Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

В карты не играю, но картам верю

Речь пойдет не об игральных, а о географических картах, к которым я питаю глубочайшее уважение с той школьной поры, когда по заданию учительницы заполнял контурные карты и при этом каждый раз мысленно пускался в увлекательное географическое путешествие. С годами все больше понимал, что карта — великий исторический документ, а старинные карты — к тому же и произведения искусства.

В дальние века карты украшали кабинеты и приемные залы королей и лордов наравне с полотнами знаменитых живописцев. Они могут рассказать нам многое.

Работая в 70-х годах в Англии, я наткнулся в книжных лавках Лондона на листы старых атласов с картами России давних времен. Хотя они стоили приличных денег, я не удержался от покупки нескольких карт. Позже что-то подарил друзьям. Но остались три, особенно дорогие мне. Часто рассматриваю их.

Эти карты — взгляд на мою страну со стороны, взгляд британцев, которые во всех отношениях никогда не были близки России. Если и бывали союзниками, то не надолго, если роднились царствующими домами, то не слишком серьезно. Чаще мы были соперниками. Посему британский взгляд, ревностный и критический, особенно ценен, как абсолютно сторонний.

Кстати, не разделяю я и сентиментальные рассуждения о «старой доброй Англии». Никогда она не была «доброй»: именно у англичан родилось изречение, что нет вечных врагов и нет вечных союзников, вечны лишь собственные интересы. Не свидетельствует о большой доброте и вся история Британского королевства, затем — Британской империи. В ней много крови и насилия.

Но это — к слову.

Самой интересной из этих карт мне кажется «Карта владений Великого князя российского — Московии», изданная в Лондоне в 1669 году Рихардом Блумом, который по приказу своего короля Карла II перевел на английский язык карту, составленную по приказу короля Франции географом монсеньером Санфоном. Использовалась эта карта Компанией торговцев с Московией, а сама Компания возникла веком ранее, когда вместе с мореплавателем Ченслером английские купцы добрались северными морями до Архангельска и затем — до Москвы, где от имени королевы Елизаветы I удачно установили отношения с Иваном Грозным.

Москва на этой карте чуть крупнее Архангельска, Новгорода или Киева. Сама Московия вокруг Москвы также очень невелика по сравнению с обширными другими землями: Вологдой, Черемисами, Вяткой, Казанью, Смоленском, Рязанью... На западе — земли Курляндии, Эстендии, Летгендии, на юге — Малой Татарии, на востоке, за черемисами и Казанью, — Булгария и Сибирия, а где-то на правом берегу истоков Оби — то загадочное Лукоморье, о котором мы с детских лет знаем от сказочника Пушкина.

Такой представлялась моя Родина три с лишним века назад жителям Англии и Франции, которые также не были тогда большими величинами, не прирастали еще новыми владениями, а богатство наращивали больше ремеслами, торговлей, мореплаванием, а то и морским пиратством.

Попутно упомяну более древнюю карту, на которой Московия — лишь малое пятнышко, теснимое с запада Литвой, Полонией, Подолией, Молдавией, с юга и востока — Тартарией, с севера — Холмогорами и Перми-ей. Так виделась начальная Русь итальянцу Паоло Джовио, и так она была прорисована на карте 1525 года, которую я сохранил на плохонькой ксерокопии.

Другая хранимая мною и дорогая мне карта, купленная в лондонской лавке на Чаринг-Кросс Роуд, — в четверть газетного листа, составленная английским географом X. Моллом в первой половине XVIII века. Называется она «Россия или Московия с ее приобретениями в Швеции и прочия, признанными в современной истории».

Настороженные англичане — как тогда, так и в наше время — не все брали на веру. Одно из пояснений на карте гласит: «Южная часть этой карты составлена по российским чертежам».

Но много интереснее дальнейшие пояснения, например следующее: «Наибольшее расстояние России в Европе составляет около 1530 миль. Ширина — 1050. Ее размеры столь велики, что исчисляются величиной, более чем в восемь раз превышающей размеры Франции. И столь велика она, что равна Франции, взятой вместе со всей Турецкой империей, и имеет предположительно около 16 миллионов населения». И далее: «Петербург, построенный покойным императором Петром Великим, является ныне столицей России, он расположен на балтийской части Финского залива: долгота — 30. 40, широта — 60. 35; 360 миль от Москвы, 367 миль от Архангельска, 1150 миль от Лондона».

