Изгнание из рая

ЖМАКИАДА

Но природа не терпит пустоты, и на смену сельскохозяйственным критикам появился товарищ Жмак. Перед этим в районе нарушилась инфраструктура, то есть под тяжестью «КамАЗа» обрушился один мостик. Однако машина товарища Жмака, обогнав «КамАЗ», проскочила этот мостик. Жмак любил быструю езду. Все ли уполномоченные любят быструю езду? Не будем обобщать, тем более что эта институция, как уже отмечал автор, благополучно отмирает, а потому товарища Жмака следует воспринимать как курьез.

Итак, товарищ Жмак мчался в Веселоярск. Может, чтобы защитить веселоярцев от новых козопроверяльщиков или просто поинтересоваться самочувствием валютных коз, как дед в сказке: «Козочка моя милая, что ты пила, что ела?» Гай-гай, какая наивность! Козы для товарища Жмака были уже давно пройденным этапом. Он про них забыл навеки, заклепал в памяти такими заклепками, что не разварил бы их и прославленный патоновский институт. В объемной голове товарища Жмака зрели уже новые замыслы, там роились такие грандиозные идеи, что ни в сказке сказать ни пером описать. Шофер Жмака хорошо знал, какими замыслами полнится голова его начальника и какая она тяжелая от этих замыслов и починов. Поэтому он уже давно пристроил к переднему сиденью высокий и крепкий подголовник. Но не помогало и это, ибо товарищ Жмак главным образом дремал то от быстрой езды, то от хорошей закуски в чайной, и тогда его голова раскачивалась довольно угрожающе. Во избежание неприятностей, водитель пристроил еще и ремешок и прикреплял им голову товарища Жмака так хитро, что из-под шляпы не было и видно.

Дремля, товарищ Жмак включал свое мощное сознание, и в его фантазии рисовались грандиозные картины, смелые перевороты в сельскохозяйственном производстве, фантастические преобразования природы и чуть ли не опрокидывание вселенной (с полезной целью, с полезной целью!).

Перед его мысленным взором простирались зеленые поля свеклы без конца и без края, и он над этими полями проносится, будто лермонтовский Демон, но не печальный и безнадежный, а полный энтузиазма и энергии творения. Ну, что мы копаем по одному бурячку даже самыми мощными свеклокомбайнами? А если сделать такую машину, чтобы сразу накрывала не менее десяти соток, охватывала каждый корень свеклы сверху, а потом включался бы вибратор и свекла извлекалась бы из земли чистенькой, без почвы, только пыль с нее сдувай — и в нутро машины, где она перемалывается, передавливается, так что в один шнек вталкиваются свекловичные выжимки, а в другой вытекает сладкий сок, который вези на завод и вари из него сахар. Такую машину можно было бы сделать, если бы корни росли ровные, как брусочки. Но ведь они сегодня имеют такую форму, что никакая техника их не берет и никакая наука не может ничего с этим поделать.

От огорчения Жмак даже прерывал свою сладкую дрему и обращался к водителю, спросонок произнося его короткое имя в два приема, так что получалось вроде бы по-китайски: И-ван!

— Г-га! — откликался, будто из двустволки, Иван.

— А что, если бы сахарная свекла была ровненькой, как брусочки?

Иван не одобрял экспериментов над природой.

— Не трогайте бураков, а то без сахара останемся, — говорил он.

Но Жмак уже не слышал ничего, потому что парил теперь над полями кукурузы, высокой, как пальмы, а початки на каждом стебле — как поднятые к небу оглобли. Только в их области в этом году кукуруза может дать до миллиона тонн зерна! А ломать же надо с початками — получится миллиона два, а то и три. Ни техники, ни рук не напасешь. А что, если… не убирать? Ну, не всю, а какую-то там часть. Пустить туда свиней — и пускай пасутся. Был же когда-то один новатор, который приучал свиней к сыроедению. Пускал их на поле: что выроешь рылом, то и съешь. Правда, там была свекла, картофель, все, что в земле, внизу. Кукурузные же початки вверху, а у свиньи глаза смотрят только вниз.

— И-ван!

— Г-га!

— А что, если вывести такую свинью, у которой глаза смотрели бы вверх?

— Как у крокодила?

— И такую шуструю, чтобы сама себе корм добывала.

— Тогда и нам и вами уши объест.

Вечным скептицизмом Иван только лишний раз подчеркивал свою ограниченность, но в машине не было другого собеседника, поэтому он вынужден был каждый раз обращаться к своему водителю.

— И-ван!

— Г-га!

— А ты слыхал миф про Европу?

— Миф? А что это такое?

— Ну, это такая легенда, красивая выдумка…

— Побасенка?

— Не опошляй и не вульгаризируй. Миф — это краса и мудрость. У древних греков на мифах строилось все мировоззрение. И был такой у них миф про Европу. Так называлась очень красивая женщина, в которую влюбился их верховный бог Зевс. Ну, так он, чтобы жена его не ревновала, стал быком, а Европу сделал коровой.

