Изгнание из рая

ЗАУХОПОДНОСОР

За время своих переселений и переименований Веселоярск, можно сказать, привык и ко всякого рода советникам, и к консультантам-проектантам, и к эрудитам-ерундитам, — и теперь тут никого и ничем не удивишь. Все воспринимается с надлежащим спокойствием, которое когда-то называли философским, а теперь можно бы именовать веселоярским, и даже когда дезориентированные сторонники дядьки Вновьизбрать подняли панику, что якобы новый голова куда-то улетел, никто не встревожился: может, человеку надо, вот он и полетел. Полетает — да и вернется снова. Летают же герои латиноамериканских и украинских химерных романов, так почему бы и Грише Левенцу тоже не попробовать?

Поэтому никто не удивился еще одному консультанту в Веселоярске, тем более что привезен он был неофициально, без предупреждений и объявлений, актива для встречи и бесед Гриша не созывал, борщ у тетки Наталки не заказывал, вообще не просил ни у кого ни помощи, ни поддержки, ни даже сочувствия. (Последняя фраза упорно выпутывается из ее синтаксического окружения — и что же мы имеем? Забыли про Зиньку Федоровну и все сваливаем на Левенца? К сожалению, такова у него роль и в жизни, и в нашем повествовании.)

Консультанта привез Рекордя. Не следует думать, что он решил покончить со своей ущербностью и статусом тунеядства, — просто для разминки смотался на отцовском «Москвиче» в областной центр и привез того, кого велел ему привезти — не Левенец, нет! — новый преподаватель физкультуры Пшонь.

Он высадил его возле сельсовета, крикнул Грише снизу:

— Вот, привез!

И помчался дальше дармоедствовать, заставив прибывшего ждать Гришу.

Гриша побежал вниз встречать консультанта.

— Какая радость! — закричал он. — Какая честь для нас!

Консультант развел руки и одарил Гришу взглядом и улыбкой наивного разбойника. Дескать, к вашим услугам без остатка.

— Конон Орестович Тавромахиенко, — представился он. — Прошу не удивляться памилии. Означает она: бой быков. Греческое слово — тавромахия. Наверное, предки мои назывались проще: Убейбык. А потом кому-то надоело, заменил на греческую. Имел пантазию человек!

Тут Грише следовало бы заметить, что Конон Орестович не выговаривает звука «ф», заменяя его на «п», так же как его предок заменил когда-то Убейбыка на Тавромахиенко, но дело в том, что Левенцу было не до каких-то там мелочей, — он весь был во власти созерцания этого необычного человека, принадлежавшего, может к редкостнейшим экземплярам человеческой породы.

Ростом Тавромахиенко не поражал, был, можно бы сказать, умеренного роста, зато брал другим. Шея — граненая, как железный столб, плечи — косая сажень, грудь — колесом, кулачищи — гантельно-гранитные, глаза — стальные, в голосе металл. Такими рисуют в учебниках истории древних ассирийцев: руки как ноги, ноги — как руки, не люди, а быки и львы. У Гриши было намерение покормить гостя, потом уж приступать к делу (для этого попросил он маму Сашку приготовить хороший обед), но теперь, посмотрев на этого человека, испугался: куда его еще кормить — в нем и так силы как в тракторе К-700, все вокруг звенит и гудит, земля трясется, деревья гнутся. С таким лучше натощак.

— Вы, значит, по спортивной линии? — на всякий случай уточнил Гриша.

— Мастер спорта по всем видам! — загремел Тавромахиенко. — До заслуженного не дошел, решил сменить квалипикацию. Занимаюсь научными разработками. Пишу монограпию! Страшное дело!

— Нам бы консультацию, — несмело прервал словоизвержение Тавромахиенко Гриша.

— Консультацию? Глобцы, о чем речь! По всем видам спорта!

В груди Тавромахиенко гудело, как в пустой цистерне из-под ядохимикатов, в горле клокотало, будто у жеребенка, и от этого в словах, произносимых Тавромахиенко, появлялись совершенно неожиданные звуки: вместо «хлопцы» получалось «глобцы», «хата» становилась «гата», «бык» превращался в «бгыка», «черепаха» — в «черебпаху».