И еще одна карта, также с Британских островов. Выполнена Г. X. Свонстоном в Эдинбурге, как можно предположить, в начале 60-х годов XIX века. Эту догадку я построил на том, что на карте прорисована первая в России железная дорога Петербург — Москва, открытая 1 ноября 1851 года, но еще нет последующих дорог, связавших Петербург с Варшавой, а Москву с Нижним Новгородом в конце 1862 года. Свонстон составил свою карту на основании, как он выразился, «Киперта и других», и озаглавил «Российская Империя». На карте в составе империи указана Аляска, проданная США в 1867 году за 7,2 миллиона долларов.

Эта карта, провисевшая над моим рабочим столом не один год, много раз провоцировала меня на тягостные размышления о большой Родине. На этой карте Россия — империя в ее самых значимых размерах. Империя, которая немного отдышалась после Крымской войны и еще не испытала унижения русско-японской в начале XX века. Россия, которая при Александре II освобождалась от крепостного права, по существу — остатков рабовладельческого строя. Россия, которая начала строить железные дороги, заводы и фабрики, осваивать богатства Сибири и была уверена в себе, во всяком случае не устраивала истерики вокруг вполне деловой сделки по Аляске.

Добавлю к карте почти живую картинку России начала XX века, которую нарисовал после ее посещения великий норвежский писатель Кнут Гамсун в книге «В сказочной стране». «Я побывал в четырех из пяти частей света, — писал он. — Конечно, я путешествовал по ним немного, а в Австралии я и совсем не бывал, но можно все-таки сказать, что мне приходилось ступать на почву всевозможных стран света, и я повидал кое-что; но чего-либо подобного Москве я никогда не видел. Я видел прекрасные города, громадное впечатление произвели на меня Прага и Будапешт; но Москва — это нечто сказочное.

В Москве около 450 церквей и часовен, и когда начинают звонить все колокола, то воздух дрожит от множества звуков в этом городе с миллионным населением. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: все кругом пестреет красными и золочеными куполами и шпицами. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал. Мы стоим у памятника Александру II (этот памятник был поставлен 30 мая 1912 года, но снесен вскоре после вселения в Кремль Ленина, по его прямому распоряжению. — В.С.) и, облокотившись о перила, не отрываем взора от картины, которая раскинулась перед нами. Здесь не до разговора, но глаза наши делаются влажными...»

Да, Россия удивляла, озадачивала, зачаровывала, о чем и свидетельствуют подобные заметки и карты, на которых я сосредоточил выше внимание. И сейчас я не раз обращаюсь мыслями к моим трем картам — трем образам России в разные ее времена, размышляя о том, куда мы идем и к чему придем.

Три карты, три карты (снова Пушкин), но какие! Исторические, а если и игральные, то играла ими сама судьба!

Помимо этих карт мне дороги гравюры, запечатлевшие — задолго до того, как появились первые фотографии, — важные события в жизни России и сам облик России и россиян. Особую любовь питаю к гравюрам француза де ля Барта, на которых виды Москвы в последние годы царствования императрицы Екатерины Великой. Одна из гравюр — «Вид Старой площади» — переносит нас в август 1778 года. На площади гулянье: господа, купцы со своим товаром, крестьяне, снопы пшеницы на телегах, лотошник торгует яблоками, в небе — стаи птиц на фоне кучевых облаков...

Чем оценивается значимость Родины, в чем она заключается? В имперском величии? Но это ли главное? Но как долго может длиться имперское величие? Ведь империи не вечны, им неизбежно приходит конец, очень часто — катастрофический, если правители и общество непростительно долго пребывают в плену иллюзий.

По долгу службы я жил в Лондоне два длительных срока: 1954 — 1959 годы и 1972 — 1978-й. Внимательно изучал Англию на протяжении более 30 лет. Храню много живых впечатлений от встреч и бесед с англичанами самого различного положения и взглядов.