— Нам бы такого бога! Вот бы подняли животноводство!

— Ты слушай!

— Да слушаю.

— Сделал он Европу коровой и так оставил. Вот я смотрю и делаю выводы. Как эта мифологическая корова поставлена? Вымя у нее в Западной Европе, а голова к нам обращена. Мы кормим, а там доят. Там доят, а мы — кормим!

— Вот тебе и миф! — присвистнул Иван.

— Вопрос стоит так, — вслух раздумывал Жмак, — чтобы повернуть Европу выменем к нам. Вот был бы почин! Всем починам почин!

— Как корову ни крути, а без кормов не обойдешься, — глубокомысленно заявил Иван.

Но Жмак уже его не слушал.

Въезжали в Веселоярск.

— Туда? — спросил для приличия Иван.

— Туда, — почмокал толстыми губами Жмак.

Это означало: к чайной тетки Наталки, где была персональная пристройка, этакая скромненькая веселая боковушка, о которой Жмак любил говорить Зиньке Федоровне: «Интерьер сплошь импортный, а харч наш!»

Жмак ел все только черное. Черные баклажаны, черную редьку, черных поросят, сметану от черных коров, черных цыплят, черный виноград.

Когда тетка Наталка приносила миску, в которой плавали в сметане поджаренные цыплята, Жмак строго допытывался:

— А цыплята черные, домашние, не те блондинистые с птицефабрики?

— Да черные, черные! — заверяла его тетка Наталка. — Вон и перышко в решете еще сохранилось. Может, показать?

— Верю и так, — обгладывая вкусные косточки, мурлыкал Жмак самодовольно. Он знал, что тетка Наталка такая же лукавая, как все веселоярцы, обманывает его, что решето с черным пером стоит у нее под рукой с давних пор, но даже постоянно обманываемому приятно было показать свою власть хотя бы на глупости и удовлетвориться послушанием хотя бы мнимым.

Насытившись всем черным, Жмак позволял себе остроту: «Женщин люблю белявых, потому что все черные — ведьмы!»

Тетка Наталка с лукавой покорностью сносила и про ведьм (у нее ведь были черные волосы), и эта ее покорность тоже лила елей на толстую Жмакову душу.

После плотной закуски в веселой боковушке начиналась икота, поэтому и приходилось обращаться к своему шоферу по-китайски:

— И-ван!

Однако сегодня икота напала на Жмака по причинам, можно сказать, противоестественным: не от пресыщения, а от недосыщения, или точнее — с голоду.

Тетка Наталка, как всегда ласково, усадила товарища Жмака за стол в веселой боковушке, но не метнулась по обыкновению туда, где жарится и парится, а остановилась у двери, опершись круглой спиной о косяк.

Жмак застыл от удивления: стол пуст, как каток, уполномоченный за столом, а эта женщина стоит себе и прячет руки под фартук.

У Жмака от возмущения пересохло во рту, запершило в глотке, он гневно откашлялся:

— Кгм! Кгм!

— Вот смотрю я на вас, — сказала тетка Наталка, — да почему-то мой покойный Гаврило вспомнился. Давило его страшно перед смертью, я ему подушку поправляю, чтобы выше было, а он мне и говорит: Наталка, говорит, вот бы мне холодненького взварцу, так сразу бы и полегчало.

— При чем здесь взвар? — выкрикнул Жмак.

Но на тетку Наталку сегодня не действовали никакие покрикивания. Может, решила она отплатить Жмаку за его вечное привередничанье или за черных ведьм, о которых он всегда болтал, наевшись и напившись, кто его знает. Но, начав про свои контакты с душами умерших, она уже не могла остановиться.

— А вот сегодня ночью, знаете, еще вроде бы и не спала, как вдруг вижу: мама покойная идет ко мне, в длинной сорочке белой, босая, по траве идет, а трава густая да высокая, а она шла-шла да и упала. Я подбежала поднять ее, а не могу. А она и говорит…

— Все это мистика и ерундистика! — воскликнул Жмак. — Надо думать не о покойниках, а о поставках!

— О чем, о чем? — не поняла такого перескока Жмаковой мысли тетка Наталка.

— Сказал же: о поставках! Вы думаете, я здесь столуюсь? Ем да пью? Ничего подобного! Я проверяю качество поставок!

— А сегодня и проверять нечего, — сообщила ему тетка Наталка.

— Как это нечего?

— Зинька Федоровна ничего не говорила.

— Борщ у вас хоть какой-нибудь есть?

— Так Зинька ж Федоровна ничего не говорила.

Жмак выскочил из-за импортного стола.

— И-ван! — закричал он.

— Туда? — спросил Иван, имея в виду Зиньку Федоровну, ведь товарищ Жмак был твердо убежден, что село — это председатель колхоза, как та городская дамочка, для которой село — это дача.

— Ну! — воскликнул Жмак, дескать, зачем спрашивать, но тут же опомнился и без привычной уверенности в голосе промолвил: — А может, к новому председателю сельсовета?