— Так, может, сразу и начнем? — предложил Гриша, пропуская консультанта первым на лестницу. — У нас тут все на рабочих местах. Я приглашу товарищей, и в тесном кругу, без лишних разговоров…

— А дружок мой? — полюбопытствовал Тавромахиенко.

— Имеете в виду Пшоня?

— Точно. Пантастический человек!..

Словно бы в оправдание своей фантастичности, в тот же миг подкатил с Рекордей Пшонь. Тавромахиенко, протягивая руки для объятий, побежал вниз по ступенькам, зашумел-заклокотал радостно и приподнято, но его благородное намерение пропало зря.

— Ну, ну! — уклоняясь от объятий Тавромахиенко, прострекотал Пшонь. Убери лапы! Знаю я эти штучки! Говори сразу, поможешь нашему председателю?

— Да глобцы! — загремел консультант. — По всем видам спорта! Страшное дело!

— Секундочку! Запишу, — достал свой блокнот Пшонь. — А то тут такое…

— Для карасиков? — захохотал Тавромахиенко. — Уже подпрыгивают на сковородке?

— Еще нет, но скоро запрыгают. Запрыгают! — заверил его Пшонь, царапая в блокнотике ручкой, а сверху еще словно бы помогая и своими ондатровыми усами.

Гриша до сих пор не мог понять, что это за карасики, о которых каждый раз с угрозой вспоминает Пшонь, но не очень и задумывался над этим, будучи озабоченным другими делами. Рассадив в своем кабинете Тавромахиенко и Пшоня, он пригласил для участия в разговоре всех, кто был в сельсовете, а именно: дядьку Вновьизбрать, Ганну Афанасьевну и дядьку Обелиска. Опыт и авторитет, знание процедурных вопросов и голос народа — все было представлено на этом совещании плюс два непревзойденных знатока в области физкультуры и спорта. Вот так утираем нос финансовым работникам и даже заслуженным руководителям колхозного производства!

Гриша открыл совещание кратеньким вступительным словом, обрисовал всю привлекательность своей идеи, не стал скрывать и трудностей, казавшихся почти непреодолимыми. Пшонь записывал, Тавромахиенко распрямлял грудь, надувал щеки, тряс гантельными кулачищами.

— Глобцы! — загремел он, когда Гриша закончил. — Глобцы, не будет дела.

— Почему же? — обиделся Левенец. Надо было везти этого консультанта из областного центра, чтобы услышать то, что и без него уже слышал не раз и не два!

— Нет пантазии, — решительно заявил консультант.

— Да в чем же тут должна быть фантазия? — допытывался почти с отчаянием Гриша.

— Пантазией нужно сразу убить, тогда дадут деньги! — притопнул ногой Тавромахиенко. — Какой вам стадион, для чего? Бегать, прыгать, по канату лезть? Кишки будут рвать от смеха! Все теперь бегают, прыгают и лазят без всяких стадионов. Играть в путбол, волейбол, гандбол, баскетбол? Не смешите меня, а то заплачу. Может, вы Москва, Киев, Тбилиси и у вас есть «Динамо», «Спартак», ЦСКА? Нет? И не будет! Значит, как? Надо убивать пантазией! Бгыки у вас есть?

— Во второй бригаде откормочный комплекс для бычков, — подал голос Вновьизбрать, которого уже начинал интересовать этот громогласный мужчина.

— Так чего же вам, глобцы, надо? — радостно закричал Тавромахиенко. Берите бульдозер, ройте землю и стройте не стадион, а то, что называется ареной!

— Что, что? — не понял Гриша.

— Арену!

— Арену? Зачем? Для цирка?

— Для корриды! Для боя бгыков! Вот вам и пантазия!

— То есть как это — для боя быков? — встрепенулся дядька Обелиск, который до сих пор молчал, лишь переводя взгляд то на Гришу, то на консультанта. — Когда быки бьются, их надо разводить. А тут как же получается?

Тавромахиенко даже поморщился от такой необразованности.

— Не бгыки будут биться, глобцы, а бгыков будут бить, то есть убивать на арене. Коррида, как в Испании или Мексике!

