Изгнание из рая

ДУМОГРАФИЯ

Тем временем цивилизация принесла Грише новые служебные хлопоты, не давая ничего взамен. Но он и не требовал ничего, ведь хлопоты были предусмотрены должностью, на которую его избрали веселоярцы.

Позвонил заместитель председателя райисполкома Крикливец и попросил приехать.

— Подскочи на часок, — сказал он добродушно, — надо тут провести небольшое совещаньице.

В район можно было и на мотоцикле. И недалеко, и люди там свои. Въезжал в райцентр Гриша именно в ту пору, которую описал когда-то наш классик, нарисовав картину неторопливого пробуждения дореволюционного райцентра:

Автор нарочито привел эти строки для того, чтобы показать, какие разительные перемены произошли в наших сельских районных центрах. Из всего, изображенного классиком, остались разве лишь воробьи и сороки. А так — все новое. Машины на улицах, телефоны в учреждениях, заседания с самого утра, трудовой ритм и энтузиазм. И даже для тех немногочисленных несознательных элементов, которые готовы были бы по-старорежимному выпить с восходом солнца, в районной чайной скалькулированы мини-порцийки коньяка и бутербродики с рыбными консервами ровно на треть той суммы, которая идет на покупку «чернил» (несознательные почему-то привыкли выпивать ее непременно втроем) — этого продукта нашей местной промышленности.

Итак, Гриша въезжал в наш новый и прекрасный райцентр, и на душе у него тоже было прекрасно.

Крикливец встретил его озабоченно, однако к этому все привыкли, потому что не было в районе более забитого и замученного своей должностью человека.

— Ну, Левенец, ты даешь! — похмыкал Крикливец. — У меня и так сорок семь постоянных комиссий, а тут еще создавай временную ради тебя.

— Комиссию? Ради меня?

— Тебе ничего, а мне новая морока. Хорошо хоть председателя с области прислали.

— Председателя?

— Председателя комиссии. А двоих для членства я уже своих добавил.

— Опять козы? У нас уже была комиссия.

— Да какие козы? Ради тебя. Персональное дело.

— Дело? Персональное? Товарищ Крикливец, я не понимаю…

— Понимать и не надо. Наше дело какое? Отвечать. Сдохла кобыла отвечай. Не сдохла — тоже отвечай: почему не ожеребилась. Ну, давай я познакомлю тебя с комиссией.

(Если бы тут был доктор эрудических наук Варфоломей Кнурец, он бы объяснил Грише Левенцу, что слово «комиссия» иностранного происхождения и означает «хлопоты», в чем легко убедиться, вспомнив Грибоедова: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Но давайте подумаем: разве от этого нашему герою стало бы легче? Просто свое излюбленное «вот гадство!» он произнес бы удивленно, а не возмущенно, как сделал в этот раз.)

Свое «вот гадство!» Гриша произнес не совсем уместно, с некоторым опозданием, то есть именно тогда, когда Крикливец ввел его в комнату, где сидела комиссия.

Двое были местные. Один из райплана, другой со станции защиты растений. Третьему оставалось возглавлять комиссию. Для этого прибыл сюда из каких-то сфер, инстанций или просто географических пунктов. Парнище такой высокий, что, наверное, становился на цыпочки, чтобы надевать себе на голову картуз. Молодой, голова причесана, рот полураскрыт, лицо недозрелое. Такие молодые на Гришу еще не набрасывались. У него отлегло от сердца.

— Так, товарищи, — на бегу произнес Крикливец, — вот вам товарищ Левенец, а я побежал, потому что на мне весь район висит!

Председатель комиссии удивленно засмеялся, узнав, что на таком неказистом человеке висит целый район, потом он протянул Грише широкую, как лопата, ладонь, схватил его за пальцы, хотел пожать, но Гришина рука оказалась тверже и пальцы слиплись у парня. Парень (то есть, по всем признакам, председатель этой самодельной комиссии) потряс рукой, еще шире раскрыл свой веселый рот и доброжелательно поинтересовался:

— Можно допустить, что вы Левенец?

— Можно, — дал согласие Гриша.

— Допустим, я — Конкретный.