Остались в памяти разговоры, формальные и неформальные, с Антони Иденом, Гарольдом Макмилланом, лордом Хьюмом, лордом Маунтбаттеном (дядя королевы), Гарольдом Вильсоном, Джеймсом Каллаганом, Дэвидом Оуэном, многими колоритными депутатами парламента, журналистами, артистами, художниками, лордами от бизнеса, не говоря уже об очень интересных, порой уникальных, так сказать, простых англичанах, шотландцах, валлийцах, ирландцах. Все они были очевидцами, а то и непосредственными участниками драматической истории распада во второй половине XX века Великой Британской Империи, над которой (было такое время) «никогда не заходило солнце». Лорд Маунтбаттен в конце Второй мировой войны был еще вице-королем Индии.

Нам, с нашим собственным имперским прошлым, есть о чем поразмышлять и есть чему поучиться — если, конечно, придерживаться того принципа, что предпочтительнее учиться на опыте и ошибках других. Неспроста один мой друг — валлиец Рон Хейуорд говорил порой при наших встречах в Лондоне: «Остановись, Владимир, остановись и оглядись». Он был не простой человек, как-никак — генеральный секретарь лейбористской партии, у него был опыт и он знал, что говорит.

Судьба свела меня близко также с голландцем знатного положения и рода, бароном де Вос ван Стинвиком, с которым мы беседовали по душам много раз в последние эти годы. Говорили и о давних тесных отношениях России с Нидерландами, установленных юным Петром три столетия тому назад.

Еще тогда почти юноша, вознесенный судьбой на царский престол, Петр осознал, что России крайне необходимо как можно быстрее покончить со своей замкнутостью, открыться Западной Европе, которая была центром прогресса, и начать перенимать знания, порядки и опыт. Делал он это как умел, часто варварски (такие нравы были, впрочем, не только в России), но, тем не менее, буквально «коленкой под зад» толкнул Русь далеко вперед.

Мои собственные размышления постоянно приводят меня к мысли, что преуспевают именно те народы, которые, никого не сторонясь, живут в общемировом потоке жизни и уже в силу этого вырабатывают особую стойкость и неисчерпаемый динамизм, что позволяет им не просто держаться на плаву, а грести зачастую впереди других.

Можно долго рассуждать на эту тему и приводить множество ярких примеров...

Звездными империями были и Голландия, и Англия, и еще кое-кто, не стоит перечислять. Но империи канули в историю, а их коренные народы, пережив «звездную болезнь», нашли в себе силы начать новую жизнь, причем более содержательную, вполне благополучную и цивилизованную.

Мое общение с британцами проходило в переломные для их страны периоды: 50-е годы — Суэцкий кризис, ударивший по престижу Англии не только на Ближнем Востоке, 70-е годы — признание Англией неспособности удерживать господствующее влияние в Азии, «к востоку от Суэца». Были такие моменты, драматические для британца, полного собственного достоинства, когда осенью 1956 года, в разгар Суэцкого кризиса, оказалось вдруг нечем заправить автомобиль. Британия тогда лишилась ближневосточной нефти. Помню сенсационное сообщение в лондонской газете о находчивом шотландце, который залил бутылку виски в опустевший бензобак и благодаря этому смог все же добраться до дома.

Непросто дался британцам распад империи и отход от «имперского мышления»... Сэр Уинстон Черчилль, еще будучи во главе страны, восклицал, что никогда не станет «председательствовать на роспуске империи», но все же и он смирился с потерей Индии, «жемчужины британской короны».

Однажды мне довелось стоять перед знаменитым британским лидером в роли переводчика беседы с ним советского посла Я. А. Малика. Черчилль был уже не у дел, просто — депутат парламента, согбенный, шаркающий ногами, с нетвердой речью, но прежним пронзительным взглядом. В нем чувствовалась некая внутренняя сила, которую нельзя было не уважать.

Известна история о том, что в последние годы жизни Черчилль после долгих уговоров согласился выступить перед учениками колледжа Харроу, который он когда-то кончал, и все его выступление свелось к одной эмоциональной и многозначительной фразе: «Никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайтесь!»