— Убивать быков? — дядька Обелиск задвигал по чисто вымытому полу босыми ногами, грозно нахмурив брови на консультанта. — За такие рассуждения надо ликвидировать, как класс, когда мы все силы отдаем для развития животноводства, вы предлагаете убивать быка средь бела дня у всех на глазах — за что и зачем? Без всякой надобности?

Если бы дядька Обелиск читал стихотворение грузинского поэта Шота Нишнианидзе о смерти быка, он привел бы жалобные строки из этого произведения:

Но так ли уж крайне необходимо читать стихи, чтобы доказать кому-то целесообразность своей мысли?

Гриша испугался: что подумает спортивное светило о веселоярцах? Что у всех у них такое прямолинейное мышление, как у дядьки Обелиска? Поэтому он осторожно повел речь о том, что хотя Украина в какой-то мере и тяготеет к Средиземноморью (через Черное море, Босфор и Дарданеллы), но это все-таки не Испания и украинцы не испанцы. Ну, хотя бы не такие шустрые. Испанцев около трехсот лет поджаривали на кострах инквизиторы, а мы не поддавались. Мексиканцев тоже гоняли то конкистадоры, то захватчики-империалисты, вот и появилась в характере суетливость. А нам от чего суетиться? Мы ведь не испанцы и не мексиканцы. Когда мы суетились? Может, кто-нибудь скажет?

Никто такого не мог сказать, даже дядька Вновьизбрать с его непревзойденным опытом. Казалось бы, идея, так неуместно выдвинутая Тавромахиенко, умерла, еще и не родившись. Но консультант не сложил оружия.

— Глобцы, — заворковал он, — вы мне скажите, глобцы, ваше село передовое?

— Да вроде бы, — несмело промолвил Гриша.

Дядька Вновьизбрать был намного решительнее. Ведь разве не он приложил все усилия, чтобы Веселоярск прогремел на всю Украину, а то и дальше?

— Говорится-молвится, — подергал он себя за левую бровь, — Веселоярск не просто передовой, а еще и образцовый по всем статьям!

— Разве я не говорил? — обрадованно воскликнул Тавромахиенко. — Не будь вы такими, разве бы я к вам приехал? Меня на все бгока! Так и рвут, так и рвут! Приезжайте, Конон Орестович, скажите да подскажите, а я все бросил — и к вам. И теперь вижу — не зря. У вас есть пантазия, глобцы! А ежели так, то что же вам надо? Вам надо выходить на уровень мировых стандартов! А коррида — это и есть мировые стандарты.

— А может, мировым стандартам пора уже выходить на наш уровень? задумчиво взглянул на своих старших товарищей Левенец.

— Говорится-молвится, давно пора! — поддержал его Вновьизбрать.

— И в честь этого водрузить обелиск! — обрадованно воскликнул заслуженный посыльный Веселоярска.

Ганна Афанасьевна была намного осторожней.

— По этому вопросу нам еще не было указаний, — объяснила она, и Тавромахиенко правильно расценил ее слова как намек на возможное неединодушие своих оппонентов и, хорошо зная, что упорством украинского упрямства еще никому и никогда не удавалось сломить, мгновенно сменил тактику. От тактики наступательно-грубой он перешел к политике уговоров и обольщений. Нарисовал перед присутствующими картину корриды. Общий праздник. Зрители в ложе. Не знаете, что такое ложа? Объясним! Нет ложи? Построим! Из дефицитнейших материалов. Есть человек — самого черта из-под земли достанет. Но дядьку Обелиска эти картины не привлекли ни на грош.

— А как же насчет быков? — допытывался он. — Что вы предлагаете? Убивать без всякой надобности?

— Убить бгыка? — одарил его своим разбойничьим взглядом Тавромахиенко. — Глобцы, бгыка убьют и на мясокомбинате. Убить бгыка, а самому жить? А зачем? Все равно ведь умрем рано или поздно. Выиграть бой? Пусть выигрывают торгаши, а для нас главное что? Какая пилосопия? Стойкость!

— Не там стойкость ищете, товарищ, говорится-молвится, — заметил дядька Вновьизбрать. — Мы призваны организовывать трудовые усилия, а ты нас толкаешь на какие-то ненужные выдумки…

— Трудовые? — не растерялся консультант. — Вам хочется ближе к делу? Тогда я спрошу у вас: а где же ваш конь? Где конь вообще? Где эти честные труженики и помощники наши с древнейших времен?