— Допускает корова молока, когда корма подходящие, — засмеялся Гриша.

Но Конкретный был рожден только для того, чтобы слушать самого себя. Он не обратил ни малейшего внимания на колкий смех Левенца, схватил стул, поставил его у стола, показал Грише на другой стул, воскликнул:

— Допустим, сядем?

Сели. Расположились. Перекинулись взглядами.

— Будем курить? — спросил Конкретный.

— Не курящий, — сказал Гриша.

— Допустим, и я не курящий. А товарищей попросим потерпеть. Дела у нас тут — раз чихнуть.

— Позвонили бы мне по телефону, я бы вам чихнул — вот и вся радость, пожал плечами Гриша.

— Допустим, у меня документ. И надо расписаться.

— Надо, значит, надо, — не стал возражать Гриша.

— Вообще говоря, я занимаюсь вопросами общими, а тут — конкретные.

— Фамилия? — уточнил Гриша.

— То есть моя? Нет, вопрос конкретный. Допустим, имеется заявление. И не заявление, а заявка. И не заявка, а так себе — писулька.

— На меня, что ли?

— Допустим.

— Про коз или про заочное образование?

— Допустим, впервые слышу.

— Проверяли меня по козам и по заочной комиссии. Думал, снова. Так, может, от Жмака?

— Кто такой товарищ Жмак? Не слышал. Тут демография.

— Что, что? — не понял Гриша.

— По моей специальности. Демография. «Демос» — «народ», «графо» «пишу, описываю».

— А-а, этого у нас полно! — небрежно махнул рукой Гриша.

Конкретный всполошился.

— Где у вас? В селе?

— Да у нас же, в Веселоярске.

— И что? Демографические исследования? Настоящая демография в простом селе?

— А какие же? И дымография, и домография, и дамография, и дюмаграфия, и думография.

— Допустим, я этого не буду записывать, а услышать услышал бы, задвигался на стуле Конкретный, — может, надо было бы мне доехать до вашего Веселоярска?

— Можно было бы и доехать.

— Так что же это за исследования у вас? Кто их ведет?

— Кто ведет? А сами и ведем.

— Каким образом?

— А как? Сначала было как до войны, а теперь вроде бы все по-новому.

— Но что, что? Об этом никто не слышал и никаких сигналов!

— Мы и без сигналов. Дымография, к примеру, что такое? Топливо для колхозников, горючее для техники. Все то, что идет дымом. С топливом у нас все в порядке. Мой предшественник навел порядок. Фонды получаем исправно. Все занаряженное выбираем своевременно. Кто экономит, у того и запасец собирается года на три, а то и на все пять, так что тут нам никакие опасности не страшны. Ни угрозы, ни морозы. Что же касается горючего, оно есть тогда, когда не требуется, и его нет, когда позарез необходимо. Вот начинается наша вторая жатва, идет бурячок, идет кукуруза, а семьдесят шестого бензина — кукиш! Кто-то где-то завернул кран — и уже не течет, что бы ты там ни делал! Вот вам и вся наша дымография.

— Допустим, — поерзал на стуле Конкретный. — Здесь что-то есть. Может быть, новая наука. А дальше? Как там у вас дальше?

— Дальше может идти домография. Это значит: дом и в доме, жилье нашего колхозного труженика как таковое, а также его внутреннее убранство или, как пишут в газетах и книгах, интерьер. Так что же нам показывает сегодня домография? В Веселоярске хата как таковая, как пережиток прошлых отсталых эпох исчезла бесследно, оставшись только для напоминания потомкам в нашем музее под открытым небом. Вместо хаты у нас современный дом, со всем комфортом и эстетикой, отвечающей достоинству труженика. Так? Так. Но это в Веселоярске. Какие же села еще есть поблизости от Веселоярска? Пережитки прошлого. Глиняные хаты. Соломенные стрехи. Скажем прямо: не богатые, убогие хаты. Вот вам и домография. Правда, и в убогих, внешне старосветских хатах найдете вы то же самое, что и в столичных квартирах: дорогая мебель, ковры, электротехника, комфорт и прогресс, а также дефицит, который наши дядьки умеют собирать, как никто на свете, а прячут так, что бей тебя божья сила со всеми ее ангелами и архангелами, но все равно не узнает и не найдет. И все же: о чем свидетельствует наша домография? Надо ускорять темпы перестройки. Надо и надо!

