квартале,

прикован к койке был болезнью я;

а птицы ряд за рядом пролетали,

как старые привычные друзья.

Должно быть, все они стремились к югу:

погода стала чересчур свежа;

летели птицы, близкие друг к другу,

крыло в крыло дистанцию держа.

Но почему ж они так стали сродны?

Их цели были дивно далеки,

движенья так отчетливо свободны

земным поступкам мелким вопреки.

Пускай вовсю враги мои судачат,

что недоступен мне большой полет, –

я не привыкну к мудрости сидячей

среди куличьих, праведных болот.

Кружится, мчится Земшар

в зоне огня.

Возле меня бег пар,

возле меня,

возле меня блеск глаз,

губ зов,

жизнь начинает свой сказ

с азов.

Двое идут – шаг в шаг,

дух в дух;

трепет в сердцах, лепет в ушах

их двух.

Этот мальчонка был год назад

безус;

нынче глаза его жаром горятбезумств.

Эта девчурка играла вчера

с мячом;

нынче плечо ей равнять пора

с плечом.

Первый снежок, первый дружок –

двойник.

Как он взглянул – будто ожог

проник!

Снег, а вокруг них – соловьи,

перепела;

пальцы его в пальцы свои

переплела.

Стелют не сумерки, а васильки

им путь,

и не снежинки, а мотыльки –

на грудь.

«Не зазнобила бы без привычки

ты рук!»

Их, согревая без рукавички,

сжал друг.

«Ну и тихоня, ну и чудила,

тем – люб!

Как бы с тобою не застудила

я губ!»

Кружится, вьется Земшар,

все изменя.

Возле меня щек жар,

возле меня,

возле меня блеск глаз,

губ зов,

жизнь повторяет давний рассказ

с азов!

Приход докучливой поры…

И на дороги

упали желтые шары

прохожим в ноги.

Так всех надменных гордецов

пригнут тревоги:

они падут в конце концов

прохожим в ноги.

Вот и кончается лето,

яростно рдеют цветы,

меньше становится света,

ближе приход темноты;

Но – темноте неподвластны,

солнца впитавши лучи, –

будем по-прежнему ясны,

искренни и горячи!

Стихи мои из мяты и полыни,

полны степной прохлады и теплыни.

Полынь горька, а мята горе лечит;

игра в тепло и в холод – в чет и нечет.

Не человек игру ту выбирает –

вселенная сама в нее играет.

Мои стихи – они того же рода,

как времена круговращенья года.

Среди зеленой тишины

нахлынувшего лета

не все вопросы решены,

не все даны ответы…

Но ясен мне один ответ,

без всяческой подсказки,

что лучше в целом мире нет

той, кто пришла из сказки;

Чьи неподкупные глаза

в лицо беды смотрели,

то голубея, как гроза,

то холодней метели.

Мне скажут: вот, опять про то ж!

Знакомая затея,

что лучше той и не найдешь,

кто зорьки золотее!

О вы, привыкшие к словам –

казенным заявленьям,

все это сказано не вам,

а младшим поколеньям!

Я не могу без тебя жить!

Мне в дожди без тебя – сушь,

мне и в жары без тебя – стыть,

мне без тебя и Москва – глушь.

Мне без тебя каждый час – с год,

если бы время мельчить, дробя;

мне даже синий небесный свод

кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать –

слабость друзей, силу врагов;

я ничего не хочу ждать,

кроме твоих драгоценных шагов.

Что же – привык я к тебе, что ль?

Но ведь, привыкнув, не замечают.

Все превращает любовь в боль,

если глаза равнодушно встречают.

А на тебя я – и рассержусь,

не соглашаешься – разругаюсь,

только сейчас же на сердце грусть,

точно на собственное не полагаюсь;

Точно мне нужно второе, твое,

если мое заколотится шибко;

точно одно у них вместе жилье,

вместе и горечь, и вздох, и улыбка.