— Коня уничтожили как класс и водрузили обелиск в райцентре, — сообщил дядька Обелиск.

— Ага, коней под полководцев на памятниках? А где они в селе? Почему они забыты? А коррида возрождает для нас коня. Как тягловая сила он для вас ни к чему, у вас есть трактора. Как источник удобрений ваших полей ни к чему. У вас есть минеральные удобрения. Для деликатесных колбас? Украинцы употребляют только свиные. Так зачем же конь? У наших славных предков глобцев-запорожцев конь был товарищем в смертельном поединке. Теперь поединки вышли из моды, а вот корриду можно сделать модной. Пикадоры на конях, копья с разноцветными флажками, бгык выскакивает на арену, тяжело дышит обеими ноздрями, публика ревет от восторга, райпотребсоюз распродает тысячи бутылок местной минеральной воды — мировые масштабы! А когда появляется матадор, любимец девчат и сельского руководства, вокруг арены наступает мертвая тишина, бгык сопит и глухо ревет, минеральная вода льется потоками, потому что коррида всегда вызывает жажду (прошу не путать ее с водочно-самогонной, глобцы), — страшное дело!

— Что ж, — сказал Гриша, — может, Веселоярск в самом деле заслужил иметь свою корриду?

— Я не знаю, что это такое, — впервые взяла слово Ганна Афанасьевна, но если это увеличит нам поступление наличных денег, чтобы было чем платить зарплату сельским служащим, я тоже не возражаю.

Дядька Вновьизбрать был ни за, ни против, но сказал, что можно достать для проведения земляных работ пару бульдозеров и даже скрепер в райдоротделе.

Только дядька Обелиск уперся. Нельзя публично убивать живое существо, особенно быка, ведь всем известно, что быки способствуют развитию животноводства.

Пшонь записывал слова дядьки Обелиска с таким тщанием, что весь покрылся потом и вынужден был вытирать усы своей панамкой.

— А что, если сделать эту корриду бескровной? — предложила Ганна Афанасьевна.

— В самом деле, — радостно поддержал ее Гриша. — Спорт и кровь несовместимы. Тут надо что-то придумать.

Консультант лишь посмеялся над такой непрактичностью.

— Из всего можно найти выход, или, как говорят пилосопы, альтернативу. Вы не хотите крови? Сделаем шпаги для матадоров тупыми, а пикадорам вместо пистолетов дадим бузиновые брызгалки, и вообще сделаем все для охраны бгыков.

— А кто же будет охранять тех хлопцев, которые окажутся перед рогами быков? — резонно спросил дядька Вновьизбрать. — Какие оглашенные, говорится-молвится, полезут на эту арену?

— Страшное дело решать спортивные вопросы коллегиально! — хлопнул в ладони Тавромахиенко. — Вы боитесь бгыков? Выгоните на арену коров!

Тут Ганна Афанасьевна несмело напомнила, что коровы теперь пошли, можно сказать, облегченного типа, недокормленные, передоенные, следовательно, они бегают быстрее быков — кто же их догонит?

— Надо, наверное, заменить и коров, — сказал Гриша.

— Страшное дело! — загремел Тавромахиенко. — Чем же вы их замените?

— А козами, — подсказал дядька Обелиск, радуясь, что быков ему удалось спасти от напрасной гибели. — У нас козы не простые — валютные.

Пшонь попросил объяснений и поскорее записал и о козах, и об этих объяснениях.

— Говорится-молвится, — напомнил дядька Вновьизбрать, — у козы рога еще острее, чем у коровы и быка, это у хлопцев, которые будут за ними гоняться, наверняка штаны будут изодраны в таких местах, что стыдно даже говорить.

— В нашем бюджете не предусмотрены ассигнования на новые штаны для спортсменов, — поскорее объяснила Ганна Афанасьевна.

— Не беда, — успокоил их Тавромахиенко. — Можно достать штаны из сверхпрочного синтетического материала, к тому же с бронированными ширинками.

