Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

Это сладкое слово «культура»

С. И. Ожегов в своем мудром «Словаре русского языка» дает нам вроде бы понятное концентрированное определение культуры: «Совокупность производственных, общественных и духовных достижений людей». Далее он поясняет, что это слово может означать разведение, выращивание какого-нибудь растения или животного, а может — культурность, высокий уровень чего-нибудь. Мы говорим о культуре речи, культуре голоса у певца и даже о физкультуре.

Энциклопедия дает более пространное объяснение: культура — это исторически определенный уровень развития общества, творческих сил и способностей человека, выраженный в типах и формах организации жизни и деятельности людей, а также в создаваемых ими материальных и духовных ценностях.

Еще понятие «культура» употребляется для характеристики определенных исторических эпох, конкретных обществ, народностей и наций (Культура майя), а также специфических сфер деятельности или жизни (Культура труда, быта). В более узком смысле — это сфера духовной жизни людей, включая нормы морали и права, способы и формы общения людей.

Энциклопедия советской эпохи в дополнение ко всему этому еще говорила о новой, социалистической культуре, многообразной по национальным формам и интернациональной по своему духу и характеру, о формировании культуры единого советского народа.

С этого последнего, кажется, и следует начать, коль скоро речь идет о XX веке, для нас — в основном советском.

Культура, как я представляю ее, — это прежде всего то, как мы обращаемся друг к другу и как общаемся друг с другом. Введенная с первыми декретами Советской власти форма обращения «товарищ» была несомненно демократичной. Сломав полуфеодальные порядки в стране, она раскрепостила ранее униженных и закабаленных. Слово «товарищ», подобно французскому «ситуаэн» (гражданин), введенному во Франции Великой буржуазной революцией, вроде бы ставило Россию вровень с демократическими государствами Запада. Хотя многих смущала и озадачивала манера властей внезапно менять обращение «товарищ» на «гражданин», как менее достойное, чуть этот «товарищ» оступится.

Очень скоро доброе, почти братское «товарищ» (вспомним старинное: «Ты, товарищ мой, не попомни зла...») превратилось во что-то очень казенное и опять же — иерархическое. Слово «товарищ» в приложении к Сталину, а затем Хрущеву, Брежневу требовалось писать непременно целиком, а то и с заглавной буквы; перед именем какого-нибудь столоначальника можно было спокойно поставить «тов.», а уж если это простой Иванов, то он вполне мог обойтись одной лишь маленькой буквой «т». И такая иерархия была не только на письме. Само слово «товарищ» произносили, можно сказать, как бы с разным придыханием.

Разное придыхание придавало и разный оттенок общению людей в зависимости от той же иерархии. Многие удовлетворялись этим как данностью, от которой не уйти.

Когда горбачевская перестройка набрала обороты, в массе россиян было отброшено и обращение «товарищ». В те совсем недавние годы вдруг с энтузиазмом вспомнили и попытались возродить взамен порядком выцветшего и к тому же бесполого «товарищ» прекрасное уважительное русское обращение — «сударь» и «сударыня». Я очень радовался такому повороту и стал возможно чаще произносить эти слова. Но всюду слышал что-то вроде: «Эй, мужчина, скажи женщине в синем пальто, что я за ней стою».

Думаю, такие «неувязочки» памятны многим. И мы сникли, смирились с почти зоологическими «мужчина», «женщина». Смирились и потому, что россияне, ожесточившиеся в бесконечной борьбе с разными «неувязочками», просто расхотели говорить что-то большее, чем «мужчина» и «женщина». Перестали, в общем, уважать друг друга.

Вот он — первый пень, о который мы спотыкаемся, устремляясь к культуре.

Мы — не первый и не последний народ, свалившийся в кризис. Важно поэтому помнить, что кризисы проходят, а люди, страна остаются. И нам нужно будет смотреть в глаза друг другу годы спустя, а значит, никак нельзя «терять лицо».

Мне всегда было приятно, когда я бывал в старой доброй Англии, ультрасовременной Америке или по-восточному экзотичной Индонезии и слышал неизменно уважительное обращение друг к другу «господин», звучащее столь же естественно, как «привет». Это и универсальное «сэр», и прекрасно звучащие «сеньор» и «сеньорита», «месье» и «мадам», «бапак» и «ибу». Естественно, хотя и старомодно, звучали и звучат «Ваше Превосходительство» и «Ваше Преосвященство», когда мы понимаем значение этих слов, освященных традициями. А традиции важно беречь, они и сами, в свою очередь, берегут нас от легкомысленных нововведений.

«Как аукнется, так и откликнется». Утверждаю категорически: пока мы не научимся уважительно обращаться к другим, знакомым или незнакомым, не возникнет та база, которая необходима человеку, чтобы стать по-настоящему культурным.

Не случайно вынес я в эпиграф выражения из ушедшей эпохи, когда понятие «культура» подчас трактовалось весьма утилитарно — вроде как товар, которым нужно снабдить «народ», после чего он станет «культурным». И были «мастера культуры» — писатели, поэты, режиссеры, актеры и звезды балета. И они должны были с этой своей культурой идти «в народ»: в цеха, на полевые станы, в армейские казармы. Все — мобилизованные партией и призванные своим талантом, искусством освещать путь к коммунизму. То было время, когда наша единственная и самая правильная партия знала, что такое правильная культура и как правильно привить ее народу всей нашей необъятной страны.