— К новому так к новому! — согласился Иван.

А товарищ Жмак встревоженно обдумывал то, что с ним только что произошло. Плохая примета. Ой плохая! Может, пока он ехал в Веселоярск, там, в области, снова с ним какая-то перетряска?

Тут наконец надо открыть одну тайну. Изо всех сил цепляясь за фактически уже несуществующую роль уполномоченного и в этом цепляний скатившись от уровня районного до колхозно-сельского, Жмак продолжал пыжиться, изображая из себя большого начальника и недвусмысленно давая понять всем здесь, что судьба сельского хозяйства чуть ли не в его руках. На самом же деле его роль и функции уменьшались и сужались в прямой связи со снижением общественного статуса товарища Жмака. Управления и конторы, отделы и подотделы, которыми он руководил, почему-то все время попадали под сокращение, под укрупнение, под уплотнение и еще под что-то, в результате чего товарищ Жмак опускался ниже и ниже и теперь возглавлял уже что-то такое мелкое, что приходилось подходить совсем вплотную, чтобы разглядеть.

Но ведь возглавлял! Боролся, сопротивлялся, заискивал и заверял, но не тонул, держался на поверхности; тонуть не хотел, сокращаться окончательно и в помыслах не имел.

Да и где вы видели человека, который поддался бы сокращению?! Если он, скажем, сидел в конторе, где дают кукиши воробьям, а эту контору сократили, так, думаете, бросится он к тем, кто ловит воробьев, и попросится на работу? Дудки! Он немедленно устроится в такую институцию, которая изучает вопрос о том, что лучше: журавль в небе или синица в руках. Если сократят журавлино-синичную институцию, он окажется в объединении, пытающемся установить расстояние между бузиной на огороде и дядькой в Киеве. И так без конца. Жмак принадлежал к этой категории.

Могут сказать: на должностях он хотя и сокращается, но вечен, зато как уполномоченный задержался случайно и рано или поздно исчезнет. Поэтому, дескать, раз этих уполномоченных уже нет, были они только в прошлом, так зачем же вспоминать, да еще и писать?

А в самом деле, подумал автор. А потом подумал еще. Ну хорошо. Жмаков уже нет. А короли, императоры, князья, лакеи есть? А царица Клеопатра и королева Марго есть? А пишем — и читают, и требуют: давай еще!

Жмак же еще не самоуничтожился, а едет прямо к новому председателю Веселоярского сельсовета Грише Левенцу, и едет, надо сказать, в настроении, далеком от ангельского. О настроении Жмака Гриша догадался, увидев в окно, с какой дикой скоростью мчится к сельсовету машина уполномоченного.

Дядька Вновьизбрать в течение своего необычно продолжительного председательствования умело использовал свой огромный опыт и знал, как избежать и Совершенного, и Давай-Давай, и Жмака, спихивая их на председателя колхоза. Теперь Зинька Федоровна, судя по всему, решила показать Грише свой руководящий опыт и спихнула на него товарища Жмака для стычки или же конфронтации.

Гриша еще не оклемался после козьей комиссии, поэтому у него не было ни малейшего желания иметь встречу на высоком уровне. Он побежал в комнату секретаря, подмигнул Ганне Афанасьевне, прислонил палец к губам, тихонько попросил:

— Там Жмак катит, так вы ему что-нибудь соврите, а я спрячусь в комнате Свиридона Карповича.

— Григорий Васильевич, разве ж так можно? Ваша должность не разрешает…

Но Гриша не дослушал и побежал прятаться. Должность не разрешает, так разрешает возраст. Не целоваться же ему с товарищем Жмаком!

Ганна Афанасьевна, осуждающе покачивая головой, быстро направилась навстречу Жмаку, чтобы спасти уже не столько своего несерьезного председателя, сколько высокую честь учреждения, которому она отдала, почитай, всю свою жизнь.

— Председателя нет, — сообщила Ганна Афанасьевна товарищу Жмаку, как только он, хлопнув дверцей машины, встал на веселоярскую землю.

— А где?

— Вызвали на областное совещание.

— А председатель колхоза?

— Не знаю. Кажется, тоже нет.

— В области?

— Кажется.

— Вам все кажется, все кажется, уважаемая! — погрозил пальцем Жмак, строго глядя на смущенную Ганну Афанасьевну. — Я прибываю, понимаешь, с важными указаниями, а ваши председатели убежали в неизвестном направлении! Может, мне создать штаб по розыску ваших председателей?

Нужно сказать, что Жмак, кроме починов, страшно охоч был до штабов. На фронте он не был, в армии не служил из-за какого-то физического изъяна, но штабы любил безмерно и создавал их по любому поводу. Это звучало для него как музыка. Но слова о штабе для розыска председателей были только, можно сказать, административной шуткой. Жмак не стал даже наслаждаться впечатлением, которое произвела эта шутка на скромную Ганну Афанасьевну, нырнул в машину, хлопнул дверцей, скомандовал:

— И-ван!

— Куда?

— На фермы!

— На какие?

