Изгои Вечного города. Первые христиане в Древнем Риме

Глава 9 ЗАРОЖДЕНИЕ ПОЧИТАНИЯ ДЕВЫ МАРИИ. ЕВАНГЕЛИЯ ДЕТСТВА

Во втором веке, когда уже были созданы основные почитаемые Евангелия, появляются своеобразные христианские сочинения, примыкавшие к Евангелиям, заполнявшие пробелы в рассказах о жизни Иисуса и связанных с ним людей, а также дававшие возможность отразить те представления, которые — в отсутствие жесткого канона — бытовали среди массы христиан на стыке ортодоксального, иудео-христианского и гностических учений. Среди этих писаний выделяются рассказы о Марии и детстве Христа.

Мария не занимала сколько-нибудь важного места в учении первых христиан. Эбиониты, в соответствии со своим представлением об Иисусе, считали ее обыкновенной женщиной, женой плотника Иосифа (возможно, отзвук этой традиции содержится в словах Евангелия от Матфея, что Мария родила первенца (Мф. 1: 25). В новозаветном Откровении Иоанна в видениях предстает женщина, рождающая в муках дитя, но ничего земного в ней нет. Эту женщину, облаченную в солнце, преследует дракон, который хочет вступить в борьбу «с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божии и имеющими свидетельство Иисуса Христа» (Откр. 12: 1–17). Другими словами, дети этой жены — все верующие христиане. Возможно, образ ее, аллегорический, как и все образы в этом писании, связан с представлением иудео-христиан о Матери — Святом Духе. Описание ее, как и описание Рима — блудницы, сидящей на семиголовом звере, нуждалось в толковании, в постижении скрытого смысла и не имеет отношения к реальной женщине. В Евангелии от Марка ничего не сказано о рождении Иисуса; мать Иисуса упоминается там вскользь. В Евангелиях от Матфея и от Луки говорится о непорочном зачатии Марией Иисуса; наиболее подробен этот рассказ у Луки, где описано Благовещение — возвещение ей ангелом чуда зачатия от Духа Святого. Похожий эпизод содержится в этом Евангелии раньше, когда престарелому Захарии ангел возвещает о будущем рождении у него сына (Иоанна Крестителя). Лука вводит и посещение Марией жены Захарии Елизаветы, у которой Мария прожила три месяца. Далее в Евангелии от Луки мать Иисуса упоминается лишь при посещении вместе с Иисусом и Иосифом Иерусалима на Пасху, но дальше она фактически из рассказов исчезает, что неудивительно: как уже говорилось, согласно первым трем новозаветным Евангелиям, как и иудео-христианским, Иисус от Матери и братьев отрекается. В этих Евангелиях она не названа среди присутствовавших при распятии и пришедших к гробнице женщин. Только согласно Евангелию от Иоанна Мария, мать Иисуса, стоит около креста и Он поручает ее своему любимому ученику… В Деяниях апостолов упоминается, что она пребывала в молитве после распятия Иисуса вместе с апостолами и братьями его (Деян. 1: 14). Вот, по существу, и все сведения о ней, содержащиеся в канонических текстах.

В критике христианства верующими иудеями, как она передана Цельсом (и отвечала его собственным взглядам), Мария использована для принижения Иисуса — якобы незаконного сына солдата и пряхи. Об обвинениях в адрес Марии, бытовавших в то же время, когда писал Цельс, сообщал и Тертуллиан («Трактат о зрелищах»). Марию обвиняли в том, что она была блудницей, а Иисус — сыном блудницы и плотника. Незаконное рождение Иисуса выводило Его за пределы ортодоксального иудейства: согласно Второзаконию, сын блудницы (и даже десятое поколение его), как и евнух, не может войти «в общество Господне» (Втор. 23: 1–2)[97]. Переосмысление Ветхого Завета как предыстории христианства не давало возможности отвергнуть или перетолковать эти слова — нужно было их опровергнуть. Возможно, именно в ответ на обвинения матери Иисуса и начинается защита Марии, образ которой приобретает новые черты, в соответствии с психологическим настроем христиан второго века. В рассказах о ней можно видеть и нарастание элементов чудесного, характерное для массового сознания этого времени (не только у христиан), и традиции почитания женских божеств, сохранявшиеся, во всяком случае, в подсознании новообращенных язычников, и стремление переосмыслить священную историю иудеев, чтобы «найти» в ней план Бога по спасению людей через Иисуса Христа.