— А не кажется ли вам, — выразил сомнение Гриша, — что в таких штанах наши матадоры станут слишком неповоротливыми? — Наверное, от коз тоже придется отказаться. Он уже готов был отказаться от этой навязанной ему консультантом корриды, но стыдился вот так бесславно отступать.

— Может, пустить на арену петухов? — предложила Ганна Афанасьевна.

Это уже была полная компрометация не только идеи корриды, но и идеи сооружения невиданного спортивного комплекса. Столько сил, энергии, фантазии и настойчивости — и ради чего? Чтобы веселоярские хлопцы гонялись по арене за петухами? Можно представить молодого и жизнерадостного веселоярца, который с удовольствием ест материнские толченики с молодыми петушками, но чтобы такой парнище бился на арене с петухами? Люди добрые, побойтесь бога!

Дядька Обелиск, торжествуя в душе, что провалил и завалил идею молодого председателя, к которому стоял в вечной оппозиции (это уже ясно!), для издевки подбросил еще одно предложение: выпустить на арену кроликов. Сказал, сложил на груди руки, скрестил под стулом босые ноги и блаженствовал. Как было не блаженствовать? Отомстил всем. Кролики для него были столь же ненавистными, как и его Фенька. Кролики роют и подрываются под вас, Фенька подрывается под него. Пустить эти существа против нового председателя подроют и перероют все на свете, ничего не останется!

— Пустить туда кроликов! — выкрикнул дядька Обелиск.

Но тут уже всполошился и сам приезжий консультант. Для всего есть предел, а для этих людей (или глобцев, как он всех называл) никаких пределов не существовало. Дошли уже до кроликов. Какая же это коррида? Это сплошное землеройство. Матадоры должны были бы рыться в земле, раскапывать норы, вытаскивать за уши кроликов, показывать зрителям? Страшное дело!

— Это не то, — сказал Тавромахиенко. — Глобцы, вы не туда загнули.

А куда было гнуть? Чем заменить быков на корриде? Дикими птицами? Полетят — не поймаешь. Мухами? Но веселоярцы — не восточные народы, которые гоняются за мухами. Комарами? А чем их будешь ловить? Разве что пылесосом. Но пылесос — это уже не спорт, а быт.

— Все не то, — подытожил Гриша, как ни тяжело ему было это делать. Вот если бы мы сумели заменить быка животным таким же сильным, но смирным, съедобным и хорошо защищенным от холодного оружия. Но где найдешь такое животное?

— Может, слона? — подбросил идею дядька Обелиск.

— Да он нас с тобою съест, — засмеялся Вновьизбрать. — Ему одной травы на день требуется, наверное, с полтонны.

Пшонь пошептался с консультантом, после чего нетерпеливо заерзал на стуле. Стул затрещал под каменнотяжелым человеком. Ганна Афанасьевна, переживая за казенное имущество, осуждающе взглянула на Гришу. Дескать, где и зачем нашел такого хлопотного человека?

Тавромахиенко распрямил плечи, потряс кулаками, одарил всех щедрым разбойничьим взглядом и заявил:

— Ежели так, предлагаю еще одну альтернативу. Заменим бгыков черебпахами!

Он сказал: «черебпахами», поэтому никто и не понял, о чем идет речь. Гриша на всякий случай переспросил:

— Вы сказали: черепахами?

— Черебпахами! Крепкое, медленное животное, мясо — деликатес. Чего вам, глобцы, надо для полного счастья?

— Да, да, — сказал Гриша. — А любопытно: как вы сюда добирались?

— Гто, я? — удивился Тавромахиенко.

— Да вы же, вы.

— Я — на машине.

— А если мы запряжем вам черепах?

— Глобцы, не смешите меня, а то я заплачу! — вскочил Тавромахиенко. Мы тут с Пшонем заскочим к одному человечку, а потом уж докончим консультацию.

— Можно считать ее законченной, — вдогонку им бросил Гриша, хотя Тавромахиенко и Пшонь вряд ли слышали его слова, чуть ли не бегом покидая кабинет.

— Куда это они, говорится-молвится? — пробормотал Вновьизбрать, который, несмотря на свой огромный руководящий опыт, не мог разгадать тайных намерений этих двух спортивных представителей.

Да и кто мог бы их разгадать?