Нет, я к тебе не привык, не привык,

вижу и знаю, а – не привыкаю.

Может, действительно ты – мой двойник,

может, его я в стихи облекаю!

Сахарно-морожено,

аж снег скрипит;

все поле завороженно

сверкает – спит.

Сидят в квартирах

     школьники,

стучат часы;

седой зимы

    затворники –

в стекло носы.

Не то чтоб

   мы захныкали,

то был бы срам,

но все-таки –

    каникулы

иные снились нам.

Пришлось

   погодой лютою

прикрыть катки,

как носа

   ни укутывай

в воротники.

Но есть

   такое мнение,

что сдаст мороз

и будет

  потепление,

решив вопрос.

У мальчиков,

    у девочек

сиянье глаз:

им хочется,

   как белочкам,

пуститься в пляс…

Все елочки,

   все сосенки

снег облепил;

не видят они

    сослепу,

кто их ослепил.

Поутру рано

    встанемте

и – на катки,

сменив на лыжи

     валенки

и на коньки.

Помчимся

   пританцовывая,

забелим бровь, –

на щечках враз

    пунцовая

зардеет кровь.

И лыжни вновь проложены,

и вдаль бегом;

и сахарно-морожено

блестит кругом!

Вот опять

соловей

со своей

стародавнею песнею…

Ей пора бы давно уж

на пенсию!

Да и сам соловей

инвалид…

Отчего ж –

лишь осыплет руладами –

волоса

холодок шевелит

и становятся души

крылатыми?!

Песне тысячи лет,

а нова:

будто только что

полночью сложена;

от нее

и луна,

и трава,

и деревья

стоят завороженно.

Песне тысячи лет,

а жива:

с нею вольно

и радостно дышится;

в ней

почти человечьи слова,

отпечатавшись в воздухе,

слышатся.

Те слова

о бессмертье страстей,

о блаженстве,

предельном страданию;

будто нет на земле новостей,

кроме тех,

что как мир стародавние.

Вот каков

этот старый певец,

заклинающий

звездною клятвою…

Песнь утихнет –

и страсти конец,

и сердца

разбиваются надвое!

Я обращаюсь к стихотворцу-другу,

к его таланта пламенному плугу,

которым он, взрывая сушь суждений,

готовил почву для живых рождений –

для выдумки, для сказки, для фантазий,

для слова, за каким в карман не лазай!

Вы самый удивительный рассказчик:

мы помним все ваш «Музыкальный ящик»,

в котором вы восстановили время,

осуществив былое в близкой теме.

Зачем же вам, который время сблизил,

предпочитать живому ветру дизель?

Живые чувства – паруса людские –

переводить на штампы заводские?

Передо мной вопрос неразрешимый:

зачем вам сердце заменять машиной?

Я сам писал про соловья стального,

пока не услыхал в ночи живого,

который пел с таким великим чувством,

что никаким не воссоздать искусством!

Я верю, и при взлете индустрии

нужны нам чувства, жаркие, живые.

Мы памятуем о машинном чуде,

но все ж у нас на первом плане люди.

Кто ж спутает с машинным звук сердечный,

рискует в пафос впасть бесчеловечный!

Талантливые, добрые ребята

пришли ко мне по дружеским делам;

три – не родных, но задушевных брата,

деливших хлеб и радость пополам.

Обручены единою судьбою,

они считали общим свой успех,

но каждый быть хотел самим собою,

чтоб заслужить признание для всех!

Они расселись в креслах, словно дети,

игравшие во взрослую игру;

им было самым важным – стать на свете

собратьями великих по перу.

Дыханье, дух, душа – одно ли это?

И что же их роднит в конце концов?

Передо мной сидели три поэта,

желающих продолжить путь отцов.

Вот – Грибоедов, Тютчев, вот – Державин.

А мне? Нельзя ли Баратынским стать?..