— Сам знаешь!

Иван воздержался от дальнейших расспросов и комментариев. Ездил сюда не первый месяц и знал, что главный зоотехник колхоза «Днипро» — жена нового председателя сельсовета. Не попался товарищу Жмаку председатель — влетит за все его благоверной. Может, в этом есть великая мудрость. Пусть не кичится! А то у нее и образование, и красота, а теперь еще и жена председателя! На таких, как Иван, даже глазом не поведет. А у него в машине, кстати, ездили и не такие!

Во времена, которые теперь можно бы отнести к историческим, когда Веселоярск назывался еще Карповым Яром и пребывал в первобытном состоянии (ученые называют культопериодным), на его единственной тогда ферме выказывал свою власть и бесчинствовал товарищ Совершенный, которого с приходом новых времен пришлось потихоньку отправить на заслуженный отдых. Товарищ Жмак, надо отдать ему должное, удерживался на почтительном расстоянии от животноводства, которое казалось ему чем-то чуть ли не инопланетным. Ну так он, охотно пользуясь продукцией животноводства, выдумал казавшийся ему остроумным каприз, связанный с черной мастью, на досуге мог поразглагольствовать в самой общей форме о принципах развития животноводства, но не больше. Дальше он не знал ничего и не хотел знать. Разумеется, можно было бы обратиться к исторической памяти товарища Жмака, напомнить ему о наших предках, которые не только развивали, и весьма успешно, животноводство, но и сделали его предметом своего искусства, о чем свидетельствуют изображения диких и домашних животных во всемирно известных пещерах Альтамира (Испания), Три Брата (Франция), а также в нашем Чертомлыке на Днепропетровщине, в Солохе и Каменной Могиле на Запорожье, в Мизине и Баламутовке на Черниговщине, в Жаботине на Черкасщине, в Ромнах на Полтавщине, в Оксютинцах на Сумщине, в Незвиске на Ивано-Франковщине, в Бельче-Золотом на Тернопольщине и на знаменитой пекторали с Толстой Могилы на Днепропетровщине.

Будем снисходительны к товарищу Жмаку. Он не имел ни малейшего представления о своих далеких пращурах, не пробовал охватить взглядом всю свою землю, скромно ограничиваясь (но не довольствуясь, о нет!) той полоской земли, которую имел под ногами. Носил он обувь сорок четвертого размера — не слишком большую, но не очень и малую, но каждый согласится, что масштабы человека не зависят от размера его обуви. В степях пещер нет, поэтому товарищ Жмак мог спокойно прожить жизнь, не изучая пещерных рисунков, про пектораль и Чертомлык он, кажется, что-то слыхивал и даже, если бы напряг память, сумел бы нарисовать в своем представлении изображения домашних животных, которых разводили наши предки. Но что это за животные, какие они, зачем и каково их влияние на современную систему хозяйствования — этого он уже не сказал бы ни за что. Да и в самом деле, что нам те далекие, давно умершие животные? Лежат, стоят, бегут, пасутся — вот и все. Какое это имеет отношение к нашим задачам и к нашим потребностям?

Товарищ Жмак налетел на фермы в грозном ореоле требований, недовольства и даже угроз, его гремящая машина должна была восприниматься как огнепальная колесница карающего бога, все вокруг должно было бы трепетать от страха, расстилаться травой, припадать к земле.

Гай-гай! Все это происходило лишь в распаленном воображении товарища Жмака, разозленного тем, что он не пообедал и не поймал ни одного из веселоярских руководителей, чтобы сказать им свое представительское слово.

Нужно же было случиться, чтобы встретила Жмака мама Сашка. Когда мы сказали, что знания товарища Жмака не достигали глубин времен, то это можно было бы объяснить его необыкновенной озабоченностью временами нынешними. Но чем можно оправдать незнание товарищем Жмаком того факта, что мама Сашка, заслуженная доярка колхоза «Днипро» — родная мать председателя Веселоярского сельсовета Григория Васильевича Левенца? Тут ни объяснений, ни оправданий.

Итак, товарищ Жмак столкнулся (ох, какое же малолитературное слово!) с мамой Сашкой.

— Где ваш зоотехник? — открывая дверцу и выставляя из машины ногу, закричал Жмак.

— Здравствуйте, — сказала мама Сашка.

— Что?

— Здравствуйте.

— А-а. Приветствую вас. Добрый день. Вы здесь работаете?

— Работаю.

— Как ваши трудовые успехи?

— Да вроде бы ничего.

— Очень приятно. Очень. Но мне нужен ваш главный зоотехник. Как ее? Левенец?

— Да нет. У нас главный зоотехник Дарина Порубай.

— Порубай?

— Порубай.

— Как же это может быть? А мужем ее кто?

— Левенец.

— А она Порубай?

— Порубай.

— Слушайте, не морочьте мне голову! Вы кто такая?

— Я — доярка, Александра Левенец.

— Левенец?

— Левенец.

