Изгнание из рая

КАТИЛАСЬ ТОРБА…

Ах, какие это были благословенные времена, когда наши дети беззаботно напевали-восклицали: «Котилася торба з великого горба, а в тiй торбi хлiб-паляниця…»

Теперь сама торба почему-то не катится, ее надо везти и перевозить, делать это, как поется, на земле, в небесах и на море, «хлiб-паляниця» весит миллиарды пудов, а люди? Сколько их, куда направляются, кто и как, кого везут?

Грише после тяжких переживаний от слишком жесткого контакта с товарищем Жмаком не сиделось на месте, хотелось куда-нибудь катиться, кататься на мотоцикле с Дашунькой, и он схватил телефонную трубку, а потом отдернул руку, подумав: «А к лицу ли председателю сельсовета кататься на мотоцикле со своей женой?» Но тут же подумал еще и по-другому «А с чьей же к лицу?»

И позвонил Дашуньке на ферму:

— Женщина в колхозе — великая сила.

— Сам додумался или прочел в газете?

— Когда-то прочел, потом забыл, а теперь вот вспомнил. Можешь танцевать!

— С какой же это стати?

— Жмака нет.

— Накормил его дрожжами с сахаром, как муравьев?

— Да нет. Пускай живет. Но я отшил его отсюда надолго. Спровадил без коммюнике.

— Позвони Зиньке Федоровне — пусть возрадуется.

— А я хочу с тобой возрадоваться…

— Как же ты будешь это делать? Прочтешь стихотворение: «И моей нелегкою судьбою на Подолию, Галич и на степь карим оком, черной бровью ты в сердце меня понесешь»? Это или какое-нибудь другое?

— Ну… может, прокатимся?

— Средь бела дня? На чем же?

— Ну… Ты же знаешь…

— Слушай, Гриша, я занята, а ты со своими недомолвками! Подумай, а потом и звони!

Гриша вздохнул и задумался. В самом деле: на чем? Он катался на коне, на корове, на кабане, на баране, на телеге, на санях, на лодке, на петухе, на коньках, на лыжах, на ледянке, на корыте, на вертушке, на пароходе, на барже, на карусели, на приводе, на ветряке, на машине, на самолете, на велосипеде, на комбайне, на мотоцикле и еще на множестве устройств, которых вспомнить не мог. А не катался на подводной лодке, на воздушном шаре, на ковре-самолете, на ракете, на том снаряде, на котором летал барон Мюнхгаузен, на метле — излюбленном транспортном средстве украинских ведьм, на верблюде, на слоне, на осле, на буйволе, на носороге, на бегемоте, на крокодиле, на дельфине, на ките, на анаконде и на машине товарища Жмака.

Ага, не катался в царских каретах и на колесницах для героев. Но разве автомобиль (даже «Жигули») не комфортабельнее всех царских карет, а в мотоцикле разве не больше геройства, чем во всех колесницах древности? С той лишь разницей, что в мотоциклах колеса расположены вдоль, а у колесниц поперек.

Скажут, мысли не для председателя сельсовета да еще и в напряженнейший период сельскохозяйственного сезона. И, говоря так, будут правы, что и подтвердило неожиданное появление перед Гришей нового школьного преподавателя физкультуры Пшоня.

Пшонь был в угрожающем состоянии. Он распространял вокруг себя ураганы и землетрясения, его костистая фигура гремела, из ошалевших глаз вылетали молнии, острия усов вытянулись в безбрежность, будто испепеляющие пучки лазеров. Поэты сказали бы: «Пшонь был порывист».

— Вы что здесь безобразничаете? — загремел он еще с порога, выставляя свой блокнотище, длинный, как собачий язык.

Гриша, оторванный от идеи катания, с молчаливым неудовольствием посмотрел на незваного посетителя.

— Я вас не понимаю, — сказал он сдержанно.

— Жмак был? — крикнул Пшонь.

— Жмак? Какой Жмак?

— Тот, что из области.

— Вы его знаете?

— И я его, а он меня еще больше! Куда вы его девали?

— Странный вопрос. — Гриша наконец опомнился и попытался быть суровым. — В конце концов, какое вы имеете право?

— Какое имею? А вот такое! Я на все имею право! Почему не завезли ко мне Жмака?

— Я не обязан…

— Сек-кундочку! Запишем… Пригодится для карасиков…

— Может, хотите, чтобы я гнался за товарищем Жмаком и кричал ему вдогонку: «Вернитесь!»? — посмеялся Гриша.

— А хотя бы и так.

— Вам не кажется, что вы перегибаете палку?