Был этот час торжественен и славен,

оправленный в достоинство и стать…

И я, традиций убежденный неслух,

поверил, что от этих – будет толк.

Три ангела в моих сидели креслах,

оставивши в прихожей крыльев шелк.

Почему ж ты, Испания,

      в небо смотрела,

когда Гарсиа Лорку

     увели для расстрела?

Андалузия знала

     и Валенсия знала, –

что ж земля

    под ногами убийц не стонала?!

Что ж вы руки скрестили

       и губы вы сжали,

когда песню родную

      на смерть провожали?!

Увели не к стене его,

      не на площадь, –

увели, обманув,

     к апельсиновой роще.

Шел он гордо,

    срывая в пути апельсины

и бросая с размаху

      в пруды и трясины;

те плоды

   под луною

     в воде золотели,

и на дно не спускались,

       и тонуть не хотели.

Будто с неба срывал

      и кидал он планеты,–

так всегда перед смертью

       поступают поэты.

Но пруды высыхали,

      и плоды увядали,

и следы от походки его

      пропадали.

А жандармы сидели,

      лимонад попивая

и слова его песен

     про себя напевая.

Вещи – для всего народа,

строки – на размер страны,

вровень звездам небосвода,

в разворот морской волны.

И стихи должны такие быть,

чтоб взлет, а не шажки,

чтоб сказали: «Вот – стихия»,

а не просто: «Вот – стишки».

Все труднее передвигаться,

  все дрожливей перо в руке:

завершается навигация

  и на суше и на реке.

Что еще нам готовишь, старость?

  Строй годов свалить на дрова?

Поселить на сердце усталость?

  Забывать заставишь слова?

Все твои лихие посулы

  ты на нас поистратишь зря, –

в нашем сердце – образ Микулы,

  неустанного богатыря.

Он, закинувший в небо сошку,

  поднимается в полный рост,

пролунив от земли дорожку

  до могучих далеких звезд.

Ведь она-то назад не вернулась,

  продолжает далеко летать,

миллионы раз обернулась,

  чтоб и нас увлекала мечтать.

Разве ж мы не Микулы потомки

  в богатырском нашем краю?

Разве мы в мировые потемки

  не метнули вешку свою?!

Прошумело столетий чудо,

  отозвалось эхом в веках;

было – вестью древнего люда,

  стало – вещью в наших руках.

Да такое ль еще случится,

  до таких ли взмоем высот?

И от старости станем лечиться,

  прорываясь сквозь небосвод.

Станем жить – сколько воли станет,

  разве – если уж все надоест,

потемнеет, замрет, увянет, –

  на себе мы поставим крест.

Да навряд в нас кровь поостынет;

  ближе к солнцу переселясь,

мы и там, в мировой пустыне,

  установим с землею связь!

Так чего ж ты грозишься, старость,

  завывая под вьюги стон,

намывая на разум усталость,

  навевая на веки сон?!

Что ж, что трудно передвигаться, –

  сердце бьется, словно в сетях:

намечается навигация

  на всемирных дальних путях!

Кутузова считали трусом.

А он молчал. Не возражал.

Не потакал придворным вкусам –

и отступленье продолжал.

Вокруг него роились толки,

что он устал, что стал он слаб,

что прежних сил – одни осколки,

что он царю – лукавый раб.

Улыбки злобны, взгляды косы

вплоть до немых враждебных сцен;

доклады пишут и доносы

то сэр Вильсон, то Беннигсен.

Что им до русского народа,

до нужд его и до потерь:

они особенного рода,

мужик же русский – дикий зверь.

Зарытый в дебри да в болота,

живет во тьме он много лет.

Скачи, драгун! Пыли, пехота,

хотя бы прямо на тот свет!

А те, кто требовал сраженья

(чего и ждал Наполеон!),

случись бы только пораженье,

в двойной согнулись бы поклон.