— Ага, значит, жена у Левенца не Левенец, а Порубай, а вы обыкновенная доярка, но Левенец. Тогда при чем же здесь вы?

— А я мать Григория Левенца.

— Председателя сельсовета?

— Ну да.

— А невестка ваша — главный зоотехник?

— Да вроде бы.

— Выходит, что же: семейственность на фермах развели?

Доярки начали собираться вокруг, посверкивая голыми икрами, поблескивая золотыми зубами.

— Девчата, слыхали?

— Семейственность, говорит…

— Позавидовал!

— Может, хочет дояром вместо мамы Сашки?

— Да разве это семейственность? Как теперь в газетах пишут?

— Двухнастия?

— А что же это такое? Две Насти или как?

— Не двухнастия, а двигнастия! Чтобы двигать там, где нет механизации…

Жмак, хотя и голоден, все же понял, что над ним насмехаются, и попробовал огрызнуться:

— Критиканствуете, а у самих золота полные рты!

— Так это же нам за вредность!

— Зубы от нашатыря рассыпаются!

— Побудьте с нами, у вас тоже посыпятся!

— И вам золото отпустят!

Окружили Жмака, шутливо подталкивая его круглыми боками, оттесняли от машины, деликатненько подталкивали, пока не оказался он в их, как когда-то говорили, рекреационной палате, то есть комнате для отдыха. Чисто, светло, на белых стенах плакаты на коровью тему, на столе цветы в горшочке, широкие скамейки зачем-то покрыты полушубками, на полу пестрые дорожки. Жмака усадили на кожух, смотрели на него, он смотрел на доярок, ждал, что предложат какую-нибудь кружку молока (он уже и не добивался бы, чтобы от черной коровы), но до молока как-то не доходило, в животе урчало, под ложечкой сосало. Жмак со зла пощупал кожух под собой, поморщился:

— А это зачем? План по шерсти выполнили?

— Да какой же вам план? — удивилась мама Сашка. — Это чтоб молодые садились.

— Молодые? При чем тут молодые?

— Обычай такой есть.

Жмак не знал обычая. Обычаи — это пережитки, а пережитки вредят, тормозят и разъединяют.

— Вы мне тут обычаями голову не морочьте, — заявил он, — а немедленно давайте сюда вашего главного зоотехника!

Тут автор очень пожалел, что кто-то отправил на пенсию доктора эрудических наук Варфоломея Кнурца: ведь только он мог бы объяснить товарищу Жмаку, что обычай усаживания молодых на овчину идет еще от мадленской эпохи, где созрело верование, что тотем рода имеет ближайшее отношение к плодовитости молодой пары. А известно же, что душа тотема сидит в шкуре, поэтому надо через прикосновение перенять его могучую силу.

А может, это и к лучшему, что нет в нашей истории Варфоломея Кнурца с его мудреными объяснениями? Ибо если бы товарищ Жмак услышал слово «тотем» и решил, что над ним подшучивают, — как тогда?

Доярок и автора спасла Дашунька. Никто и не звал ее — явилась сама, словно бы для того, чтобы смягчить сурового товарища Жмака своей красотой и обходительностью.

Здоровалась, будто и не здороваясь, приближалась и не приближаясь, кланялась, и в мыслях не имея кланяться, сплошные чары, одурь головы, мираж и фата-моргана.

«Сметану литрами поедает, — с нескрываемой завистью глядя на Дашунькино лицо, подумал Жмак. — Этого Левенца обкрутила и всех обкрутила, чтобы мужа сделали председателем. Ну!»

— Ведите на фермы! — кинул он Дашуньке, приподняв одно плечо выше другого.

— Веду!

— Вы мне разговоры не разводите, а ведите!

— А я и веду.

Она не шла, а летела. Земли не касалась. Такие ноги и такое все прочее, что так бы и липло к земле, а оно плывет у тебя перед глазами, как в цирке. Жмак даже запыхался и покрылся потом, спеша за этим странным видением. Ему с его головой вон где надо сидеть, а он по фермам навоз месит.

— Вот наши коровушки, — не без насмешки в голосе говорила Дашунька. Посмотрите-ка! Бока полные, хребты ровные. Шерсть гладенькая.

— При чем тут коровы? — возмутился Жмак. — Меня коровы не интересуют!

— А что же вас интересует?

— Развитие животноводства!

— Ах, ра-а-азвитие? — она покачала перед Жмаком спиной, бедрами и всем прочим и пошла, пошла, исчезая.

— Растел слабый! — крикнул Жмак вслед Дашуньке. — Коровы плохо доятся! В чем дело?

— А ни в чем, — легонько пожала она плечами. — И растел нормальный, и доятся хорошо, и все в порядке.

— Штаб по растелу создали?

— А они телятся и без штаба.

— Улучшением стада занимаетесь?

— Уже улучшили.

— Рацион выдерживаете?

— На научной основе.

— Резервы вводите в действие?

— Вводим.

— Передовой опыт распространяете?

— Распространяем.

— Повышенные обязательства взяли?

— Взяли.

— Перед трудностями не пасуете?