Подробный рассказ о детстве и замужестве Марии содержится в так называемой «Истории Иакова о рождении Марии» или «Книге Иакова», как это произведение называет Ориген (Комментарии на Матфея, X, 17). В научной литературе это произведение принято называть Протоевангелием Иакова. Популярность этого текста была такова, что в раннем средневековье он был переведен на многие языки, в том числе сирийский, коптский, армянский, славянские[98].

Греческий текст дошел в нескольких средневековых рукописях. Наиболее ранний текст Протоевангелия обнаружен на папирусе, найденном в Египте и опубликованном в 1958 г. (так называемый папирус Бодмера)[99]. Там дано название — «Рождение Марии. Откровение Иакова». Папирус относится к III в., но текст, вероятно, подвергся некоторой переработке. Поскольку этот апокриф знал Ориген, он был создан, по всей вероятности, между 150 и 200 годами[100]. По сравнению с текстом на папирусе в рукописях имеются вставки: Так, в момент рождения Иисуса Иосиф начинает говорить от первого лица (до и после этого отрывка повествование ведется от третьего лица). Стилистика этого отрывка расходится с остальным изложением, он введен, по-видимому, из какого-то другого произведения, написанного от имени Иосифа. Посторонним представляется и заключительный рассказ, никак не связанный с рождением Марии и Иисуса, посвященный гибели Захарии и бегству его жены Елизаветы с маленьким Иоанном от преследований царя Ирода, этот отрывок, вероятно, был прибавлен позже оформления основного текста, его не знает Ориген. Он явно был заимствован из рассказов об Иоанне Крестителе.

Скудость сведений о Марии в первоначальной традиции привела к тому, что автор конструировал свой рассказ на основе разных источников — Ветхого Завета, канонических Евангелий и каких-то еще недошедших до нас устных преданий или писаний, созданных разными группами христиан.

Протоевангелие написано от имени Иакова, который выступает там как сын Иосифа от первого брака. Оно начинается с описания того, как Иоаким (происходивший из рода Давида!) и Анна, будущие родители Марии, скорбят об отсутствии у них детей. История эта перекликается с историей пророка Самуила в Ветхом Завете (1 Царств, в еврейском тексте — 1 Самуила), согласно которой, у жены Елкана не было детей, и она скорбела об этом и молилась (похожая молитва Анны-матери Марии есть и в Протоевангелии). Параллели с Ветхим Заветом проходят через все это писание: даже некоторые фразы прямо включены в греческий текст. Однако при этом в нем явно видны несоответствия с тем, что было в реальной иудейской действительности. В отличие от Ветхого завета, где поношение терпит только Анна, здесь, по навету иудея Рувима, Иоакима отлучают от храма, не разрешают ему приносить жертвы, что было невероятно. Но это усиливало драматичность и показывало непонимание иудеями истинной сущности происходящего. Автор, который не был верующим иудеем, хотя и использовал Ветхий Завет, писал в то время, когда Храма уже не существовало, обычаи, с ним связанные, отошли в прошлое. Реальность его не интересовала, он писал «историю» — как и во многих других апокрифах II–III вв. — такую, какой она должна была быть, наполняя ее под видом якобы действительных событий особой символикой. Иоаким и Анна порознь получили знамение от ангела (здесь использован мотив Благовещения) о том, что у них родится ребенок.

После рождения Марии мать устроила ей особое (святое) место в спальне, а когда девочке исполнился год, отец созвал жрецов, книжников, старейшин и весь народ израильский; ее благословили жрецы храма, первосвященники и подтвердил народ («Да будет так!»). Этот рассказ связывает Марию с иудейской, скорее, с иудео-христианской традицией: эпизод всеобщего благословения был необходим автору для возвеличения и признания Марии перед иудеями — в противовес той критике, которой она подвергалась именно с их стороны. В нем видно и выраженное во многих апокрифах II–III вв. стремление подчеркнуть торжество христианства с самого зарождения, реализацию божественного замысла, по крайней мере начиная с родителей Марии. Когда девочке исполнилось три года, ее отводят в храм в соответствии с данным Анной обетом. Этот обет также заимствован из Книги Самуила, но там посвящают мальчика. Введение во храм и помещение девочки в Святая святых, с точки зрения реальности, совершенно немыслимые вещи для верующих иудеев. Но вряд ли это результат неведения автора — он подчеркивает, что в истории Марии все было чудом; это сразу выделяет ее из обычных людей. Чудом было и то, что, оставаясь в храме, Мария питалась особой пищей, которую приносил ей ангел (можно вспомнить утверждение Валентина об особой пище Иисуса). Ее дальнейшая судьба также определялась божественной волей. Когда Марии исполнилось 12 лет, жрецы по повелению ангела созвали старцев, чтобы вручить кому-то из них Марию для своего рода опеки. Одним из этих старцев и был вдовец плотник Иосиф. Он был избран хранителем Марии, так как из его посоха вылетела голубка — образ, который должен был ассоциироваться в умах христиан со Святым Духом, сошедшим на Иисуса во время крещения. Даже в деталях дальнейшей жизни Марии обнаруживается знак избранницы Божией — так, ей по жребию в храме достается ткать самую дорогую ткань, настоящую багряницу (пурпур). Пурпур здесь имел скрытый мистический смысл — так, во всяком случае, толковали византийские богословы: прядение пурпура как бы возвещает «прядение» тела младенца из крови матери.

