Изгнание из рая

СО СВОЕЙ СВИНЬЕЙ В РАЙ

Секретарем сельсовета с очень давних времен, таких давних, что их и установить невозможно, работала Ганна Афанасьевна. Рыжеватая, пышная, веснушчатая, добрая и мудрая, как и дядька Вновьизбрать. Возраст? Женская половина Веселоярска делилась на три возрастные категории: девчата, тетки, бабушки. Девчата — это то, что шло за детьми, которые пола не имеют и относятся к существам безгрешным (то есть: без грошей и без грехов). Тетки состояние переходное, изменчивое и… сварливое. Определяется не столько возрастом, сколько общественным статусом. Бабушки — это своеобразный рыцарский орден, в который посвящаются либо добровольно, либо усилиями молодых писателей, для которых село — сплошные бабушки.

Если бы Ганна Афанасьевна была просто себе жительницей села, колхозницей, обыкновенной труженицей, то, учитывая ее возраст (хотя и неопределенный, но еще и не очень высокий!), ее звали бы просто: «Тетка Галька». Но она принадлежала к управленческой интеллигенции, да еще такого ранга! Поэтому — только Ганна Афанасьевна.

Ну, хорошо. А чем она встречает нового председателя сельсовета с утра? Может, горячим кофе с теплыми булочками? Но кто же его сварит, если дядька Обелиск вообще не знает, что такое кофе, а Ганна Афанасьевна озабочена государственными делами и не может разменивать свое время на мелочи. Тогда, может, какими-нибудь приятными новостями, например, сообщением о доброжелательном упоминании Веселоярска в центральной прессе или, по крайней мере, товарищем Жмаком? Ничего подобного! С озабоченным и немного растерянным выражением лица Ганна Афанасьевна подает новому председателю сельсовета лист бумаги, где черным по белому написано следующее: «Телефонограмма. Председателю сельсовета товарищу Левенцу. Категорически требую организовать грузовую машину с крытым кузовом для перевозки из райцентра свиньи собственной в Веселоярск. Вновь назначенный преподаватель физкультуры Пшонь».

«Разыгрывают, — подумал Гриша, перечитывая странный документ. — Вот гадство! Кто бы это мог? Не иначе — Рекордя с Беззаботным. Напились в чайной и ударили по телефону».

Но должность обязывала. Нужно было принимать решение, не выказывая перед Ганной Афанасьевной ни колебаний, ни сомнений.

— Кто принимал телефонограмму? — спросил Гриша.

— Я лично.

— А передавал?

— Да вроде бы этот Пшонь.

— Может, Шпынь?

— Говорит: Пшонь. Я еще переспросила, так он меня отругал.

— Ага, отругал. Тогда заберите.

— Что?

— Телефонограмму.

— Как же так?

— А вот так. Мы с вами кто? Власть. А у власти требовать никто не может. Просить — пожалуйста. Но требовать? Номер не пройдет.

— Так это я написала «требую».

— Вы?

— Потому что он сказал: «Предлагаю».

— Вот-вот! Еще лучше! Если так, то пускай себе сидит со своей свиньей там, где сидит. Откуда он такой взялся?

— Я навела справки.

— И что?

— Получил назначение в нашу школу преподавателем физкультуры.

— Этот Пшонь?

— Он.

— А свинья?

— Про свинью в райнаробразе не знают ничего. Говорят: «Личное распоряжение товарища Жмака».

Что касается личного распоряжения, Гриша не имел опыта, поэтому почесал затылок.

— И про свинью личное распоряжение?

— Про свинью не говорили ничего.

— Так что же — добывать для него машину?

— Я уже звонила Зиньке Федоровне.

— А она?

— Ругается.

— Я бы тоже ругался.

— Тогда я в Сельхозтехнику. Попросила ремонтную летучку.

— А они?

— Обещали дать после обеда.

— Ну, выручили вы меня, Ганна Афанасьевна. Огромное спасибо.

Уже намерившись идти в свой кабинет, Гриша хлопнул себя по лбу.

— А где же этот Пшынь или Пшонь будет жить? Директор школы знает?

— Я позвонила, а директор говорит, что физкультурника не просил, потому что по совместительству физкультуру ведет Одария Трофимовна.

— У нее же история и география!

— Дали еще часы, чтобы большей была пенсия.

— Ей уже сто лет — какая там физкультура!