— Дамография — это уже из колоды карт, — захохотал Конкретный. — Ну, пиковую даму, допустим, знаем еще от Пушкина. А далее раскинем наших червонных девчат, красивейших в мире, дам бубен, которые грызут мужей даже в космосе и под землей, и трефовых дам, для которых первая половина жизни стремится набрать вес, а вторая — его сбросить. Такая ваша дамография?

— Навряд, — сказал Гриша. — Наша дамография — это даром — графия для мужчин. Дамография — это доярки, свинарки, птичницы, огородницы, садовницы, свекловичницы, — это все женщины, перед которыми надо упасть ниц всем благополучным, благонадежным, благословенным, благоустроенным и благопристойным.

— Допустим, допустим, — в тональности ведущего телевизионной программы «Очевидное — невероятное» пробормотал Конкретный. — Специфика моих демографических исследований не охватывает всех этих ваших маргинальных отклонений, но меня заинтересовало словосочетание «дюмаграфия». Оно не имеет ничего общего с нашей семиотикой и просто странно, что в каком-то глухом селе рождается такое чудо.

— А что тут удивительного? — пожал плечами Левенец. — О писателе Дюма слышали? А как у вас лично с «Тремя мушкетерами» и «Королевой Марго»? Так, как и у нас? Вот вам и дюмаграфия! А уж к ней так и хочется присоединить еще и думографию, потому что думать мы вроде бы все умеем, да не каждый хочет. Не так ли?

— Допустим, что я приехал сюда не думать, а… — с этими словами Конкретный ухватил на столе своими цепкими пальцами тоненькую папочку из пестрого пластика и вжикнул синтетической змейкой на ней.

«Вот гадство, — подумал Гриша, — даже бумаги запираются змеючками!»

Конкретный тем временем достал из папочки лист бумаги, исписанный с обеих сторон, держа кончиками пальцев за самый уголок, поднял высоко над головой, встряхнул им в воздухе чуточку пренебрежительно, а может, и брезгливо. За хвост да на солнце! Потом положил лист на стол, хлопнул по нему ладонью-лопатой, вздохнул:

— Допустим, что к моим научным занятиям это не имеет никакого отношения, но поручено — тут уж ничего не…

— Заявление? — догадался Гриша.

— Допустим.

— На меня?

— Еще раз допустим.

— Анонимка?

— Вся сила в том, что нет. Есть подпись. Дата. Место.

— Подпись? Не может быть. — Гриша даже забыл поинтересоваться, о чем заявление, так потрясло его то, что кто-то не только написал на него, но и подписал!

— Вот, — издали показал ему Конкретный. — Прошу. Шпугутькало. Без инициалов, но разборчиво. Шпугутькало.

— Такого человека в Веселоярске нет, — заявил Гриша.

— Может, женщина?

— И женщины нет. И никогда не было. И детей таких не было. И никого не было.

— Допустим, псевдоним.

— Как не аноним, то псевдоним? Так что же это — какой-нибудь поэт уже на меня написал, что ли?

— Поэзии мало, — вздохнул Конкретный. — Одна проза. Жестокая проза. Вы женаты?

— Ну!

— Жену вашу зовут Дарина Порубай?

— Ну!

— Почему она не взяла вашу фамилию?

— Вы у нее спросите об этом.

— У жены высшее образование?

— Высшее. А у меня среднее. Хотел на заочный — вот такое заявление помешало.

— Допустим, что заочное образование — это не совсем высшее, развеселился Конкретный.

У Гриши немного отлегло от сердца. Хоть парня веселого прислали. С этой гадской анонимкой-псевдонимкой!

— Да я и сам так считаю, — сказал он, — но надо же…

— Итак, — вмиг посуровел Конкретный, — вы не отрицаете, что женились на специалисте с высшим образованием, преследуя корыстные цели?

— Кто вам такое сказал? — подпрыгнул от возмущения Гриша.

