Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

О «прозе» в дипломатии

Жизнь окунула меня в дипломатию более чем на 40 лет. Половина этого срока пришлась на работу за рубежом в советских посольствах, где я активно многому учился, многое познавал и чувствовал вкус реальной дипломатической деятельности. Это отнюдь не значит, что годы работы в центральном аппарате МИДа в Москве не имели к дипломатии никакого отношения.

Работая в Договорно-правовом управлении, во Втором европейском отделе, в Секретариате заместителя министра, в Управлении оценок и планирования, я был допущен на самую что ни на есть дипломатическую кухню. Там разрабатываются позиции по большим и малым проблемам, возникающим в отношениях государств, выверяются позиции по документам и историческим прецедентам, происходит согласование с заинтересованными организациями и ведомствами. Не познав эту кухню, дипломат, работающий за рубежом, не сможет реально оценить значимость тех или иных нюансов позиции Центра на переговорах с местными партнерами, он ограничен в аргументации, а следовательно, недостаточно профессионально эффективен.

Но при всем том нужно признать, что работа в аппарате МИДа во многом кабинетная и подобна чиновнической работе в любом другом министерстве. Работая на разных ступенях здешней служебной лестницы, от референта до заместителя заведующего отделом и главного советника, я неизменно был включен в длинную иерархическую цепочку согласований, которые требовались почти по любому вопросу. Только в отдельных, пожарных, ситуациях, можно было бежать напрямую к министру, точнее, к его первому заместителю, который, также, со своей стороны, укорачивая цепочку согласований, звонил по правительственной связи другим министрам и членам Политбюро, чтобы мы могли вовремя отреагировать на возникшую ситуацию.

Моя мысль сводится к тому, что, работая в стенах своего министерства, дипломат как бы защищен этими стенами. Иное положение дипломата в посольстве, где сплошь и рядом ему, подобно артисту на эстраде, приходится исполнять «сольные номера» на основе тех поручений, которые посольство получает из своей столицы, а также постоянно и самостоятельно реагировать на все происходящее в стране пребывания. Я думаю, что тут можно провести параллель, например, с летчиком в полете и летчиком, который на земле отрабатывает маршрут и технику полета.

Мне всегда было много интереснее работать в посольстве. Интересно в незнакомой, «иностранной» по языку, культуре, обычаям среде всегда находиться на уровне и решать возникающие проблемы «с ходу». Интересно в считанные месяцы, а то и недели осваивать то, что годами внушается на академических занятиях. И особенно интересно — знакомиться со страной, общаться с ее гражданами. Это живое общение открывало глаза на многое, особенно человеку из отгороженного от внешнего мира советского государства.

Но перейду к тому, что я называю прозой в дипломатии.

Дело в том, что в каждом посольстве за парадными приемами, визитами, переговорами скрывается обычно малоприметная и к тому же малоприятная работа. Называют ее организационной, хозяйственной, технической, облагораживают определением «протокольная», но суть остается неизменной: чтобы дипломатический обед или прием прошел с блеском и чтобы все было «как надо», нужно «за кулисами» много потрудиться. На решение таких задач мобилизуются все технические работники и даже, когда необходимо, младшие чины и жены дипломатов. А руководить всем и всеми должен человек, который знает, «что и как надо».

Мне тоже доводилось бывать в этой роли. Сначала, во время моей первой командировки в советское посольство в Лондоне в 50-х годах, когда, я, как молодой атташе, выполнял обязанности помощника посла и познавал тонкости английского протокола, а вместе с ними его изнанку. Затем, сам работая послом, я уже мог легко разбираться во всех или почти всех технических и технологических обстоятельствах намечаемого мероприятия, просчитывать, во что это обойдется и стоит ли игра свеч.

Останавливаюсь на этом потому, что не раз имел дело с людьми, в том числе дипломатами, которые старались не входить в прозаические дела, но тем не менее, когда обсуждались какие-нибудь планы, лихо выдвигали идеи организовать что-нибудь эдакое. На вопрос «как» обычно отвечали снисходительно, делая широкий жест рукой: «Ну, это технический вопрос, пусть там обеспечат!»

Во время первой лондонской командировки у меня было, как упоминалось выше, немало случаев поработать в чрезвычайных обстоятельствах, каковыми, безусловно, можно считать визит в Англию в апреле 1956 года Н. С. Хрущева и Н. А. Булганина. Мы буквально сбивались с ног, организовывая в посольстве ланч от имени советских лидеров в честь Антони Идена, Селвин Ллойда, Р. Батлера и других членов британского правительства, а затем — грандиозный прием в престижном отеле «Клариджес», где размещались наши лидеры вместе с сопровождавшими их лицами.

Если ланч (с русской кухней, разумеется, за которую отвечал наш великолепный повар старичок дядя Миша) удался, то прием в отеле, где, казалось бы, весь церемониал, протокол и сервис должен был обеспечивать вышколенный персонал, с самого начала вышел из под контроля.

На прием, чтобы лицезреть загадочных наследников Сталина, пришли буквально все приглашенные англичане, и даже сверх того. Причем, вопреки обычаю, дружно явились к самому началу, выстроившись в колоссальную очередь при входе и на улице. Все хотели пожать руку высоким гостям и, по возможности, сказать несколько слов. Не выдержав и часа такого испытания, Хрущев ринулся в другие залы, но и там его окружали плотным кольцом гости, с которыми он разговаривал, словно на митинге. Переводил ему О. А. Трояновский, в то время еще молодой сотрудник аппарата Первого секретаря ЦК КПСС.

В те годы первой послесталинской перестройки Англию посетили многие партийные руководители и знаменитости нашей страны: Г. М. Маленков, М. А. Суслов, Е. А. Фурцева, М. А. Шолохов, И. В. Курчатов, Н. Н. Семёнов, А. Н. Туполев. В Лондоне впервые после войны выступили балетная труппа Большого театра с блистательной Г. С. Улановой, труппа МХАТа (Тарасова, Топорков, Кторов, Массальский, Белокуров, Грибов), ансамбль И. А. Мосеева, ранее не бывавший на Западе и сразу покоривший публику. Солировали еще молодой Д. Ойстрах и совсем молодой М. Ростропович. Приезжали на соревнования советские спортсмены — олимпийские чемпионы. Всех не перечислить.

Дипломатия на лондонской ниве в те годы была для нас во многих отношениях целиной. «Холодная война» не прекращалась. Отношения СССР с Великобританией, как и с другими западными странами, развивались волнообразно и порой непредсказуемо. Достаточно сказать, что всего полгода спустя после визита в Лондон советские лидеры недвусмысленно грозили этому самому Лондону ракетным ударом, если не будет прекращена «тройственная агрессия» Англии, Франции и Израиля против Египта, решившегося на национализацию Суэцкого канала. Суэцкий кризис сломил политически и физически премьера Антони Идена, и он подал в отставку.

Не было и речи о том, что между нашими странами установилось подлинное взаимопонимание. Соответственно активно работали разведки двух стран. К настоящему времени опубликовано многое из того, о чем мы, рядовые сотрудники посольства, даже не догадывались. В частности, о контактах некоторых наших дипломатов с Берджесом, Маклином, Филби, Блантом, работавшими на советскую разведку.

Я рассказываю обо всем этом для того, чтобы передать атмосферу тех лет и дать представление о задачах, которые постоянно возникали перед посольством, — сверх тех, которые диктовались постоянным переговорным процессом с британским руководством по международным, в основном кризисным ситуациям и по двусторонним политическим, торгово-экономическим, научно-техническим проблемам. Огромное количество приезжающих — высоких гостей и делегаций из Москвы требовало обеспечения справочными материалами, переводом, записью бесед и переговоров. Атакже, разумеется, транспортом. Кроме того, нужно было организовать посещение местных достопримечательностей, не говоря уже о прозаическом «шоппинге».

Несколько лет спустя после работы в Лондоне я был направлен в советское посольство в Канаде, где проработал шесть лет. На этот период пришлось также много крупных событий в отношениях наших двух стран и в жизни самой Канады. Особо еще раз остановлюсь на Всемирной выставке «ЭКСПО-67», которой мне, как советнику посольства, пришлось заниматься, что называется, вплотную более года: участие Советского Союза в выставке, и сама подготовка к ней носила грандиозный характер. Одним из свидетельств того является вывезенный по окончании выставки и вновь смонтированный на территории ВДНХ огромный павильон СССР, ныне используемый как крытый рынок разного ширпотреба.

Чтобы ни говорил тогда посол И. Ф. Шпедько, навешивая на меня «всю ответственность за вопросы советского участия в выставке», я отлично понимал, что это — несомненная проза в дипломатической работе. Я постоянно выезжал в Монреаль, где даже пришлось на время снять квартиру, и согласовывал то с властями города, то с федеральными властями в Оттаве самые прозаические дела, касавшиеся поначалу открытия рейсов Аэрофлота на Монреаль и пароходной линии Ленинград — Монреаль, затем строительства павильона, приезда различных специалистов, а в период работы выставки еженедельно прибывавших переполненными рейсами Аэрофлота разнообразных советских делегаций и тургрупп.

Грандиозность советского участия в выставке выражалась и в том, что в течение трех летних месяцев 1967 года в нашем павильоне устраивался не только «Национальный день СССР», но и «дни» всех пятнадцати советских республик. На такие празднования прибывали по два полных самолета «Ил-18» с делегатами, артистами и ансамблями.

В состав же обычных тургрупп, которые мы каждый день встречали на летном поле, входили, например, представители Академии наук СССР во главе с ее президентом М. В. Келдышем, знаменитые деятели культуры во главе с министром Е. А. Фурцевой или группа писателей, в которой можно было увидеть Л. Леонова, С. Михалкова, А. Чаковского.

Нет необходимости пояснять, что все приезжающие рассчитывали хотя бы на небольшое внимание сверх «интуристовского» и, чуть что, требовали посла. Как правило, все гости хотели, чтобы посольство организовало для них «что-нибудь еще», хотя бы поездку в столицу. Посол усиленно скрывался, порой его нельзя было обнаружить ни в Монреале, ни в Оттаве, он отводил душу на рыбалке на одном из близлежащих озер. Так что отдуваться приходилось мне и паре других дипломатов посольства. На большее и средств, и персонала не хватало.