— Одарию Трофимовну в прошлом году подлечили в институте геронтологии.

— А этот Пшонь, он как — с семьей? Жена, дети…

— В райнаробразе ничего не знают. А он по телефону только про свинью.

Если не козы, то свинья — и все на Веселоярск! Недаром ведь он отказывался от власти. Должен был теперь убедиться, что власть — это бремя ответственности, а не пустой повод для чванства. Гриша подумал, что спасти его сможет только дядька Вновьизбрать со своим огромным руководящим опытом.

Дядька Вновьизбрать, хотя и выполнял функции советника на общественных началах, то есть бесплатно, уже сидел в выделенной для него комнатке, придя, следовательно, в сельсовет раньше нового председателя. Что ни говори, старые кадры! Да и бессонница дает о себе знать. Впечатление такое, будто Вновьизбрать сидел здесь еще с вечера. А возле него Обелиск. Верность старой власти, оппозиция новой.

Гриша поздоровался и остановился у порога. Только теперь он осознал всю тяжесть власти, почувствовал, как давит она ему на плечи и подгибает ноги. Могущество, судьба и обстоятельства. Не следовало ему соглашаться ни за какие деньги! Как мог он даже подумать, что сможет заменить такого человека, как Вновьизбрать! За ним десятилетия опыта, мудрость целых поколений, историческая выдержка, его душа вся в шрамах и рубцах от стычек и состязаний, но глаза горят победами и надеждой. Дядька Вновьизбрать знает все подводные течения и камни преткновения, все факты и цифры, прецеденты и ошибки прошлого, возможности и скрытые резервы, людей нужных и ненужных, изворотливость и обходные маневры, он знает, что надо делать, а за что не следует даже браться. Вот что такое стабильное руководство!

— Так как оно, говорится-молвится? — подбадривающе спросил Вновьизбрать.

— Не очень, — вздохнул Гриша. — Не успел выйти на новую работу, а уже на меня валится морока.

— Такая должность, говорится-молвится, — спокойно объяснил Вновьизбрать. — Кто сидит на месте, на того все идет, едет, наползает, надвигается, валится, сбивает с толку.

— Да уж вижу. На вас свалились козы, а на меня свинья.

— Свинья? — так и подскочил Обелиск, который до сих пор только водил глазами то на старого, то на молодого председателя сельсовета, то ли раздумывая, к которому примкнуть, а к которому становиться в оппозицию, или просто из естественного любопытства. — А какой породы?

— Порода неизвестна, но знаю, что свинья индивидуальная.

— А кто же хозяин? — допытывался Обелиск, тогда как Вновьизбрать мудро молчал и улыбался потихоньку, словно бы предчувствуя в этой свинье огромные неприятности для своего преемника.

— Хозяин — физкультурник в школу.

— Физкультурник со свиньей! — Обелиск подскочил к Грише. — А жить ему где? Давай я возьму его к себе! Может, мою Феньку малость приструнит. Это же, наверное, человек решительный, раз физкультурник.

— Да берите, мне что, — вяло согласился Гриша, — а куда же свинью?

— Свинью? Свинью моя Фенька раскассирует за три дня. Так когда же физкультурник приедет?

— Сегодня после обеда летучка должна привезти. Такая морока!

— Ну, говорится-молвится, — успокоил Гришу Вновьизбрать. — Едет, пускай себе едет. А когда приедет, здесь будет.

Духового оркестра для встречи загадочного Пшоня Гриша, конечно, не нанимал, но сам решил все же дождаться, когда приедет человек со свиньей. Обелиск добровольно согласился быть «маяком».

— Вы, товарищ голова, сидите в кабинете, вам неудобно торчать на крыльце, а я буду выглядывать и, как только, значит, летучка поднимет пыль, — просигнализирую, чтобы выходили…

Рабочий день во всех сельских учреждениях заканчивается в шесть, когда солнце стоит еще довольно высоко и работы в поле и на фермах в самом разгаре. А законы о труде следует уважать. Вот почему Гриша не стал задерживать Ганну Афанасьевну. А дядька Вновьизбрать, как внештатный, вообще имел полнейшую свободу действий, — вот так и остались они после шести часов только с добровольцем Обелиском, который почему-то решил, что в Веселоярск наконец должен прибыть человек, могущий укротить его финансово-хозяйственно непокорную Феньку.