— Что-что?

— Перегибаете палку.

— То есть? Прошу уточнить. А мы запишем.

— Еще раз попытаетесь поднять здесь крик — будете иметь дело с участковым милиционером Воскобойником, — пообещал Гриша.

— Пустяковина!

— Нет, обещание!

— Вы еще очень молоды!

— Не очень.

— Очень и очень молоды. А я человек пенсионного возраста и попрошу!..

— Что-то я не видел вашей пенсии.

— Ее обкорнали те самые, которые откусили кусок моей фамилии! Но я всех найду! От меня не убегут!

— И для этого вы приехали в Веселоярск?

— А хотя бы и так!

— Как приехали, так и уедете, — спокойно сказал Гриша, вставая со стула. Он надеялся, что после таких слов Пшонь сразу опомнится. Но ошибся, да еще и глубоко. Он встал, намереваясь выйти из кабинета, а Пшонь расселся, будто сваха на именинах. Гриша умолк, показывая, что разговор закончен, а Пшонь еще только прочищал глотку, руководствуясь принципом: прикусить язык не себе, а ближнему. Гришу охватило нетерпение, а Пшонь подавлял его нахальным спокойствием, добиваясь того, чтобы, как говорил поэт, у человека лопнуло терпение.

— У меня к вам дело, как к сельскому руководителю, — заявил Пшонь.

— Дело?

— А вы как думали!

— Что же за дело?

— Надо повлиять на этого бюрократа!

— На какого бюрократа?

— Ну, на моего директора.

— Вы же еще не работали в нашей школе, а директор тут пять лет. Его знает весь район.

— А меня знает весь мир! Мой род идет от гоголевского героя!

— От Ивана Федоровича Шпоньки?

— А хотя бы!

— Неважнецкая, скажу вам, у вас родословная, герой ведь самый что ни на есть никчемный.

— Зато Гоголь!

— Вы хоть читали Гоголя?

— А зачем мне его читать, когда я и так живьем из него выпрыгнул!

— Короче, — сказал Гриша, — какое у вас ко мне дело? Я спешу.

— В служебное время устраиваете свидания со своей женой?

— Не с чужой же! Так какое дело?

— Дело такое, — сказал Пшонь. — Я хочу преподавать историю и географию. А этот бюрократ, ваш директор, не дает.

— Вы же преподаватель физкультуры!

— Ну и что? А моя предшественница перед пенсией что здесь делала?

— Одария Трофимовна? Так она ведь всю жизнь преподавала историю и географию. Это ее специальность. А вы — физкультурник.

— Ага, физкультурник? А что делала ваша Одария перед пенсией?

— Ну, ее попросили по совместительству взять физкультуру.

— Сек-кундочку! Запишем. Одария совмещала историю и географию с физкультурой, а я буду совмещать физкультуру с историей и географией. Совпадает?

— Не совпадает, — сказал Гриша, — и попрошу ко мне больше с такими глупостями не приходить.

— Не приду я, так придут те, кому надо, — поднимаясь, угрожающе заявил Пшонь.

— Ну, гадство! — с горечью вздохнул Гриша, закрывая за физкультурником дверь.

Звонить к Дашуньке не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Ни жить, ни умереть. Впечатление такое, будто ты яйцо-болтун. То холодное, как камень, яйцо, которым обманывают глупых кур, чтобы они неслись.

Гриша все же позвонил на ферму. Одна из доярок сказала, что Дашунька поехала на пастбище. Теперь разве что свистнешь ей вслед. Ведь пастбищ много, разбросаны они вдоль Днепра на территории, равной небольшому европейскому государству, станешь разыскивать там свою жену в рабочее время — будут смеяться и стар и млад. В селе не смеются разве лишь коровы.

Он подошел к окну, кинул взгляд вниз, и все в нем застыло, а потом закипело. Вокруг клумбы, как и в первый день его работы в сельсовете, сидела оппозиция, покуривала, поплевывала и чего-то ждала. Чего же? Возвращения Свиридона Карповича? Но зачем же его отпустили на заслуженный отдых? Получалось, будто он, Гриша Левенец, рвался на эту высокую должность. Но это же совсем не так!

— Ганна Афанасьевна, можно вас на минутку? — открыв дверь, крикнул Левенец.

Секретарь сельсовета не была бы настоящим секретарем, если бы вошла к председателю с пустыми руками. Что носят секретари? Бумаги — это все знают. Но на этот раз в руках у Ганны Афанасьевны были не просто бумаги, а толстенные книги, видно по всему — читанные и перечитанные, потому что страницы их напоминали толстые надутые губы.