Разумеется, автор, используя все достижения науки и техники, литературной моды и мистики, неконтролируемой фантазии и авторского произвола, мог бы перенести своих героев куда угодно, переселить их в иные миры, скрутить в бараний рог, запихать в маковое зернышко или фасолину. Философ Пифагор не ел фасоли, считая, что в нее переселяются души умерших людей. Автор тоже мог бы стать хотя бы на некоторое время пифагорейцем, но ведь, дорогие товарищи, где вы найдете такой боб, в который можно было бы втиснуть Тавромахиенко или Пшоня?

Поэтому автор пустил их самоходом, они выскочили из сельсовета, сели в «Москвич», который, судя по всему, ждал их, и Пшонь крикнул Рекорде (кому же еще должен был кричать?) какое-то слово, пароль, сигнал, и машина газанула и покатилась к стоянке автобуса, потом по дороге, ведшей из Веселоярска, а потом, уже на выезде, круто свернула вправо и запрыгала по немощеной улочке Вередуновки, где, как мы знаем, жили веселоярские пенсионеры, точнее говоря, бабушки-пенсионерки. Так что же, спросят нас, выдающиеся спортивные деятели Тавромахиенко и Пшонь решили показать старушкам новый комплекс физзарядки, организовать веселоярскую группу здоровья, рассказать о чертовски модной аэробике? Глубоко ошибается тот, кто так подумал бы. Рекордя железной рукой вел машину прямо к тому домику, где еще недавно жила баба Параска, а теперь… Теперь это уже был не просто домик, а обитель и святыня. Крыша не из шифера, а дюралевая, с отблеском тусклого серебра, на крыше не простая телевизионная антенна буквой «Т», а стилизованная под крест с двумя перекладинами — с большей прямой и меньшей наклонной. Внутри тоже ни комнаты с печью, ни кухоньки, ни сеней, все внутренние стены разобраны и выброшены, теперь тут единый простор, небольшой зал, окна из разноцветного стекла, на боковых стенах — иконы, у дверей хоругви, в глубине — столик под плащаницей, свечи в подсвечниках, темные толстые книги, ангелы и архангелы, нарисованные на задней стене.

А где же баба Параска? Она добровольно отдала свой домик попу Лаврентию для церкви, а сама переселилась к соседке, бабе Палажке. Как известно, старорежимные баба Параска и баба Палажка без устали бранились, то есть конфликтовали и вступали в конфронтацию, а вот современные даже живут под общей крышей! Кто не верит, может убедиться, приехав в Веселоярск. Скажут: происки церковников. Новый веселоярский поп Лаврентий задурил голову бабе Параске, и та отдала свой домик под храмовое сооружение, которое не предусматривалось генеральным планом нового образцового Веселоярска. Может, где-нибудь в другом месте религия в самом деле одурманивает людей до такой степени, что они и от собственного жилья отказываются, но в Веселоярске действуют другие законы. Баба Параска с такой же радостью могла бы отдать свой домик и лектору-международнику, и опытному инструктору парашютного спорта, и поэту, который, сидя в столице, бьет себя в грудь и кается, что покинул родное село. Пусть только захотят поселиться в Веселоярске, и баба Параска любому уступит собственное жилье. Получилось так, что первым изъявил желание поп Лаврентий — и вот все случилось так, а не иначе. А старые люди… Они не чураются друг друга, им хочется человеческого тепла, хочется жить вместе. Сказано об этом еще Иваном Вишенским: «О блаженна купо, о всечестное братство, о преславнiйшия едности, кто тебi отлучаеться, кто тебе отвращаеться, кто от тебi утiкает, кто на тебi борет, лжет, хулит, кто тебi ненавидит i тобою мерзит, — да будет проклят нинi и на будущий вiк». Молодежь, правда, не обращает внимания на такие крутые выражения и разлетается во все стороны, как галактики, с которыми ничего не могут поделать астрономы. Но известно ведь: молодо — зелено. А старость — мудрость и великое понимание жизни во всей ее совокупности. Поэтому не будем удивляться бабе Параске и воздержимся от преждевременных выводов.