Мудрость постоянно исчезавшего И. Ф. Шпедько я оценил много позже: поскольку он не мог уважить всех, он равно всех избегал. Некоторые из высокопоставленных туристов по возвращении в Москву жаловались на «невнимательного» посла министру Громыко или его заместителям.

Хотел бы к этой дипломатической «прозе» добавить некий экзотичный эпизод в моей карьере: лихорадочный поиск по указанию Москвы здания в Монреале для размещения в нем Генерального консульства СССР, об открытии которого мы договорились с канадцами в преддверии «ЭКСПО-67».

Посол поручил мне решать эту задачу, и всю осень 1966 года я совершал поездки в Монреаль для поиска в престижном месте в центре города приличного дома с участком. Использовал услуги нескольких агентств по недвижимости. Неоценимую помощь оказал в этом деле знакомый мне Джордж Бэнкс, президент «Роял бэнк оф Канада», который позволил пользоваться закрытой банковской информацией о финансовом положении владельцев домов, как и информацией о надежности агентов.

К началу 1967 года удалось найти два приемлемых участка, причем близко по цене к той сумме, на которую мы могли рассчитывать, и я сочинил, как мне казалось, убедительную телеграмму в Центр с предложением о приобретении одного из участков со зданиями, почти готовыми к использованию. Посол, однако, вписал в нее несколько осторожных фраз, обусловив решение мнением специалистов из Москвы, которых следовало бы прислать в Монреаль, и это создало длительную паузу в переписке с Центром. В приписке посла, как я понял уже годы спустя, была своя мудрость.

Открытие выставки приближалось, присланные в Монреаль представители Интуриста и Торговой палаты СССР, занимавшиеся вопросами организации Советского павильона, размещением персонала и туристов, в спешке арендовали по вздутым ценам несколько домов, и тем дело кончилось.

Только после закрытия выставки были возобновлены поиски помещений для Генерального консульства, и они были найдены усилиями специально присланного из Москвы советника П. Ф. Сафонова, бывалого человека, пришедшего в дипломатию из инженеров. Заплатили за них, однако, сумму, втрое превысившую ту, что мы сторговали годом ранее. Здание было значительно лучше, но, к несчастью, несколькими годами позже оно сильно пострадало от пожара.

С прозаической стороной дипломатии я вновь столкнулся в 70-х годах в период работы в Лондоне в качестве советника-посланника.

Посол Н. М. Луньков, занятый целиком политической работой и общением в высших кругах британского общества, поручил мне, как это обычно и случается, курировать все организационно-хозяйственные дела и следить за финансами, что я и старался добросовестно исполнять хотя основной для меня оставалась политическая и информационная работа. Вспоминаю по-доброму свой лондонский «хозяйственно-дипломатический опыт».

Англия во всех отношения любопытная страна, интересный народ и сами англичане, в том числе те, кто не входит в традиционный круг дипломатического общения. До сих пор у меня сохранились яркие впечатления о местных подрядчиках, агентах, мелких бизнесменах, фермерах, с которыми мне приходилось сталкиваться при решении хозяйственных задач.

Много внимания требовало основное здание посольства, арендуемое с 1934 года у распорядителя королевским хозяйством, а ранее принадлежавшее лорду Харрингтону. Построенное в самом конце XIX века, оно нуждалось в капитальном ремонте, не говоря уже о необходимости реставрации импозантного интерьера.

Досконально зная этот милый мне «Харрингтон-хаус» по пяти годам работы в нем в 50-е годы, я не мог проходить мимо многих, казавшихся другим мелкими, деталей, которые свидетельствовали о ветшании здания и плохом уходе. Было приятно встречать в этом полное понимание со стороны посла, который имел представление о том, что такое хороший изысканный дом, а не просто казенная советская контора. К тому же посол умел выбивать из Центра деньги на такие дела.

Боюсь утомить читателей подробностями, но все же расскажу несколько эпизодов.

В любом посольстве многое зависит от завхозов, подбором которых занимаются кадровики в Москве. Далеко не всегда выбор бывает удачным, и посольство на три-четыре года может оказаться в дурных руках, что и случалось не раз в Лондоне. Н. М. Луньков прекрасно понимал это и привез с собой проверенного завхоза, ветерана войны, который охотно приводил свое хозяйство в порядок.

А хозяйство было велико: помимо основного участка — резиденции посла более десятка других участков — служебные и жилые дома, школа, все в разных частях города, вблизи Гастингса — загородная дача с 35 гектарами земли. Постоянно и везде требовался ремонт, хотя бы косметический, дооборудование приборами и мебелью. Помимо своих квалифицированных рабочих использовали местных, которые всегда норовили заработать на посольском заказе больше обычного. А советский техперсонал, включая завхоза, по крайней мере в те времена, не был обучен английскому языку и с подрядчиками объяснялся все больше на пальцах.

Долгое время любимым всеми завхозами оставался подрядчик-югослав, который мог объясниться по-русски. Однако, проверяя вместе с завхозом выставленные им счета и качество выполненных работ, я начал сомневаться в его честности, и мы выбрали на роль основного подрядчика основательного ирландца, который более двух лет служил нам на совесть. Помог переоборудовать пустовавшие подвалы двух домов, где были созданы небольшой клуб с пивным баром, комната отдыха, сауна. Ну а затем и он, пользуясь установившимся доверием, стал хитрить, завышать стоимость работ. Мы были вынуждены искать нового подрядчика.

Помогая завхозу разбирать кладовые и разные другие помещения, я вспоминал утварь и картины, памятные мне с 50-х годов. Нашлась заставленная хламом большая картина Бориса Кустодиева «Красная масленица», которую почему-то игнорировали предыдущие послы, сослав ее в чулан. Постепенно на свет Божий извлекались работы А. Архипова, Г. Нисского, другие достойные полотна.

В Лондонской художественной академии впервые за многие годы организовывалась выставка работ из Третьяковской галереи, и на ее открытие приезжал В. И. Попов, заместитель министра культуры, сам живо интересовавшийся искусством. В экспозиции присутствовала кустодиевская «Белая масленица». Я продемонстрировал замминистра нашу «Красную масленицу», обратил внимание на ее замусоленный вид и попросил помочь с реставрацией. Владимир Иванович заверил, что поможет, и слово сдержал, помог организовать приезд в посольство Славы Титова, художника-реставратора из реставрационных мастерских Грабаря. «Красная масленица», писаная Кустодиевым специально для Венецианской международной выставки 1922 года, стала вскоре главным украшением верхнего яруса центрального холла в посольской резиденции.

Со Славой Титовым мы подружились. Работал он великолепно, самозабвенно. Провел инвентаризацию всех картин, которые мы сыскали по разным домам, помещениям, кладовкам. Его знания и энтузиазм были заразительны, а cajd он безотказно откликался на любые просьбы.

Пару дней он с моего согласия провел в домах аппарата Военного атташе, где приводил в порядок несколько достойных картин, и уже поздно вечером явился в мой кабинет необычайно возбужденный. Рассказал, что обнаружил в чуланчике темное, покрытое грязью полотно в осыпавшейся раме, по всем признакам принадлежавшее кисти крупного художника. Спрашивает, как поступить. Не раздумывая, отвечаю: неси сюда, здесь разберемся. Он: «А что скажет генерал? Он не отдаст». Отвечаю, что договоримся.

Для разговора с генералом Михаилом Ивановичем Стольником, конечно, требовалась дипломатия. Но я хорошо знал его по прошлым совместным командировкам в Англию и Канаду, мы дружили семьями. Поэтому дружески дипломатический разговор с ним наутро кончился тем, что он разрешил временно изъять картину в целях возможной реставрации.

Когда затем мы со Славой стали в моем кабинете досконально изучать полотно, нашему удивлению не было предела. Прежде всего мы обнаружили на поломанной раме хорошо знакомую кондовую советскую бирку из жести с инвентарным номером и надписью «Посольство СССР в Великобритании». Хотя в инвентарном «гроссбухе» завхоза этого номера не было, возможно за давностью лет, я заявил генералу, что картину мы реквизируем по принадлежности, с чем он был вынужден согласиться. Далее. Слава несколько дней «колдовал» над картиной, расчищал своими хитрыми растворами небольшие участки полотна, сверял что-то по справочникам. В результате, указав на малозаметный трехзначный номер, выписанный в углу полотна красной охрой, он сказал, что такие номерки писали на картинах в запасниках Эрмитажа. Рама, по его словам, также была типичной для Эрмитажа. Саму картину — по холсту (кстати, сшитому из двух полос и сильно осыпавшемуся по шву), краскам, манере письма, сюжету — он отнес к XVII или XVI веку, что само по себе звучало как сенсация.

Еще несколько дней спустя Титов заявил, что может причислить ее к школе Тициана. На картине была изображена обнаженная полнотелая женщина, сидящая перед медным тазиком и умиротворенно вытирающая свои длинные медного оттенка волосы. Эта женщина, говорил Слава, очень похожа на тициановскую Венеру. Похож, восклицал он, и «этот медный тазик»! Однако время его командировки заканчивалось, и мы договорились, что по возвращении в Москву Слава будет дальше выяснять историю этого полотна, а мы позже непременно вызовем его снова для продолжения реставрационных работ.

Слава приехал менее года спустя. К тому времени через переписку мы с ним установили ряд новых интересных фактов. В Эрмитаже Слава получил подтверждение того, что номер на нашем загадочном полотне значился в их записях с пометкой, что картина в числе других была в 30-х годах переслана в Посольство СССР в Великобритании.

В свою очередь, я, собирая крупицы информации из разных источников, установил, что посол Иван Михайлович Майский, занявший свой пост в Лондоне в 1932 году и арендовавший вскоре «Харрингтон-хаус», добился, чтобы для достойного оборудования помещений посольства ему прислали большую партию художественных ценностей из Эрмитажа. Это были картины, скульптурные работы, вазы, антикварные каминные часы, много антикварной мебели. Видимо, в скудные 30-е годы было проще прислать в посольство все эти ценности из Союза, нежели выделить валюту для приобретений на месте. Но самое главное, что эта «Венера после купанья» была записана в книгах Эрмитажа, хотя и со знаком вопроса, как работа Тинторетто, современника Тициана.