— Не пасуем. И коров пасем.

— Что?

— Молодняк тоже пасем.

— Как вы мне отвечаете?

— Как спрашиваете, так я и отвечаю.

Жмак хотел было еще к чему-то прицепиться, но не успел. Видение Дашуньки внезапно исчезло, а вместо этого на Жмака двинулось что-то темное, тяжелое, полновесное, как говорят украинские критики, накрыло его таким густым мычанием, что душа Жмака уменьшилась до размера горошины, покатилась в пятки, но зато уж там взорвалась страхом, и этот страх вмиг переметнул дебелое тело уполномоченного через высокую деревянную ограду. Ревело теперь по ту сторону ограды, дико гребло землю, тяжело дышало всеми адами этого и того света. Такого со Жмаком не случалось за всю его деятельность. Что ж это происходит?

— Слушайте! — закричал он Дашуньке сквозь ограду. — Что это за безобразие! Я вас спрашиваю, что это такое?

— Это бык Лунатик, — засмеялась с той стороны Дашунька. — Да вы не бойтесь, я его отведу.

Она в самом деле протянула руку, и полуторатонное животное послушно пошло к ней, и ни тебе рытья земли, ни рева, ни тяжелого дыхания-пырханья. Жмак уже почувствовал себя в безопасности, как вдруг снова, теперь уже сбоку, полетело на него что-то еще более темное, тяжелое (полновесное, полновесное!), более злое и угрожающее, а ревело так, будто все черти из ада вырвались на эту зеленую прекрасную землю.

Жмак хотел было осуществить еще один перелет через ограду, теперь уже на сторону Дашуньки, но бык преградил ему дорогу и держал Жмака под прицелом острых рогов, пока Дашунька не прибежала спасать уполномоченного.

— А это что, я вас спрашиваю?

— Не шевелитесь. Это бык Демагог.

— Демагог? Что за намеки?

— Я же вас предупреждала: не кричите, а то бык разгневается.

— Так уберите его!

— Он не слушается.

— Тогда как же?

— Его надо уговорить.

— Так уговорите!

— Это должны сделать вы.

— Я? Что же мне говорить?

— Повторяйте за мною: «Дорогой и глубокоуважаемый бык…»

— Дорогой и глубокоуважаемый… — пробормотал Жмак.

— Бык.

— Бык.

— Благодаря вашей оплодотворяющей деятельности…

— Благодаря вашей плодотворной…

— Оплодотворяющей.

— Оплодотворяющей…

— Коровы веселы.

— Коровы веселы.

— Телята радостны.

— Телята радостны.

— А у нас всех есть возможность…

— А у нас всех есть возможность…

— Для неуклонного развития животноводства…

— Для неуклонного… Да вы смеетесь надо мной!

Но тут бык Демагог, помотав головой, двинулся в сторону, освобождая товарища Жмака из своего бычьего плена.

Жмак вмиг забыл о том, какую услугу оказала ему Дашунька, набросился на молодую женщину:

— Я этого так не оставлю! Быков тут наплодили, порнографию развели, а растел слабый! Пора кончать с этой порнографией! Окончательно и бесповоротно!

— О чем это вы? — спокойно поинтересовалась Дашунька.

— А вам разжевать? Эти ваши быки — это же пережиток! На птицефабриках обходятся без петухов? Обходятся! И вы на фермах обходитесь без быков.

Дашунька грустно поморщилась. Разве что процитировать этому притворщику стишок столичного поэта «Бык при помощи коровы заглянул за горизонт»? Но удержалась и спокойно спросила:

— Вы предлагаете искусственное оплодотворение?

— Не упоминайте при мне этих страшных слов. Я отец, у меня дочь. Я краснею с головы до пят от таких слов!

— Но как же вы думаете разводить телят, увеличивать поголовье скота, если ни быков, ни искусственного…

— Созовем совещание и найдем способ. Вполне пристойный и, если хотите, высокоморальный способ!

— Товарищ Жмак, — озаряясь сразу множеством улыбок на своих полных устах, спросила Дашунька, — а позвольте поинтересоваться, каким образом явились на свет вы сами?

— На что вы намекаете, при чем здесь я? Я вообще не рождался! закричал Жмак.

— А откуда же вы взялись?

— Я прислан сюда, чтобы навести порядок! Где у вас тут телефон?

— Телефон? Одну минуточку!

Преимущество Веселоярска было еще и в сплошной телефонизации. Дашунька как-то забыла об этом, Жмак, на свою голову, напомнил. Оставив уполномоченного, Дашунька побежала к телефону, нашла своего мужа (от нее он прятаться не мог), сказала коротко:

— Тут у нас этот малохольный Жмак, забери его, а то девчата ведро на голову наденут, а потом не стянешь, тебе же и отвечать!

Кто-то из доярок услышал эти Дашунькины слова и уже этого было достаточно, чтобы те же доярки, которые усаживали Жмака на овчину, вдохновляя его на полезные дела, вмиг собрались вокруг уполномоченного и в весьма резкой форме осудили его попытку оскорбить их всеобщую любимицу Дашуньку.