— Что это? — даже подпрыгнул Гриша.

— Законы, постановления и инструкции.

— Зачем все это мне?

— Читать.

— Читать?

— Да. Свиридон Карпович, сколько и председательствовал, то если не председательствовал и не предстоятельствовал — читал законы.

— Пред?.. Что это за слова такие, Ганна Афанасьевна?

— Когда вы сидите перед людьми, то председательствуете; когда стоите предстоятельствуете, а когда ни то ни другое, тогда надо читать законы, чтобы знать, как их соблюдать.

Гриша подумал: а когда сидишь на комбайне, как это назвать предкомбайнствовать? Ну Ганна Афанасьевна, ну старые кадры!

— А что вы скажете, Ганна Афанасьевна, — спросил он, указывая за окно, — в отношении всех этих вокругклумбыседательствующих?

— Да разве вы не знаете? Это же вроде бы агенты от наших сельскохозяйственных ведомств: Первородный от сельхозтехники, Благородный от минвода, Таксебе от нефтесбытснаба, Нисюданитуда от сельхозстроя, Раденький от комбикормсбытснаба, Сладенький от шерстезаготовок.

— Ага. А чего они здесь сидят?

— Ждут.

— Чего?

— Перемен. Боятся прозевать.

— А разве что-нибудь должно меняться?

— А они разделяются: половина сидит возле конторы колхоза, а другая половина — вот здесь.

— Ничего не делают, а только сидят и ждут?

— Не делают? Пойдите спросите их — сколько они вам наговорят!

— И пойду, и спрошу!

Решительности после сегодняшних конфронтации с Пшонем и Жмаком Грише было не занимать. Он вылетел из сельсовета, как древнеславянский бог Перун, готовый греметь, сверкать, карать и испепелять.

— Добрый день, товарищи! — крикнул он.

— Добрый, добрый, добрый! — раздалось в ответ.

— Поработали? — довольно ехидно полюбопытствовал Гриша.

— Да уж куда там!

— Еще как поработали!

— Встали на трудовую вахту!

— Ага, — подытожил Гриша, — встали, говорите, на вахту. Могу вам сообщить, что становиться на вахту возле этой клумбы вряд ли есть смысл. Никуда эта клумба не убежит, и никто ее не украдет. Это мое первое заявление, так сказать, неофициальное. А теперь я сделаю заявление последнее. Если вы считаете, что меня избрали на день или на неделю, как того временного царя для насмешки и оплевывания, то вы глубоко ошибаетесь.

— Вы же вроде полетели? — несмело выдвинулся вперед всех Интриган.

— Полетел и прилетел.

— А товарищ Жмак заявил, что вас не будет, — наклонил к плечу голову Сладенький.

— Как видите, нет Жмака, а я — перед вами.

— Тогда как же это так? — надулся Первородный.

— А вот так. Сидеть — хватит, разобщенности — конец, все в единый агрокомплекс, или же я предложу очистить территорию Веселоярского сельсовета! Хлеб-паляница в торбе ниоткуда не возьмется!

Хлеб-паляница для представителей всех заинтересованных ведомств еще кое-как было понятно. Но торба! К чему здесь торба? Что за пережиток? Что за отсталое мышление у этого нового председателя?

Обменявшись взглядами, которые в литературе называются красноречивыми, они, однако, не стали разводить антимоний, докурили каждый свою сигарету, покашляли и похмыкали, а потом рассредоточились по веселоярским углам: определять, где стриженые, а где паленые. Гриша же, проводив их взглядом и пробормотав свое излюбленное: «Вот гадство!» — решил заглянуть в Дом культуры, а если точнее — в сельскую библиотеку, которой заведовала бывшая его одноклассница Тоня, теперь Антонина Ивановна, жена самого директора школы. Когда-то Гриша хотел было влюбиться в Тоню, но испугался: слишком уж она была хороша и языката. Язык как бритва. Подойти к ней еще как-нибудь можно, но что ей скажешь? Вот так, напугав себя, Гриша и завербовался в добровольное рабство к Щусевой Кате, рабство это, как известно, закончилось трагически и еще неизвестно, что было бы с Левенцом, не появись на веселоярских горизонтах Дашунька Порубай.

Но человечество с мудрым смехом смотрит на свое прошлое, не имея никаких намерений возвращаться к нему и повторять ошибки и глупости. Гриша был частицей человечества, к тому же женатой, да еще и занимал официальную должность, но сердце у него в груди все-таки предательски и коварно вздрогнуло, когда он увидел Тоню, красивую и строгую, независимую и неприступную в царстве книг и в мире мудрых мыслей и слов. Гриша даже попятился и зажмурился, чтобы не обжечься и не ослепиться, но должен был проявлять решительность на каждом шагу, поэтому отважно ринулся вперед.