Второй визит Славы Титова в посольства начался сразу с реставрации нашей «Венеры». Реставрации также требовали другие полотна, и Слава в итоге выполнил и эту работу, в частности, привел в порядок три прекрасных морских пейзажа Айвазовского. Но на полную реставрацию полотна с Венерой этой командировки Славы не хватило. Мы вызывали его в третий раз, и только тогда он завершил сложную реставрацию картины, которую мы поместили в тщательно выбранную новую раму (старая не подлежала реставрации). Долго консультировались с послом и в итоге разместили «Венеру» на затененной стене угловой гостиной, что на втором этаже. Кажется, в надежном месте.

История «Венеры» на этом не кончилась. Позже Слава письмом сообщил мне новую сенсацию. Он, подобно охотнику, искал все возможные следы полюбившейся ему картины и наконец в альбоме с репродукциями карандашных рисунков, сделанных великим фламандцем Ван Дейком во время поездки в Италию (XVII век), обнаружил, к своему изумлению, рисунок нашей «Венеры» с припиской рукой Ван Дейка: «Тициан».

Слава намеревался опубликовать статью на эту тему, но я тогда отговорил его. Признаюсь, мои доводы были типично чиновническими. Публикация-де привлечет внимание к тому, что советское посольство в Лондоне держит где-то в укромной гостиной посла полотно музейной ценности... Руководство МИДа засуетится, вокруг бесценного полотна разгорятся страсти, споры с Министерством культуры, в результате чего посольство скорее всего лишится его...

Этот поступок время от времени тревожил мою совесть, но я успокаивал себя тем, что в строго охраняемой резиденции посла музейная Венера будет в сохранности. Завхозу я несколько раз строго внушал, что, если, чего доброго, в доме возникнет пожар, ему следует прежде всего вынести из здания Венеру, поскольку все остальное ее не стоит. Милый Николай Михайлович недоверчиво улыбался, но не спорил.

Должен сказать, что завхоз Николай Михайлович Макурин и подчинявшиеся ему двое квалифицированных рабочих с пониманием относились ко всем нашим затеям по облагораживанию помещений посольства, хотя им явно недоставало знаний и опыта. После обстоятельных объяснений они поняли, что при покраске дверей в изысканном доме лорда Харрингтона нужно оберегать от краски ручки, тем более что они сами по себе были антикварными: резной хрусталь в посеребренной оправе, а очищать их от краски следует не наждачной бумагой, а специальным растворителем.

За всем уследить было, конечно, невозможно. Возвратясь из очередного отпуска, я обнаружил к своему ужасу, что наши музейные золоченые по дереву стулья после перетяжки их присланной из Москвы бригадой мастеров были к тому же «освежены» по потертому золоту яркой бронзовой краской из полуведерной банки.

Но настоящий и совсем неожиданный удар получил я однажды от одного из наших самых старательных квалифицированных рабочих. Как-то утром, когда я поднялся по лестнице в свой кабинет, он принес снятую с крюка «Красную масленицу», ранее отреставрированную Славой Титовым, и с гордостью показал, как он по своей инициативе «подновил» тяжелую резную раму: по старому золоту с патиной прошелся бронзовой краской, видимо, все из той же злополучной банки. Рама, в которой картина более полувека назад побывала на Венецианской выставке, была безнадежно загублена. Я не мог ничего поделать, ругаться тоже не было смысла. Переживал многие месяцы и отворачивался от картины, проходя ежедневно под нею.

Урывками, между делами я бродил по парадным залам посольства и рассматривал предметы старины, многие, как я теперь знал, — родом из Эрмитажа. Великолепные вазы русских и голландских авторов середины XIX века. На нескольких — прекрасные репродукции морских пейзажей Айвазовского. Бронзовые казаки работы знаменитого Лансере. В трех залах — каминные часы работы французских мастеров XVHI века. Инкрустированная мебель, хотя и многое повидавшая, того же столетия... Зная музейную историю многих предметов, я поручил сфотографировать каждую картину, скульптуру, вазу, часы, описать и занести в отдельную книгу художественных ценностей.

До этого во всех наших посольствах в инвентарных книгах десятилетиями велись стандартные записи, например: «Стул резной с гобеленовой обивкой, 15 руб.» и тут же, под следующим номером «Картина Айвазовского, 60 на 80 см, 195 руб.» (цены, конечно, довоенные, и цитирую по памяти).

Считаю своим достижением то, что, составив книгу художественных ценностей, направил в МИД на хранение копию нашей описи более чем с сотней наименований, включая фотографии, а также письмо на имя заместителя министра Н. С. Рыжова с предложением ввести подобный порядок во всех посольствах.

Никита Семенович охотно поддержал это предложение и разослал по посольствам соответствующий строгий циркуляр. При встрече во время отпуска он поделился со мной собственными впечатлениями о прошлой работе послом в Риме, где он тоже стремился сохранить гораздо большее количество художественных ценностей, включая картины, которые посольству дарили русские живописцы, работавшие в Италии.

Не могу обойти молчанием еще один хозяйственный опыт, который выпал на мою долю в Лондоне. Он требует отдельного рассказа.

У нашего посольства, как я уже говорил, была вблизи Гастингса, на расстоянии 50 миль от Лондона, большая дача, приобретенная Советским правительством сразу после войны у лорда Гошена.

Имение лорда включало добрую сотню гектаров, но куплена была треть, причем — главная территория со старинным замком и двумя охотничьим домиками, двумя прудами, пастбищами, лесными угодьями. Да еще экзотическими деревьями, в том числе кедром, секвойей, мексиканской сосной, поскольку лорд много ездил по свету и любил из своих путешествий привозить растения, необычные для Англии.

Помню эту дачу по моей командировке в Англию в 50-х годах, когда молодежь, работавшая в посольстве, военных атташатах и торгпредстве, в которую я, разумеется, входил, летними воскресеньями отправлялась несколькими автобусами в бывшее имение лорда Гошена.

Отправлялись рано, поскольку путь в один конец занимал пару часов, а то и побольше. К тому же совсем некстати из Москвы в порядке экономии валюты нам прислали наш советский «пузатенький» автобус, не считаясь с тем, что улицы Лондона узкие, а движение левостороннее, следовательно, водитель должен сидеть «не на той стороне» и пассажиры должны выходить «не на ту сторону».

Начиналось все с того, что при выезде с элитной частной улицы Кенсингтон-палас-гарденс, на которой расположено наше посольство, автобус в очередной раз царапал какой-нибудь бок, продираясь сквозь узкие чугунные ворота. Далее автобус где-нибудь не вписывался в поворот, поскольку его угол разворота был по-российски «ширше». Бывало, что в жаркий день закипала вода в радиаторе, когда мы стояли в пробках у светофоров. Не говорю уже о том, что в жару и мы «закипали» внутри переполненного автобуса и себе в утешение распевали легкомысленные песни.

Однажды в душный полдень мы выехали с дачи и вскоре застряли у въезда на основную трассу, ведущую в Лондон. Наш автобус пыхтел, выплевывая выхлопные газы прямо на узенький тротуар, поскольку его выхлопная труба была также не с той стороны, а на тротуар вышли из рядом стоящего «паба» (пивной) два пожилых англичанина. С большим удивлением они стали рассматривать наш автобус, слушая при этом через раскрытые окна наши веселые песни (что-то про чемоданчик) и морщась от газов выхлопной трубы. Я видел их у открытого окна совсем рядом и до меня доносились их недоуменные реплики: «Труба не там!», «Нет дверей!», «Нет водителя?!» После паузы один из джентльменов философски заключил: «Colonial» (из колонии)... В то время у англичан было еще немало колоний.

Но вернусь к рассказу о самой даче. Приезжая туда после напряженных шести дней работы, мы от души резвилась на просторных пастбищах, играли в футбол и волейбол, собирали диковинно большие шишки под диковинными соснами. А еще, не скрою, распивали на свежем воздухе не одну бутылку водки под бутерброды с колбасой.

В то время суровый четырехэтажный замок хранил немало предметов обстановки, принадлежавшей покойному лорду. Замок достался нам с обширной коллекцией боевого оружия разных африканских племен — по стенам главного холла были развешаны копья, топоры, щиты. Из углов также грозно выглядывали латы двух средневековых рыцарей. Но что самое удивительное, передавая посольству всю эту собственность, лорд вместе с ней передал и своего дворецкого Томаса, попросив оставить его смотрителем.

Этого «живого» дворецкого, неизменно одетого в смокинг, мы, воспитанники сталинской эпохи, неприлично откровенно разглядывали как некий музейный экспонат прошлого века. Порой, практикуя на нем свой несовершенный английский язык, задавали ему явно дурацкие вопросы. Но в чем особенно усердствовали, так это в угощении Томаса водкой.

Он, несомненно, уважал этот стоящий напиток, но знал меру. Однако меру не знали некоторые из нас, особенно из числа военных. Нередко с чисто «расейским» прямодушием и гостеприимством они навязывали Томасу рюмку за рюмкой, а то и вручали целый стакан водки, «как на фронте». Да еще приговаривали, с переводом на английский или без оного: «Пей до дна, пей до дна!» Не раз приходилось вызволять бедного Томаса из слишком тесных объятий.

То было беззаботное, пусть и не слишком благополучное время. Точнее будет сказать — время безалаберное в том, что касалось нашего жизнеустройства и быта. Мы не замечали того, что по стенам ползла сырость и начинала лупиться краска, не закрывались двери, «цвели» пруды. Завхозы и их начальники также не были слишком внимательны к «мелочам», все больше ощупывали стены замка, сложенные из глыб песчаника, дубовые рамы, качали головами и восклицали: «Вот какие англичане, строили на века!» У нас в стране подобным же образом изнашивали без всякого ухода многие добротные дома дореволюционной эпохи.

Но вот в 70-х годах я вновь в Англии и вновь посещаю посольскую дачу с экзотическим именем «Сикокс хис». По-новому восхищает особый микроклимат дачи, образуемый запахами хвойных деревьев, цветущих рододендронов, магналий, азалий, а в одном заветном углу у бывшего зимнего сада — пронзительным ароматом старой камелии, единственной во всей усадьбе. Для меня это были уже ароматы давней юности.