Жмак, еще до конца не осознав размеров опасности, которая ему угрожала, пустился в рассуждения о том, что такой общественной категории, как всеобщая любимица, в сельском хозяйстве не существует и не может существовать, и хотел было нырнуть в машину и хлопнуть дверцей. Но доярки заявили, что в сельском хозяйстве он только и знает, что земля черная, и выдвинули требование извиниться перед Дашунькой. При этом они окружили его так плотно и были такими материально-плотскими сами, что ни пробиться к машине, ни хлопнуть дверцей не было никакой возможности.

Ситуация становилась тревожно-угрожающей, и неизвестно, как бы она развивалась дальше, если бы не появился Гриша Левенец и не спас товарища Жмака.

Схватив казенный мотоцикл, Гриша мигом примчался на фермы, встал перед товарищем Жмаком, как лист перед травой, извинился и даже предложил коляску своего мотоцикла.

Но что там какая-то коляска, когда у товарища Жмака машина. Ну да. Черная ему и не снилась. Белую не давали и не могли дать. Приходилось ездить на чем-то невыразительном, цвета сухой глины с гербицидами. И хотя с таким цветом не очень покрасуешься, но все же это машина, а не коляска мотоцикла!

— У меня с вами разговор, — сказал товарищ Жмак, прибыв в Гришин кабинет. — Надо бы сюда и председателя колхоза, но ее сегодня нет.

— Верно, — подтвердил Гриша. — Ее куда-то вызвали.

— Я должен был бы знать об этом, — недовольно заметил Жмак, — но не будем.

— Не будем, — согласился Гриша.

— Тут дело касается сельского Совета.

— Например?

— У вас были два представителя из области?

— Это какие же? В отношении коз?

— Допустим.

— Ну, были.

— Как вы их встретили?

— Так, как они того заслуживают.

— Вы мне не накручивайте! Двух представителей из области как вы приняли? Вы их выгнали голодными?

— А кто же должен был их кормить? Сельсовет? У нас нет таких ассигнований. Колхоз? Колхозу надо выполнять Продовольственную программу. А Продовольственная программа не для дармоедов. Вы знаете, что три человека за год могут съесть быка? А где этого быка взять? Да и разве к нам за год приезжают три человека? Мы образцовое село, к нам люди валом валят.

— Вы тут наломаете дров, а мне хлопать глазами!

— Кстати, — прищурил глаз Гриша, — вы слышали, как воробей свистит?

— При чем тут воробей? — возмутился Жмак. — Воробей при чем, когда такое отношение к вышестоящим представителям?

— Кстати, — сообщил не без торжества Гриша, — эти вышестоящие, о которых вы говорите, допытывались про ваших коз.

Жмак встрепенулся, как внесенный в Красную книгу орел.

— Мои козы?

— А чьи же? — удивился Гриша.

— Попрошу, — солидно откашлялся Жмак. — При чем тут я? Козы ваши — вам и отвечать.

— Эту козью комиссию, — вздохнул Гриша, — как-то еще удалось спихнуть, а что делать с Пшонем?

Пшоня Гриша подбросил Жмаку как тонкий намек на толстые обстоятельства. До него дошел слух, что учителя физкультуры подарил (если это можно так назвать) Веселоярску товарищ Жмак. Как оно было на самом деле, так или нет, — этого ни проверишь, ни докажешь. Слух летает, как дикая утка: бабахнут ее из ружья — упадет к твоим ногам мертвая; не бабахнут — полетит дальше, раздуваясь и разрастаясь до размеров, которых не знает ни живая ни мертвая природа.

Что же касается товарища Жмака, то фамилия Пшонь вызвала в нем настоящие катаклизмы, то есть перевернула и переколотила в нем все, что можно перевернуть и переколотить: духовную и телесную субстанцию, самые передовые достижения и пережитки проклятого прошлого, общественное и личное, передовое и отсталое. Жмак в один миг возненавидел и испугался этого Левенца, это непостижимое порождение новых времен, новых способов мышления и нового стиля поведения. До сорока девяти лет своей жизни товарищ Жмак проскочил уже около тридцати должностей в тридцати организациях (из чего мы можем сделать вывод, что все должности были только солидные), и всегда он все свои силы отдавал сфере общественной, о личном не вспоминал и не напоминал, завоевывал себе авторитет, значимость и бескорыстность. Но, как заметил еще в пятом столетии нашей эры блаженный Августин, образ обманывает нас тем больше, чем больше он выдает себя за натуру, то есть за правду. Противоречие между правдой и враньем рано или поздно становится видимым, как бы человек ни старался спрятаться за громкими фразами, или за мнимыми поступками, или за фальшивым пафосом. Так случилось и с товарищем Жмаком. Он был честный, преданный, последовательный и неотступный. Но в его дебелом теле природой были заложены соответствующие запасы нежности и даже любви, о чем он, разумеется, не мог написать ни в каких отчетах. Товарищи Борис Борисович, Петр Петрович, Федор Федорович никогда не интересовались личной сферой жизни товарища Жмака (их можно понять, если учесть то огромное количество требований и задач, которое они несут на своих далеко не атлетических плечах), а тем временем общественная сфера нежданно-негаданно (точнее говоря, под действием законов природы) пересекается со сферой личной, и тут мы получаем критическую массу, к которой за последние десятилетия приучили нас ядерные физики, и со страхом и ужасом ждем взрыва и катаклизма.