— Что, начальство решило нас проверить? — без страха встретила его Тоня.

— Какая может быть проверка? — смутился Гриша. — Я к тебе, Антонина, за советом.

— Антонина, а почему не Тоня?

— Ну уж если на то пошло, то в школе я тебя называл Тонькой!

— Так называй и дальше так.

— Слушай, Тонька, у тебя в библиотеке книга о гадах может быть?

— Тебе о реакционерах?

— Да нет, о настоящих гадах. Тех, которые ползают.

— О пресмыкающихся? Так бы и сказал. Тебе как, что-нибудь справочное или из художественной литературы?

— Я и сам не знаю. Когда заедают гады, тогда какая литература помогает: справочная или художественная?

— Наверное, и та и другая. Знаешь что, давай я тебе найду все, что есть в словарях, а потом что-нибудь и из художественной.

— Морочу я тебе голову.

— Да какая морока? Это же одна минута!

Она метнулась за стеллажи, возвратилась с целым ворохом словарей и энциклопедий, начала листать страницы перед Гришиными глазами, быстро и умело вычитывала то оттуда, то отсюда.

— Так. Вот здесь. Гад. Гадюка. Гаденыш. Гадоед. Гадье. Гадина. Гадюга. Гадюра. Гадючонок. Гадюшник. Гадючиться… Все это от санскритского слова «гад» — ползать, пресмыкаться. Черви тоже сюда. Подходит тебе?

— Вроде бы подходит, хотя и без червей, потому что там есть и полезные. Давай дальше.

— Вот здесь еще. Слово «гад» для классификации не годится. Необходимо говорить: ползучее животное, пресмыкающееся.

— Как ни говори, а все равно гадство. И что там о них?

— Пресмыкающиеся делятся на черепах, клювоголовых, чешуйчатых и крокодилов.

— Ну, черепаху и крокодила сразу видно. А клювоголовых узнаешь только тогда, когда они тебя клюнут. Это тоже ясно. Труднее с чешуйчатыми. Спрячется в чешую — не доскребешься!

— Здесь вот еще есть, — нашла Тоня, — земноводные тоже относятся к гадам. Например, наша обыкновенная жаба. Это так называемые голые гады.

— Голые гады — это здорово! — обрадовался Гриша. — Голых и разоблачать не надо, сами себя показывают! Теперь бы еще придавить их художественной литературой — и талатай[8].

— Из художественной, к сожалению, у нас ничего нет. Только детские книжки.

— Давай и детские!

— Киплинг. Про Рикки-Тикки-Тави.

— Что это за чертовщина?

— Зверек такой. Называется мангустой. Поедает змей и крыс.

— Навряд ли, Тонька. Я ведь гадов есть не собираюсь. Я их хочу изучить, чтобы не съели меня.

— А что — угрожают?

Гриша вздохнул:

— Только тебе скажу: удрал бы я на свой комбайн, ох и удрал бы!

— У тебя ведь теперь такая власть!

— Власть? А ты знаешь, что это такое?

— Ну, это что-то самое высокое в селе…

— На высокое дерево козы скачут. Слыхала? Между прочим, у меня, кажется, именно с коз все и началось. И как началось, как пошло, — ни тебе конца, ни краю!

— Потому ты и ищешь про гадов?

— Да как тебе сказать… Когда-то я выдумал себе талатай. Теперь не помогает. Никакие слова, вижу, не помогут. А на гадов надвигается второй ледниковый период. Слышала?

Тоня кивнула. Эту ничем не удивишь. Все слышала, все знает. Такой была еще в школе.

— Знаешь, Гриша, раз ты уже зашел в библиотеку и раз ты теперь председатель, давай я тебе прочитаю одно место из Довженко.

— Это ты хочешь намекнуть, какие у нас никчемные фильмы крутят в Доме культуры?

— Нет, это о другом.

— Довженко — это же кино?

— Не только. Да ты послушай. Хочешь?

Тоня снова метнулась к стеллажам, вынесла аккуратный томик, нашла то, что хотела, и прочла: «Если не молчать в угоду длинному ряду редакторов, наставников и поучителей и не кривить пером в обход вопросов, в угоду благополучию, в угоду тому, что скажет подлая старенькая княгиня Марья Алексеевна, в угоду квартире своей, машине своей, даче своей, месту в президиуме своему, — трудно писать про село, где пролетело бесповоротно далекое детство.

