Кафедра доверия

Ван Хорн 2-й

Один из моих предков в Заандаме познакомился с высоченным корабельным плотником Питером. Потом оказалось, что его настоящее имя Петр, по отчеству Алексеевич. Он, этот плотник, и пригласил предка в Россию, которая должна была строить корабли. На Неве рос город Петербург, и действительно, Россия вовсю строила корабли, первым делом для Балтийского моря. Работы хватало. Упорные и умелые работники ценились. На верфях часто маячила высоченная фигура Петра Алексеевича. Он радовался, видя, что флот растет. Часто спускали на воду новые суда, и мой предок принимал в этом большое участие.

Голландская малая доля наследственности во мне, пожалуй, жива. Упорно добиваться, чтобы начатое не вышло комом, мне нравится. Но этого мало. Вернее так: просто недопустимо, чтобы начатое вышло комом.

Я и не заметил, как сам дожил до ранга, позволяющего подавать заявление о приеме в предки. Голова-то стала совсем седой. Ну и стала. Разве от этого должно страдать упорство в работе? Вот уж не думаю! Конечно, когда дуют сильные, мокрые и холодные ветры и улицы в районном эстонском городе водяным отблеском при свете фонарей не радуют взора, если на ночь надо прогулять маленького терьерчика Федю, — конечно, в таких случаях бывает, что, вернувшись домой, я чувствую присутствие некого Черного Гостя. Он потом все-таки вручает мне свою визитную карточку, на которой значится всего одно слово: одиночество. В окулярчике душевного спектроскопа начинает шириться черная фраунгоферова полоска, а спектр надежд и воображений начинает терять свои цвета.

В это время маленький Федя водружает мне на колени мокрые лапы и напоминает, что собаку я только газетой обтер в прихожей и неплохо бы продолжить это дело, иначе как-то комом все получается, право! Я беру развешанные около печки мягкие тряпки, Федя вскакивает на стул, я подхватываю его левой рукой в подмышках, и начинается генеральное вытирание. Феде это нравится, он стоит навытяжку и от удовольствия жмурит глаза. Его вовсе не вытирали там, где он раньше жил, хотя, бывало, под дождем он оставался очень долго. Я знал, как ему живется, и постарался сделать все, чтобы в Фединой жизни наступила перемена. Кончилось тем, что рыжий, с серой спиной жесткошерстный щенок перешел в мое ведение.

Он стоит на стуле. Слева, от круглого черного бока печки идет волшебное тепловое излучение, и Федя жмурится, пока я его вытираю. Я уверен, что если я оглянусь, на платяном шкафу окажется белка Аджидомо, Лесной Котюшек. Это помимо того, что там, на шкафу, дремлет Пума, мой большой, действительно похожий на пуму кот. Белка Аджидомо считает, что она в вигваме, что я — Гайавата и что всех нас написал Лонгфелло. До всей этой поэтической процедуры мы, видимо, были индейцами и белками, а насчет вигвамов нет никакого сомнения — люди жили именно в вигвамах, без телевизоров и радиаторов центрального отопления.

Продолжая вытирать Федю, я остерегаюсь оборачиваться, чтобы не вспугнуть Аджидомо, которая при этом может вскочить на Пуму, а тот спросонок не поймет, что к чему, и может получиться короткая потасовка, совершенно не нужная в нашем вигваме.

Ну вот, Федя сухой. Он соскакивает со стула и под столом куделит вязаный пестрый коврик — переиначивает постель по-своему. Это у него от предков, которые переиначивали подстилки из сухих листьев перед отходом ко сну.

Упомянутый Черный Гость мне уже не докучает, и, собрав мусор с железного листа возле печки, я вместе с мусором отправляю в печь и визитную карточку гостя и поворачиваю чугунную ручку дверцы, чтобы и щелки никакой не оставалось. Потом сажусь и беру рассказ, пролежавший в покое в течение недели. Перечитываю, вижу теперь, где в нем были комки, поправляю эти места. И внезапно оказывается, что прошло целых два часа, и Федя спит под столом и видит во сне, как он заберется ко мне на кровать, когда я тоже улягусь. Что ж, оно и пора, уже половина первого ночи.

Я складываю листы в папку, выпиваю еще чашку чаю, выкуриваю еще одну сигарету «Космос» и скоро перекочевываю в вотчину небезызвестного Морфея. Электричество идет в отпуск. В темноте я лежу и улыбаюсь. Я слышу, как Федя встает, стоит под столом. Он смотрит, совсем ли я готов к тому, что будет. Потом — скок! И Федя тесно прижимается ко мне правым боком. Он все еще всматривается в мое лицо, проверяет, потом начинает ложиться. Вытягивается вдоль моего тела и, как землерой какой-то, сверлит проход под моей рукой, чтобы поместить свое мохнатое лицо в тепло. Почему-то он считает, что греть надо первым долгом лицо. Так, все в порядке, мы готовы. Сон может начинать демонстрацию своих фильмов. Пока еще слышно, как на шкафу умывается Пума, но потом выключаются все звуки, и начинается показ фильма.