О нем потом писали книги,

превозносился в нем стратег;

тогда ж вокруг одни интриги,

придворный холод, неуспех.

Стесняемый мундиром узким,

он должен был молчать, терпеть…

То был душой, без крика – русский,

что завещал и нам он впредь!

Я проснулся сегодня радостный,

огляделся счастливым взглядом:

радость бьется в душе – нету сладу с ней –

ведь она со мной здесь, рядом!

Добролюбая, светлоплечая,

затененная дымкою сна –

и сказать о ней больше нечего:

нестареющая весна!

Небо дымится грозами,

в жаркий июль одето;

пахнет сосной и розами

семидесятое лето.

Вы, кому только двадцатое,

кто лишь вступает в стремя,

я не завидую и не досадую:

всякому свое время.

Время мое величавое,

время мое молодое,

павшее светом и славою

в обе мои ладони.

Вам, кому времени вашего –

новые долгие годы,

вам расцветать, выколашивать

наших посевов всходы.

Взгляни: заря – на небеса,

на крышах – инеем роса,

мир новым светом засиял, –

ты это видел, не проспал!

Ты это видел, не проспал,

как мир иным повсюду стал,

как стали камни розоветь,

как засветились сталь и медь.

Как пробудились сталь и медь,

ты в жизни не забудешь впредь,

как – точно пену с молока –

сдул ветер с неба облака.

Да нет, не пену с молока,

а точно стружки с верстака,

и нет вчерашних туч следа,

и светел небосвод труда.

И ты внезапно ощутил себя

в содружестве светил,

что ты не гаснешь, ты горишь,

живешь, работаешь, творишь!

Мозг извилист, как грецкий орех,

когда снята с него скорлупа;

с тростником пересохнувших рек

схожи кисти руки и стопа…

Мы росли, когда день наш возник,

когда волны взрывали песок;

мы взошли, как орех и тростник,

и гордились, что день наш высок.

Обнажи этот мозг, покажи,

что ты не был безмолвен и хром,

когда в мире сверкали ножи

и свирепствовал пушечный гром.

Докажи, что слова – не вода,

времена – не иссохший песок,

что высокая зрелость плода

в человечий вместилась висок.

Чтобы голос остался твой цел,

пусть он станет отзывчивей всех,

чтобы ветер в костях твоих пел,

как в дыханье – тростник и орех.

Слушай же, молодость, как было дело,

с чего начинали твои старики,

как выступали бодро и смело

в бой с белой гвардией большевики.

Сегодня мне хочется вспомнить о тех,

кто в памяти сердца заветно хранится,

чьи неповторимые голос и смех –

как жизнью отмеченная страница…

Однажды, домой возвращаясь к рассвету

мимо кремлевских каменных стрел,

быстро идущего Ленина встретил, –

но вслед обернуться ему не посмел.

Он шел одиночным ночным прохожим,

быть может – воздухом подышать;

меня восторг пронизал до дрожи,

я так боялся ему помешать.

Я б хотел для грядущих, не только для нынешних

изучающих рост государства ребят,

воссоздать звонкий голос Марии Ильиничны

и пристальный Надежды Константиновны взгляд…

Я встречался с Калининым в кабинете «Известий»;

он спорил с нами о значенье стихов,

и нам хотелось побыть с ним вместе

хоть до вторых петухов…

Простые, большие, сердечные люди,

кто был всех цитатчиков строгих умней,

кто предвосхитил в тогдашние будни

улыбки сегодняшних, праздничных дней!

Еще за деньги

    люди держатся,

как за кресты

    держались люди

во времена

    глухого Керженца,

но вечно

   этого не будет.

Еще за властью

    люди тянутся,

не зная меры

    и цены ей,

но долго

   это не останется –

настанут

   времена иные.

Еще гоняются

    за славою, –

охотников до ней

     несметно,–

стараясь

   хоть бы тенью слабою

остаться на земле

     посмертно.