Замок стоит целехонький (строили воистину на века!), хотя стены местами в плесени, развалился один из двух охотничьих домиков, исчез нижний пруд, пастбищные луга изрыты кротами и заросли по обочинам непроходимыми «воланами» ежевики. Уже давно нет милого Томаса, и смотрителем дачи служит с тоскливым выражением в глазах один из присланных Москвой квалифицированных рабочих, который не знает и двух слов по-английски. В помещениях испарились все следы пребывания там некогда лорда Гошена, как и всей его экзотической коллекции лат и оружия.

Что ж, жизнь берет свое. Но радостно видеть, что несколько местных рабочих суетятся у подвалов, исследуют фундамент, ставят леса. В 72-м году стараниями посланника Ивана Ивановича Ипполитова был развернут капитальный ремонт дачи, длившийся более двух лет. Я унаследовал от Ивана Ивановича как его пост, так и связанные с ним заботы, в том числе и хозяйственные.

К 1975 году замок обновился. Были не только отремонтированы, но и отреставрированы парадные залы первого этажа с их лепными потолками, приведены в порядок комнаты на других этажах, где обычно размещались сотрудники посольства, семьями выезжавшие на дачу на уикенд. Двухэтажное крыло замка оборудовано под летний детский лагерь, в котором собиралось более сотни школьников со всей «советской колонии» Лондона. Дача вновь зажила активной жизнью, которая, впрочем, замирала в зимние месяцы. Именно в это время у меня состоялся необычный разговор с «моим» послом Николаем Митрофановичем Луньковым, который, как я мог заметить, во многом полагался на меня.

Посол очень нахваливал свои прогулки по уикендам в парке «Виржиния уотерс», примыкающем к Виндзорскому замку, загородной резиденции королевы. Это действительно великолепный парк, и ехать послу до него всего полчаса, да еще, как любил он говорить, можно встретить саму королеву Елизавету II, верхом на лошади, либо кого-то из членов королёвской семьи. Прогуливаются там и другие знатные особы.

После этого предисловия Николай Митрофанович сказал, что было бы идеально иметь загородный дом или дачу вблизи «Виржиния уотерс», что отвечало бы и задачам развития контактов высокого уровня, которым посол придавал особое значение.

Зная, каких денег это может стоить и что этих денег нам никто не даст, я сразу понял, к чему клонит посол.

Он рассуждал примерно так. «Сикокс хис» находится далеко, «наш замок» несуразен, в нем пустуют парадные залы и вообще там по-настоящему не отдохнешь, особенно когда два летних месяца «гудит» пионерлагерь. Я уже не помню точные слова, но смысл был ясен: хорошо бы поменять нашу дачу на что-нибудь около «Виржиния уотерс».

Вначале я не хотел принимать этот разговор всерьез и надеялся, что настроение посла изменится и все забудется. К тому времени я уже научился не брать все с налету. Однако вскоре разговор повторился, причем в более категоричной форме. Я попросил время на изучение нового района, как и самого рынка недвижимости, возможных агентов, и одновременно высказал сомнения в целесообразности такого обмена. Попытался выдвинуть аргумент, что Москва не даст на то согласия, вся наша колония возмутится, но посол ответил, что эти проблемы он берет на себя. Звучало убедительно, поскольку я знал «пробивные» возможности Николая Митрофановича.

Я посоветовался со знакомыми англичанами в парламенте и в деловых кругах, узнал ценовую обстановку, спрос и предложение в приглянувшемся послу районе и в округе нашей дачи, а затем вышел на вполне солидного бизнесмена Эдварда Байцера, который проявил интерес к нашей даче. Купить, как известно, легче, чем продать, и нам предстояло вначале продать, поскольку обмен в данном случае был совсем нереален.

Эдвард или Эдик (мы как-то быстро перешли с ним на короткую ногу) оказался колоритной личностью. Сын норвежского дипломата, работавшего в Лондоне и оставшегося в нем после оккупации Норвегии гитлеровцами, Эдик учился в английской школе и колледже, женился на англичанке, унаследовал от отца какой-то торговый бизнес и сам его раскрутил до того, что мог называть себя «скромным миллионером». В подтверждение он продемонстрировал мне свой дом на Темзе в полукилометре от королевских дворцов Хамптон-корт, пригласил в свою вполне приличную контору. Там за рюмкой коньяка признался, что не в ладах с женой, хочет оставить дом ей и сыну, а затем начать новую жизнь.

Смотреть дачу мы поехали с ним и его семнадцатилетним сыном, пытавшимся освоить мастерство фотографа, в новеньком «ягуаре», которым Эдик очень гордился. Все осмотрели, сфотографировали, устроили импровизированный пикник с русской водкой. Имение Эдику понравилось.

Время провели хорошо. Эдик рассказывал, как потерял около миллиона фунтов стерлингов на «фантастическом проекте» в Австралии по созданию автомобиля на воде: портативный аппарат расщепляет воду на кислород и водород, которые и служат топливом. Вдруг спросил меня: «Владимир, а у тебя есть заначка от жены?» Вначале я даже не понял его, но затем сообразил и показал в карманчике бумажника две купюры по 20 фунтов. Сказав «Фу», он достал из заднего кармана брюк потертый бумажник, отклеил угол подкладки, извлек оттуда истрепанную купюру в 1000 американских долларов и, видя мое удивление, воскликнул: «Вот с этой заначкой можно жить!» Признаюсь, я более никогда не видел подобной банкноты...

В последующие недели мой новый знакомый вел себя неопределенно. Речь шла о собственности в несколько миллионов фунтов — сделки такого порядка нечасты. Поступали и другие предложения, также неопределенные. Я Эдика не торопил, и сам не спешил, поскольку твердо для себя решил, что о продаже нашей великолепной дачи не должно быть и речи. Не знаю, был ли я при этом хорошим или плохим дипломатом...

Благодарю судьбу, что со временем этот вопрос сам собой сошел с повестки дня. В подвале дачи мы организовали прекрасную сауну, которую посол полюбил и стал часто туда наведываться.

А мне после эпопеи с продажей дачи предстояли новые хлопоты на ней. Как и в прошлые годы, смотрителем дачи отряжали одного из командированных в посольство рабочих, для которого она становилась вроде места «ссылки». Тем более без знания языка, без навыков садоводства и часто без любви к сельской местности. Но завхоз был толковый и расторопный человек, и часто мы вдвоем бродили по комнатам замка и по угодьям, размышляя, как сохранить максимальный порядок при более чем минимальных средствах, которые Москва выделяла на содержание дачи.

Одно лето в Англии было исключительно сухим, и даже местами горели леса. А в наших лесных угодьях было более полусотни засохших вековых деревьев, которые могли воспламениться, как спичка, при любой случайности. Больших сил стоило выбить из Центра, насколько я помню, 2,6 тысячи фунтов стерлингов, чтобы заплатить местному фермеру за снос и вывоз сухостоя (50 фунтов за дерево).

Привожу эти суммы для того, чтобы показать, насколько они были весомы в тощем бюджете посольства, который скрупулезно контролировался Валютнофинансовым управлением МИДа и курировавшим тогда финансы заместителем министра иностранных дел Н. П. Фирюбиным.

В тот летний месяц посол Луньков отдыхал в Барвихе и по возвращении из отпуска рассказал мне о забавном разговоре с Фирюбиным. «Читаю как-то утром на веранде в Барвихе «Правду», — говорил он мне, — и вдруг по телефону меня соединяют с Фирюбиным. Тот с ходу раздраженно спрашивает: «Что там твой поверенный в делах в Лондоне шлет телеграммы и требует срочно денег на снос сухих деревьев на даче да еще ссылается на сильную засуху? Придумал же: засуха в Англии!» А у меня перед глазами заметка в «Правде» Всеволода Овчинникова «Страшная жара в Англии», в которой он упоминает о лесных пожарах, Я и говорю ему: «Прочти сегодняшнюю «Правду», Николай Павлович, ведь даже в ней пишут, что в Англии засуха, пусть необычная, но засуха! Так что поверь «Правде» и не откажи в помощи!»

Вот такими, порой нетрадиционными способами случалось получать подпитку из Центра. В остальном нужно было полагаться на собственную сообразительность. Запомнились два хитрых эксперимента.

Наши прекрасные луга с развесистыми дубами совсем заплошали: одичала трава, всюду кротовые норы и бугры вырытой ими земли, заросли ежевики. Тут мы и вспомнили о классическом секрете картинных английских лугов-пастбищ: стричь и укатывать, стричь и укатывать много-много раз. Лучше всего это делают овцы, ровненько выщипывая траву, утаптывая и одновременно удобряя своими «орешками» почву да и разгоняя заодно всех кротов.

Стали агитировать фермеров в округе запустить на зиму на наше поле своих овец. Уговорить их оказалось не так просто. Они чесали в затылке, говорили, что требуются большие расходы: наше запаршивевшее поле нужно, мол, вначале произвестковать («Видите, как ежевика жирует на кислой почве!»), засеять хорошими семенами, провести покос и только затем выпускать овец. Да еще нужны временные ограждения для них.

Договорились все же с одним фермером, позволили ему в порядке компенсации вырезать на небольшой делянке поросли бука, которые были нужны ему для переносных изгородей. По весне он произвестковал и засеял поле.

Наступало лето с его веселым пионерским лагерем, в котором вожатыми работали учителя посольской школы и родители. Когда я приехал однажды на дачу, меня встретила одна из учительниц и возбужденно стала говорила: «Нужно что-то делать! Мы теряем детей в поле! Мы не можем найти там детей!» Она повела меня на это поле, которое называли почему-то «коровьим», и я оказался почти по плечо в густой высокой траве.

Долго уговаривали партнера-фермера поскорее выкосить траву, на что он отвечал, что лучше нас знает, когда это делать. Он тянул, тянул, а затем снял приличный урожай. Осенью запустили овец, и к следующему лету поле было не узнать. Это была уже не проза, а что-то близкое к поэзии.