— Так тут написано.

— А что там еще написано?

— Еще тут написано, что Дарина Порубай, будучи старше вас на три года и имея высшее образование, вышла замуж за механизатора, который много зарабатывал, с корыстной целью, но теперь выжидает, чтобы найти более выгодного мужа, о чем свидетельствует ее нежелание рожать детей от Левенца, тогда как машину «Жигули» в подарок от него она приняла…

Гриша онемел от такой наглой полуправды. Написано все вроде бы так, как есть, но одновременно чистейшее вранье.

— А что там еще написано? — с трудом удерживаясь, чтобы не заскрежетать зубами, спросил он.

— Еще что? Ну, заканчивает автор так: «По всему району поползли нездоровые слухи, и трудовые массы всколыхнулись и возмутились».

— И вы приехали разбирать это? О том, что поползли слухи? — не поверил Гриша.

Конкретный кивнул головой без видимого энтузиазма.

— А вот представьте, что к вам приехал кто-нибудь из села и начал о вашей жене, о семье, о детях. Как бы это вам понравилось?

— Не женат. Мне противопоказано. Я вегетарианец.

— Кто-кто?

— Закусываю солеными огурцами.

— А-а, тогда ясно. Так что, вы меня будете спрашивать по этой псевдонимке, а мне отвечать?

— Допустим.

— А как отвечать — по сути или так, как по телевизору?

— По телевизору? — Конкретный вдруг оживился. — А как это?

— Ну, спрашивают, скажем, председателя колхоза: по скольку центнеров пшеницы с гектара имеет намерение собрать в этом году, а председатель в ответ: взяв повышенные обязательства, труженики нашего колхоза прилагают все усилия, чтобы получить в этом году урожай зерновых на всех посевных площадях в среднем на 3–4 центнера выше прошлогоднего.

— Оч-чень интересно! — причмокнул Конкретный. — Но у вас мало слушателей. Нам бы поконкретнее.

— Да я — за, — сказал Гриша. — Конкретнее все было бы порвать эту писульку и пустить на ветер.

— Не имею права.

— Дайте мне, я порву.

— И вы не имеете права. Никто не имеет права. Заявление можно только закрыть. Для этого создана комиссия.

— Как же вы его будете закрывать?

— Очень просто. Я спрашиваю, вы отвечаете.

— А потом?

— Если надо — подпишете. Допустим, так. «Жигули» вы в самом деле купили?

— Купил. Как передовому механизатору продали без очереди.

— И подарили жене?

— Зачем дарить? Нужно — ездит. Нужно мне — поехал я.

— Допустим. А детей нет?

— Каких детей?

— У вас с женой детей нет?

— Нет.

— А «Жигули» купили?

— Купили.

— Итак, вы не возражаете, что «Жигули» купили, а детей нет?

Гриша смотрел Конкретному в рот, откуда вылетали эти бессмысленные вопросы, и поймал себя на мысли, от которой у него даже зачесалось на языке.

— Слушайте, товарищ Конкретный, — не удержался он от искушения немедленно поделиться своей мыслью, — а где рот у человека?

— Рот? — оторопело посмотрел на него Конкретный. — Какой рот?

— Ну, тот, которым мы едим борщ, а потом разглагольствуем. Где он? На голове или где?

— Ну, допустим, на голове.

— А голова думает?

— Допустим.

— Тогда почему же не думает рот?

— Конкретно, что вы хотите?

— Конкретно ваш рот. Что из него вылетает? «Жигули» с детьми? И это вся ваша демография? На чем же она базируется? На каком-то Шпугутькале и «Жигулях»? А хотите — я к «Жигулям» еще цветной телевизор добавлю?

— Телевизор?

— «Электрон-724». Сам купил, сам домой привез, сам антенну сварил в мастерской Сельхозтехники.

— А детей нет?

— Нет. А еще — веранду стеклянную, двадцать квадратных метров к дому пристроил.

— А детей нет?

— Да нет же. Теперь видите, до чего мы можем договориться.

Конкретный скоростным методом поскреб у себя в голове, сначала с одной стороны, потом — с другой, но ничего не выскреб, посмотрел на Гришу немного растерянно.