Но страна разваливалась, культура проваливалась. К новому столетию мы пришли уже с несколькими партиями. Каждая сейчас норовит обратить нас в свою веру и привить нам свою «культуру». А «мастера культуры» пристраиваются то к одной партии, то к другой, а то и сразу к нескольким. Возникает ощущение, что это многоцветие культур, вроде бы, с одной стороны, демократично, а с другой, подобно крыловским Лебедю, Раку и Щуке, которые тянут нас в разные стороны — «а воз и ныне там».

Лакомое слово «культура» повелось приклеивать как этикетку: «культурный досуг», «культурный отдых», «культурные развлечения», а то и «культпоход». На московском Новом Арбате был открыт культурноразвлекательный комплекс «Арбат» с пояснением: «Бар — Ресторан — Казино». Я и раньше был невысокого мнения об организованных «походах в культуру», а о причастности к культуре новоарбатского комплекса мне вообще нечего сказать.

Если музыку заказывают те, кто за нее платит, то и культуру часто заказывают они же.

За последнее десятилетие ушедшего века Россия, открывшаяся «всем ветрам», приобрела явно много не свойственного ей, наносного. С азартом и впопыхах организовывались по западным либо восточным образцам различные клубы, общества, секты, вплоть до скандальной «Дум синрикё» (здесь «е» с двумя точками!).

Вспоминаю, что я сам был причастен к деятельности первого в России клуба «Ротари», который создавался в Москве с личным участием мэра Ю. М. Лужкова и многих лиц из его окружения. Мне хорошо была знакома деятельность клубов «Ротари» в Англии, Канаде, Сингапуре, Индонезии. Много раз выступал в них, и могу сказать, что российские «слепки» с этой всемирно известной модели общения людей далеки от идеала и даже от оригинала.

Мне доводилось посещать несколько раз в качестве гостя аристократический лондонский клуб «Реформ», демократический клуб английской Автомобильной ассоциации, другие клубы, и смею утверждать, что в них господствует иной дух. На первом плане там комнаты отдыха с библиотекой и свежей периодикой, оздоровительный комплекс, уютный бар и ресторан. И отменная тишина и спокойствие. Клуб, как я понял, предоставляет возможности для «поднятия духа», а не возможность (в соответствии с новым жаргоном) «хорошо оттянуться». Впрочем, меня можно осудить за старомодность.

Кто будет спорить с тем, что внутреннюю культуру человека выражает наиболее убедительно не его одежда или прическа, хотя и это важно, а его язык. Открыл рот, сказал несколько слов, и — все ясно.

Сегодня в России язык огрубел и загрязнился до неприличия. Уже на самом кремлевском верху грозят «мочить в сортире», пусть даже и очень плохих людей. Самым доходчивым признан «язык матовый». Ю. М. Лужков сформулировал, нужно признать остроумно, свое дополнение к известным «законам Паркинсона»: «Мат — единственный язык, указания на котором понимаются без искажений».

В понятие культуры входят также нормы морали и права. Можно долго рассуждать о том, что представляет собой сегодня то и другое.

В результате у меня как-то пропадает желание далее углубляться в тему «культура», сколь бы интересной и злободневной она ни была. Я теряю ориентиры. Задумываюсь, может быть, я безнадежно отстаю от жизни. По этой причине переведу разговор на мои впечатления от встреч с несколькими яркими личностями, признанными «мастерами культуры».

В течение целых десяти дней я общался с Михаилом Александровичем Шолоховым и всей его семьей во время его визита в Лондон весной 1958 года.

То была, как мне кажется, первая после войны зарубежная поездка писателя. Он совершил продолжительное европейское турне: посетил Италию, Францию, Англию, а затем ещеДанию и Швецию.

К тому времени его имя было хорошо известно в этих странах по его довоенным романам «Тихий Дон» и «Поднятая целина», переведенным на французский, английский, шведский, другие языки, по опубликованному в 1957 году рассказу «Судьба человека», на основе которого вскоре был поставлен замечательный фильм.

Посол Я. А. Малик отнесся к Шолоховым с искренним радушием и разместил их в своей резиденции, в двух комнатах второго этажа. Это вполне устроило гостей, они не были привередливы, старались держаться «незаметно», что, конечно, не слишком получалось. Вся советская колония мгновенно узнала о прибытии не просто знаменитости, а писателя-легенды, книги которого читали и перечитывали.

В первый же день посол отрядил меня быть рядом с Шолоховыми и стараться быть им полезным, что я и делал с радостью, питая самое искреннее уважение к писателю. С первых же часов знакомства с Михаилом Александровичем, Марией Петровной, Светланой и Мишей я ощутил их естественность и простоту, сохранявшиеся на протяжении всех дней общения с ними в различных ситуациях.

Шолохов запомнился мне как задумчивый спокойный человек, не позволявший себе суетливости либо капризов, тем более высокомерия или самолюбования. Но характер свой сразу обозначил и показал, что будет поступать так, как ему интересно.

Он сразу отвел предложение посла составить для него программу пребывания и тех или иных визитов. Согласился лишь на встречи с несколькими английскими писателями и издателями, которые организовал представитель агентства «Международная книга» Леонов, а также выразил желание посетить рекомендованную сельскохозяйственным советником посольства молочную ферму в Мейденхеде, где его заинтересовали высокие надои какой-то породы коров.

В остальном Шолохов предпочитал быть вне всякого расписания. Оставив попытки как-то планировать время, я с утра заходил к Шолоховым и за чашкой чая перечислял исторические места, музеи, парки, которые обычно интересуют туристов, тем более впервые посещающих Лондон, на что следовало длительное молчание с покуриванием папиросы, размышление.