Был еще случай, когда мы второй, малый, луг отдали как бы в аренду на зиму проживающему рядом с дачей бизнесмену, который купил для своих дочерей двух лошадок-пони, но не знал, где их пасти. Со своей стороны, он очистил этот луг от ежевики.

Многие прозаические хозяйственные заботы ждали меня, когда в 1984 году я приехал послом в Сингапур. Описанный выше опыт во многом пригодился. Отдавая распоряжения своему заместителю и завхозу, я в полной мере понимал сам, что возможно сделать, а что нет, и какое решение предпочтительнее.

В первые же недели своего пребывания в Сингапуре я познакомился с известным архитектором Ли Сян-теком, который в свое время проектировал несколько гостиниц и здание нашего посольства, подружился с ним и много раз пользовался его добрыми, бескорыстными советами.

Не могу сказать, что период моей работы в Сингапуре был отмечен необычными событиями, хотя в тот период начиналась горбачевская перестройка и постепенно многое стало меняться в наших отношениях с Сингапуром и в нашем подходе к Сингапуру.

Моя работа закономерно все более смещалась в сферу практического делового сотрудничества нашей страны с Сингапуром, тем более, что здесь функционировало Сингапурское отделение Московского народного банка, развивались совместные компании «Синсов» (обслуживание судов) и «Марисско» (переработка морепродуктов). В доках и на рейде Сингапура всегда можно было видеть советские «грузовики», танкеры, траулеры, а то и плавучие рыбоконсервные фабрики. В портовой части города постоянно звучала русская речь, особенно у магазинов «Одесса» и «Новороссийск».

Что касается прозаических хозяйственных проблем посольства, то они не выходили за рамки обычного. Мы постоянно что-то ремонтировали и перестраивали. Тропический климат не давал завхозам засыпать. Нужно было хотя бы каждый год чистить все наружные стены здания посольства и жилых домов от прилипчивых тропических растений. Это успешно делали моряки с наших кораблей, привычно орудовавшие своими швабрами.

Посольство в Сингапуре — одно из самых уютных. На живописном склоне в едином комплексе соединены вперемешку с лужайками и могучими деревьями служебные и жилые здания, теннисный корт, волейбольная площадка, открытый бассейн с прилегающей к нему сауной да еще маленький прудик с лягушками. Там я даже нашел для себя маленькую площадку, на которой с большим интересом занимался «тропическим садоводством». Не задерживаясь на Сингапуре, расскажу более подробно о своем опыте «долгоиграющей дипломатической прозы» в последовавший за Сингапуром период моей службы послом в Джакарте.

Как уже имел случай заметить выше, многие воспринимают дипломатию только в ее чистом, «классическом» виде. Тем более деятельность посла: переговоры, приемы, обеды, депеши руководству страны, политические письма руководству МИДа и т. д., и т. п. Но повторю, что и послам сплошь и рядом приходится лично тратить массу времени и усилий на преодоление прозаических проблем, хозяйственных или бытовых, от решения которых во многом зависит эффективность дипломатической работы.

На работу в Индонезию в качестве посла я прибыл уже немолодым, в 58 лет. Произошло это практически переводом из Сингапура, где я проработал два с половиной года.

Не буду касаться всех весьма интересных обстоятельств этого перевода, произошедшего в начале 1987 года («разгар» перестройки в СССР), отмечу лишь, что руководство МИДа СССР и лично министр Э. А. Шеварднадзе дали мне много наказов, нацеленных на то, чтобы оздоровить работу коллективов сотрудников, командированных в Индонезию, повысить результативность их работы, оживить наши вялотекущие отношения с этой крупной страной, влиятельной в Азии и во всем «третьем мире». Сам Шеварднадзе в марте 1987 года посетил с официальным визитом Индонезию (первый визит советского министра иностранных дел за многие годы). Мне, разумеется, было интересно испытать свои силы на новом поприще и в условиях больших перемен в политике, поэтому настроен я был по-боевому. Перестройка открывала реальные возможности покончить с искусственным противостоянием, которое тянулось у нас с Индонезией более двух десятков лет на том основании, что «этой страной правят антикоммунисты, и нормального сотрудничества с ней быть не может».

Не буду вдаваться здесь в подробности конкретных политических задач, которые ставились и решались, скажу лишь, что в период моей работы в Джакарте за три с небольшим года были организованы официальные визиты в Советский Союз министра иностранных дел Кусума-Атмаджи, а затем — его преемника на этом посту Али Алатаса, деловые визиты более чем десятка других индонезийских министров, визиты парламентских делегаций и групп. Была налажена работа межправительственной Смешанной комиссии по торгово-экономическому и научно-техническому сотрудничеству, подписано несколько соглашений о сотрудничестве, возобновлены полеты самолетов Аэрофлота в Джакарту. Венчал этот процесс официальный визит в Советский Союз в сентябре 1989 года президента Сухарто, первый за все время пребывания его на этом посту более 20 лет. Упоминаю все это только ради того, чтобы показать, что собственно дипломатической работы было более чем достаточно.

Жизнь тем не менее заставила меня уже после первых трех месяцев работы в Джакарте вплотную заняться проблемой помещений посольства и копаться в ней три года вплоть до дня своего отъезда. Эту-то проблему я и назвал «долгоиграющей прозой». Теперь о сути дела.

В первые недели по приезде в Джакарту я с уважением рассматривал монументальные сооружения на территории посольства, похожие чем-то на здания тогда модного Нового Арбата. Сама территория в неполных два гектара впечатляла размерами и парадной площадью с пальмами и фонтанами на пространстве между въездом и зданиями посольства. Главное здание (служебное с несколькими квартирами для сотрудников) представляло собой устремленную ввысь 12-этажную башню с металлическими пилонами, прикрывавшими окна. К ней примыкало двухэтажное распластанное сооружение, в котором размещались представительские помещения, кинозал, квартира посла с гостевой квартирой. В задней части участка располагались большой плавательный бассейн, волейбольная площадка, хозяйственные постройки, а также весьма обширный сад. Посольство «смотрело» на главную артерию города — «джалан Тамрин» с бесконечным потоком машин и постоянными пробками.

По меркам Джакарты, как, впрочем, и других столиц мира, такое посольство вполне можно считать внушительным и престижным. Стоявшие рядом посольства Японии и Австралии явно проигрывали нам, если не в архитектуре, то в монументальности и размахе.

Согласно штатному расписанию и давно согласованным с индонезийской стороной квотам, в посольстве работало свыше 40 дипломатов, и в целом «советская колония» была значительной. Сотрудники посольства многие годы проживали и проживают в более уютной части города (7 километров до посольства), в автономном городке размером с квартал, где имеются клуб, спортплощадки, бассейн, небольшая гостиница. В разных районах центра города были расположены торгпредство, представительства экономического советника, АПН, ССОД, позже открылось представительство Аэрофлота.

Строительство комплекса зданий посольства на улице Тамрин было завершено в 1976 году (строила местная компания «Пембангунан Джая», автор проекта — архитектор В. А. Нестеров). Этот комплекс, будучи собственностью СССР, был поставлен на баланс МИДа (под наблюдение управления капитального строительства МИДа) и считался одним из наиболее удачных.

При внимательном ознакомлении с этим большим хозяйством я стал постепенно обнаруживать много малопонятных мне деталей, которые вырастали в проблемы.

Так, скажем, спроектированная в Москве система центрального кондиционирования все время давала сбои, тем более что проложенные в стенах и над потолками воздуховоды не поддавались очистке, а в них наросла плесень, попадали туда и крысы (представьте себе качество воздуха из этих воздуховодов!). Чудесная кошка Диана с окраской и повадками тигрицы, которая жила в нашей квартире, в первые же месяцы погибла, заразившись чем-то в схватке над потолком с крысами. Те же крысы выгрызали проложенные под землей силовые кабели — наши, отечественные, присланные из Москвы в целях экономии инвалютных средств.

Стены центрального здания были одеты в серую цементную «шубу» (гордость наших строителей 70-х годов), а она в тропиках отслаивалась. То и дело протекали кровли зданий, «зацветал» плавательный бассейн, а престижные фонтаны на площади «молчали», поскольку безнадежно проржавели. В представительских залах тяжелые, с претензией на шелк и гобелены виниловые обои пузырились и местами грозили обвалиться.

Добавлялись и проблемы, которые диктовались временем. Растущий мировой терроризм побудил Центр разослать указания, требовавшие переделки всей системы допуска посетителей в посольство, создания автономного, изолированного помещения для консульского отдела. Большой ремонт требовался в жилом городке посольства, а также на посольской даче под Богором в горах, которые мы называли «Пунчак» (вершина). В Центре же на все был ответ: денег нет, вы и без того хорошо живете.

Все это, впрочем, я считал неизбежными и хорошо знакомыми мне текущими заботами, и они меня не пугали. Мне на выручку всегда мог прийти мой лондонский, а затем и сингапурский опыт. Однако менее, чем три месяца спустя после моего приезда в Индонезию случилось непредвиденное...

Гуляя по утрам в тихом садике позади своей квартиры, я стал замечать, что на большом болотистом пустыре появляется землеройная техника, а затем буквально за один день почти вплотную к забору выросли домики строителей.

Моя первая реакция носила смешанный характер: неприятно, что подсобки рабочих находятся под самым забором с окнами на нашу территорию, и значит, шум нам обеспечен на многие месяцы, но в то же время но-вострой покончит наконец с грязным пустырем, рассадником крыс... Стройка разворачивалась стремительно, тяжелые молоты днем и ночью ухали, забивая сваи в грунт.

Следуя известной практике, я наносил визиты коллегам по дипкорпусу, министрам, другим должностным лицам и за разговорами «между прочим» выяснил, что стройка за нашим забором проходит по грандиозному плану создания престижного торгового центра, который будет венчать пятизвездочный отель, и затеяна она компанией «Бимантара», о которой все говорили как-то особенно почтительно, а то и загадочно.

Пока я вместе с сотрудниками прикидывал, нужно ли предпринимать с нашей стороны какие-то действия, в каменном заборе, а затем и в стенах представительских комнат обнаружились трещины.

Тогда в срочном порядке я напросился на визит к первому заместителю министра иностранных дел Судармоно, с которым у меня уже в первый месяц работы установился хороший деловой контакт. С горячностью стал говорить ему, что кто-то должен ответить за разрушения, причиняемые посольству.