Да к тому же и речь наша не про бабу Параску и не про самодельный веселоярский храм, который можно бы классифицировать как «приспособленное помещение», а про того человека, к которому Рекордя вез двух спортивных деятелей, вез в такой спешке, что они забыли даже про обед, а Конон Орестович Тавромахиенко отложил переговоры о своем гонораре за необычную консультацию.

Поп Лаврентий. Он прибыл в Веселоярск после смерти старого батюшки Парфентия, прибыл независимо от государства, присланный своими церковными иерархами, и, может, именно ему Гриша Левенец обязан своим намерением соорудить стадион или целый спортивный комплекс. Потому что отец Лаврентий в прошлом был штангистом второй тяжелой категории, о своем спортивном прошлом забывать не хотел, каждое утро бегал по Веселоярску в тренировочном синем костюме с белыми лампасами на штанах, в церкви под аналоем держал две двухпудовые гири и во время, свободное от молитв, играл ими, то поднимая по сто раз, то подбрасывая и ловя, будто мячики, то швыряя через себя, то приподнимая лежа. В селе это называлось: некуда дурную силу девать.

Поп изнывал без соперников, железная игра не выходила из его памяти, штанги гремели о помост в его ушах, будто музыка Бортнянского, и Рекордя, разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию под кодовым названием: «Штанга».

Теперь вез к отцу Лаврентию человека, который мог послужить достойным соперником бывшему штангисту.

Пока шли консультации в сельсовете, Рекордя уже смотался к отцу Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их «возле храма», хотя, правда, не удалось достичь договоренности относительно формы одежды. Рекордя настаивал на спортивной форме, поп уперся, что непременно должен быть в одеянии, приличествующем его сану, то есть в рясе с крестом на груди. Религию можно возненавидеть уже из-за одного упрямства ее служителей. Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями.

Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства, или, как назвал это Рекордя, снюхивание.

Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели.

— Это что — храм? А кто дозволил?

— Чадо мое, — с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. — Храм есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно живущих. Что ты можешь противопоставить сему?

На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко.

— Грам — это зобор, глобцы, — сказал он, — а зобор — это общее собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос?

Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в самом деле руки — как ноги, как бревна, а грудь — как медный колокол, а живот — как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их, потом погладил бороду.

— Вот, — сказал он.

— Предлагаете конпронтацию, — без объяснений понял Тавромахиенко. Так. А ваш собственный вес?

— Сто пятьдесят два, — потупился батюшка.

— Вторая тяжелая. Страшное дело! Я — в полутяжелой. Не сошлись характерами.

Тавромахиенко решительно направился к «Москвичу», считая, что тут ему делать нечего, но дорогу ему преградил Рекордя, который не мог допустить, чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали.

— Кики-брики! — сплюнул он под ноги спортивному деятелю. — У нас так не делают! Вы ведь спец — придумайте что-нибудь для попа!

Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже придумал сам, предложив:

— Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты попытайся оторвать меня от нее.

— В этом что-то есть, — оживился Тавромахиенко. — Правда ведь, Пшонь, здесь что-то есть?

— Повторите, я запишу, — пробормотал тот.

— Только не на землю, — раздумывая, сказал Конон Орестович. — Потому что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се, антеи всякие хватались. Надо на аспальт.

— Можно и на асфальт, — согласился поп.

— Но, но, — Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим разбойничьим взглядом, — туша у вас, отче, должен сказать, — страшное дело! Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не посоревноваться с краном?

— Человеческое человеческого просит, чадо мое, — вздохнул отец Лаврентий.

Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе, повертел ключиками, хихикнул:

— Что, слабо?

— Ну, ну, осторожнее, прошу! — поднял плечи Тавромахиенко.

Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа. Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется, какой дурак? Кики-брики!

— Могу посоветовать, — великодушно заявил Рекордя.

— Секундочку! Запишем, — спохватился Пшонь.

Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.

— Так что у тебя? — обратился он к Рекорде.

— Значит, так, — принялся тот загибать пальцы. — Батюшка — раз, асфальт — два. Поднять его над асфальтом — три.

— Не морочь головы, знаем без тебя.

— А как поднять, могу посоветовать.

— Ну?

— За уши!

— Как, как?

— Уже сказал, кики-брики!

Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры, служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы, ни прочности. Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия.

— Слыхали, отче? — спросил Тавромахиенко.