Благовещение[101], затем приход Марии к Елизавете представляют собой драматизированный и детализированный рассказ на основе Евангелия от Луки (повторяются даже отдельные фразы), подробно описана реакция Иосифа, так же, как и в Евангелии от Матфея, получившего знамение от ангела. Когда беременность Марии стала заметной, появился еще один недруг из иудеев — книжник Анна, который сообщил об этом первосвященнику. Тогда Марию и Иосифа подвергли испытанию «водою ревности»: это был древний обычай, согласно которому женщину, подозревавшуюся в прелюбодеянии, заставляли выпить воду, смешанную с грязью[102]: в данном случае автор рассказывает о применении действительно существовавшего обычая; это может заставить предположить, что в остальном изложении он сознательно отступает от реальных норм иудейского права, с которыми он в какой-то степени был знаком. И Иосиф и Мария с честью проходят через это испытание.

Особое место в апокрифе занимает рассказ о рождении Иисуса. Вопреки новозаветным Евангелиям, Иисус рождается не в Вифлееме, а в пещере, в пустынном месте. Версию рождения в пещере знает Юстин, вероятно, она существовала в какой-то независимой традиции, возможно (но необязательно), позднее, чем новозаветная. Эта традиция имела более ярко выраженную теологическую символику, чем рождение в доме (Евангелие от Матфея) или в яслях для скота (Евангелие от Луки, в котором подчеркнута обстановка простоты и бедности, противостоящие высокому предназначению Иисуса). Для второго века версия рождения в пещере, а не в Вифлееме, могла привлекать христиан и тем, что в это время — после поражения восстания Бар-Кохбы, когда не только Храма не существовало, но и Иерусалим стал Элией Капитолиной, образ мессии из дома Давидова, восстановителя независимой Иудеи, потерял свой смысл. Иисус стал восприниматься как мировое божество. Это было рождение во тьме Света, который наполняет всю пещеру, т. е. сокрушает тьму. Именно сюда — в момент рождения — вставлено описание, отсутствующее в папирусе, когда природа и все живое, по словам Иосифа, замирают: «И вот я, Иосиф, шел и не двигался. И посмотрел на воздух и увидел, что воздух неподвижен, посмотрел на небесный свод и увидел, что он остановился и птицы небесные в полете остановились…» (XVIII). Все в природе замерло в ожидании чуда.

Характерной чертой зарождающегося почитания Марии было представление о ее нерушимой девственности, об этом не было речи в канонических Евангелиях. Поэтому при описании рождения введены дополнительные персонажи — повивальная бабка и некая Саломея, которая усомнилась в девственности Марии после родов, за что была тут же наказана: у нее отнялась рука. В ужасе она обращается с молитвой (эта молитва в папирусе Бодмера отсутствует), ей является ангел и говорит, чтобы она поднесла руку к Младенцу, и это исцеляет ее. Таким образом, уже в этом апокрифе видна тенденция представлять Иисуса как могущественное божество с самого момента своего рождения, наиболее ярко эта тенденция проявилась в писаниях, посвященных детству Иисуса. В Протоевангелии есть эпизоды с магами, с преследованием младенцев Иродом, но нет бегства святого семейства в Египет. Там только говорится: Мария, услышав, что избивают младенцев, положила ребенка в ясли. Здесь использован мотив Евангелия от Луки, по-видимому, весьма популярный среди христианских низов, но совсем в другом контексте; всесильное божество не должно было появиться рядом со скотом, это был не тот Иисус, который, согласно Оригену, сказал: «Ради слабых я был слаб, ради голодающих голодал, ради жаждущих жаждал» (Комментарии на Матфея, 13: 2).

