Измена. Я требую развод (СИ)

Глава 20

Конечно, никаких детей мы сразу делать не идем. Моё странное ежеминутное желание проходит спустя пару минут, растворяясь в череде неприятных дел.

Я звоню Давиду, стоит нам сесть в машину. Он периодически пропускает такие словечки, что у меня краснеют уши, но, с другой стороны, я бы и сама сейчас наградила ими Марка. Есть у Давида такая слабость к русскому матерному в моменты крайней злости. Но тут он просто превосходит самого себя.

Поговорив пару минут с Егором, которому просит передать трубку, Давид успокаивается и дает мне короткие инструкции о том, что будет дальше и как себя вести. Убедившись, что я жива и вполне здорова, он отключается. Наверное, бежит подавать еще один иск от моего имени.

Мы едем фиксировать побои, давать показания и писать ворох заявлений. Побои, кстати, не того масштаба, который я себе представляла. На шее синяка не осталось, краснота от чужих рук прошла, едва мы добрались до участка. Единственное доказательство нашей битвы оказалось у меня на щеке.

Когда я прошу поговорить с Марком минутку, все смотрят на меня с удивлением.

— Мне надо понять, зачем он это сделал. Мы жили вместе много лет, ну ведь не может человек так измениться! — говорю я Егору, но он качает головой.

— Эмма, если ты очень хочешь, я договорюсь. Но такое часто случается, я бы не стал искать ему оправданий.

— Пожалуйста, Егор. Я хочу поговорить.

И он соглашается. Спустя буквально пятнадцать минут меня ведут к камере. Марк расхаживает по тесному узкому помещению, как пума, которую заперли в клетке зоопарка. Быстро, из стороны в сторону, совершенно автоматически. Завидев меня, он останавливается.

— Здравствуй, Марк, — говорю я, собирая всю свою волю в кулак. Смотреть на него неприятно, да и ощущение от этого места какое-то тягостное. Логично, не каждый день я вижу человека за решеткой.

Марк не здоровается, не кивает, только смотрит на меня внимательно, и от этого взгляда я покрываюсь мурашками. Столько у нас всего было, а теперь вот… Я машинально провожу ладонью по пострадавшей щеке, а он морщится, когда это видит.

— Это я тебя так?

Когда я киваю, он морщится опять. Смотрит на меня, будто видит впервые, рассматривает.

— Прости. Я даже не всё помню.

Его это бесцветное «прости» совсем выбивает меня из колеи. Он столько всего говорил мне по телефону, потом вот в машину пытался затолкнуть, ударил, и теперь вот это извинение, без капли раскаяния в голосе, еще и частичная потеря памяти? Прямо, как в сериалах.

— Как это, не помнишь?

— Состояние аффекта, наверное. Я трое суток не спал, — он закрывает глаза ладонями и сильно их трет. — На мне обвинение в отмывании денег. Ресторан в долгах. Квартира, в которой я живу, видимо, больше не моя. Марианна беременна. Я не хочу детей.

Он перечисляет всё спокойно и обыденно, будто это просто текст в книжке, который нужно пересказать. А тем временем, это его жизнь, которую он сам делает всё хуже и хуже.

— Долг по ресторану достиг его стоимости. А теперь еще это, — продолжает он.

— И ты считаешь, что это моя вина?

— Я хотел поговорить наедине. Ты оставила меня, ресторан и исчезла, — говорит он. И это совершенно точно означает, что он считает меня виноватой. Ну, надо же, оказывается, так просто найти козла отпущения.

— Ты изменял мне с любовницей в нашей постели. Ни во что меня не ставил. Лепил из меня куклу безликую, что должна была выпрямлять волосы, потому что кудри это плохо, носить только серые шмотки, потому что остальное безвкусица, безмолвно тебя обслуживать, работать и делать, что скажут. А потом решил запихнуть в машину против моей воли. У меня не было ощущения, что ты предлагаешь разговор. Ты, Марк, совсем съехал с катушек. И во всем виноват сам. А если еще раз приблизишься ко мне, горько пожалеешь. Меня теперь есть, кому защитить.

— В следующий раз они могут и не успеть, — сипит Марк.

И я понимаю, что разговора у нас не получится, ведь он не просто не раскаялся, но и ничего не понял. Всё, на этом жирная черта и шаг вперед.

— Следующего раза не будет. И если ты хоть немного подумаешь головой, ты поймешь, что на этом всё. Не лезь ко мне, Марк. У меня теперь хватит сил упрятать тебя надолго. А тебе еще детей растить со своей матрешкой.