— Но я же должен составить справку!

— Составляйте хоть сто штук! Если хотите — могу засвидетельствовать и подписать.

— Допустим, мы сами.

— Сами так сами. А я поехал.

Прощались в духе взаимопонимания. О взаимоуважении промолчим. Не было надлежащих оснований.

Крикливца Гриша не разыскивал. Сообщить ему, что Левенца не сгрызут, как мягонький пирожочек? Гай-гай! Жаль усилий. Посмеяться вместе с ним? Если все время смеяться, то уже вроде и не смешно. Мог бы, мог бы товарищ Крикливец разобраться и сам и не позорить его, Левенца, перед людьми, так нет же — умыл руки. На нем весь район висит! А что висит на тебе?

Гриша гнал мотоцикл по дороге и незаметно для себя начал разговаривать с мотоциклом, с дорогой, с полями, с небом, с облаками и птицами. Этот Шпугутькало, или как там его, хотя и негодяй, а попал в больное место. Как спастись от жгучей боли в душе? Ой, красный бурячок, зеленая ботва… Газануть бы со зла так, чтобы мотоцикл сорвался с пригорка и полетел куда глаза глядят. Приземлишься в автоинспекции. Пути неисповедимы… И коровы могли бы летать над фермами, помахивая розовыми крыльями. А с кем придется иметь дело Дашуньке? Тут чудеса нужны другие. Чтобы просо само становилось пшеном; чтобы помидоры росли в скорлупе, как грецкие орехи, и не гнили, ожидая транспорта; чтобы в сахарной свекле сахар собирался в комочек, как косточка в абрикосе, чтобы… Каждому хотелось бы научиться летать в пространстве, жить без еды, узнавать будущее и вообще… А за кого выходить девчатам замуж в селе? За трактора и комбайны? «Ой, знав, нащо брав таку невеличку, мене мати годувала, як перепеличку». Чужую любовь ненавидят, когда своей не имеют. Пахать поперек поля. Школьников на поля, школьников на поля! А в раю дети были? Где-то там города и городки объявляют себя безъядерными зонами. Капля в море. А у нас все степи безъядерные и безракетные, только пшеница да кукуруза, свекла да гречиха. А память? Почему мало детей родится в степях? Факты действительно имели место. «Мои кони, твоя бричка, жена моя химеричка». Вопрос надо обсуждать. Принимать конкретные меры. А детей мало и в степях украинских, и в лесах белорусских, и в Прибалтике. Считаем критику правильной. Горькая память войны, закодированная в сознании молодых матерей. Взяли повышенные обязательства. А детей мало. «Бешиха[10] колючая-болючая, тут тебе не стоять, кости не ломать…» Все, как один. «Мы — эхо, мы — эхо, мы — нежное эхо друг друга…» А может, я не председатель, а самозванец. Как тот Лжедмитрий? И на меня все валится, будто снег на голову. Положение горькое, как желчь. «Жигули» уже без очереди. А детей мало. «Иди себе в краски[11], там будешь пить и гулять и выгоду получать…» Твердая порода украинская! Муж говорит: ячмень, жена говорит: гречка. Мужья руководят, а жены царствуют. Хор наивных напевал: «Ой, кто в лесу, отзовись-ка!» А он был в степях, и не было у него никакого намерения менять их на все соблазны и богатства мира. Гремел на черном мотоцикле, в черном дыму, в черных думах памяти и разлада. Не знал модных внутренних монологов и архетипов словесных структур — обращался к себе самому и к степи, к небу и к солнцу, и слова сплетались старые и новые, а душа рвалась мимо них и над ними, хотела безбрежности и силы, как у этой степи, как у этой всеплодящей могучей земли с ее мощной грудью и щедротным лоном, с изгибами-перегибами, всплесками-перелесками.

Дашуньку нашел на ферме, хотел рассказать ей все, но сказал только одно слово:

— Думография!

— Ты уже, вижу, скоро с ума сойдешь на этой работе, — сочувственно взглянула она на Гришу.

— Уважения еще не заработал, а издевательства сами сыплются! — вздохнул он.