Итак, в этом произведении мы видим, что Мария — своего рода Предтеча, обладавшая божественными свойствами, признанными первосвященниками (в отсутствие разрушенного Храма это можно было легко утверждать), но в то же время и страдавшая от наветов дурных иудеев (скрытая параллель с теми иудеями, кто принижал ее, считая матерью незаконного ребенка). В Протоевангелии были использованы разные традиции: и иудео-христианская с опорой на Ветхий Завет, и гностическая с ее символикой Тьмы-Света, и новозаветная, поскольку собственной сложившейся традиции жизнеописания Марии еще не существовало. Но начало ее почитания было положено. В дальнейшем, хотя Протовангелие не было причислено к священным книгам, целый ряд христианских праздников был введен на основании рассказов этого произведения: «Рождество Богородицы», «Введение во храм». А в IV в. был создан еще один апокриф — «Об Успении Марии», наполненный описанием самых невероятных чудес[103] (например, к дому, где лежит Мария, спускаются… солнце и луна!).

Богоматерь с Младенцем. Роспись в римских катакомбах

Параллельно с почитанием Марии распространялись представления, которые можно проследить уже в Протоевангелии — об Иисусе Христе как о Боге могущественном, карающем и милующем с самого начала своего явления (или рождения) на Земле. Среди апокрифов, дополняющих повествование новозаветных Евангелий (и в известной мере меняющих трактовку образа Иисуса), особой популярностью пользовалось описание детства Иисуса в возрасте от пяти до двенадцати лет[104], авторство которого приписывалось апостолу Фоме, хотя, по-видимому, в оригинале автор был назван израильским философом. Рукописи на греческом языке поздние (Дрезденская и Болонская — XV–XVI вв., а также рукопись XIV–XV вв. с кратким вариантом истории детства из Синайского монастыря). Имеются версии: латинская, сирийская (самые ранние рукописи той и другой — V в.), древнеславянская[105], древняя грузинская, арабская, эфиопская. Первоначальный греческий текст был создан, скорее всего, во второй половине II в., когда получили распространение учения гностиков, оказавшие влияние на истории детства, т. е. примерно в то же время — или несколько позже — что и Протоевангелие Иакова. Рассказы гностиков о детстве Иисуса упоминает Ириней. Достаточно вольное отношение к новозаветным Евангелиям в этом апокрифе также указывает на то, что ко времени его возникновения канон окончательно еще не был оформлен или признан большинством церквей. Однако восстановить адекватно этот текст пока не представляется возможным. Издатель текста Евангелия детства К. Тишендорф выделил две его версии — пространную и краткую, несколько отличающиеся друг от друга.

Евангелие детства было создано в период, когда уже сложились новозаветные Евангелия и когда среди массы верующих распространились различные сказания, дополняющие сведения этих Евангелий о самом Иисусе и его окружении. Один из вопросов, который мог волновать верующих при создании подобных легенд: если во время своего открытого служения Иисус совершал чудеса и говорил от имени Бога, то когда он получил эту Силу? Во время крещения, когда на него сошел Дух Святой, как считали первые иудео-христиане, или еще раньше? Истории детства, как и рассказ Евангелия от Луки о пребывании двенадцатилетнего Иисуса в храме, по мнению крупнейшего исследователя Нового Завета Р. Брауна, и были призваны показать обладание Христом всеми чудодейственными свойствами с самого детства (по существу, с самого рождения), причем слушателей и читателей евангелий детства не смущало, что рассказы об Иисусе-мальчике могли вступить в противоречие с тем, что Иисуса не признали жители Назарета, которые должны были бы помнить его детские деяния и из-за неверия которых Он не смог совершить чудеса[106].