В первый же день Шолохов посетовал на то, что не знает английский язык и как-то далек от английской жизни. Сказал, что будет больше полагаться на меня и присвоил мне титул «мой поводырь», что льстило мне, но и озадачивало: чем еще заинтересовать гостей?

Шолохов проявил большое внимание к Британскому музею, и мы посетили его дважды. Прогулялись по Гайд-парку, где Шолохова поразило обилие уток и белых лебедей, которых англичане кормили с руки у круглого пруда и у речушки Серпантин.

Как-то Шолохов спросил, а хороший ли в Лондоне зоопарк, на что я с радостью ответил, что не просто хороший, а образцовый. Первый поход в зоопарк в парке Риджент, что в самом центре города, вызвал захватывающий интерес у писателя.

Его внимание привлекали не столько экзотические жирафы, бегемоты или кенгуру, сколько более привычные нам звери евроазиатского континента. У клеток с медведем, волком или тигром он стоял подолгу, что-то примечая, чему-то усмехаясь в усы. Чуть ли не каждый второй день он говорил, выслушав мои предложения по посещению интересных объектов: «А не сходить ли нам еще в зоопарк?» И мы шли, и все были очень довольны этим общением с живой природой, тем более что видели, как заботливо содержат англичане каждый «экспонат» природы, стараясь при этом показать посетителям зоопарка гармонию животного и растительного мира.

Вспоминая эти неоднократные походы Шолохова в зоопарк, казавшиеся тогда немного забавными, я уже теперь оцениваю их куда более серьезно, они многое говорят о писателе и человеке, для которого живая природа была интереснее, чем, скажем, замок Тауэр или музей восковых фигур мадам Тюссо.

Как-то Шолохов выразил пожелание посетить магазин охотничьих принадлежностей, пояснив, что приезжал в Лондон до войны, в середине 30-х годов, и тогда в «хорошем » магазине купил добротное ружье с боеприпасами, которые требуется пополнить. Показал мне пожелтевший ярлык с коробки от боеприпасов, по которому я смог легко выяснить, что речь идет о престижном магазине «Голланд ван Голланд», который по-прежнему находится все по тому же адресу на Оксфорд-стрит.

Мы приехали в магазин. Шолохов необычайно оживился, стал прохаживаться вдоль стен с ящичками, хранившими всякие виды дроби, пыжей, пуль и других припасов, которые, признаюсь, мне были незнакомы. Я тем временем объяснял суровому пожилому приказчику цель нашего визита. Нужно было видеть лицо этого невозмутимого англичанина, когда я перевел ему высказанное Шолоховым пожелание закупить тысячу или полторы патронов с разными видами снаряжения к ним.

В одно мгновение спала суровая маска, и приказчик стал задавать вопросы один за другим. Зачем так много, почему такое сочетание дроби, пуль, пыжей и всякое другое. Особенно изумляло его количество. Он говорил, что магазин существует много лет, имеет стабильных клиентов из многих стран, которых по первомуже обращению может обеспечить всем необходимым, может переслать заказанный товар куда угодно. Еще говорил, что при всем великолепном качестве боеприпасов его фирмы не следует делать большой запас, поскольку неподходящие условия хранения могут привести к тому, что при выстреле будут осечки.

Шолохов терпеливо выслушал мой перевод, улыбаясь в усы, а затем сказал, что и по сей день доволен качеством патронов, которые он закупил в этом магазине более 20 лет назад.

На приказчика это произвело особенное впечатление. Всматриваясь в полумраке магазина в лицо необычного покупателя, он сказал в раздумье, что припоминает тот случай в 30-х годах, когда он, еще начинающий продавец магазина, продал приезжему джентльмену отличное ружье с необычно большим количеством патронов, как если бы этот джентльмен выезжал на несколько лет на сафари в Африку.

Разговор принял самый дружественный и профессиональный характер и закончился тем, что Шолохов приобрел все, что задумал, а приказчик, узнав от меня, что имеет дело со знаменитым писателем, получил его автограф в книге клиентов магазина.

Приказчик попросил оставить также адрес писателя, чтобы регулярно посылать ему каталоги новых поступлений, но эту его просьбу мы уважить не смогли, к его большому разочарованию.

Шолохов избегал того, что называют «паблисити», не любил фотографироваться и отказывался давать интервью журналистам, подчеркивая, что совершает всего лишь частную поездку с семьей в порядке отдыха.

В то время я исполнял обязанности пресс-атташе посольства, все обращения журналистов замыкались на мне, и я в силу этого оказался в затруднительном положении: вроде бы нахожусь постоянно с Шолоховым и в то же время не допускаю к нему.

Во время очередного разговора о просьбах журналистов я постарался «разжалобить» писателя, и он согласился дать перед отъездом из Лондона короткую пресс-конференцию.

На пресс-конференцию в уютном зимнем саду резиденции посла собралось около двух десятков журналистов, включая работавших в Лондоне корреспондентов ТАСС, «Правды», «Известий». Согласно пожеланию Шолохова, вопросы журналистов были ограничены темой литературы и литературного творчества. Но и на эти вопросы маститый советский писатель отвечал скупо и как-то неохотно.

Мне плохо запомнилось содержание пресс-конференции. Возможно, потому, что потратил всю энергию на то, что вел ее и одновременно переводил Шолохову. И сильно волновался, поскольку писатель был не вполне «в форме», о чем скажу позже. Отдельные моменты разговора Шолохова с журналистами все же остались в памяти. Так, на вопрос о неоконченном романе «Они сражались за Родину» писатель отвечал, что продолжает работать над новыми главами. О других творческих планах не стал распространяться, отделавшись шуткой. Охотно перечислял новые имена в послевоенной советской литературе, подчеркивал большую популярность в стране «толстых» литературных журналов, которые имеют самую широкую читательскую аудиторию.