Мне кажется,

    что власть и почести –

вода соленая

    морская:

чем дольше пить,

     тем больше хочется,

а жажда

   всё не отпускает.

И личное твое

    бессмертие

Не в том,

   что кто ты,

     как ты,

       где ты,

а – всех земных племен

       соцветие,

созвездие

   людей планеты!

С тех пор,

   как шар земной наш кружится

сквозь вечность

     продолжая мчаться,

великое

   людей содружество

впервые

   стало намечаться.

Чтоб все –

   и белые,

     и черные,

и желтые

   земного братства –

вошли в широкие,

     просторные

края

  всеобщего богатства.

Нанесли мы венков – ни пройти, ни проехать;

раскатили стихов долгозвучное эхо.

Удивлялись глазастости, гулкости баса;

называли певцом победившего класса…

А тому Новодевичий вид не по нраву:

не ему посвящал он стихов своих славу.

Не по нраву ему за оградой жилище,

и прошла его тень сквозь ограду кладбища.

Разве сердце, гремевшее быстро и бурно,

успокоила б эта безмолвная урна?

Разве плечи такого тугого размаха

уместились бы в этом вместилище праха?

И тогда он своими большими руками

сам на площади этой стал наращивать камень!

Камень вздыбился, вырос огромной скалою

и прорезался прочной лицевою скулою.

Две ноги – две колонны могучего торса;

головой непреклонной в стратосферу уперся.

И пошел он, шагая по белому свету,

проводить на земле революцию эту:

Чтобы всюду – на месте помоек и свалок –

разнеслось бы дыхание пармских фиалок;

Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы

распылались бы влажно индийские розы;

Чтоб настала пора человеческой сказки

чтобы всем бы хватало одеяла и ласки;

Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен

чтобы мир этот дьявольский стал человечен!

Что такое счастье? Соучастье

в добрых человеческих делах,

в жарком вздохе разделенной страсти,

в жарком хлебе, собранном в полях.

Да, но разве только в этом счастье?

А для нас, детей своей поры,

овладевших над природой властью,

разве не в полетах сквозь миры?!

Безо всякой платы и доплаты,

солнц толпа, взвивайся и свети,

открывайтесь, звездные палаты,

простирайтесь, млечные пути!

Отменяя летоисчисленье,

чтобы счастье с горем не смешать,

преодолевая смерть и тленье,

станем вечной свежестью дышать.

Воротясь обратно из зазвездья

и в слезах целуя землю-мать,

мы начнем последние известья

из глубин вселенной принимать.

Вот такое счастье по плечу нам –

мыслью осветить пространства те,

чтобы мир предстал живым и юным,

а не страшным мраком в пустоте.

В преддверье межпланетных путешествий,

когда ракеты рвутся напролом,

не стыдно ль нам, как курам на нашесте,

сидеть, прикрывши голову крылом?

Земного притяжения уздою

прикручены к полям, к лесам, к горам,

таинственную встречу со звездою

мы представляем только по стихам.

Над вечности высотою,

рассыпанная по безднам,

звезда говорит со звездою

на языке небесном.

В теченье бессонных часов,

в великом безмолвии мира,

мне слышится хор голосов:

то – Вега, то – Дева, то – Лира.

К бесчисленным миллионам

прислушаться я усиливаюсь:

о чем говорит с Орионом

вовсю рассверкавшийся Сириус?

И Млечный рассеянный Путь,

подобием барсовых пятен

пестрящий небесную грудь,

мне явен и ясно понятен…

Но если беседуют звезды со мною,

то, значит, я что-нибудь стою

с моей небольшою земною

мерцающею звездою!

На утреннем свете,

когда только чуть рассветало,

как рыба, попавшая в сети,

звезда трепетала.

Небесное тело,

одна в беспредельности неба,

она не хотела

померкнуть бесследно и слепо.