Однако не только этот в какой-то мере рационалистический подход (если только новообращенные язычники сохранили элементы античного рационализма) определял особенности Евангелия детства и его многочисленных версий. Евангелие детства представляет собой многослойное произведение — с одной стороны, оно удовлетворяет потребность рядовых христиан в чудесах, которые знаменовали всесилие христианства с самого начала появления Иисуса, а с другой — отражает не всегда хорошо понятые гностические представления о тайной символике всего совершаемого Им. Гностики, по существу, не признавали человеческой природы Иисуса, по их представлениям, он не был реальным младенцем, но имел только видимость младенца. В гностическом сочинении «Пистис (Вера) София» сохранился рассказ[107] о том, как в дом Иисуса, когда тому было три года, пришел мальчик (дух?), абсолютно похожий на Иисуса; сам маленький Иисус в то время работал вместе с Иосифом на винограднике. Пришелец спросил: «Где находится Иисус, брат мой?» Испуганная Мария привязала его к кровати и пошла рассказать Иосифу. Когда Иисус услышал ее слова, Он спросил: «Где же он, ибо Я ждал его здесь?» Когда мальчик вошел в комнату, пришелец освободился, и они стали единым целым. В этом рассказе в результате слияния происходит как бы преодоление разделения мальчика Иисуса, уже обладавшего особым знанием (поскольку он ждал пришельца), с тем, кто пришел в его облике — Христом-Логосом, извечно существующим, обладающим сверхъестественными свойствами и абсолютным знанием (гносисом)[108]. Правда, сочинение, написанное от имени Фомы, во всяком случае, его основной текст ориентирован на более широкого читателя, знакомого с Новым Заветом. Деяния Иисуса в детстве должны были символизировать и как бы предсказывать то, что Он совершит впоследствии. Рассказ начинается с эпизода, как обвиненный в том, что Он лепит у потока глиняных птичек в субботу, маленький Иисус оживляет их и отправляет лететь двенадцать птичек — символ двенадцати апостолов, которых Он пошлет проповедовать по миру; в апокрифе маленький Иисус-сеятель собирает невиданный урожай с брошенного им зерна — символ распространения христианства; по просьбе матери Он приносит воду в своем плаще, не пролив ее, так как сосуд по дороге к источнику разбился; вода, принесенная Иисусом, символ — живая вода веры.

Характерно, что все чудеса, описанные в апокрифе, совершаются в обыденной обстановке работ отца, игр детей; подобные квазибытовые детали подчеркивали для читателей как бы достоверность происходящего, хотя, по существу, эти детали не отражали реалий маленького палестинского городка, которых автор не знал. Но ни для него, ни для тех, к кому он обращался, подлинная достоверность не имела никакого значения. Некоторые исследователи называют подобные рассказы, созданные низами христиан, занимательной и пестрой сказкой[109]. Но вряд ли христиане воспринимали рассказы о детстве Иисуса как сказку: их не интересовала история как таковая, они создавали своего рода «историческую» мифологию (или мифологизированную историю). Именно поэтому даже расхождения с новозаветными Евангелиями не смущали верующих — христианская традиция, отраженная в апокрифах, была своего рода изобретенной традицией, существовавшей и развивавшейся сама по себе. Однако при этом автор или те, кто записал Евангелие детства, стремились формально связать свой рассказ с каноническим текстом: они заключили пространную версию историей о пребывании мальчика Иисуса в храме, взятой из Евангелия от Луки, почти дословно, но в переработанном виде. Сама эта переработка значима: согласно каноническому Евангелию, Иисус пришел вместе с родителями в Иерусалим, но не ушел с ними, а остался там. По рассказу Луки, родители нашли Его в храме, слушающего учителей и спрашивающего их. «…все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его» (Лк. 2: 46–47). В Евангелии Детства после слов «спрашивающего их» добавлено: «И все со вниманием слушали Его и дивились, как Он, будучи ребенком, заставил умолкнуть старейшин и учителей народа, разъясняя Закон и пророков»… А увидев мать Иисуса, книжники и фарисеи говорят ей, что «такой доблести и такой мудрости мы никогда не видели и никогда не слышали» (XIX). В этом варианте Иисус не только слушает и отвечает, но заставляет умолкнуть учителей; даже книжники и фарисеи, будущие противники Иисуса, согласно ранним писаниям, признают Его мудрость. И в других местах, где вводятся словоупотребления из новозаветных текстов, автор Евангелия детства изменяет их. Например, в Евангелии от Луки свидетели чудес называют Иисуса «великим пророком» (Лк. 7: 16). В Евангелии детства люди, дивящиеся его чудесам, называют его Богом или ангелом, но ни разу — пророком.