Запомнился остроумный ответ Шолохова на вопрос, который задал журналист газеты «Манчестер гардиан» (позже переименованной в «Гардиан») Виктор Зорза. Он специализировался на советской тематике, и в те годы у нас его именовали не иначе, как «злостный антисоветчик». Итак, Зорза задал вопрос: почему же при таком обилии в СССР интересных авторов советская читательская аудитория так увлекается книгами переводных авторов с Запада? Ответ был кратким с присущей Шолохову усмешкой: «А чужая жена всегда интереснее». Он внес оживление, понравился журналистам, а Зорзе пришлось молча «проглотить» его.

Не «остыв» еще от пресс-конференции и оставшись наедине с Шолоховым, я, в свою очередь, тоже задал ему вопрос: как он так вдруг, после долгой паузы написал свой рассказ «Судьба человека», потрясший читателей правдой жизни, и не возник ли этот сюжет в результате встречи с человеком именно такой судьбы. Шолохов ответил кратко: был такой случай, и на этом замолк.

А был писатель не вполне «в форме», как я заметил выше, потому что уже находился, как говорят на Руси, слегка «под градусом». Посол еще в первый день после прибытия Шолоховых попросил меня быть внимательным к тому, чтобы гость не проявлял открыто свою слабость к алкоголю. Сама постановка такого вопроса тогда явилась для меня полным откровением, тем более что Михаил Александрович держал себя в руках. За обедом в кругу семьи под строгим взглядом Марии Петровны он выпивал стопочку-другую, и никаких проблем не возникало, а следовательно, и я не слишком волновался.

Забеспокоился я только однажды, когда увидел его сидевшим в одиночестве в пустой гостиной за столиком, на котором стояла бутылка армянского коньяка. Скоро должна была состояться встреча Шолохова с каким-то издателем, и он был чем-то озабочен. Тревогу в моих глазах он уловил сразу и сказал задушевно: «Не беспокойся, Володя, я в норме и буду в норме». Так оно и было.

По окончании визита в Лондон Шолоховы, согласно своим планам, направлялись в Данию, и мой посол поручил мне сопровождать их вплоть до дверей совете-кого посольства в Копенгагене, чтобы там передать их послу, как говорится, «с рук на руки».

Мы прекрасно пересекли Северное море на уютном датском теплоходе «Кронпринцесс Ингрид» и прибыли в Эсберг, откуда проследовали через полуостров Ютландия на остров Зеландия и в Копенгаген. Был теплый апрельский вечер, когда я у дверей посольства прощался с семьей Шолоховых, о которой храню по сей день самые добрые воспоминания.

Уже после ухода Шолоховых во дворе посольства оставался посол К. Д. Левычкин, дававший указания нескольким своим сотрудникам и, как я видел, заглядывавший в бумагу с проектом программы пребывания писателя в Дании. Копию программы он уже успел передать Шолохову. Помня указание Малика, я включился в разговор и сказать, что, вот, как мне было поручено моим послом, передал гостей «с рук на руки». Левычкин холодно ответил, что я свободен, после чего снова повернулся к своим сотрудникам.

Я снова почувствовал необходимость вмешаться и обратился к послу, хотя он был явно недоволен этим. Я пояснил, что хотел бы поделиться с ним впечатлениями о том, что интересовало Шолохова в Лондоне. Посол уже негодовал: причем здесь Лондон, у нас своя программа, назавтра организована встреча писателя с членами Королевской академии, затем будет встреча в парламенте... Я не стал обострять разговор и лишь заметил, что Шолохов отвергает всякие расписания и программы и будет очень хорошо сводить его в зоопарк, о чем он непременно попросит. Поскольку на высокомерном лице посла отражалась уже целая гамма негативных эмоций, я спешно распрощался с ним.

До сих пор так и не знаю, состоялась ли наутро встреча с членами Королевской академии, но что поход в зоопарк состоялся, я абсолютно уверен. Шолохов еще в пути спрашивал меня, есть ли в Копенгагене зоопарк, на что я отвечал утвердительно.

Яркие впечатления сохранились в моей памяти о визитах в Лондон в те 50-е годы балетной труппы Большого театра, в которой блистала Г. С. Уланова, труппы МХАТа во главе с А. К. Тарасовой, ансамбля народного танца И. А. Моисеева, театра кукол С. В. Образцова.

То были знаковые события, поскольку гастроли в Лондоне открывали тогда всему Западу бесспорные достижения нашей культуры, долго прятавшиеся за «железным занавесом».

Лондон тогда же посетили с гастролями Д. Ойстрах, Э. Гилельс, М. Ростропович, многие другие исполнители. Восхищение взыскательной лондонской публики быстро создавало славу нашим артистам и музыкантам по всему миру.

Моя роль в посольстве, хотя и скромная, позволяла мне, как помощнику посла или пресс-атташе, участвовать во многих встречах наших артистов с английской общественностью и со многими высокопоставленными лицами.

Я присутствовал на представлении «Лебединого озера» с Улановой в главной роли, когда в центральной ложе театра находилась королева с супругом. После выступления ансамбля Моисеева, вызвавшего бурю оваций, подводил к присутствовавшей на представлении королеве-матери Сергея Цветкова, исполнявшего смешной и «загадочный» номер «нанайская борьба», который особенно заинтересовал ее: один артист так забавно изображает, как борются два человечка! Приводил также к королеве-матери в Сент-Джеймский дворец на чай маститых актеров МХАТа после успешного показа на лондонской сцене чеховских «Трех сестер».

