Кафедра доверия

Не совсем объяснимое

Мы сидели втроем в кабинете подмосковной дачи известного ученого — сам хозяин, антрополог и этнограф, художник Корнев и я. Антрополог недавно побывал во Франции, где его с большим уважением принимали коллеги, а затем он был приглашен в Рамбуйе и лично познакомился с президентом Жискар д’Эстеном. Наш хозяин повидал всю Францию и, как умелый рассказчик, уже успел познакомить нас с Парижем. Нормандией, долинами Луары и Роны. Перед нами возникали то серые химеры на карнизах Нотр Дам де Пари, то предтеча современных ажурно-металлических конструкций пресловутая башня Эйфеля, то просто трепетали от ветерка полосатые маркизы над столиками, выдвинутыми из ресторана к тротуару. Фасад Лувра мы видели так же ясно, как на иллюстрациях Мориса Лелуара к «Трем мушкетерам».

Корнев тоже бывал в Лувре. Он и антрополог совершенно заворожили меня описаниями сокровищ луврской картинной галереи. О Моне Лизе они могли бы написать поэму, если бы были поэтами. Впрочем, они и были поэтами — каждый в своей сфере. В речах хозяина сквозили отсветы научных представлений о человеке, а Корнев минутами мне казался седовласым мудрецом, от рассмотрения ископаемых останков и проектирования крепостных укреплений неуклонно возвращавшимся к палитре, кистям, олифе и краскам.

— Но послушайте! — сказал вдруг антрополог. — Лувр Лувром, но уже в Пиренеях я увидел нечто еще более достойное внимания, чем Мона Лиза!

Корнев с недоверием посмотрел на него — шутит или нет? Нет, лицо антрополога оставалось серьезным, только в нем сновала светотень особенного внутреннего волнения.

— Мы посетили пещеры, — сказал он. — Мне показали давно уже известные рисунки кроманьонцев, сохранившиеся на стенах, — сцены охот, изображения животных. Затем сказано было, что имеются новые открытия, и узким проходом мы попали в пещерный зал, освещенный через пролом в своде. И вот там на стене я увидел серию рисунков, смесь графики с живописью, и понял, что вся эта серия составляет нечто единое. Это рассказ о чем-то, что пережил автор изображений, — нет, не рассказ, а поэма! Я привез снимки и художественные копии с этих древних первобытных картин, и сейчас вы их увидите.

Я встал и вышел из комнаты. В моей памяти словно что-то тихонько щелкнуло, включилось, будто в невероятно длинном, опрятном, с красивой деревянной облицовкой стен коридоре зажглась зеленая лампочка. До поездки к антропологу я неделю непрерывно был занят правкой корректур моей книги, и отдыхать приходилось лишь урывками. Вероятно, это сказалось, создало какую-то паутину ассоциаций, нисколько, впрочем, не угнетающую внимания к окружающему. Просто мне неожиданно, без всякой как будто подготовки вспомнился случай из моего детства.

Дело было в том, что однажды я лег спать как обычно, в девять вечера, и проспал… три дня и две ночи! Родные потом рассказывали, как я их напугал. Успокоил их тогда переводчик сказок Андерсена Петр Готфридович Ганзен, внезапно приехавший из Петрограда. В меховой, мехом наружу шубе бородатый мужчина прошел по коридору в детскую, постоял у моей кровати, посмотрел и вполголоса сказал:

— Пусть спит. Ничего плохого, это бывает. Дети, когда быстро растут, дают вдруг себе такой отдых. Пусть спит, не мешайте и не волнуйтесь!

Рос я действительно быстро, и, пожалуй, Ганзен был прав. Одной из причин такой летаргии была скорость роста.

После посещения Ганзеном моей детской я вскоре и проснулся. Легко и просто, как ни в чем не бывало, поднялся и сел в постели. Меня только удивило, почему вся родня тут и что такого особенного в моем пробуждении. Все так радовались, а мама, поспешно вытирая глаза, стала обнимать и целовать меня.