— Слыхал и внял.

— Согласны?

— Нимало вопреки глаголю.

Тавромахиенко еще раз ударил стальным глазом по батюшке. Уши у того маленькие, как две фасолинки, не за что и ухватиться. Да еще и приросли к голове — пальца не просунешь. И все же маленькие хрящики — это не полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы.

Согласие было двусторонним. Теперь надлежало решить процедурные вопросы.

Судейство.

Пшонь не годился, потому что все время записывал. Рекордя возникал сам собой. Место для соревнования. Возле храма негоже, да и асфальта нет. Рекордя заявил, что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы. Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от асфальта и поднимать над асфальтом не священнослужителя, а спортсмена. Поэтому — трусы и только трусы! Поп не соглашался: он не мог появляться перед паствой голым. После затяжных дискуссий сошлись на тренировочном костюме. Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и на этом процедурные вопросы не исчерпывались.

— Спорт есть спорт, — сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко. — Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?

Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.

— О спорт! — изрек он вдохновенно.

Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва. Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную для спортивного деятеля эрудицию:

— Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку! Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта — мои оба ящика. Не оторву — твои! Как?

— Нимало вопреки глаголю, — скромно промолвил отец Лаврентий.

После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию, подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но и комбайны.

Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад. Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще… Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.

И стали смотреть.

Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным. Спортивное соревнование началось.

Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря, нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами спортобщества «Урожай» или «Буревестник», то такая ситуация соответствовала бы идеальной).

Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель культа! Представитель институции, отделенной от государства. Так как же быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования? Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться, оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.

Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.

Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: «Мироправители тьмы века своего и духов злобы поднебесных». А потом: «Воинство выспренне на высоте…»

Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск, проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а уже потом и к молодому председателю.

— Слышали? — входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. — Этот ваш консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.

— Кто вам сказал такое? — спросил из-за стола Гриша.

— Люди говорят.

Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать. Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!

Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию, события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации. После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул, рванул, потащил изо всех сил, — поп ни с места. Конон Орестович, призвав на помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак, повозился и надулся для приличия и по-настоящему, — поп лежал камнем, ни отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в помыслах своих не имел, одним словом, поп был, как возглашали певчие, крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря, голову над асфальтом — все напрасно. А тут еще проклятые певчие заметили недозволенные приемы и возопили: «Дилаша на хребте моем все начальницы страстей!» Одним глазом Тавромахиенко успел заметить громыхающий черный мотоцикл, а на нем председателя сельсовета; мотоцикл приближался неотвратимо, как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так, что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.

— Прекратить безобразие! — соскакивая с мотоцикла, закричал Гриша. Кто позволил? Что за бесчинство!

Тавромахиенко даже обрадовался такому вмешательству высших сил. Он видел, что попа все равно над асфальтом не поднимет, а уши может оторвать. Кому нужна такая морока? Поэтому он радостно отступил от лежащего батюшки, приветливо махнул Грише.

— Ставь, председатель, отцу-священнослужителю два ящика коньяка, и пусть благоденствует.

— Какие два ящика? О чем речь? — возмутился Гриша.

— Такая у нас договоренность. Кто проиграет — ставит два ящика.

— На какие же средства, интересно знать?

— Я консультант — мне положен гонорар?

— У нас консультации на общественных началах, — объяснил Гриша.

— На общественных началах теперь только воробьям кукиши дают, захохотал Конон Орестович. — Пшонь, запиши!

— А шефство? — имел неосторожность сказать Гриша.

— Шепство? Не смешите меня, а то я заплачу!

«Ну, гадство, — подумал Гриша, — это уже не тот ассирийский Навуходоносор, о котором в школе рассказывала Одария Трофимовна, а Заухоподносор. Накликал на свою голову!» А вслух заявил:

— Предлагаю вам очистить территорию нашего сельского Совета в течение двадцати четырех часов!

— Очистить? — не очень и удивился Конон Орестович. — Можно. Я все могу, глобцы! А только же мой Пшонь остается с вами. Примите мои соболезнования!

И поклонился насмешливо над батюшкой Лаврентием, который постепенно собирал вместе свои полтора центнера живого веса, поднимаясь с нагретого солнцем асфальта.