Будем снисходительны и простим слишком радикально настроенному дядьке Обелиску такую слабость. Ведь история свидетельствует, что даже самые непоколебимые герои часто поддавались душевному заблуждению и почти всегда этим заблуждением была женщина. К чести дядьки Обелиска следует заметить, что он не сгибал свою твердую шею перед женой, а стремился эту женщину укротить и присмирить, быть может, в назидание для всей очаровательной половины человечества. Разумеется, если бы он сумел это сделать сам, то неизвестно еще, не стали ли бы мы свидетелями рождения нового великого человека, которого со временем так и называли бы: Обелиск Веселоярский по образцу, скажем, Эразма Роттердамского или Фомы Кемпийского. Но тактико-историческая ошибка дядьки Обелиска заключается в том, что он пожелал удержать свою Феньку не собственными руками, а чужими. А это, как известно из истории человечества, не удавалось еще никому и никогда не удастся. Почему? Спросите об этом у самих женщин.

Тем временем дядька Обелиск бегал перед зданием сельского Совета, топтал своими босыми ногами клумбы с цветами, смотрел, высматривал и выглядывал на шоссе до самих Шпилей и, как только показалась из-за них летучка Сельхозтехники, полетел к вестибюлю, и по ступенькам, и по коридорам с невероятным шумом:

— Едут! Уже едут! Они уже здесь! Они уже вот!..

Как утверждают наши научные авторитеты, несколько украинцев, жаждущих знаний, в свое время слушали лекции прославленного философа Канта. С течением времени они затерялись в холодных полях истории, и мы так и не можем найти их потомков. Но Гриша Левенец почувствовал себя одним из тех потомков, когда, поддавшись действию панических выкриков дядьки Обелиска, выскочил из своего кабинета, выбежал к клумбам, выбежал на дорогу, остановился перед летучкой, которая тоже остановилась перед ним, посмотрел в надежде и… как сказал философ Кант: «Смех есть аффект от неожиданного превращения напряженного ожидания в ничто».

Шофер затормозил. Летучка остановилась. Гриша подбежал к кабине, заглянул, крикнул:

— Привез?

— Кого? — спросил шофер в замедленно-степном ритме.

— Да того же, со свиньей.

— Нет.

— То есть как — нет?

— Не было уже.

— Где же он?

— Сказали, поехал с Самусем.

— С Самусем?

— А откуда я знаю?

Шофер газанул и — айда! Он не подчинялся ни сельсовету, ни колхозу, никаким административно-территориальным делениям — у него свое начальство, свое ведомство, своя юрисдикция, говоря по-ученому. Да это уже Гришу сегодня не интересовало. Он должен был теперь ждать младшего Самуся, который почему-то оказался в райцентре, неизвестно как узнал, что возле райнаробраза сидит человек со свиньей, собирающийся ехать в Веселоярск, забрал этого человека и…

Ох это «и» и три точки после него! Сколько читательских сердец падало в пропасти и без вести от одного лишь графического, так сказать, созерцания этого типографского творения: изображение звукового знака и загадочных трех точек! Но наше повествование рассчитано не на крестьянские сердца, которые не знают инфарктов, никуда не падают и не проваливаются, а упорно и последовательно разгоняют кровь по жилистым телам, выполняя свое природное назначение.

Гриша Левенец, хотя и вознесся на вершины власти, не забыл своего происхождения и своего крестьянского сердца, его не испугало кантианское превращение напряженного ожидания в ничто; наделенный от природы необходимой терпимостью, он понял, что все для него только начинается, что испытания могут быть только полезными, — вот почему нужно было унять свое сердце, забыть обо всем, даже о Дашуньке, и упорно ждать приезда человека со свиньей.

Теперь его должен был привезти молодой Самусь, а куда же он его привезет, как не в сельсовет?

Ожидание оказалось затяжным. Можно было сказать: до самой темноты. Но ведь темнота при сплошной электрификации нашего сельского хозяйства? Дядько Обелиск горделиво объяснял молодому председателю, что вокруг усадьбы сельсовета сияет тридцать две электролампочки и потому, мол, тут ясно, как днем, из-за чего ему самому часто не хочется идти домой, потому что сон он забывает при таком свете, а уж что о Феньке забывает, так об этом спаси и помилуй!

Гриша о своей Дашуньке такого бы не сказал, но служебный долг заставлял сегодня не идти домой, а наслаждаться сиянием тридцати двух электролампочек и ждать машину Самуся с новым веселоярским гражданином.