Но… Товарищ Жмак меняет дочь на Пшоня, и, как говорил когда-то Самусь, все правильно. Тут автора хранители языка немедленно обвинят в несоответствии терминологии и в некоторой вульгаризации происходящего. В самом деле: как можно сказать «меняет»? Ведь речь идет не о каком-то предмете, а о живом существе, о родной дочери! Ну хорошо. А что должен делать товарищ Жмак, который, при всех своих служебных хлопотах, переживаниях и идеалах, имел любимую жену и единственную дочурку, которая росла как репа, никакими талантами не отличалась, но без высшего образования не представляла своего будущего точно так же, как и ее дебелый папенька?

И вот тут приходится товарищу Жмаку поменять свою дочь на Пшоня, то есть достичь договоренности в институте, где мечтают о том, чтобы избавиться от коварного человека, а Жмак мечтает, чтобы его дочь стала студенткой.

Автор никогда не был сторонником вульгарных выражений. Мы не можем сказать, что Жмак поменял свою дочь на Пшоня, которого препроводил в Веселоярск. Но факт — это такая штука, что ее не завесишь никакими полотнищами. Окно закроешь, а факт — нет. А все потому, что мы забыли про Магдебургские полушария. Кто о них знает? Когда-то их рисовали в школьных учебниках. Стальные, искусные, совершенные, как вселенная, могучие кони разрывают и не могут их разорвать, — вот так и человеческая жизнь в ее вечной располовиненности, полушарности и неразрывности. Автор был в Магдебурге. Но ни полушарий, ни упоминаний о них не заметил. Встретил там своего товарища по артучилищу Борю Тетюева, подарил ему шестиоктавный аккордеон (редкостный инструмент — на шесть октав!), выпили за Победу, вспомнили своих боевых товарищей, плакали, пели, мой товарищ играл на аккордеоне, — какие там Магдебургские полушария и к чему тут вся эта физика!

— Так что же прикажете делать с Пшонем? — снова возвратился к своему Гриша, заприметив, что Жмак то ли обескуражен этим вопросом, то ли испуган, то ли просто задумался, ни о чем не думая.

На самом же деле товарища Жмака бросало то в жар, то в холод, он попытался представить, что будет, когда Пшоню не понравится в Веселоярске и он убежит отсюда и снова объявится в институте, и что тогда произойдет с его любимой дочерью и с ее надеждами на высшее образование. Страх и ужас!

— О каком это вы Пшоне? — сухо спросил Жмак.

— Я думал, вы слыхали. Прислал нам кто-то нового учителя физкультуры.

— Правильно сделали, что прислали. Надо, чтобы подрастающее поколение росло крепким и закаленным!

— Пшонь закалит! Целый день спит в спортзале возле включенного телевизора, а на телевизоре вместо антенны бутылка! Хотите взглянуть?

— При чем тут взглянуть? — почти испуганно замахал руками Жмак. — Ваши кадры, вам и отвечать.

— Многовато на меня навалили, — вздохнул Гриша. — И козы, и кадры.

— Козы ваши и кадры ваши тоже! — припечатал Жмак. — Что надо для этого сделать? Проявить внимание, окружить заботой, создать условия, прислушаться к запросам, удовлетворить требования!

От таких указаний человек изнурился бы, даже и сытый, а у Жмака с самого дома ни росинки во рту не было. Потеряв всякую надежду пообедать сегодня в Веселоярске, он со снисходительным сочувствием окинул взглядом Левенца (рано выдвинули, ой рано!), небрежно кивнул ему, вынес свою дебелую субстанцию из кабинета, спустился по ступенькам, сел в машину, хлопнул дверцей, пробормотал:

— И-ван!

— Слушаю.

— Пристегни.

Иван пристегнул голову Жмака, чтобы не болталась, завел мотор, спросил:

— Домой?

— А куда же?

— Вы хоть поспите.

— Поспишь тут с этими молодыми кадрами! Кто же за них подумает, если не я!

Иван выруливал на Шпили и думал: захрапит товарищ Жмак или не захрапит? Как-никак, а в животе ведь пусто — и сила уже не та.

А Гриша побежал к телефону, чтобы похвалиться Дашуньке, как он спровадил уполномоченного.

Могут подумать, что это и есть то изгнание из рая, которое автор обещал в начале своего повествования. Но придется разочаровать слишком торопливых читателей. Эта книга не об изгнании Жмака. Ибо что такое Жмак? Только административный эпизод. Сам себя рождает, сам себя и уничтожает.