Судармоно пообещал выяснить обстоятельства дела, но при этом попросил не спешить с выводами и намекнул на то, что Джакарта находится в зоне повышенной сейсмичности и что на стенах своего собственного особняка, расположенного неподалеку, он также обнаруживал следы очередной природной встряски. (И, правда, в эти дни я действительно испытал, будучи в своем кабинете на восьмом этаже, вполне ощутимое потряхивание.)

Все же я как-то уговорил Судармоно пообедать в моей резиденции и как бы невзначай показал на трещины в стенах, но гость был уклончив и как-то особо, по-дружески советовал не ссориться с «Бимантарой». К этому времени я выяснил, что за «Бимантарой» стоит Бамбанг, сын президента страны, и что возводимый «через стенку» от нас комплекс является его любимым детищем. Но, разумеется, памятуя о задачах, которые были поставлены передо мной в Москве, у меня и мысли не было омрачать наши отношения с Индонезией и осложнять контакты с руководством страны тяжбой по поводу трещин.

Кстати, мои соседи — послы Японии и Австралии (территории их посольств, как упоминалось, были рядом и также примыкали к грандиозной стройке) вели себя невозмутимо и, когда я упоминал о злополучных трещинах и намекал, что у них также могут возникнуть проблемы, уходили от ответа. Японец Муто (впоследствии он был переведен послом в Москву) улыбался и говорил: «У меня нет проблем!» — гордо ссылаясь на то, что его посольство строили японские специалисты, а они-то имеют опыт строительства в высоко сейсмичном Токио. Более прямодушный посол Австралии, не выдержав напора с моей стороны, признал, что у него некоторые проблемы возникли, но он не хочет делать из этого историю и куда-то жаловаться. Тем более что скоро кончается его командировка. «Единого фронта» явно не получалось.

К тому времени посольство начало переписку с Москвой по поводу начавшихся разрушений, а также вступило в контакт с местной компанией «Пембангунан Джая», строившей здания посольства. Еще обратились в строительный департамент муниципалитета Джакарты, от которого, в частности, добились официальной сводки о последних землетрясениях в зоне города, но она ясной картины нам не дала.

Помимо завхоза и технических работников в конфликт были вовлечены мой заместитель посланник В. Б. Кучуки консул Ф. Н. Поселянов — оба исключительно опытные и ответственные дипломаты, прекрасно знающие страну и индонезийцев, а позже В. А. Селезнев — яркий дипломат и знаток Индонезии, как говорится, «от Бога».

К концу лета (хотя в приэкваториальной Джакарте оно длится круглый год) за динамикой разрушений стала следить целая команда под руководством присланного из Москвы специалиста А. С. Рыбина и инженера-смотрителя посольства. Специальные «маячки», поставленные на трещинах, показывали, что трещины становятся шире, в помещения стали проникать ливневые воды.

К тому времени стало невозможным и, как мне говорили, опасным для меня и моей семьи оставаться в резиденции, которая находилась ближе всего к строительной площадке, и мы перебрались в одну из нескольких квартир в основной башне.

Там после очередного ливня моя наблюдательная дочь-школьница Маша, читавшая иногда книжки на маленьком балкончике, обнаружила новое явление: дождевая вода, которую захлестывало на балкон, перестала стекать наружу, а устремлялась в квартиру. Начались замеры, но даже на глаз можно было определить, что наша башня сделала маленький реверанс в сторону стройки. Вскоре после ряда исследований выяснилось, что соседи-строители вели у себя активную откачку грунтовых вод, вследствие чего вся территория, бывшая в прошлом болотом, начала местами проседать.

Специалисты из «Пембангунан Джая» заверяли нас, что при строительстве они ставили наше основное здание-башню на забитые в твердый грунт сваи, и «упасть оно не должно». Однако все мы начали испытывать тоскливое чувство проживания в «Пизанской башне», которая, покачнувшись, пока стоит, но может когда-то и упасть. Беспокоило также, как бы не заклинило лифты в центральной шахте — как-никак 12 этажей. Регулярные замеры в последующие недели показали, что наклон посольского здания увеличился, и весьма значительно. Все это подтверждали специально присланные из Москвы специалисты НИИ Главмосстроя.

Анализируя все аспекты ситуации, я утверждался во мнении, что медлить нельзя и тем более нельзя жить одним днем. Даже если ничего не рухнет, можно ли жить и работать долго в таких помещениях?

Становилось все более очевидным, что требуются самые энергичные и даже напористые действия, прежде чем ситуация окончательно выйдет из-под контроля. Достаточно того, что мы были вынуждены полностью эвакуировать и закрыть представительское крыло посольства, в котором, кстати, был главный вход в служебную часть посольства. Я лишился всех приемных и представительских комнат. Недоставало еще объявить эвакуацию сотрудников «с вещичками» из служебных кабинетов!

В то же время я ни на минуту не забывал, что не могу позволить себе идти в лобовое наступление на «Бимантару». В беседах с индонезийцами и в дипкорпусе я старался не касаться без особой необходимости этих проблем, хотя молва о них ширилась — хотя бы потому, что мы перестали принимать гостей в посольстве. Нужны были более «изящные» ходы...

Еще раньше созрела мысль подключить к решению наших проблем Ингосстрах СССР, который в обязательном порядке страховал помещения совпосольств за рубежом, получая за это регулярно платежи из сметы МИДа СССР. Почему бы не заставить эту важную организацию поработать по такому явно страховому случаю!

После нескольких настойчивых телеграмм в центр Ингосстрах прислал в посольство своего представителя Н. А. Никологорского, которого, однако, пришлось долго уговаривать серьезно включиться в работу по выявлению размеров ущерба и причин, породивших его, для того чтобы предъявить иск к «Бимантаре». Никологорский установил контакт с местным представителем компании «Хюдик Лангефельт», партнера Ингосстраха по страховым обязательствам. Для определения размеров ущерба был также привлечен консультант компании «Лост Аджастере». Провели новые переговоры с «Пембангунан Джая», муниципалитетом Джакарты, а также строителями «за забором» — южнокорейской компанией «Сан Йонг».

Долго ходили кругами, выясняя причины разрушений: то ли низкое качество работ, проведенных на нашей территории более десятка лет назад компанией «Пембангунан Джая», то л и просчеты в ходе эксплуатации помещений посольства, толи землетрясения, то ли откачка грунтовых вод на соседней стройке и забивка там свай...

Нужно быть немного знакомым с поведением страховщиков в момент наступления страхового случая, чтобы получить представление о действиях агента Ингосстраха! Он всеми путями уходил от ясных оценок, тем более заключений (служба такая!) и явно спешил улететь в Москву. Но мы все же уговорили его повременить с отъездом.

В конце концов, при его участии мы все же добились согласованного заключения о том, что разрушения в нашем посольстве вызваны действиями строителей на соседнем участке, и к ним-то и нужно предъявлять претензии. Совместно с другими участниками переговоров был определен примерный размер ущерба — около 1,2 миллиона долларов. Была составлена обстоятельная телеграмма в Центр с нашими оценками и предложениями. Мы полагали, что Ингосстрах должен добиться получения указанной суммы от компаний «Бимантара» либо «Сан Йонг» и в любом случае выплатить ее МИДу, стем чтобы на эти средства можно было бы построить новые помещения посольства в Джакарте.

Вроде замаячила впереди какая-то перспектива, и вместе с коллегами я уже стал прикидывать, какой план строительства предложить Москве, понимая, что ремонт существующих помещений — вещь безнадежная, тем более что стройка по соседству по-прежнему кипела и явно грозила новыми сюрпризами.

Со всеми этими материалами и прикидками в конце августа я вылетел в Москву в отпуск, в ходе которого рассчитывал протолкнуть наши предложения. Из головы не шла реплика нашего милого страховщика: такие тяжбы тянутся годами, и вряд ли Совмин СССР согласится быстро и просто так выложить МИДу миллион долларов с гаком на новое строительство, поскольку и Ингосстрах, и МИД, оба — государственные учреждения и финансируются из одного госбюджета.

Свои позиции мне пришлось отстаивать на специальном совещании в управлении капитального строительства МИДа, у заместителя министра иностранных дел Бориса Николаевича Чаплина, который курировал все хозяйственные и финансовые дела, пробивался в Кремль к заместителю Председателя Совета Министров СССР В. М. Каменцеву, благо был знаком с ним по прошлым годам.

Скорое решение нам явно не светило. Но и прямых отказов не было. По крайней мере, мне, как «бездомному послу» разрешили «в принципе» арендовать скромный особняк, чтобы можно было проводить хотя бы некоторую представительскую работу. Не возражали и против строительства на той же территории нового здания посольства, «если будут средства», обещали прислать специалистов, рекомендовали проработать на месте варианты...

Возвратившись в Джакарту, я продолжал согласовывать с Центром план действий, вел предварительные переговоры с местной строительной компанией «Виратман», одновременно искал дом для себя под временную резиденцию. Но, разумеется, все мое основное время и внимание были отданы решению вопросов политических и экономических отношений с индонезийской стороной, которые динамично развивались.

Интересно складывались отношения с влиятельным генералом Тахиром, министром туризма, почт и телекоммуникаций. Он настойчиво выяснял у меня возможности запуска советской ракетой очередного индонезийского спутника связи «Палапа», и я настоял на приеме в Москве специальной индонезийской делегации.

Именно настоял, поскольку соответствующие лица в Москве ссылались на нереальность таких переговоров, видя в них лишь желание Джакарты подразнить американцев и выторговать у них уступки. Но реальность такова, что в конечном счете индонезийцы воспользовались нашими «космическими» услугами. Уже годы спустя, 12 февраля 2000 года, наша ракета «Протон», стартовавшая с Байконура, запустила на орбиту новый индонезийский спутник связи, названный «Гаруда-1».

Во всяком случае, тогда индонезийское руководство, включая президента Сухарто, было очень довольно приемом делегации в Москве.

Интересные перспективы сотрудничества вырисовывались из моих бесед с лично приближенным к президенту Сухарто министром информации Хармоко, который уже в сентябре совершил визит в Москву и подписал меморандум о сотрудничестве с Гостелерадио.

