POV Захар Одинцов.
Уже тридцать минут я сижу в салоне машины на парковке перед клиникой. Папка с бумагами брошена на соседнее сиденье и мозолит глаза.
Щелчком откидываю окурок в приоткрытую форточку и наблюдаю за его полётом. Он теряется в жухлой траве, а мне хочется бросить туда же папку и «потерять» её вместе с напутствием отца.
Он не давит и принимает любое решение, только это выбор без выбора.
Я, конечно, могу встать в позу и отказаться, только какое будущее принесет такая позиция?
Отец подготовился. Он и без нашей с Лизой регистрации поднимет свой рейтинг. Инфоповодов миллион: спасение девушки, благородная помощь, борьба за справедливость. Специалисты очень красиво обставили случившееся, а закрытые комментарии только подогревают интерес электората.
Люди готовы идти за таким лидером, который доказывает делами.
Мне кажется, Юрьич счастлив подобному исходу и потирает ручки, предвкушая неплохой куш. В сумме с его наследством он сможет обеспечить себе прекрасную старость, прикупив домик на курорте и взяв молоденькую девочку на содержание. Сейчас это модно.
Да или нет?
Нет или да?
Нажимаю пальцами на глазные яблоки через веки и моргаю, восстанавливая зрение. Перед глазами сначала расплываются круги, а затем изображение становится чётким.
Мой план прост. Надо обговорить с Лизой. Если она готова, мы поедем и распишемся с ней.
Но я почему-то заранее уверен, что она сходу меня пошлёт с таким предложением.
Делать нечего. Засовываю папку в бардачок, скрутив в рулон. Она не помещается, и я психую. Примяв угол, умещаю в тесное пространство и, проверив наличие пачки сигарет в кармане, покидаю нагретый салон.
Осень набрасывается пронизывающим ветром и тяжёлыми каплями дождя. Они редкие, но крупные и какие-то серые, как и весь пейзаж.
Прикуриваю, чтобы отсрочить разговор. Затягиваюсь глубоко и выпускаю дым, глядя себе под ноги. Рисую носком ботинка неровный узор на опавших листьях, продумывая, с чего начать свои объяснения.
Наметив несколько вариантов, с сожалением делаю последнюю затяжку и тушу огонёк о край мусорки.
На одном дыхании поднимаюсь в отделение. Беру бахилы, надеваю их на мокрые подошвы. Они рвутся. Я психую.
Откидываю испорченные, берусь за другие.
— Не надо. Я уже вышла.
Лиза стоит сзади меня. Я не слышал её шагов, но чётко улавливаю печаль в голосе.
— Привет, — оборачиваюсь, комкая синий целлофан. — Заждалась?
— Да нет. Мне было, чем заняться.
— Марта? — догадываюсь? — Вы, кажется, с ней сдружились, да? Мне уже начинать ревновать?
Вроде бы шучу, но Лиза не улыбается. Её глаза всё такие же серьёзные.
— Что-то случилось?
Подхожу вплотную и поднимаю её лицо, удерживая острый подбородок. Она осунулась и стала ещё бледнее. Неровно обрезанные волосы завились на концах, придавая ей совсем юный вид.
В таком образе я триста раз обошёл бы её стороной, потому что сейчас Елизавета Суворова больше похожа на школьницу.
— Всё нормально. Ты отвезёшь меня домой?
— Да, но… Нам надо поговорить, — отпускаю лицо и беру холодную ладонь. Грею своим дыханием, продолжая гадать, что повлияло на Лизино настроение.
Она всегда (всегда!) встречала меня улыбкой и ярким блеском глаз. А сейчас её снова выключили.
— Твоя мать пыталась связаться?
Это бред, конечно. Мне или отцу сообщили бы первым. Но кто знает, на что пойдут стоящие за всей ублюдочной схемой. Могут и надавить через мать.
— Нет. Всё в порядке, правда.
Лиза облизывает губы, а я смотрю на них и тоже… хочу облизнуть. В больничном коридоре, среди запахов медикаментов, хочу вжать её в себя и по-настоящему поцеловать.
Глубоко вдохнув, прогоняю все свои «хочу». Не время. Не место.
— Если не хочешь, не рассказывай. Поехали?
Кручу в голове подготовленные варианты. Всё не то.
Абсурдно же будет, если я скажу: «Давай поженимся?»
Попахивает женским сериалом. Лизе это не зайдёт.
— Да. Спасибо, — отрывистыми фразами отзывается она. — Ты сможешь отвезти меня домой?
— Конечно, — хватаюсь за эту мысль. Там, в привычной обстановке, мы сможем поговорить.
Раньше я склонялся к маминому совету рассказать всё. Сейчас этот совет неприемлем. Принципиальная девочка не поймёт и не простит.
Так и мучаюсь до самого её дома, мечась между голосом совести, разума и эгоизмом. Пока побеждает, наверное, совесть.
Но всё меняется, стоит нам войти в подъезд и остановиться перед входной дверью в квартиру Суворовых.
Она облита какой-то дрянью, похожей на клей. А поверх кривых клякс выведены красные корявые буквы: «Сдохни, сука».