И мы порешили, что сами,

взлетев над воздушным порогом,

ее небесами

помчим по безвестным дорогам.

Нас мчало, и мчало, и мчало

со скоростью неизменной –

к началу начала,

в дыханье плывущей вселенной.

Мы плыли, и плыли, и плыли,

ракетой несомы,

в пределах космической пыли,

собой невесомы.

И вдруг показали приборы,

звонки зазвенели,

что скоро, что скоро

мы будем у цели.

Тогда мы пошли на сниженье,

как будто свалившись с вершины,

замедлив движенье

могучей разумной машины…

Затем мы сошли на планету,

не нашу, иную,

совсем не такую, не эту,

ничуть не земную.

Сошли не на грунт, не на почву,

не в воздух, не в воду:

на неощутимое точно

и нам непривычное сроду.

Земным именам не коснуться

таких неземных впечатлений;

казалось бы, можешь проснуться,

но материализуются тени:

То горы… Но это не горы!

И тучи… Но нет же, не тучи!

То люди иль метеоры

медлительно движутся с кручи?!

Шестое? Девятое чувство?

Двенадцатое? Не запомнишь!

Подай же нам руку, Искусство,

приди нам скорее на помощь.

И очень пришлось бы нам туго,

замглила б нас навеки млечность,

когда б мы не встретили друга,

ушедшего ранее в вечность.

В несуществующее время,

в отсутствующее пространство

летим, вдвоем с тобой дружа,

объединясь в заветной теме,

все пламенней и беспристрастней, –

вселенской цели сторожа.

Без воздуха, воды и тверди

летим в безмерии бессмертья,

из жизни вынесши урок, –

летим лиловою вселенной,

следя за сменой постепенной

паденья молнийного строк.

Нет, мы не призраки, не тени –

напоминанье об Эйнштейне,

неповторимости лучи, –

мы дети дерзостной науки,

переведенное на звуки

сиянье мировой свечи.

Мы в существе неразделимы…

Года напрасно мчатся мимо,

пускай нас тщатся разлучить,

чтоб не был ты самим собою,

чтоб стал ты с тенью схож любою,

чтобы тебя не отличить.

Пускай биографы, судача,

хотят, чтоб выглядел иначе,

все измеренья изменя;

тех, с кем душа твоя дружила,

не может никакая сила

переменить, искореня!..

Вы толковали

    о звезде

в рассветной

    нежной бледности,

а я знавал

   звезду

     в нужде,

в величье

   крайней бедности.

Она могла б

    с небес упасть

земли во мглу

    и в тень ее,

упасть,

  отдав себя во власть

земного

   тяготения.

Но ей на помощь

     небеса,–

ковром

  дорога млечная…

И вот

  пошла она,

     боса,

до ужаса

   беспечная!

И я,

  живой свидетель в том,

стоял,

  мирясь с потерею,

стоял,

  дивясь

    с открытым ртом

на высшую

   материю.

Ведь, значит,

    если кто зажег

такую

  непохожую,

то свет ее

   никто б не мог

затмить

  ночей рогожею!

С тех пор

   как рассказом

о сестрах

   мне сердце задела,

доверчивым глазом

мне в душу

    до дна доглядела,

как,

  вызов бросая,

в трамвай,

   что набит каблуками,

вошла ты,

   босая,

как будто бы

    шла облаками.

(Так крох

   было мало,

так трудно

   давалась учеба,

но лба

  не сгибали

тебе

  ни бездушье,

     ни злоба.)

Ты вышла из дома

и в ужасе

   кинулась в люди

под грохоты грома

осколочных бомб

     и орудий.

Так сталь

   из расплава

горячей рекой

    вытекает,

но,

 взяв свое право,

потом

  и звенит и сверкает,

ложится упруго

и в шлюза

   стальные ворота,

и в лезвие

   плуга,

и в синий прыжок

     самолета!