Со времени лондонских гастролей труппы МХАТ у меня продолжались добрые контакты с некоторыми корифеями театра, в частности, с режиссером Иосифом Моисеевичем Раевским и бессменным главным администратором Андреем Алексеевичем Белокопытовым. Вспомнил о них, когда в 60-х годах работал в советском посольстве в Канаде.

Сферой моей ответственности как первого секретаря, а позже — советника посольства, были двусторонние отношения с Канадой, включавшие и культурные связи. В посольстве работал также культурный атташе, который был представителем ССОД (Союз советских обществ дружбы), но он был постоянно занят делами, связанными с местным обществом дружбы и связями с соотечественниками, и канадские деятели культуры редко встречались с ним.

Мое активное общение с ними часто приводило к тому, что нас, например, просили организовать приезд в балетную школу Монреаля или Торонто постановщика танцев, либо прислать в национальный институт кино Монреаля копию раннего фильма знаменитого Дзиги Вертова.

С просьбой обратилась ко мне директор и прима монреальского драматического театра «Ридо вер» (Зеленый занавес) Иветта Брэнд’Амур, которая задумала поставить необычный для канадской публики спектакль — «Месяц в деревне» по пьесе И. С. Тургенева.

Я считал невозможным для себя не выполнить такое пожелание: доставить в Монреаль из Москвы режиссера, который «наладил» бы эту постановку подлинно по Тургеневу и в лучших традициях российского театрального искусства. Узнал, что И. М. Раевский может и готов осуществить это, после чего посольство сделало запрос в Министерство культуры СССР с необходимым обоснованием.

Прошло много согласований условий поездки режиссера, монреальский театр взял на себя все расходы, и Иосиф Моисеевич прибыл рейсом Аэрофлота в Монреаль. Звонит мне на следующее утро в посольство в Оттаве и просит приехать к нему в Монреаль. Поясняет, что не знает ни слова ни по-французски, ни по-английски, поэтому не может ни о чем поговорить с Брэнд’ Амур.

Пришлось отпроситься у посла и срочно ехать на выручку театру и режиссеру. Посмотрел первую репетицию — диалог Раевского с актерами, которые уже разучили пьесу (разумеется, на французском языке). Перед отъездом в Оттаву спрашиваю режиссера, как же он дальше будет проводить свой «месяц в Монреале» без языка, на что он весело отвечает: проблем не будет, мы все знаем каждое слово и каждую мизансцену, а жест актера — ярче языка. Только привези, как будешь в следующий раз, пару бутылок водочки!

Премьера спектакля «Месяц в деревне», на которой я был вместе с Раевским, прошла с аншлагом и имела успех весь сезон. Это вдохновило театр на постановку позже «Трех сестер» Чехова, — также под влиянием Раевского, который этот спектакль сделал в МХАТе поистине знаковым.

Я был рад участвовать в организации поездки театра «Ридо вер» на гастроли в Москву, чему энергично содействовал посол Канады в СССР Роберт Форд, сыгравший на протяжении 60-х годов и в начале 70-х большую роль в культурных обменах двух стран, как и в установлении политического взаимопонимания. В Москве театр показал «Счастливую уловку» Мариво и «Один дом... один день...» Франсуаза Лоранже, что явилось тогда крупным событием. Сохранил подаренную мне Брэнд’Амур фотографию, где она на сцене театра Моссовета снята в компании с послом Р. Фордом, С. Г. Бирман и М. В. Мироновой, и фотографию всей труппы на фоне собора Василия Блаженного.

В 60-е годы наши культурные контакты с Канадой быстро росли, о чем я уже имел возможность рассказать в предыдущих главах. Многие выступления советских музыкантов и художественных коллективов были организованы и в США, как часть северо-американского турне. Этот рост культурного общения через «железный занавес», который то приспускался, то приподнимался, захватывал постепенно все более широкое пространство, перетекал из Европы в Америку и шаг за шагом завоевывал все большее число сторонников.

Оглядываясь сейчас назад на всю вторую половину ушедшего века, могу сказать, что развитие культурного общения через границы год за годом размывало эти границы, как вода капля за каплей размывает запруды на своем пути. Несомненно, велика была роль в этом процессе диссидентского движения, которое еще более решительно ломало преграды, вплоть до «Берлинской стены», но это не умаляет значение общения через культурные ценности и благодаря этим ценностям.

Смею утверждать, что даже министр культуры СССР Е. А. Фурцева и некоторые другие официальные «хранители канонов социалистической культуры» невольно, а то и вольно становились соучастниками этого объективного хода событий. И это можно даже поставить им в заслугу. Но, к сожалению, они оказались не на высоте, когда в те же годы в Советский Союз стали проникать какие-то обрывки западных культурных ценностей. Система запретов «именем ЦК на Старой площади» вела к тому, что в страну нелегально или полулегально везли по большей части барахло от культуры Запада.

Многое поменялось к лучшему в 90-е годы. Возросло число туристических и деловых поездок, границы стали «прозрачнее», и культурные ценности стали более реально измеряться «по их номиналу».

Те же британцы уделяют культуре внимание, не меньшее, чем дипломатии, политике. Британский совет, государственная организация, продвигающая английскую культуру в самом ее широком понимании, трудится на благо своей страны рука об руку с посольствами и консульствами Британии по всему миру. Он пропагандирует классический английский язык, а с ним и все, что олицетворяет британский образ жизни (национальную культуру) с ее обычаями, понятиями, нормами права, правилами бизнеса.

