Измена. Во власти лжи (СИ)

Глава 46

Есения

Я тяжело вздохнула, опустила глаза, я старалась скрыть их, потому что в них блестела и мерцала злость, агония, раздражение. Я старалась скрыть все от своего мужа предателя. Превозмогая себя, превозмогая моральную боль, то, как меня всю корёжило, выламывало кости, заставляло мышцы заходиться судорогой, я наклонилась слегка вперёд, протянула дрожащую свою ладонь к руке мужа, положила, сжала его пальцы. Из-под закрытых век покатились градинами слезы.

— Я тебе верю, — прошептала я хрипло и не смогла открыть глаза, чтобы посмотреть в лицо мужу, ведь он бы увидел, что я лгала. — Я тебе верю…

А это я повторила громче, чтобы он понял, что мне тяжело, но я ему верила.

— Еся, Есения, девочка моя, родная моя, пожалуйста…

— Я верю, — хрипло произнесла я и поняла, что если я ещё раз повторю это, то просто сорвусь в какую-то безумную истерику. Рус качнулся ко мне, перехватил мою руку своими ладонями, согрел её в колыбели своих объятий.

— Девочка моя, я никогда тебя не предам. Я никогда тебя не предавал. Да, я не самый хороший человек. И, скорее всего, я ещё тот мудак, потому что не могу правильно и вовремя расставить все точки, но, честное слово, тебя не предавал. Я женился на тебе, потому что влюбился безумно. Я влюбился не просто в какую-то девушку, я с каждым днём все сильнее и сильнее влюблялся в мать моего сына. И да, я помню, что я сказал, но это не отменяет того, что как бы не поворачивалась судьба, какие бы ни были отношения, ты та, кто воспитала Тимура. И я тебе за это безумно благодарен. Я никогда бы не смог тебя предать, поверь мне, пожалуйста, поверь.

Рус ещё ближе придвинулся ко мне, его ладони прошлись мне по плечам, сжали их, а потом муж притянул меня к себе. Я уткнулась ему в шею, стараясь подавить истерику, которая нагнеталась, собиралась по капле, по жесту, по движению, по слову. Но я не могла быть такой, я не могла позволить себе расклеиться и в самом финале все разрушить. Нет, Рус должен знать, что я ему верю, безгранично, на все сто процентов, поэтому дрожащие мои руки легли на его плечи, я обхватила мужа за шею, запустила пальцы ему в волосы, а пальцы дрожали. Ледяными были кончики. И мне почему-то в этот момент показалось, что правильно было бы отпустить себя и обнять его последний раз именно так, как я его любила, когда я ему шептала о том, что он только мой.

Я обняла его, вцепилась так сильно, что казалось, будто бы у меня все мышцы пронзило током, и я не в силах буду, даже если захочу, разжать эти объятия, ведь я обнимала его как жена, как женщина, которая его любила, безоговорочно, безусловно…

В последний раз.

— Девочка моя, моя, радость моя хорошая,— шептал дрожащим голосом Рустам и проводил ладонью мне по волосам. — Прости меня, прости меня, я настоящее чудовище. Я не достоин ничего, что ты мне дала. Но я обещаю, что все будет иначе. Я все исправлю, я сделаю все иначе.

И как бы мне сильно не хотелось ему верить, я ставила себе зарубки в памяти о том, что нет, никакой веры больше не будет, я просто кивала, потому что произносить слова было тяжело. Мне казалось, голос меня выдаст.

— Родная моя, любимая, моя хорошая. — На грани слышимости повторял Рустам. И прижимал меня к себе так сильно, как будто бы впервые видел, а у меня внутри душа разрывалась надвое: одна часть кричала он предатель, он предал нас, он использовал нас, a вторая заходилась в истерике, в оглушающем крике, с визгом, со слезами. Вторая я хотела поддаться этой иллюзии и поверить, поверить во все, что он скажет.