И вот тут Гриша, наверное, впервые почувствовал в себе действие механизма власти. Впечатление такое, будто накрутили в тебе тугую пружину, а теперь она стала раскручиваться и заработали невидимые колесики передачи, маховички. Чтобы нас не обвинили в механицизме и подражании философу Ламетри, сразу же оговоримся, что имеем в виду колесики передачи, маховички социально-биологические, которые можно было бы назвать и иначе: чувство долга, гражданская честь, верность. Прежде всего почувствовал он несоответствие такого вопроса, как рабочий день для колхозника и служащего в селе. Еще вчера был механизатором, который смотрел не на часы, а на солнце (в жатву и на солнце не смотрели никогда). Сегодня же, получалось, рабочий день его заканчивался в шесть вечера (дня!), когда в полях еще гремят моторы и работа только набирает размах, когда пастухи еще и в помыслах не имеют гнать коров домой, когда хозяйки также далеки от мысли готовить ужин для тех, кто в поле, когда даже в сельском Доме культуры еще все пребывает в состоянии анабиоза, проще говоря — спячки, и оживет только с началом темноты и завершением дневного цикла работ, когда его неповторимая, непревзойденная, единственная в мире Дашунька еще только закладывает рационы на завтра, а мама Сашка готовится к последнему сегодня доению, не говоря уже о десятках других колхозных специальностей, которые можно было бы перечислять довольно долго и живописно (скажем от себя).

Ну хорошо, подумал Гриша, а зачем же ему даются лишние часы, когда все его земляки упорно трудятся, как говорится, в поте лица? Для того ли только, чтобы тешиться своим положением и бездельем? Гей, гей! Гриша Левенец был воспитан не в таких традициях. Пускай себе Ганна Афанасьевна, закончив свой рабочий день в сельсовете, спешит домой, где у нее целое маленькое хозяйство, племянник с тремя детьми, за которыми она должна ухаживать, да еще и старая больная сестра. Пусть дядька Вновьизбрать, заслуживший себе почет и уважение, определяет теперь, когда и сколько должен задерживаться в сельском Совете, — он же, Григорий Левенец, должен честно и самоотверженно исполнять свои обязанности, постоянно и старательно.

Вот так они и оказались с Обелиском перед прекрасным (пусть позавидуют тысячи других сельсоветов!) зданием Веселоярского сельсовета, астрономический день, собственно, уже закончился, но небесного света на земле еще было достаточно, потому что Гриша под действием своих невидимых механизмов власти, а еще больше от переживаний из-за несоответствия труда хлеборобского и труда служащего невольно обратил внимание на тридцать две электролампочки, которыми так гордился дядька Обелиск. Гриша вспомнил, что подворье мамы Сашки освещалось только одной электролампочкой, да и та была на столбе, стоявшем на улице, и, кстати, этого было вполне достаточно. А тут целых тридцать две лампочки!

Воспитанный теткой Лисичкой, он невольно начал считать. На комбайне это было просто. Квадратный метр, потом гектар, потом сколько колосков, а в каждом колоске сколько зерен, — вот и все твое умение, твоя честность, твоя гражданственность. Скосил, поднял, обмолотил, спас, — честь тебе и хвала; оставил на земле, притоптал, прикатал колесами, пренебрег, — позор на веки вечные!

А теперь эти лампочки вокруг здания сельсовета. Не те ли самые это колоски, которые мы миллионами бросаем на землю из-за несовершенства наших машин и наших душ? Бережливый крестьянский глаз Гриши Левенца прежде всего был ослеплен тридцатью двумя лампочками, а затем, нарушая все известные законы оптики, взглянул в свою душу, и что же он там увидел? Расточительство, и больше ничего!

Гриша Левенец, наученный теткой Лисичкой считать каждое зернышко, каждый колосок, каждый стебелек, невольно начал считать все эти электролампочки, которые мы зажигаем, где надо и где не надо. Вот он председатель сельсовета. А сколько сельсоветов на Украине? Он этого не знал, но догадывался, что не менее пятнадцати, а то и двадцати тысяч. Двадцать тысяч сельсоветов, и каждый — по тридцать электролампочек только для внешнего освещения! Какие Днепрогэсы могут дать столько электроэнергии?

Гриша ужаснулся от своих подсчетов и спросил у дядьки Обелиска:

— А кто зажигает весь этот свет в Веселоярске?