Подобным образом поступают, может быть с меньшим успехом, немцы, голландцы, французы.

Британцы ищут и находят юные таланты и дарования, не скупятся на время и средства, чтобы помочь им развить свои способности и тем самым так или иначе «привязать» к себе. Молодое дарование, согретое вниманием Британского совета, а то и лично британского посла, получившее к тому же возможность с пользой провести время в Англии, будет, почти без сомнений, всю жизнь уважать и восхвалять эту страну.

В 80-х и в 90-х годах я неоднократно посещал приемы, которые устраивали британские послы в импозантной резиденции на Софийской набережной. Часто это были салонные концерты молодых исполнителей: скрипачей, виолончелистов, пианистов. Для некоторых из них эти было началом большой славы. Особенно запомнил такие вечера начала 80-х годов у посла сэра Данкена Уилсона, который определил свою дочь на учебу в Московскую консерваторию по классу виолончели и устраивал в посольстве дебюты учеников консерватории.

Посещал я не раз и представителей Британского совета в Москве, которые с многочисленным своим штатом работают в помещениях Государственной библиотеки иностранной литературы и реализуют ряд программ по обучению и стажировке российских специалистов в Англии.

В начале 90-х годов подобную активность стали развивать послы некоторых других западных государств, полагая, не без основания, что в переломный для России период сфера культуры дает особенно много возможностей для изучения жизни страны и влияния на развивающиеся в ней процессы. Особенно примечательной была активность посольства Нидерландов в Москве вместе с Генеральным генконсульством в Сан-Петербурге.

Расскажу более обстоятельно о после Королевства Нидерландов бароне де Вос ван Стинвике, который был назначен на этот пост летом 1993 года и проработал в Москве более пяти лет.

Познакомился я с ним в 1987 году в Джакарте. Так случилось, что свои верительные грамоты он вручал президенту Сухарто месяц спустя после того, как это сделал я, и вскоре на различных торжественных церемониях, особенно при встречах с государственными деятелями, посещавшими Индонезию, мы оказывались рядом в шеренге послов, которых протокол выстраивал согласно дате вручения грамот. Были и другие случаи общения на приемах, но именно «стояние в шеренге», иногда до получаса, располагало к неформальному разговору.

Однажды ван Стинвик пригласил меня в небольшой уютный французский ресторан на незаметной улице в Джакарте, где проявил себя знатоком французской кухни. Мы ближе познакомились, обменялись впечатлениями о жизни в Джакарте, о местных государственных и политических деятелях, а также генералах, которые играли большую роль в жизни страны.

Посол ван Стинвик, хотя и был моложе меня, сразу произвел на меня впечатление, как опытный дипломат и тонкий знаток международной жизни. Начинал он свою карьеру журналистом, а перейдя на дипломатическую службу, на протяжении всех 70-х годов представлял страну в различных форумах и комитетах по выработке Заключительного акта по безопасности и сотрудничеству в Европе, затем — по реализации акта, особенно его третьей, гуманитарной, «корзины». Затем работал послом в Венгрии.

Как я убедился, он прекрасно владел английским, французским, немецким, венгерским языками, а после года работы в Джакарте стал беседовать и на индонезийском. Не говорю уже о том, что беседы с ним на деловые темы всегда были содержательными и свидетельствовали о глубоком понимании существа многих международных проблем, а также хорошей информированности относительно событий в высших кругах индонезийского общества.

Здесь нужно отметить, что посол Нидерландов, прибывая на работу в Джакарту, оказывался в особых условиях.

Индонезийцы прожили три с половиной века на положении голландской колонии, но, несмотря на это, сохраняют, можно сказать, «в крови» почтение перед голландцами, их языком, культурой. Помню, подобное я наблюдал, посещая Индию: англичан и английскую культуру, английское воспитание там по-прежнему чтут. А в Индонезии многие министры и высшие государственные чиновники (я говорю о конце 80-х годов) хорошо знали голландский язык, кто-то из них учился в Нидерландах, и во время встреч в узком кругу они нередко переключались, не без гордости, как я мог замечать, с индонезийского на голландский.

Одно это обстоятельство ставило посла Нидерландов в привилегированное по сравнению с другими послами положение, не говоря уже о том, что сам ван Стинвик в силу своих личных качеств располагал к себе.

Я мог бы более подробно рассказать о наших неоднократных встречах в Джакарте с ван Стинвиком и его супругой Кларой, которая охотно общалась с моей женой, также Кларой. Но суть моего рассказа в том, что последовало за этим.

Летом 1990 года мы с женой и дочерью покинули Джакарту. Вскоре после этого покинули ее и Стинвики в связи с переводом на работу в Канаду. На несколько лет мы потеряли друг друга из вида, но летом 1993 года, когда я уже вышел в отставку, посольство Нидерландов в Москве сообщило мне через МИД, что прибывший в Москву новый посол ван Стинвик разыскивает меня и предлагает встретиться.

На первый обед, который Годерт устроил в своей резиденции еще до вручения верительных грамот президенту Ельцину, были приглашены мы с женой, посол Индонезии Январ Джани (ныне покойный), которого Годерт и я хорошо знали в Джакарте, когда он был ректором Дипломатической академии, Дарусман, работавший ранее послом Индонезии в Москве, и Дьердь Нантовски, посол Венгрии, с которым Годерт был знаком по периоду работы послом в Будапеште. Словом, собрались хорошо знакомые коллеги по работе.

С Годертом и его супругой Кларой мы стали встречаться время от времени, хотя их посольские обязанности оставляли очень мало места для свободного общения. Обычно это было на приемах, которые проходили в их резиденции.