Важное место в апокрифе занимают рассказы, с одной стороны — о мгновенном наказании мальчиком-Иисусом всех, кто Ему противодействовал, а с другой — о Его помощи раненым и погибшим. Подобные рассказы отражали народную жажду чудесных спасений и наказаний не в отдаленном будущем, а немедленно, не во время Страшного суда, а в повседневной жизни. Иисус наказал мальчика, который разбрызгал воду из лужицы, где Он играл (мальчик высох); другой мальчик, толкнувший Иисуса, умер; ослепли люди, которые жаловались на Него Иосифу; учитель, осмелившийся поднять на Иисуса руку, упал замертво… Жестокость Иисуса не соответствовала образу Его в новозаветных Евангелиях, где было сказано, что «…Сын Человеческий пришел не погублять души человеческие, но спасать» (Лк. 9: 53–56); в «Истории детства» Фомы нет ни следа идей Нагорной проповеди[110]. Гонимые христианские низы мечтали о возмездии — и рассказы о наказаниях, какой бы скрытый смысл в них ни вкладывали рассказчики и редакторы, компенсировали для них унижения и преследования в языческом мире. Но маленький Иисус творил и добрые дела: Он исцелил соседа, поранившего себя топором, и брата Иакова, укушенного змеей. Когда другой учитель признал Иисуса исполненным благости и мудрости, мальчик сказал, что ради него будет воскрешен и тот, другой учитель. Таким образом, сначала устрашив читателя, автор показывает возможность милости — но только для уверовавших в Него. При этом за каждым деянием Иисуса, будь то возмездие или исцеление — скрывается высшая цель, недоступная для понимания простого смертного: чудеса должны открыть путь к высшей истине. Согласно Евангелию детства, Иисус, будучи ребенком, обладал скрытым, подлинным знанием. В этом отношении характерен эпизод с учителем, который стал обучать его греческому алфавиту: когда учитель показал ему все буквы от альфы до омеги[111] и просил повторить, мальчик сказал: «как ты, который не знаешь, что такое альфа, можешь учить других, что такое бета» (вторая буква алфавита). И Он стал объяснять строение буквы альфа, какие она имеет линии и в середине черту, линии сходятся и расходятся, три знака того же самого свойства, зависимые и поддерживающие друг друга… (VI). Ириней знал о существовании преданий о детстве Иисуса, а может быть, и какого-то варианта текста этого евангелия, но считал его «поддельным»: он передает ту же историю с учителем: «…будто Господь, в отрочестве учась грамоте, когда учитель по обыкновению сказал ему: скажи „альфа“, Он отвечал „альфа“, а затем, когда учитель велел Ему сказать „бета“, Господь отвечал: ты сначала скажи Мне, что такое альфа, и я скажу тебе, что такое бета. И это объясняют так, что Он один лишь знает неведомое, на которое указал в образе альфы» (I, 20: 1). Для Иринея за этим эпизодом скрывались авторы-гностики, которые увлекались толкованием мистического смысла цифр и геометрических фигур.

Гностическое влияние более всего сказывается в краткой версии Евангелия детства и в сирийском его варианте, которое, по существу, является не переводом, а самостоятельным сочинением «на тему». История детства уже не была непосредственно привязана к каноническому тексту, идеи которого автор этой версии, может быть, и не вполне разделял. В краткой версии подчеркнуто, что мальчик Иисус обладал особым знанием о прошлом и будущем, в том числе и о сроках человеческой жизни, о чем Он говорит Иосифу и учителю (в этом можно увидеть скрытый намек на предопределенность существования каждого человека, чего нет в Новом Завете). В сирийской версии гностические идеи выражены с еще большей ясностью, в ней видны идеи докетов, считавших человеческий облик Иисуса лишь кажущимся. На это указывают слова Иисуса Иосифу о том, что Он — вне окружающих людей и что когда он вознесется, то отбросит человеческую природу: «Ибо Я вне вас, хотя и живу среди вас. Чести в телесности нет у Меня. Ты существуешь по Закону и Закону ты повинуешься. Я же уже был, когда ты родился. Ты думаешь, что ты Мой отец. Ты должен познать от Меня учение, какого другой не знает и не может познать… Ибо когда Я вознесусь, Я отброшу ту часть, которая у меня есть от Вашего рода». Евангелия детства представляли собой смесь народных преданий и верований с вульгаризованным учением гностиков об истинном знании. Маленький Иисус предстает там грозным божеством; Он снова вносит в сердца людей страх и неуверенность, от чего хотели освободить их и проповедь Иисуса из Назарета, и автор Евангелия Истины.