Задумчивые лица умных, скупых на улыбку людей говорят о многом, и забота на лицах свидетельствует мне, как тяжело иногда достается его трудовой героизм. Как скучно и нелегко еще во многих наших селах, какие убогие хаты, о критики, художники. О, процветающие, какие же небогатые хаты!»

Гриша пришел искать сочувствия, а ему — про небогатые хаты! Ох и вредная же эта Тонька.

— Слушай, Тонька, — попробовал он возмутиться, — что ты мне читаешь? У нас же не хаты, а дома! И вовсе не убогие. Забиты мебелью и коврами, как когда-то у дворян.

— Ага — у нас? А в соседних селах? Колхоз укрупнили? Теперь укрупнят и твой сельсовет. Потому что Веселоярск образцовый, для него создают условия, ему и бюджет, и фонды, и строительные материалы, и техника. А другим ничего. Укрупнишься — нужно будет делиться со всеми. Вот тогда ты запоешь! А сейчас — я тебя не понимаю.

— Ты?

— Я.

— Ну, спасибо. Помогла и посочувствовала. С чем пришел, с тем и уходить?

— Иди руководи, — засмеялась Тоня.

Гриша испугался по-настоящему. А что, если в самом деле захотят укрупнить и сельсоветы? Это похоже на брак по расчету. Один хочет поскорее упасть в объятия, а другой изо всех сил сопротивляется. Это только в классических романах и пьесах богатые невесты влюблялись в бедных парней. Теперь наоборот: бедный колхоз безумно влюбляется в богатый и жаждет союза. Молниеносное венчание без всяких документов заменено неоправданным укрупнением, богатые колхозы боятся этого, как черт ладана, ибо кому же охота делиться своими фондами и благосостоянием. Нужно было немедленно найти дядьку Вновьизбрать и провести консультации на самом высоком уровне. Ведь если и в самом деле случится так, как предвещает эта вреднющая библиотечная Сивилла, что тогда? Захотели же объединиться с Веселоярском все соседние колхозы? Чуть ли не весь район пожелал укрупниться в колхоз «Днипро». Когда-то областными масштабами тут и не пахло, а теперь мало Жмака, прибывает Пшонь с собственной свиньей и грозит еще чем-то таинственным и заковыристым, как тот Тавромахиенко. Ну, гадство!

В сельсовет Гриша не попал. Возле здания его ждала Дашунька с их красными «Жигулями» и еще издалека замахала рукой.

— Садись поскорее!

— Куда? Мне надо проконсультироваться со Свиридоном Карповичем.

— Еще наконсультируешься! Поехали домой, надо готовиться.

Она чуть не силком усадила Гришу в машину, протянула ему какую-то бумажку.

— Читай!

Это была открытка из сельхозинститута. Написано несколько запутанно, однако все равно приятно: «Уважаемый тов. Левенец! Просим прибыть в институт для выяснения вопроса о ваших вступительных экзаменах».

Заявление в институт (разумеется, на заочное отделение) Гриша подал два месяца назад. Общее собрание колхоза дало ему рекомендацию, все как полагается, он намеревался малость подготовиться к экзаменам (ведь после школы все уже перезабыл), но тут произошли непредвиденные перемены в его жизни и вылетело из головы все: и заявление, и экзамены, и институт. Гриша повертел открытку в руках.

— Пишут как-то чудно, — хмыкнул он, — и не поймешь, что к чему.

— А что там понимать? Готовься, подчитай что-нибудь за ночь, а завтра на автобус!

— Могла бы и машиной меня подвезти. Сама бы в области побывала, по магазинам походила, с культурой познакомилась.

— Завтра бычков надо перевозить на новое пастбище. Ни сама не могу, ни машины тебе не дам. Доберешься автобусом!

Все-таки женщина в колхозе великая сила. А еще когда она с высшим образованием — тогда уже спаси и помилуй! Не всегда жена способна проложить мужу путь к власти, но она может сделать его достойным власти, хотя бы для этого пришлось трясти его, как черт трясет сухую грушу.

Но все равно Гриша был счастлив. И когда он, надев новые брюки, садился на рассвете на первый автобус в райцентр, чтобы там пересесть на тот, который идет в область, все в его душе радовалось и пело и казалось, что над полями летает на золотистых ангельских крыльях хор благоприятствования и доброжелательства и напевает:

А может, это летал вертолет автоинспекции или рыбоохраны, выслеживая браконьеров? Кто же это знает?