Стинвики с большим интересом вживались в бурную жизнь меняющейся России, выезжали в различные районы страны, посетили несколько бывших советских республик, где Годерттакже был аккредитован.

Они с удовольствием навестили и нашу более чем скромную подмосковную дачу недалеко от Одинцово. Им нравились наш традиционный крестьянский срубный дом с наличниками на окнах и крылечком, «натуральная» природная лужайка под несколькими вековыми дубами, кусты смородины, малины, крыжовника. Начиная с того лета, мы с женой каждый раз подгадывали визит Стинвиков на нашу дачу на момент, когда можно было поесть смородины и малины прямо с куста. Всем нам было очень весело провести часок за таким занятием.

Годерт подарил мне голландские деревянные башмаки «киоты», такие же, какие носят они с женой в своем родовом имении на севере Нидерландов. Клара держит там стадо бычков мясной породы, а также породистых лошадей. Они оба не могли обходиться без лошадей в Москве и регулярно посещали московский ипподром ради верховой прогулки.

Осматривая наше простенькое дачное хозяйство, оба давали дельные практические советы. Узнав о проблеме с мышами-полевками, которые привыкли зимовать на даче, Клара привезла из своего имения и подарила мне две коробки с приманкой, которая отваживает мышей. Результат не заставил себя ждать.

А Годерт заинтересовался молодыми дубками-одногодками, проросшими из упавших желудей на лужайке, и я с большим удовольствием приготовил для него молодые саженцы, которые он посадил затем в своем имении.

Всю жизнь меня учили, согласно «классикам марксизма-ленинизма», с недоверием относиться к «знати», «на буржуев смотреть свысока», по долгу службы — не вступать в неформальные отношения с иностранцами, тем более с «натовскими дипломатами». И вот я позволяю себе по-приятельски общаться с послом-бароном из натовской Голландии и более того — благодарю судьбу за эту дружбу и зато, что дожил до времени, когда мне не надо озираться на собственную тень. И еще — желаю, чтобы так было отныне всегда.

Мы не раз говорили на эту тему с Годертом и Кларой. У них также возникали в прошлом подобные проблемы. Были свои инструкции по поведению. Оба вспоминали различные эпизоды из жизни времен «холодной войны».

Клара была хорошо знакома с Москвой в школьные годы, когда ее отец, барон ван Палланд, в течение ряда лет работал послом в СССР. Ей с той поры хорошо знакома посольская резиденция, в которой она стала теперь хозяйкой. «Представьте себе, — говорила нам Клара, — что мы сейчас спим в кровати, которая 40 лет назад была постелью моих родителей!»

Она вспоминала суровую Москву сталинского времени, когда несколько лет подряд посещала советскую школу и должна была контролировать себя во всем, общаясь с советскими соучениками или просто проходя по московским улицам.

Россия 90-х годов, говорила она, стала совсем другой страной. Неплохо зная русский язык, она с большим удовольствием отправлялась сама в магазины и на рынки, чтобы вместе с поваром выбрать нужные продукты для приемов. Баронесса Клара находила хорошее понимание с русскими женщинами, обслуживающими приемы в резиденции, и ее, как и Годерта, эти женщины вспоминали самыми добрыми словами после их отъезда на родину.

Только случайно из разговора с этими женщинами моя жена узнала, что Стинвики постоянно отправляли не использованные на приемах продукты в московские дома престарелых, неоднократно поручали своему высококлассному повару-голландцу готовить простые блюда для этих домов, а когда по весне из Амстердама прибывала самолетом большая партия знаменитых тюльпанов — передавали старикам и тюльпаны.

Обо всем этом, повторю, мы узнали случайно, потому что Стинвики сами никогда не упоминали о своих благотворительных делах, считая это вполне естественным.

Узнав за эти годы Стинвиков весьма хорошо, могу сказать, что их доброе расположение к России и россиянам было абсолютно искренним и выражалось во многих конкретных действиях. Очень тепло они вспоминали и годы, проведенные в Венгрии и в Индонезии, а вот о канадском периоде службы говорили неохотно.

С первых же месяцев работы послом в России Годерт повел линию на оживление и наращивание позитива в отношениях наших двух стран. Ориентиром ему служили важные исторические вехи.

Так, он посчитал необходимым ярко отпраздновать в 1997 — 1998 годах 300-летие знаменитой поездки в Нидерланды молодого царя Петра I, положившей начало широкому и плодотворному общению двух государств. Кроме того, он очень заботился о том, чтобы напомнить об Анне Павловне, дочери российского императора Павла I, которая после поражения Наполеона оказалась у истоков нового периода становления Королевства Нидерландов, став супругой короля Вильгельма!.

Годерт не раз вспоминал и о совместной борьбе наших народов против гитлеровского фашизма и высоко оценивал опыт совместной творческой работы европейцев над Хельсинкским Заключительным актом. Отмечал заслугу в этом нескольких советских дипломатов, особенно посла Л. И. Менделевича, которого характеризовал как искусного дипломата, с чем я охотно соглашался.

«Дипломатия» министра Козырева вызывала у него удивление. Одновременно с этим он считал недальновидными действия западных держав, прежде всего США, по расширению НАТО на Восток, писал свои обоснования в Гаагу. А однажды пожаловался мне, что получил в ответ жесткое предупреждение от своего министра с требованием не ставить под сомнение государственную политику, а следовать инструкциям.