Как я сказал, проснулся я легко и просто. Никаких воспоминаний о долгих сновидениях в сознании не было. Опять появился датчанин и назвал меня «спящим принцем королевства Сомнений». Прищурившись, он при этом посматривал в сторону наших, которые и впрямь, покуда я спал, уже стали решать вопрос датского принца — быть мне или не быть. Все обошлось благополучно, я сразу вошел в свою обычную колею.

В этот момент, когда я подумал о колее, упомянутая зеленая лампочка в конце старинного коридора погасла, а в кабинет с папкой в руках вошел антрополог. Он торжественно водрузил папку на большой стол, предварительно отодвинув в сторону книги и бронзовые статуэтки, большим любителем которых он был. Включив сильную лампу, он раскрыл папку и одну за другой стал раскладывать цветные и черно-белые репродукции с картин доисторического художника.

Корнев весь так и устремился к рисункам.

Сначала я смотрел просто с интересом. Но после четвертой репродукции почувствовал, что во мне опять происходят какие-то странные сдвиги.

На цветной, буро-охристо-красной и черноватой репродукции был изображен косматый мамонт, очень похожий на чучело березовского мамонта, некогда виденное мною в Зоологическом музее Академии наук. Но тут мамонт был изображен совсем небольшим, едва ли с лошадь величиной. И как-то не по-древнему около него был поставлен художником человек в свисающей с плеча наискось на бедро шкуре. Человек стоял, положив руку на холку мамонта. Чуть спереди была изображена девушка, вернее молодая женщина. Она оглядывалась через плечо на человека и зверя, словно ждала, что вот-вот они оживут и последуют за нею.

— Вот тебе и раз! — услышал я голос антрополога. — Посмотрите, Корнев, да он задремал над шедеврами моего кроманьонского Леонардо!

Голос доносился до меня будто издали, будто из того коридора, который опять привиделся мне. И я увидел самого себя уходящим по этому коридору туда, к зеленой лампочке.

— Да он совсем спит! — как шелест листьев, послышался где-то рядом ответ художника.

Да, я действительно спал. Два дня и одну ночь я проспал на диване в кабинете антрополога. Проспал со всеми удобствами, ибо хозяин уложил меня, как маленького, по всем правилам.

Очнувшись от сна, я увидел, что я в пижаме, немного для меня великоватой. Налицо были подушки, простыни, одеяла.

Я был поражен. Со шкафа на меня поглядывал бронзовый кроманьонец.

Вошел хозяин и с ним солидного вида врач в белом халате.

— А, поздравляю! Наконец-то вы вернулись из межзвездных скитаний! — обрадовался антрополог. А врач, пощупав пульс, выслушал меня и сказал, что температуру можно и не измерять — организм в полном равновесии.

Слова антрополога о межзвездных скитаниях вернули меня к пережитому. В отличие от того случая в детстве, на этот раз я сразу, связно и четко вспомнил, какой удивительный сон я видел, покуда спал.

— Вы знаете, во сне я был человеком, чьи рисунки вы тогда начали нам показывать! — признался я.

Врач спросил, помню ли я хотя бы отрывки сна. Отрывки! Я помнил всё, с начала и до конца.

— Постойте, — сказал антрополог. — Пусть он сначала подкрепится. А потом уж послушаем межзвездного скитальца.

Принесли апельсиновый сок, фрукты, кофе, сухарики. Все показалось мне необычайно вкусным и новым, будто я впервые пил кофе, ел сухарики и тянул густоватый сок апельсина.

— Вот теперь и послушаем! — сказал антрополог, когда поднос унесли. То, что я рассказал хозяину и врачу, потом было записано мною слово в слово.

Вы помните, когда я вдруг стал задрёмывать, я увидел себя идущим по бесконечному, но вовсе не страшному, скорее уютному коридору? Потом лампочка впереди погасла, и я в темноте раскинул руки и концами пальцев достал до стен. Стены оказались… каменными, деревянная обшивка пропала. Я медленно двигался вперед, не испытывая никакого страха.