Говорю об этом, не перечисляя всего другого, по той причине, что частое и неформальное общение с этими двумя министрами помогло мне лучше разобраться в «иерархии» взаимосвязей в индонезийских верхах и затем более уверенно действовать в отношении «злодеев» из «Бимантары». Именно эти министры помогли мне понять, что в большой семье президента далеко не все просто и при определенных обстоятельствах на Бамбанга можно поднажать.

Еще в Сингапуре у меня сложились очень теплые отношения с аккредитованным там послом Индонезии генералом Раисом Абином. В то время я, разумеется, и в мыслях не держал, что когда-нибудь буду служить в Джакарте.

Запомнился мне торжественный прием, устроенный Раисом Абином по случаю открытия великолепного нового комплекса посольства Индонезии: прекрасные здания, сады, теннисный корт, бассейн. При случае я стал расспрашивать его, как ему так повезло, поскольку еще совсем недавно он проводил прием в скромном и запущенном особнячке на Очард-роуд, главной торговой магистрали Сингапура.

Ответ его меня тогда изумил: он получил этот комплекс готовым, с ключами на серебряном блюде... в обмен на старый особняк посольства от одной крупной торговой компании, которой очень приглянулся тот участок на торговой улице. По его словам, не потребовалось даже вникать в проблемы строительства, и главное — совершенно бесплатно!

Позже, там же, в Сингапуре, я прочитал как-то заметку об австралийском после в Японии, который никак не мог добиться денег из Канберры на ремонт помещений посольства, и тогда он продал какой-то компании совсем крошечный кусочек посольской территории (в Токио землю меряют только что не на сантиметры) и на полученные средства осуществил желаемый ремонт.

С мыслью о том, что терять уже нечего и нужны неординарные решения, я при поддержке нескольких своих коллег в посольстве встал на «тропу войны» с «Бимантарой», дабы в конечном счете она или кто-то другой стал, как ныне говорят, спонсором.

К тому времени мы разузнали, что главной фигурой в «Бимантаре» был искусный и энергичный предприниматель Азиз, на котором и держалась компания. Азиз мыслил масштабно, и это позволяло предполагать, что он будет рад прирезать к грандиозному торговому центру наши неполные 2 гектара. Мы можем получить за них большие деньги, а затем посольство обстроилось бы в районе потише.

Кстати, к тому времени засуетилось и посольство Австралии, чья территория буквально вклинивалась в периметр строительства торгового центра и представляла очевидную привлекательность для Азиза. Австралийцы, как я выяснил вскоре, тоже обдумывали варианты, аналогичные нашему.

Не выходя на Азиза прямо, нашли лиц, через которых можно было получить информацию о нем и его планах или донести до него наши соображения. Пустили по этим каналам слух, что мы не намерены вести многолетнюю тяжбу, а скорее всего будем искать варианты обмена нашего дорогого и престижного участка на другой, поменьше и подешевле, но с хорошей доплатой, а то и готовым «под ключ» посольским комплексом. Информацию донесли и до других заинтересованных фирм.

В частности, мы расчитывали, что интерес к проекту проявит крупнейшая в стране финансово-промышленную компания «Салим труп», которой командовал Лим Шао Ляй, близкий друг и советник президента Сухарто, помогавший строить бизнес дочерей президента. Состоялся как-то приватный разговор с Энтони Лимом (один из двух сынов Лима-старшего). Говорили о перспективе разработок торфа на Калимантане с помощью советских специалистов для последующего его вывоза в виде удобрений в Японию, а попутно я упомянул о возможности обмена нынешнего участка посольства на другой.

Рыбка клюнула, и я начал ожидать начала соперничества на уровне клана Сухарто.

Мне было понятно, что смена участка посольства — дело государственное. В первые годы становления Республики Индонезия, когда Советский Союз оказал ей грандиозную экономическую и военную помощь, благодарный Сукарно, первый президент страны, великодушно выделил под советское посольство этот большой участок в центре столицы. Поменять участок можно было также только путем государственных решений. По этой-то причине я и ограничивался кругом лиц, которые наверняка могли бы такое решение организовать.

Несколько раз я прощупывал настроение губернатора Джакарты, но он держался осторожно, и рассчитывать на его благоволение не приходилось. Но коль скоро наши маневры вокруг участка постепенно становились известными более широкому кругу лиц, я счел допустимым поделиться своими планами с посещавшей иногда мою жену и меня Хартини, вдовой покойного Сукарно, за которой продолжал тянуться некоторый «шлейф» в бизнесе.

Близкие к Хартини люди приходили на наш участок, делали прикидки. Приходил как-то ко мне и руководитель еще одной крупной компании — «Ометрако», у которого имелся в общем приемлемый участок в неплохом месте.

Все это стало известно Азизу, и уже в начале следующего года он подослал к консулу Поселянову своего человека для разговора о возможной сделке между нами. С этого времени начался новый этап «вальсирования» вокруг территории посольства.

В Москве я подробно рассказал об этом в феврале 1988 года, когда сопровождал министра иностранных дел Индонезии Кусума-Атмаджу, наносившего официальный визит в СССР. Снова договорился о направлении в Джакарту специалистов-строителей и представителя Ингосстраха для выработки практических решений.

Кстати, готовя визит Кусума-Атмаджи и затем сопровождая его, я имел возможность неформально посоветоваться с ним относительно переезда советского посольства на новый участок. Понятно, что его мнение играло большую роль, и это мнение не было отрицательным. Я понял, что индонезийское правительство возражать не будет.

Важной была и роль Судармоно, тогда первого заместителя министра иностранных дел, весьма влиятельного и финансово состоятельного человека, который, как я узнал позже, уже готовился к выходу на пенсию. С ним я несколько раз советовался при поиске в конце 1987 года небольшого особняка, который мне Москва разрешила временно арендовать в сложившейся ситуации, и однажды он как бы между прочим предложил взглянуть на один принадлежащий ему домик, расположенный совсем недалеко от посольства и буквально в нескольких сотнях метров от торгпредства.

Признаюсь, к тому времени я присмотрел в пределах обещанной мне в Москве арендной суммы пару весьма подходящих домов, однако, по зрелом размышлении, перевесила перспектива продолжения неформального общения с Судармоно. Хотя торг с ним по арендной сумме был жестким, договор мы с ним все же подписали, и в общем потом у меня не было оснований жалеть об этом. Судармоно после выхода в отставку продолжал оставаться весьма полезным советчиком, да и новой резиденцией я был вполне доволен. Там можно было устроить и обед на 14 персон, и коктейль — на 20 — 30. Кстати, дом охотно посещали многие министры и другие важные для нас лица, которые знали, что это — дом пака (господина) Судармоно, охраняемый одним из его прежних слуг, а не советским офицером.

В апреле 1988 года прибывшие из Москвы специалисты и представитель Ингосстраха договорились с представителями индонезийских компаний о размерах прямого и косвенного ущерба, нанесенного посольству, а также с помощью компании «Джал Констракшн Менеджмент» прикинули примерную рыночную стоимость нашего участка.

В этот важный для нас момент в Джакарте открылась 44-я сессия ЭСКАТО, на которую прибыл во главе советской делегации заместитель министра иностранных дел И. А. Рогачев. Ему истребовалось ничего долго объяснять, ситуацию он оценил сразу и поддержал меня в разговоре на эту тему с новым министром иностранных дел Индонезии Али Алатасом.

Местная компания «Виратман» представила заключение о состоянии наших зданий и грунтов на участке с анализом причин разрушений и оценкой размеров ущерба, которое было одобрено нашими специалистами и направлено как основа иска в «Инсуриндо Лосс Аджастере», в МИД Индонезии и губернатору Джакарты. Иск обозначен в сумме 539 тысяч инвалютных рублей, из них 231 тысячи — косвенный ущерб.

Начали поиск альтернативных решений. Губернатор подтвердил свое обещание поддержать нас, если мы найдем участок в районе Кунинган, чему способствовала беседа И. А. Рогачева с Али Алатасом. Австралийцы уже вели переговоры с «Бимантарой» о строительстве нового посольства на другом участке. И к нам стали поступать от «Бимантары» аналогичные предложения.

Мы прорабатывали два варианта: первый — добиваться от «Бимантары» компенсации (0,5 миллиона рублей) и восстанавливать здание, которому 12 лет, причем нет уверенности выиграть иск, либо второй — обсудить с «Бимантарой» выбор приемлемого участка в Кунингане со строительством по нашему проекту. В этом случае потребуется погасить судебный иск, а также получить из Центра дополнительные ассигнования.

С великим облегчением мы прочитали в посольстве несколько недель спустя ответ Б. Н. Чаплина: нет возражений против дальнейшего согласования с «Бимантарой» условий перемещения посольства на новую территорию с последующим строительством на принципах обмена недвижимостью.

Мы продолжили переговоры с «Бимантарой», но одновременно, не скрываясь, зондировали другие варианты. Докладывали в Москву, что ведем переговоры также с компаниями «Ометрако» и «Астра». Что касается «Бимантары», мы получили от нее интересное предложение: два участка на улице Расуна Саид (Кунинган) — 1,0 га и 0,5 га (вместо нашего участка в 1,9 га) под посольство и резиденцию посла. Высказали Москве свои соображения, как можно использовать предлагаемые участки, на что в июле пришло принципиальное согласие Чаплина.

В сентябре мы докладывали ему: «Бимантара» оттерла двух своих конкурентов, пользуясь тем, что руководит ею Бамбанг, крайне заинтересованный создать рядом с нашим участком свой торгово-гостиничный комплекс. Мы ставим условие, чтобы «Бимантара» финансировала строительство на предлагаемых ею участках нового комплекса посольства площадью не менее 5,2 тысячи квадратных метров при высоте потолков 3 метров и при стоимости одного квадратного метра не менее 700 американских долларов, плюс бассейн, плюс оплата наших расходов на стадии отделочных работ, которые мы будем проводить сами. Последнее условие «Бимантара» не принимает, но готова продолжить переговоры...

Ответ Центра был в общем ободряющим, но с предупреждением: не спешить и добиться вначале получения развернутой детальной схемы и спецификации работ, которые необходимы в Москве для определения технико-экономических показателей строительства с последующим «вхождением в правительство».