Сэр Антони Иден отличался от прирожденного лидера Черчилля. Будучи премьер-министром в 1956 году, он оказался сломленным морально и даже физически Суэцким кризисом, который показал, что Великобритания не может более диктовать свою волю бывшим своим владениям. Позже, в 70-х годах, мне довелось дважды беседовать с сэром Антони на официальных приемах. Он был болен и как-то отрешен от действительности, его супруга всегда находилась рядом с ним. Международные темы его мало трогали, воспоминаний он избегал. Я заговорил о будущем Британии, он ограничился замечанием, что страна уже прошла через большие перемены. У меня осталось впечатление, что Иден болезненно переживал это и словно чувствовал за собой вину в том, что не сохранил имперское величие страны.

Куда более свободным в высказываниях, ироничным запомнился бывший премьер-министр Гарольд Макмиллан, с которым мы также беседовали в середине 70-х годов (а впервые встретились еще в 50-х) на одной из презентаций издательского дома «Макмиллан». Этому государственному деятелю был присущ философский подход к жизни, и трудно было представить себе, что он может оказаться придавленным тяжестью тех ответственных решений, которые ему приходилось принимать.

Макмиллан без лишних эмоций говорил о глобальных переменах не в пользу Англии и о важности для англичан партнерства с США. Распад империи он рассматривал как реальность, которую нужно принять, но при этом все же помнить о глобальной роли, которую страна продолжает играть на мировой арене. Не без лукавства он высказал опасение, как бы Советский Союз не увлекся «на свою беду» имперскими настроениями, заманивая в свой лагерь страны Азии и Африки, вставшие на путь независимости.

Лейбористские лидеры Гарольд Вильсон, Джеймс Каллаган, Майкл Фут, другие, с кем у меня были встречи в 1974 — 1978 годах, когда они был и у власти, воспринимали потерю Великобританией имперской роли и имперских позиций как историческую данность, и свои усилия направляли на то, чтобы выработать в новых обстоятельствах наиболее разумную концепцию новой роли страны в мировом сообществе. Их не устраивало жесткое советско-американское противостояние, низводившее Британию на положение подручного. Уже тогда британцы стали рассуждать о пагубности двухполюсного мира и необходимости многополюсности.

В эмоциональном плане примирение с новыми реалиями британцам давалось не просто. Оставалось еще много иллюзий. Созывались ежегодные конференции Британского содружества наций во главе с королевой Елизаветой II, где восседали лидеры новых государств Азии, Африки, Карибского бассейна, многие — в колоритных национальных одеждах. Но с каждым годом эти конференции становились все более формальными. В середине 70-х годов ликвидируется Министерство колоний, а знаменитый Форин Офис переименовывается в Офис по иностранным делам и по делам Содружества.

Вспоминаю посещения этого учреждения в моменты, когда его сотрудники переносили свои служебные шкафы и досье в комнаты примыкающего к Форин Офис здания Колониал Офис после соединения их в единый комплекс. В этом было нечто символичное: британские дипломаты окончательно прощались с недавней колониальной эпохой.

В те же 70-е годы в прессе название страны — «Великобритания» стало упрощаться до просто «Британия». Сейчас к этому уже все привыкли. Официальный справочник выпускается под названием «Британия». Пережили. Справились и с обстоятельствами, и с эмоциями. Хотя, не к чести британцев, отрыжки имперского духа возникали не раз, даже в последние годы уходящего века.

Я имею в виду как политику, так и настроения британцев. В 50-е годы было немало англичан, выступавших с позиций «имперских лоялистов», существовала даже такая организация, закипали имперским духом группки «молодых консерваторов». Однако постепенно эмоции остывали. Другое дело, что очень болезненно воспринималась возросшая иммиграция из бывших колоний, которая в 70-х годах носила массовый характер. Выходцы из Индии, Пакистана, Уганды открывали повсюду в Лондоне магазины и лавочки, а в тихом лондонском районе Ноттинг Хилл стали устраиваться красочные «Карибские фестивали», которые порой заканчивались стычками на расовой почве и погромами магазинов.