Виден северо-восточный берег Австралии. Подумайте, даль какая! А вон острова, архипелаг Бисмарка, Соломоновы острова. К востоку от них — это все Тихий океан. Такова общая картина.

А вот и каюта. Очень небольшая, потому что и корабль невелик. На узкой койке спит шкипер. На экране сна появляется титр: Ван Хорн.

Как же, как же, мы знакомы! Еще с двадцатых годов, когда дедушка Емельян Сергеевич привез мальчику из Ленинграда книжку «Джерри-островитянин». В книжке кеч[1] «Эренджи» плавал между островами, набирая меланезийских людоедов для работы на плантациях. Черное это было, в общем, дело. И черные люди в конце концов сделали белому шкиперу «кай-кай», отрубили ему голову и завладели товарами, лежавшими в трюме.

Теперь «Эренджи» просто странствует между островами, как маленький Летучий Голландец. Ему так и подобает, ведь фамилия шкипера была голландского происхождения — Ван Хорн.

Но смотрите-ка, под боком у шкипера спит тоже щенок, ирландский терьер Джерри, и шкипер во сне прижимает его левой рукой к себе. Тихонечко начинает открываться дверь каюты, и в каюту крадучись вступает черный человек, человек с острова Малаита. У него тяжелый широкий нож в руке. Он снова хочет добыть голову белого человека, помогавшего плантаторам получать дешевую рабочую силу, почти рабов, для работы на плантациях. Во сне шкипер вдруг угрожающе бормочет:

— Если кто посмеет тронуть этого щенка…

Черный человек замирает на месте. Про шкипера известно, что на всем белом свете у него нет ни одного родного человека. Его жена и дочь — обе погибли во время трамвайной катастрофы, потому он и оказался на краю света, стал шкипером кеча, плавающего от острова к острову. Черный человек осторожно делает шаг вперед и заносит свой секач над койкой.

Вот тебе на! На койке ведь это я, и под боком у меня Федя! Мы вовсе не возили меланезийцев на плантации. Но черный человек все же тут. Это мой неприятель Черный Гость, чью визитную карточку я отправил в печку. У него в руке нет ножа-секача, он просто протягивает непомерно длинную черную руку и хочет… он хочет схватить Федю! На экране опять светящийся титр: «Я только выброшу его в Тихий океан. Он мне мешает, когда я прихожу в гости». И рука тянется к Феде, шевелятся скрюченные черные пальцы. А у меня в руке оказывается тот самый нож-секач, которым хотел действовать каннибал с Малаиты. Я приподымаюсь на локте, Федя сонно перекатывается на другой бок, а я замахиваюсь коротким мечом и довольно зверским голосом заявляю:

— Только попробуй тронуть этого щенка!..

Но рука все-таки тянется, и я трахаю по ней моим мечом и сам удивляюсь, где это я научился отрубать руки у призраков.

Рука валяется на полу, а Черный Гость пятится из каюты. Потом слышится всплеск, это он сам себя выбросил в Тихий океан.

Совсем тихо вокруг. Какая-то неполадка, видимо, произошла в механизме сна. Федя переиначивается у меня под боком. Я прилаживаю его к себе, и мне становится так хорошо, что у меня есть этот рыжий жесткошерстный Федя. Пять могил на кладбище в конце Перновской аллеи мокнут теперь под дождем. Потом пойдет снег, и они станут белыми, эти могилы. Весной, если жив буду, я отнесу цветы. А пока вот так:

— Ты спишь, маленький Федя?

Сонное длинненькое лицо приподымается, Федя в четверть каждого глаза смотрит, и это значит: «Да, Федя совсем спит. Лучше и ты спи. Спать — это хорошо, ночь ведь».

Колыхается огромный Тихий океан. Плывет не корабль, а одноэтажный дом с номером 11. На экране сна панорама Новой Гвинеи, мелких островов и северо-востока Австралии. Потом все меркнет, сон во всем мире, и мы оба спим, Федя и я. Частица голландской наследственности все-таки успевает похвалить меня за то, что вечером, когда явился Черный Гость, я занялся делом — сначала насухо вытер маленького Федю после прогулки, а потом взял рассказ и разутюжил в нем замеченные комья. С одиночеством так и надо бороться — любовью к живому и работой.