Потекли месяцы согласований с «Бимантарой», которая не все могла сделать, что обещала.

Главной проблемой было определение правовой «чистоты» участков на Кунингане, которые Бамбанг поспешил нам пообещать в обмен на наш. Когда мы смотрели эти участки, на одном из них еще было небольшое поселение, а на другом намечалось строительство особняков для нескольких отставных генералов. Оказалось также, что на больший из участков давно «положила глаз» одна из дочерей президента, и, следовательно, Бамбангу надлежало еще «разобраться» со своей сестрой. «Бимантара» начала искать выход из этого тупика, закончившийся выбором новых двух участков.

В последние дни 1988 года мы писали в Москву, что эти два соседние участка на той же магистрали находятся рядом с Министерством кооперации, а с трех других сторон окаймлены улицами. Возникла реальная возможность их получения, что подтвердил мне заместитель министра иностранных дел Кадарисман.

Здесь следует сказать несколько добрых слов о Кадарисмане и его обаятельной и энергичной супруге. С этой парой у нас сложились самые дружеские отношения. А поскольку Кадарисман исполнял также функции начальника государственного протокола и был вхож в президентский дворец, мне, таким образом, открывался доступ к «уху» президента.

С начала 1989 года развернулась напряженная переписка с Москвой по поводу проведения первого официального визита президента Сухарто в Советский Союз.

Не буду утомлять читателей рассказом о подготовке этого визита, который состоялся несмотря на многочисленные задержки и недомолвки со стороны Москвы и лично М. С. Горбачева, и отмечу лишь касающееся данной темы: и вся подготовка, и сам визит сыграли решающую роль в том, что индонезийское руководство дало «зеленый свет» сделке, которую мы так долго обсуждали с «Бимантарой».

В мае 1989 года я сопровождал в Москву министра Али Алатаса и вместе с ним посещал Ленинград, что позволило установить с ним неформальные отношения. Министр сопровождал затем в сентябре в СССР президента Сухарто.

Находясь постоянно с Сухарто во время этого визита, я знал свое место (за столом переговоров в Кремле оно было на конце стола), и, понятно, вопрос об участках для посольства не поднимался на государственных переговорах. Однако в ходе поездки Сухарто по стране — в Ташкент, Самарканд, Ленинград — у меня возникало много возможностей поговорить «по душам» не только с Алатасом, но и с входившим в состав делегации Радиусом Правиро, главой экономического крыла индонезийского правительства и правой рукой Сухарто. Разумеется, я в деталях объяснил Правиро нашу ситуацию с посольством, немного пожаловался на Бамбанга и заручился его пониманием.

Весь 1989 год прошел в тягостных согласованиях, суть которых сводилась к безвозмездному обмену нашего старого участка со всеми строениями на два новых с заново построенными и равноценными сооружениями. В переговоры с «Бимантарой» включились московские специалисты, был привлечен местный архитектор Хадипрана. Периодически у меня проходили переговоры напрямую с Азизом, который имел на то все полномочия.

Помогало то, что «Бимантара» наметила завершить строительство своего торгово-гостиничного комплекса уже в начале 1991 года, и другие инвесторы (у «Бимантары» было только 40% акций) торопили строителей, а, как известно, «время — деньги».

В конечном итоге был выработан «Договор между Посольством СССР в Республике Индонезия и фирмой «Бимантара Читра» об обмене земельными участками и зданиями и основных условиях строительства новых зданий и сооружений Посольства СССР», который был послан в Центр на утверждение.

На этом решающем этапе, уже в начале 1990 года, в посольство прилетел Б. Н . Чаплин, чтобы лично все осмотреть и проверить. Вид у него был неподступно суровый и сугубо официальный, что он подчеркивал и тем, что не снимал свой черный пиджак даже при осмотре участков под палящими лучами тропического солнца. Критически вникал во все параграфы договора, при мне перепроверял на встречах с Азизом, а затем с Кадарисманом, сколь серьезны обязательства индонезийской стороны.

Меня, признаюсь, это задевало, но в то же время я понимал настроение Бориса Николаевича Чаплина, которому предстояло вносить в Совет Министров соответствующий проект решения и при этом объяснять совершенно необычную ситуацию, когда МИД просит всего лишь одобрить перевод посольства на новое место в построенные новые помещения и не испрашивает никаких средств на это. Возможно, думалось мне, ему предстояло оправдываться, почему же МИД раньше не пытался так, задарма, переводить свои посольства в новые здания...

Словом, обиду на него не держал. Перед вылетом в Москву Борис Николаевич, зная, что летом должна заканчиваться моя командировка, велел мне не покидать Джакарту до тех пор, пока я сам лично не подпишу готовящийся договор.

31 мая 1990 года состоялось решение Совета Министров СССР о заключении соглашения с «Бимантара Читра», после чего наш Договор был доведен до стадии подписания, которое состоялось 14 июня у меня в резиденции в присутствии Кадарисмана и сотрудников посольства, моих незаменимых помощников по переговорам в течение многих месяцев. 15 июня я, распрощавшись с Индонезией, уже летел в Москву.

Осенью в Джакарту прибыл новый посол В. В. Малыгин, которому на протяжении всего срока командировки пришлось переносить неудобства старых помещений посольства и контролировать строительство новых. Только сменивший его посол Н. Н. Соловьев «поспел» к моменту переезда посольства на новую территорию.

Вернусь к памятному мне моменту подписания Договора. С нашей стороны в церемонии участвовали посланник В. Г. Еремченко, первый секретарь В. А. Селезнев, консул Ф. Н. Поселянов, которые также поставили под документом свои подписи как свидетели.

Все мы сплоченной командой (включая также энергичного завхоза посольства В. А. Пархоменко) долгие месяцы «выхаживали» вместе со специалистами из Москвы каждый параграф договора и на конечном этапе даже удивлялись, что получилось столь «красиво», не вполне веря, что наш план действительно реализуется так, как изложено на бумаге. У меня даже сложилось впечатление, что в торге по условиям договора мы слишком «пережали» руководителей «Бимантары».

На той памятной церемонии мы с Бамбангом под благосклонным взглядом Кадарисмана произнесли тосты за наш общий успех и выпили советского шампанского, а потом сфотографировались на память. Вроде как в шутку, думая уже о предстоящем завтра окончательном отъезде из Индонезии, я выразил надежду, что смогу все же когда-нибудь увидеть то новое посольство, которое мы договорились соорудить. Бамбанг, не колеблясь, ответил: «Вы будете приглашены на «инаугурацию».

Прошли годы, я уже ушел в отставку с дипломатической службы, однако время от времени от бывших коллег до меня доходили сведения о ходе строительства посольства на новом месте.

Кстати, замечу, что вскоре после моего возвращения в Москву индонезийская сторона сообщила МИД СССР о своем желании наградить меня индонезийским орденом Звезда за особые заслуги («Бинтанг джаса утама»). Согласие было получено, и вскоре индонезийский посол в Москве Январ Джани вручил мне орден. Так что в Джакарте, видимо, обид на меня не держали.

Наконец наступил момент «инаугурации» нового комплекса посольства, о чем мне в последнюю минуту сообщил знакомый инженер В. Я. Мозалев, все эти годы контролировавший ход строительства. Он передал мне, что я вместе с ним приглашен Бамбангом и Азизом в качестве гостя «Бимантары» на церемонию подписания акта сдачи-приемки.

Это было в середине января 1996 года. Мы полетели в Джакарту на церемонию.

Посол Н. Н. Соловьев устроил прием в своей недавно отстроенной резиденции, где я увидел много своих индонезийских друзей. Ф. Н. Поселянов, вновь работавший в посольстве, теперь уже в качестве генерального консула, водил меня по новым помещениям. Мы вспоминали переживания шести-восьмилетней давности, обсуждали, что хорошо получилось, а что не очень.

Весь комплекс и особенно центральное здание посольства — необычной формы, его силуэт сверху напоминает якорь. Его стены орнаментированы внизу гранитом и выше покрыты плесенеустойчивой плиткой. Комплекс неплохо вписался в современный ансамбль магистрали Расуна Саид с многочисленными посольствами и престижными офисами. Как говорили знающие люди в Джакарте, его рыночная цена приближалась к 20 миллионам долларов США.

А опыт обмена участками в Джакарте не был предан забвению. Руководство МИДа России стало рекомендовать его послам за рубежом. Например, посольство РФ в Таиланде в 90-х годах взяло на вооружение этот «индонезийский вариант» и также произвело обмен очень престижной территории посольства в историческом центре Бангкока на другой участок со строительством там нового посольского комплекса. Посол В. В. Малыгин, при котором шло строительство посольства в Джакарте, применил этот опыт после назначения на работу в Таиланд, и, как мне известно, в 1999 году в Бангкоке посольство переехало в новые помещения.

Я столь подробно рассказал о «прозе» в моем былом дипломатическом опыте в надежде на то, что наши современные дипломаты, откликаясь на реалии жизни, не станут сторониться этой прозы. На протяжении более чем полувека они старались держаться в стороне от проблем экономики и торговли, которые были «монополией» Министерства внешней торговли и торгпредств, этих уникальных учреждений, которые, как мамонты, стали вымирать после развала коммунизма и СССР. Так что теперь российским дипломатам, видимо, потребуется в полной мере окунуться во всевозможные жизненные проблемы из области экономики, финансов, торговли — подобно тому, как это делают дипломаты любой другой страны. Иного просто не дано. Нужно ли пояснять, что задачи защиты экономических интересов страны не могут оставаться где-то на втором, тем более — третьем плане.

Вступая в новый век, Россия продолжает активно использовать свой потенциал сверхдержавы и остается крупным игроком на поле геополитики. Но не должно быть иллюзий относительно того, что эту роль удастся сохранить, если она по-прежнему будет опираться лишь на классическую дипломатию и ржавеющие ракеты. Сколько раз мне приходилось быть свидетелем того, как послы других государств, не в меньшей мере, чем Россия, великих, употребляли максимум времени и сил, решая торгово-экономические проблемы и укрепляя связи в деловом мире, отводя весьма скромное место «чистой дипломатии».