Годерт уделял особенное значение личным контактам, прежде всего в среде деятелей культуры. Он, как я мог видеть, быстро установил связи с руководителями Министерства культуры, Российской государственной библиотеки, Библиотеки иностранной литературы, Российского фонда культуры, Московской консерватории. Постоянно устраивал в своей элегантной резиденции «посольские вечера», на которые приглашал молодых музыкантов-исполнителей, камерные оркестры.

Эти вечера, позже названные вечерами «Культура вне границ», стали заметным явлением в культурной жизни Москвы и даже транслировались по российскому телевидению. Такая «культурная дипломатия», как мне было известно, вызывала ревность некоторых других послов. В частности, активный посол Сингапура Марк Хонг стал вскоре устраивать похожие культурные вечера в своей резиденции.

Культурная дипломатия посла Стинвика в России приобрела особенно широкий размах во время празднования 300-летия Великого Посольства Петра I.

Юбилей начали праздновать в сентябре 1996 года в Амстердаме, а затем в Санкт-Петербурге, который посетили наследный принц Виллем Александр (это чем-то напоминало поездку 300 лет назад в Нидерланды юного Петра), а также премьер-министр Вим Кок и ряд министров.

Весной 1997 года празднества переместились в Москву, и я имел возможность участвовать в некоторых из них. Программа «Окно в Нидерланды» охватывала драматический театр, танец, музыку, кино, живопись, фотографию, литературу, даже старинное оружие. Мне особенно запомнились выставка гравюр Рембрандта в музее имени Пушкина и выступление «Оркестра XVIII века» в Большом зале консерватории.

Хочу еще раз подчеркнуть, что мой рассказ о Стинвиках имеет прямое отношение к тому, что я выше говорил о моем понимании культуры. Просто в этой паре я видел людей, для которых культура как сфера творческой, духовной жизни была естественной частью их каждодневного бытия.

Годерт, как я уже упоминал, собирал самую различную информацию, касавшуюся Анны Павловны. Царь Александр I имел значительное влияние на жизнь Европы после разгрома Наполеона и отражением того влияния было то, что он выдал свою сестру замуж за наследного принца Вильгельма Оранского, ставшего королем Нидерландов Вильгельмом I. Бракосочетание проходило в Санкт-Петербурге в 1816 году. Как супруга короля Нидерландов, с изгнанием французов вновь обретших независимость, Анна Павловна сыграла, по словам Годерта, большую роль в становлении обновляющегося Королевства, которое ныне благополучно живет и развивается, а голландцы по сей день хранят о ней добрую память.

Вспоминаю курьезный случай. Однажды, будучи у меня на даче, Годерт заинтересовался копией старого плаката с фотографиями знаменитой балерины Анны Павловой. Услышав от меня, что это — Анна Павлова, он решил, что я говорю: «Анна Павловна», — и, не дожидаясь моих разъяснений, стал убеждать меня, как важно для него рассмотреть этот лист.

Мы посмеялись и забыли этот случай. Но несколько лет спустя Лариса Васильева спросила меня, могу ли я поговорить с Годертом о том, чтобы он посодействовал в получении доступа к архивам королевского двора Нидерландов для ознакомления с документами о жизни и деятельности, как сказала Лариса в присущей ей изысканной литературной форме, «Анны Павловны русской — королевы нидерландской». Я не колебался, зная Годерта, и он с радостью помог организовать поездку Ларисы в Нидерланды и ее работу с архивами.

Другой курьез случился на всем памятной печальной церемонии захоронения в храме Петропавловской крепости останков нашего последнего царя Николая II и членов царской семьи. Наблюдая церемонию по телевидению, я заметил повышенное внимание операторов к одному из целого ряда присутствовавших там иностранных послов, а именно — к Стинвику. Его показывали даже крупным планом, причем около группы прибывших из разных стран членов рода Романовых.

При первом же случае я сказал об этом Годергу. Улыбаясь, он объяснил мне, что все было очень просто: телеоператоры, заметив в его лице какое-то сходство то ли с Николаем II, то ли с Георгом V, причислили его к Романовым и назойливо наводили на него камеру.

Приезжая летом к нам на дачу на пару часов, Стинвики интересовались, кто же эти «новые русские» и что же это они понастроили в Подмосковье. Мы гуляли по ближайшим улицам и переулкам, где с каждым годом появлялись все новые и новые громады из голицынского красного кирпича с каменными заборами и злыми псами за ними, и я мог видеть искреннее изумление на лицах своих голландских друзей. А со стороны Минского шоссе они с большим вниманием рассматривали, также удивляясь, простую оштукатуренную двухэтажную дачу, ныне совсем неприметную, которую после окончания Великой Отечественной войны выделили маршалу Г. К. Жукову, главному организатору Победы.

Стинвики часто повторяли, что в Нидерландах, да и в других странах строят «совсем иначе». Озадачивало их то, что редко кто использует сруб, такой теплый и надежный. Тем более что Россия — страна прекрасных лесов. Они также сокрушались, видя, как сумбурный но-вострой грубо разрушал и искривлял живописный подмосковный ландшафт.

Когда, уже после своего возвращения на родину, Стинвики прислали нам рождественскую открытку с фотографией их собственного имения около де Вийка, стало понятно, что они имели в виду.

Их родовая усадьба, традиционный голландский дом в два этажа с мансардой и двумя каминами, какие ставили в XVII и XIX веках, выглядит элегантно, строго и скромно. Куда более скромно, чем особняки-замки некоего подмосковного генерала и директора-хозяина Голицынского завода, которые еще недавно озадачивали Стинвиков неподалеку от моего дачного участка.

А имение Стинвиков мы с женой еще надеемся посмотреть «в натуре», поскольку имеем от них открытое приглашение.