Между нами повисает тягостное молчание. Я смотрю на него еще один, в последний, надеюсь, раз, и выхожу, оставляя своего почти бывшего мужа за спиной.

.

Я отхожу несколько дней, срываясь то в панику, то в радостное воодушевление. Я рыдаю над грустным кино, потом радуюсь цветам или солнцу так, что окружающие побаиваются моих взрывных эмоций.

Столько сладкого, сколько я испекла за эти дни, я не пекла никогда. Благо, Лидия Петровна, Лизонька и Егор всегда рады помочь устранить излишки.

— Ох, Эммушка, детка, это же шедевр! — восклицает Лидия Петровна с завидной постоянностью, а остальные поддерживают. И я им очень благодарна, ведь я всё делаю от чистого сердца, да и чтобы занять мысли и руки.

Лиза помогает мне печь почти каждый день. Я учу ее мешать, месить и раскатывать, показываю, что делают дрожжи и разрыхлитель, а потом всегда нагружаю корзинкой с выпечкой. У нее много друзей, почему не попить вместе чаю, верно? Тем более, когда к нему полагается то, что сделано своими руками.

Всё хорошо на первый взгляд, но на самом деле Марк и его попытки затолкать меня в машину здорово ударили по мне, не столько физически, сколько морально. На щеке следа почти не осталось, как и на шее, а вот желание закрыть дверь и сто раз проверить, в самом ли деле она закрыта — моя новая фишка.

А еще нежелание выходить из дома, липкое чувство страха при виде любой темной подворотни, неосвещенного куска улицы или намека на гаражи. И сны, страшные и изматывающие, но попытки заснуть в одиночестве — еще хуже. Кажется, что в каждом темном углу кто-то прячется, а под кроватью и подавно. Я пытаюсь прятаться под одеяло, как в детстве, стараясь случайно не высунуть ногу.

Так и засыпаю, изрядно помучившись.

— Всё нормально, Эмма. Ты пока не чувствуешь себя в безопасности после всего, что произошло. На это понадобится время, — говорит Егор, пока мы пьем чай с очередной партией сладостей. На этот раз брауни, лучшие, что я ела, без преувеличений.

— Начинаю подумывать о психологе, на самом деле. И сплю очень плохо, но снотворное пить совсем не хочется, — грустно выдыхаю я.

— Я могу оставить Лизу с бабушкой и переночевать с тобой, — предлагает он. И наш разговор автоматически становится более интересным. Ну, и более неловким, если честно.

Никак не могу понять, откуда появилась фраза про «делать детей» и как я могла ее сказать, но неловкость идет именно от нее. Я прямо вижу, как она висит в воздухе, аккурат над моей головой, искрящаяся и подмигивающая, страшно неподходящая.

Несколько секунд во мне происходит внутренняя борьба, но в итоге я соглашаюсь. Неловкость — это такая штука, которую нужно перешагнуть и пережить, а сон физически необходим.

К вечеру я понимаю, что уже просто вся извелась. Я стою перед зеркалом во фланелевой пижаме в крупную клетку, волосы распущены, глаза на пол-лица, сжимаю руки в кулаки.

Голос Марка в голове шепчет, что я некрасивая, что я рыжая, рябая и лохматая, что я тощая и толстая одновременно и попеременно. Он говорит, что в таком виде на меня никто не посмотрит и единственный шанс — выпрямить волосы, накраситься поярче, замазать веснушки и надеть какую-нибудь шелковую комбинацию. Не важно, что я перестану быть собой.

Может быть, мне так и сделать?

Нет. Выдыхай, Эмма, это не твои мысли. Не в этот раз.

— Пошел ты, Марк, — шепчу я, глядя на себя в зеркало. И улыбаюсь.

Стук в дверь в этот раз не заставляет поежиться или вздрогнуть, ведь я его давно жду. Это Егор и мы сегодня ночуем вместе. Я в очередной раз отодвигаю неловкость на второй план, ведь больше всего я чувствую радость и воодушевление.

Поразительно. Тот самый железный дровосек, что и взглядом меня едва удостаивал, злился и хмурился, теперь идет охранять мои сны. Ну, или не давать мне спать. При лучшем раскладе.

Оба варианта меня устраивают.

Открыв дверь, я застываю в недоумении. Егор и правда там, ждет меня с улыбкой и огромной раскладушкой в руках.

.

Железный дровосек весел и невозмутим. Ему легко держать раскладушку в руке, с такими-то мышцами. А я вот растеряна, насколько это возможно.