— Как кто? — удивился посыльный. — Да я же!

— А вам не кажется, что у нас много горит лишних лампочек?

— Лишних?

Дядька Обелиск не знал этого слова. Это правда, что Фенька своей расточительностью давно уже довела его до отчаяния. Все, что он зарабатывал и вырабатывал благодаря своим трудовым усилиям, она уже и не растранжиривала, как говорится, а «расфенькивала», если так можно выразиться. Но это же свое! А если брать в государственных масштабах, то тут дядька Обелиск — за размах, за перевыполнение, за досрочность во всем! Зачем углю, нефти, газу залегать в земле, спрашивается? Добыть досрочно, использовать, сжечь и водрузить обелиск!

— Власти надлежит быть щедрой! — заявил Обелиск.

— Шедрой? А за чей счет?

— Так нам же за электричество платит колхоз.

— Колхоз? — не поверил Гриша.

— А вы как думали? В сельсовете таких ассигнований не было и не будет.

Гриша промолчал, чтобы скрыть свою неосведомленность, но мысленно решил во всем разобраться как следует и первым своим шагом на высоком посту определил борьбу за экономию и бережливость. Обстоятельства же складывались так, что никак не экономилось драгоценнейшее сокровище нового председателя время. Почти целый рабочий день съеден хлопотами с этим неизвестным Пшонем, а теперь еще приходилось добавлять к рабочему дню чуть ли не полночи. Ждали они оба неодинаково. Грише давно уже хотелось домой, а дядьке Обелиску не терпелось увидеть человека, на которого он возлагал такие большие (почти неосуществимые) надежды. Поэтому нетерпение Обелиска было все-таки большим и он первым услышал еще за Шпилями Самусеву машину.

— Едут!

— Может, это и не они, — вяло возразил Гриша.

— Да разве я не знаю, как Самусенок ревет мотором! А вот уже и светит! На одной фаре кто у нас ездит? Только Давидка Самусь! Вот уж негодник!

Машина тем временем скатилась со Шпилей и уже освещала ослепительной фарой сначала Гришу, потом Обелиска. Скрежетнули тормоза, Давидка высунулся из кабины, закричал:

— Станция Березай, кому надо — вылезай!

В пятитонном кузове поднялось что-то темное, высокое, колючее, перемахнуло через борт, затарахтело мослами, спрыгнуло на землю. Обелиск кинулся поддержать, но не успел и был окинут презрительным взглядом то ли за опоздание, то ли за чрезмерную старательность. Темный человек сразу же увидел Гришу, стоявшего неподвижно чуточку в сторонке, двинулся на него и въедливым голосом представился:

— Пшонь.

Гриша назвал себя и спросил, как доехали.

— Как доехали? — еще въедливее промолвил Пшонь. — А это я вас, молодой руководитель, должен был бы спросить! Пораспускали свои кадры до форменного безобразия! Этот ваш шофер объездил со мною весь район! Туда везет, туда подвозит, там забирает, там подбирает, сплошные левые рейсы! Я этого так не оставлю! У меня свинья, а она деликатное животное, ей тряска в кузове противопоказана.

Тут наконец в разговор включился Обелиск, которого Пшонь упорно игнорировал.

— Так свинья, стало быть, с вами? — мягенько спросил Обелиск.

— А вы кто такой? — огрызнулся Пшонь.

Обелиск многозначительно, как и приличествовало с его многолетним стажем, назвал свою должность, а вдобавок сообщил, что он берет товарища Пшоня до окончательного его устройства в Веселоярске к себе на квартиру.

— Ага, — не сбавляя своей наступательности, уставился в него Пшонь. Меня на квартиру. А мою свинью?

— Свинью на колбасы, — разрешил себе пошутить дядька Обелиск.

— Секундочку! — протяжно промолвил Пшонь. — Сек-кундочку! Что вы сказали? Повторите!

И уже неизвестно откуда появился в его руках длиннющий блокнотище, повис чуть ли не до самой земли, как высунутый собачий язык, а над этим языком — въедливое:

— Повторите! Запишем. Для карасиков.

— Темновато же, — вздохнул Обелиск.

— Я и на ощупь! Сек-кундочку…

Собственно, на темноту при тридцати и двух электролампочках жаловаться не приходилось, и Гриша мог вдоволь налюбоваться новым веселоярским обретением, которое упало ему как снег на голову.