Весь остаток дня я провела в постели, прижимая к себе Матвея, пробовала кормить, но молоко не приходило, и я от этого переживала, и тогда появлялась на пороге медсестра, которая осматривала меня, говорила, что надо делать массаж. Я не понимала, для чего делать, если молоко не приходило. Рус хмурился, качал головой, а на ночь лёг спать в кресле, словно бы давая мне возможность для манёвра.

И первая ночь она была похожа на какой-то бред, потому что я постоянно просыпалась, открывала глаза, искала люльку, находила, включала ночник под бормотание мужа, вытаскивала Матвея, забирала к себе. А утром привезли мои вещи, привезли этот чёртов кокон для кормления. И с горем пополам я сходила в душ. Я терпела, чтобы муж прикасался ко мне, держал меня, чтобы я не упала на скользком кафеле, чтобы я не потеряла сознание. Орать хотелось, чтобы голос сорвало, но я не могла. Я молчала. Я только слушала его заверение в том, что все будет хорошо.

— Девочка моя, я все исправлю. Я обещаю.

Это ничего не значило. Я прижимала к себе Матвея, потому что боялась, казалось бы, что смысл бояться, если все уже разъяснено, я уже все поняла, что Рус не заберёт ребёнка, но было до одури страшно и на следующий день, и через день, и через пять, и даже через семь, когда врачи сказали, что нас выписывают.

И свекровь нервно высказывала Рустаму по телефону о том, что он не хороший сын, он не уважает родителей, они ни разу не приехали, не посмотрели на внука, но Рус рычал и запрещал что-либо делать в отношении меня, и поэтому только на выписке я увидела свекровь, которая расплакалась, она взмахивала руками, вытирала слезы и боялась ко мне подойти. Свёкр поджимал губы, качал головой, глядя на эту картину и прижимал к себе Тимура, который стоял бледный, как тень, и не рисковал сделать ко мне хоть шаг, и только когда мы добрались до дома все встало немножко на свои места.

Свекровь наконец-таки смогла посмотреть на своего внука. И долго качала головой.

— Какой маленький, какой маленький, Еся, совсем ведь крошечный, — шептала она, а потом подняла на меня глаза и уточнила. — А вы крестить будете? Да?

Я поджала губы, отвела взгляд. Рус стоя неподалёку, пожал плечами, хмуро заметил:

— Мы это позже решим. Как Есения скажет, так и будет.

И Тим осторожно, словно боясь меня, приблизился, опустился рядом и заглянул в маленькую люльку.

— Правда, мой? — Тихо спросил он, наклоняясь ко мне, а я не могла ему даже ответить.

Зачем, зачем ему давать иллюзию того, что все будет хорошо?

Но свёкр в этот момент хрипло заметил:

— А чей же ещё.

И казалось, что он одной этой фразой прекратил все дальнейшие разговоры, но все прекрасно понимали, что обстановка была накалена и даже когда вечером я осталась одна в спальне с Матвеем, я чувствовала это напряжение, эти невысказанные вопросы.

И свекровь со свёкром остались с ночёвкой, а мои родители обещались приехать к утру, потому что Рус не хотел их тревожить и ставить в положение того, чтобы отец распереживался. Поэтому о том, что у меня начались экстренные роды, родители узнали постфактум, когда мы уже приехали домой, но я была настолько напряжена сама, как скрученная пружина, что в начале в роддоме даже не обратила внимания, что не было моих мамы с папой.

И да, утром они приехали с подарками, мама обнимала меня, ловила ладонями моё лицо.

— Есечка, девочка моя, ты же вся бледная, в тебе же ни капли жизни, девочка моя, что же с тобой там делали?

— Все хорошо, — врала я напряжённым голосом, — все правда, хорошо.

Мама не верила, а папа рассматривал люльку с Матвеем и улыбался, а потом произнёс:

— Я дождался своего внука.

Дождался, но только не было никакой гарантии, что этот внук останется с ними. Ведь если Русу что-то не понравится…

Я обрубила себя мысленно.

Нет, это не Русу, что-то не понравится, это мы с Матвеем уедем.