Честно говоря, я думала, что мы будем спать вместе, на одной кровати. Ну, то есть, может и не спать, но спать — вероятнее. Мне бы не было так страшно, будь я не одна.

— Это что? — спрашиваю я, рассматривая его ношу. Раскладушка довольно смешная, с цветастым тонким матрасом и пружинами под ним, между двумя железками кто-то примостил комплект постельного белья.

— Раскладушка, конечно, — невозмутимо отвечает Егор, стоя в дверях.

— А зачем? — спрашиваю я, еще более бессмысленно смотря то на него, то на раскладушку. Что ж, вот теперь я точно чувствую себя испорченной девчонкой перед невинной ромашкой. Я намекала на одно, он понял второе, в итоге мы получаем третье.

— Чтобы ты чувствовала себя комфортно и не стеснялась, — он пожимает плечами и заходит, наконец, в квартиру. Я отхожу на пару шагов, чтобы дать ему место для маневров и упираюсь спиной в стену.

Что ж, меня официально загнали в угол, и в прямом и в переносном смысле.

В итоге мы решаем поговорить за чаем с очередной выпечкой, потому что спать еще как-то рано.

Егор чувствует себя, как дома, запивает наполеон чаем и блаженно жмурится.

— Какой у тебя любимый торт? — спрашивает он.

— Какой я люблю печь, или какой я люблю есть? — улыбаюсь в ответ.

— И то, и другое.

Я задумываюсь. Помню, мы с бабушкой пекли наполеон довольно часто, потому что это очень вкусный, но при этом бюджетный торт, особенно если заменить масло маргарином. Помню, как она учила меня делать заварной крем, всегда подчеркивая, что вот в него всегда нужен кусочек масла, нельзя его ничем заменять, иначе всё испортим. Крем в торте — это очень важно.

Мой наполеон

потом смотрим фильм в обнимку, и только спустя пару часов, я стелю ему новое белье на ту самую недокровать. Конечно, она оказывается очень хлипкой и жесткой, но дивана тут отродясь не было.

— Тебе удобно? — с сомнением смотрю я на Егора, который исследует раскладушку, завалившись на нее. Ну, как минимум, она короткая, это сразу видно по тому, как его босые ноги свисают на пол. Я сдерживаю улыбку.

— Не очень, — кряхтит Егор в попытке повернуться.

Кровать издает жалобные скрипы и грозится сломаться прямо сейчас и здесь, но пока этого не происходит, так что я с интересом наблюдаю попытки Егора ее все-таки доломать.

— Это не раскладушка, это такая штука с гвоздями, на которой йоги лежат, постигая страдания, — говорит он, наконец, и в тот же момент раскладушка каким-то невероятным образом складывается вместе с лежащим на ней Егором. Видимо, он неудачно повернулся, а раскладушка поспешила этим воспользоваться.

— Да это какой-то бой за сон, — смеется он, выбираясь из железной конструкции.

— Учитывая, что она тебя схлопнула почти пополам, у нас есть победитель!

Мы еще очень долго смеемся, пока Егор воюет со странной хлипкой конструкцией, но, в конце концов, все-таки опять укладывается спать. Это немного портит мое настроение, а чуть позже я понимаю, что страх темноты никуда не делся. Вот она, клубится в углах, заставляя меня нервничать.

— Егор, мне всё равно страшно, — жалобно говорю я в надежде, что он еще не уснул.

— Давай я лягу к тебе? Не буду приставать, честное слово, — отвечает он через минуту, видимо, что-то обдумав и решив для себя. Но эта фраза меня удивляет на столько, что я отвечаю буквально первое, что пришло в голову.

— Да я вообще жду, когда ты приставать начнёшь…

Я даже зажмуриваюсь, когда произношу это. Куда делась милая девочка Эмма, которая никогда не делала первого шага, считая, что это прерогатива мужчины?

— Серьезно, что ли? — Егор отвечает не сразу, и голос его звучит очень удивленно.

— Блин, ну конечно!

Смех моего дровосека в темноте звучит как награда за старания. Он низкий и какой-то многообещающий.

— То есть, когда ты предложила пойти делать детей, ты это серьёзно говорила? — уточняет он, и я чувствую, как под весом его тела прогибается кровать совсем рядом со мной.

— Ну да. Хотя так себе было предложение, учитывая обстоятельства.

Я говорю это, уже утыкаясь в его плечо, потому что первое, что Егор делает — обнимает меня, поворачивая к себе. И это очень правильно, очень, ведь мне очень хочется прижаться поближе и согреться. Я только что поняла, что все эти годы мне было очень, очень холодно. И только сейчас с ним я чувствую тепло изнутри.