Как выглядел этот Пшонь? Возьмите мумию какого-нибудь египетского фараона, сдерите с нее все льняные пеленки, в которые она укутана, вместо этого наденьте тренировочный хлопчатобумажный костюм, приклейте под носом ондатровые усы, можно было бы сказать: усы — как у Бисмарка. Но кто сегодня знает, что такое Бисмарк? А ондатровую шапку знают все. Так вот: ондатровые усы, натрите вместо бальзама скипидаром (можно красным стручковым перцем) там, где и сами знаете, — и отскакивайте как можно дальше, потому что мумия не только оживет, но еще и запишет вас в свой блокнотище.

Спросите: откуда у фараонов льняные пеленки? Очень просто. Лен разводили наши предки скифы и экспортировали в страну Озириса. Один мой знакомый археолог христом-богом клянется, что в тех южных курганах-могилах, где нашли уже целые тонны золота, похоронены не скифы, а какие-то неграмотные (ведь нигде ни единой надписи!) грабители, овчары и козопасы, грабившие своих северных соседей, когда те после удачной торговли с греками и египтянами возвращались в свои края. Эти ограбленные именно и были скифы, жившие чуточку севернее Киева на линии Чернигов — Житомир, выращивали лен, продавали его всему античному миру, и потому их могилы следует искать именно там, а не в Причерноморье. Да могилы никуда не денутся. Подойдет очередь, введем в планы, найдем, раскопаем, убедимся, может, добудем там и какого-нибудь золота. А где взять мумию фараона? Пока не закрывали одесскую толкучку, мумию можно было купить там — от фараонят до старых мосластых фараонов, — и производи себе пшоней и пшонят хоть сотнями. Теперь уже ничего пирамидного в Одессе не купишь, а в одесских катакомбах, известно ведь, никаких мумий фараоновских никогда не водилось. Будем считать, что Веселоярску повезло. Человек с пирамидной внешностью и, может, с сознанием тоже пирамидным? А бывает ли такое сознание? И бывает ли, скажем, сознание катакомбное?

Обо всем этом Грише Левенцу еще только надлежало узнать.

— Вы, значит, из райцентра? — осторожно поинтересовался Гриша.

Пшонь даже затрясся от такого унижения.

— Из рай…? — крикнул он. — Из районного центра? Я, Пшонь? Кто это сказал? Я из областного! Я исполнял обязанности заведующего физкультурной кафедрой в сельхозинституте!

Гриша попятился от Пшоня. Он еще только мечтал о заочном сельхозинституте, а тут — завкафедрой! Может, и профессор?

— Так как же? — не мог взять в толк Гриша. — Я имею в виду, как же это вы к нам?

— Зов сердца! — фыркнул Пшонь.

— А свинья? — вмешался в разговор Обелиск.

— Свинья — премия.

— Не понял.

— За большие заслуги. Премиального фонда у ректора не было, а без премии кто бы меня отпустил! Вот я и подсказал. Институт имеет свое опытное хозяйство. Свиноферма там тоже есть. А эта свинья такая породистая, что перекусала всю свиноферму. Я и говорю: была не была, заберу эту агрессорку! Так и поладили. Могу показать справку.

— Да не нужно! — вяло махнул рукой Гриша.

— Нет, нужно! Вы представитель власти и должны знать, что у меня все по закону. Для меня закон — святыня!.. У вас тут в селе свиноферма есть?

— Небольшая в колхозе.

— А мне большая не нужна. Моя свинья коллектива не переносит. Для нее нужно там выделить бокс метров двенадцать, это ведь такая порода! Свинья уникальная. Ученые в институте так и не сумели выяснить — какова она: черная с белыми латками или белая с черными латками? А какое у нее рыло! Как сковорода для яичницы!

Вот напасть, подумал Гриша. К уникальным козам да еще и уникальная свинья! Но Пшонь не дал ему долго кручиниться.

— Это еще не все, — заявил он. — Через три месяца ей нужно к хряку, а хряк такой породы есть только в соседней области. Так что попрошу продумать этот вопрос, чтоб он не захватил вас врасплох.

— А может, она до утра побудет в кузове? — несмело предложил Гриша.

— Что? В кузове? Сек-кундочку! Повторите, что вы сказали? Запишем. Для карасиков.

На Пшоневых карасиков Гриша как-то не обратил внимания: мало ли какое там слово зацепляется за язык у человека. А надо было бы обратить, ой надо!