Когда,

  подобная лучу,

ты станешь рядом

с тем,

  кто тебе не по плечу

по дням и взглядам,

я ничего

   не мыслю красть

из тех сокровищ,

какие ты

   другим во власть

отдать готовишь.

Но даже

   если бы они

в сто крат пригожей,

не дай их,

   боже сохрани,

руке прохожей.

Я удержусь

   от всяких ласк,

как от порока…

Дорога в даль,

    колеса в лязг –

и ты далеко!

Но если рокот

    дождевой

на листьях мокрых,

знай:

  это мой

    сторожевой,

тревожный окрик.

А если

  солнечным лучом

метнет над садом,

то это я

  плечо с плечом

с тобою рядом!

Поезда нас разомчали

через степи и пески,

содрогаясь от печали,

надрываясь от тоски.

Только стоило усесться

в дальний поезд, в долгий путь,

как пошло хватать за сердце

и впиваться рамой в грудь.

Даже для великой страсти,

для классической любви,

все б растаяло в пространстве,

что в глазах еще рябит.

А ведь вы совсем ребенок,

вас бы в мамок тесный круг.

Что вам до стихов любовных;

до глухих сердечных мук?!

В этот миг глухим разрядом,

дикий взгляд воспламеня,

туча с грохотом и градом

обвалилась на меня!

Проезжаем станцию «Выдумка»,

всю заплывшую в зеркало луж.

Вы б сказали: «Давайте выйдем-ка

прямо в чащу – в орешник, в глушь».

Пусть от станции только название,

только взорванный бомбами дзот,

битый щебень, песок да развалины,

но орешник-то все-таки тот!

Здесь работы – края непочатые,

лишь бы руки да пристальный глаз!

Так давайте про то напечатаем,

может, выдумка эта – про нас?

Мне не надо длиннобровых,

не встающих при звезде,

злых, завистливых чертовок,

ждущих выгоды везде;

Очерствелых, безразличных,

не хотящих жить, как все,

в вихрях слов и дел тряпичных

мчащих белкой в колесе!

Мне ж мила, чтоб бровки – тенью,

рот не крашен, волос прост,

голос – сам стихотворенье,

глаз сиянье – отсвет звезд;

Мне мила такая цаца,

чтобы с нею не дремать –

в помощь к тонущим бросаться,

в скользь упавших подымать;

Чтоб ходила, глаз не жмуря,

не кривила горько губ,

даже если в сердце буря,

даже если ветер груб!

Я сердце вверял

     деревьям,

я жаловался

    кустам,

и буря

  рПевела ревмя,

за мною гонясь

    по пятам;

и море

  металось следом,

выхлестывая залив,

в ответ

  моим мнимым бедам

парчу

  по пескам расстелив;

и тучи

  толпились скопом,

склубившись

    над головой,

грозя мне

   вторым потопом,

распоротой

   синевой…

А все же

   мне жаль разлуки,

когда,

  чуть что-то шепча,

деревья

   вздымали руки

сверх

  моего плеча,

вершины

   поднявши к высям,

указывали

   в небосвод,

и целые тучи

    писем

обрушивал

   самолет!

О, если б был

    такой бинокль,

чтоб

  за пять тысяч верст

увидеть над собой

     венок

кавказских

   влажных звезд!

Ведь без бумаги,

     без чернил

из света

   и добра

тебя я,

  нет,

   не сочинил,

а взял

  из-под ребра.

Так ты бездонно

     далека,

так детски

   хороша,

что над Кавказом

     в облака

вплыла

  моя душа.

У Блока также звезда была,

но не того созвездия:

она в туманах ночных плыла,

даря дурные предвестия.

И Маяковский о том тосковал –

зачем они зажигаются?

Зачем, повернувши небесный вал,

уходят куда полагается?!

Да все стихотворцы о том говорят,

но редко кто взглядом встретится.

А звезды горят себе и горят,

горят и горят, и светятся.