На ощупь я понял, что коридор поворачивает. Впереди опять показалось свечение, но уже не зеленое, а красновато-оранжевое. Свет дрожал, потом стал шириться, и я понял, что это пламя, что горит хворост и огонь пляшет над костром.

Я опустил руки и уверенно пошел к сводчатому пещерному залу, в котором горел костер. У костра сидела молодая женщина, и я с радостью вспомнил, что это Эа, моя жена.

— Наконец ты вернулся! — радостно вскричала она.

Тут позвольте заметить, что весь разговор происходил на непонятном, богатом гласными языке, но всё тут же как будто само собою переводилось на русский. Я понимал все, что говорила Эа, и она понимала меня, хотя я, как мне казалось, говорил по-русски. Эа подбежала ко мне, и я обнял ее.

Ее темные волосы были гладко зачесаны и заплетены в две тугие косы. Я вспомнил, что она изобрела для волос полугребень-полущетку — вставила обрезки игл дикобраза в кусочек дерева, — и причесывалась им, поглядывая в воду, которую мы держали в долбленой корчаге. Так вот мы и встретились опять в нашей пещере.

— Мим так скучал без тебя, — сказала Эа и позвала: — Мим, Мим! Уан пришел!

Из-за невысокой перегородки послышался сухой шорох. Какое-то существо подымалось, видимо, с густой легкой подстилки. Вот оно смутным пятном возникло в глубине нашего зала, потом двинулось вперед, побежало, и я опять вспомнил: Мим — это же карликовый мамонт, которого мы с Эа вытащили из старой ловчей ямы! Она осталась с тех пор, когда повальная болезнь уничтожила у нас три больших рода. Из всех остались в живых только девочка Эа из рода Мью и я, Уан, из рода Эрк. «Мью» значило «добрые люди», «Эрк» — «те, что рисуют зверей».

На стенах нашего жилья я изображал зверей, стараясь не забыть того, чему научились мои предки.

Особенно я любил рисовать нашего Мима. Рядом с ним я всегда рисовал Эа и себя. Я изобразил всё — как мы услышали крики мамонтенка в яме, как пришли и смотрели вниз, как устраивали скат, по которому он мог выбраться на волю. Это была первая серия рисунков.

Потом были другие — как мы кормили Мима, как ходили втроем по лесу, как Мим, когда подрос, помог нам отразить нападение громадного, двухметрового волка, в плечах почти ростом с Мима. Мим оказался бесстрашным бойцом, а мы действовали уже луками и стрелами. И волк отступил.

Вся наша жизнь переходила в рисунки, которые я делал на стене, и Эа так радовалась каждому новому!

Мы прожили вместе десять лет, а потом с севера стали появляться новые люди. Они удивлялись мягкости нашего климата. Некоторые пошли дальше на юг, в горы, перебрались через хребет и стали предками древних иберийцев, теперешних испанцев.

Когда я рассказывал антропологу всю эту историю, мне явственно казалось, что волосатый хобот Мима по-прежнему доверчиво и дружелюбно касается меня. Но почему-то к концу рассказа образ Эа стал бледнеть и рассеиваться. Я стал говорить другим тоном, и слушатели это заметили.

Зазвонил телефон.

— Это Эа, — вырвалось у меня. Антрополог вскочил и схватил трубку.

— Да-да, все в порядке. Мы ждем вас, очень ждем! Мы тут таких чудес наслушались, и чудеса были с вашим участием, — помолодев на двадцать лет, докладывал ученый.

Через полчаса из аэропорта примчалась моя жена. И не одна, а с нашим эрдельтерьером Мимом. Ей была послана телеграмма о моем сказочном сне. Но пока она пристраивала детей к родным и добиралась из Раквере в Таллин, ушел один день. Она поспела лишь к концу моего рассказа, не совсем объяснимого современной наукой.

Мою жену зовут Евой, и не удивительно, что в далеком мире я называл ее похожим именем Эа.