— Вообще-то отличное было предложение, Эмма, — отвечает он, прижимая меня крепче, и я молчаливо с ним соглашаюсь.

Да, предложение очень хорошее, но почему же «было»?

.

Проходит пять минут, а может быть и целый час, время в его объятиях идет в каком-то своем собственном темпе и он точно отличается от того, к которому я привыкла. Мне кажется, я что-то упускаю.

Уже ночь, темнота скрывает меня под своим покрывалом, как и одеяло, которое у нас одно на двоих. Егор дышит спокойно и размеренно, будто спит, но мне кажется, что он просто очень старается, чтобы я так решила. Зачем? Я ведь четко обозначила своё настроение. Или недостаточно четко? А может быть, он и правда спит, и только я тут маюсь в раздумьях?

А настроение-то у меня игривое как никогда! Я даже не помню, чтобы с бывшим мужем оно когда-нибудь таким было.

Поползновения вроде«а может быть мы..? нет? ну ладно» в последние годы, конечно, были. Все с моей стороны и все какие-то вялые, ведь сложно активничать, если знаешь, что всё в любом случае обречено на провал. Но тут совсем другое дело. Пусть мне страшно, пусть я боюсь опять почувствовать себя ненужной и нежеланной, но раньше всё было иначе с самого начала, потому что я была другим человеком. В темноте, рядом со своим мужем я становилась робкой, не знала, что делать и как к нему подступиться. Ничего кроме неуверенности и страха быть отвергнутой я уже и не чувствовала.

А тут я вся покрываюсь мурашками, горю предвкушением и нетерпением, ведь вот этот недоступный, хмурый железный дровосек уже не просто в моих объятиях, но еще и в моей постели.

Чувствую себя какой-то… роковой растлительницей что ли. Будто я на его невинность покушаюсь, а он не знает, что же делать. Но это такое приятное чувство, что я решаю отбросить свои страхи. Будь что будет.

Моя рука начинает медленное путешествие по его груди, миллиметр за миллиметром сдвигаясь ниже, к заветным кубикам пресса, о которых я так долго думала. Они там есть, я помню, я их видела, но пока мне не приходилось их не потрогать. Страх отступает полностью, уступая место шальной решительности.

Ха, сейчас я узнаю, какие же вы наощупь!

Но моя рука, двинувшись к цели увереннее, тут же попадает в плен большой горячей ладони. Конечно, Егор не спит, я оказываюсь права.

— Эмма, что ты делаешь?

Его голос — музыка для моих ушей, хриплый, какой-то горячий и срывающийся на шепот. Голос может быть горячим? Наверное, может, раз меня тут же бросает в жар. Хочется сбросить с себя одеяло, а потом и клетчатую пижаму.

— Пристаю к тебе? — ни то утверждаю, ни то спрашиваю я, пытаясь рассмотреть его в темноте. Что он думает об этом, чего хочет?

— Я думал, тебе страшно, ты отходишь от…последних событий, потому держал себя в руках. Притащил раскладушку. А ты, значит, решила посмотреть, насколько нравишься мне?

Я оказываюсь прижатой к нему близко-близко, и это больше не целомудренное объятие, а очень интимное. Он будто отчитывает меня и смеется одновременно, но смех в его голосе меня не обижает, не отталкивает, наоборот, я неожиданно расслабляюсь и сама хмыкаю.

Ну да, в теории мне бы сейчас не думать о мужчинах вообще, отходить от череды вопиюще странных и неправильных событий моей жизни, от нападения, от бывшего мужа, от развода вообще, а Егор такой милый и внимательный, пытался дать мне на это время.

Поразительный мужчина. Потрясающий.

Но я не хочу больше ждать.

— Вроде того, — выдыхаю я ему в ключицу и выгибаю спину, прижимаясь еще ближе. О, да, я ему очень нравлюсь. Очень и очень.

— Я тебя люблю, Эмма, — говорит он тихо, но уверенно, и во мне всё завязывается в узел, чтобы потом взорваться фейерверком.

Я так ждала этого, я же догадывалась, и он говорил, что влюблен, но… Влюбленность и любовь — разные вещи, совсем разные. О боже, так вообще бывает? Так может быть?

Я не знаю, что сказать. Я больше не знаю слов, букв и даже звуков, они все потерялись и перестали существовать.

Но Егор не ждет моего ответа, он просто целует меня так, что я забываю, кто я, где и зачем. А потом показывает, как это, быть на самом деле любимой женщиной.

Опять и опять.

И опять.