В 50-е годы я был свидетелем того, как не слишком привлекательные должности кондукторов автобусов стали быстро занимать чернокожие выходцы из Ямайки, Тринидата и Тобаго, других британских островов Карибского бассейна. Когда вновь приехал в Лондон в 70-х годах, британцы обсуждали проблему заполнения вакансий в рядах полицейских, «лондонских бобби», как их называли, и было принято историческое по тому времени решение: допустить в ряды «бобби» молодцов с черным цветом кожи. Вскоре англичане с любопытством и критически рассматривали их, прохаживающихся в форме по улицам Лондона.

Вспоминаю, как в знаменитом Ковентри почтенный старец Хочкинсон, родом, так сказать, из XIX века (он выбирался лорд-мэром еще тогда, когда город бомбили гитлеровские налетчики), указывал на быстро меняющийся облик лондонских кварталов и отмечал иронически, что рядом с «площадью Сталинграда» (в городе есть такая площадь в честь города-побратима) возник «Индийский океан». Он имел в виду массовое заселение соседних домов иммигрантами-индусами.

В одной из лондонских газет читал сетования туристки из Германии, которая поселилась в центральной лондонской гостинице специально для того, чтобы улучшить свое знание английского через общение с персоналом. К большому своему разочарованию, она обнаружила, что ни с кем не может поговорить по-английски; ей самой пришлось выступать переводчицей в разговорах официанта-турка с поваром-португальцем.

Так драматически за один век изменились облик и роль державы, которая в 1900 году охватывала 450 миллионов человек (четверть населения планеты того времени), не имея себе равных.

Теперь снова о нашей Российской (Советской) империи, которая на протяжении XX века то разрушалась, то строилась, то разрушалась вновь, и, как водится у нас, — чуть не до основания.

Как это у Льва Николаевича Толстого? «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»... Так и мы со своим имперским прошлым несчастливы по-своему.

К концу века разрушились один за другим внушенные россиянам мифы: «Построим светлое коммунистическое будущее», «Догоним и перегоним Америку», «Одна из двух супердержав», «Союз нерушимый республик свободных», «Перестроимся под новым, просвещенным руководством КПСС в демократическое общество», «Каждому — кусочек Родины — ваучер»... Перечень развеселит кого угодно! Было бы чувство юмора.

Не много ли разочарований для одного поколения?

Я прожил достаточно лет, прошел через всю эту вереницу мифов, и не питаю ложных иллюзий по отношению к будущему, но и не одобряю тех, кто мечтает о реставрации и реванше. История не любит рывков назад и мстит за них. История благоволит тем, кто учится у нее.

Путь от великой империи и могучей державы к вполне уютной Британии, Франции, Голландии, Швеции, Австрии или Португалии не заказан никому, когда страна теряет «имперскую силу». Различно проходят этот путь и различным бывает результат. Причем о результате можно говорить только применительно к сегодняшнему дню. Жизнь не стоит на месте, и та же Британия меняется на наших глазах. Кажется, возможно ли далее «клеточное деление» такой островной нации, как британцы? События свидетельствуют, что многовековое тесное сожительство англичан, шотландцев, валлийцев, ирландцев не стерло национальных различий, не погасило проявления национального соперничества и даже неприязни.

Шотландцы настаивают на самоуправлении, они уже давно печатают свой, шотландский, фунт стерлингов, хотя его отличие от общебританского — всего лишь в изображении. Есть свидетельства того, что и англичане начинают занимать позицию самообороны и подчеркивать свои национальные особенности. Конец XX века был отмечен таким «национальным» проявлением чувств, казалось бы, невозмутимых англичан, как футбольный вандализм, пятнающий имя старой доброй Англии чуть ли не на всех международных чемпионатах.

Вполне очевидно, что национализм (особенно когда национальное самолюбие ущемлено) не только не уйдет в прошлое, но и создаст немало драматических ситуаций в новом столетии.

Древняя история человечества была озарена могуществом Египетской империи, которая возникла более пяти тысяч лет тому назад и просуществовала три тысячи лет, но к началу эры Христа пришла в упадок и была завоевана возвысившейся к тому времени Римской империей. Римляне крепили свою империю на протяжении ряда столетий, во II веке нашей эры она простиралась в Европе даже на Британские острова, но стала чахнуть, распадаться. Восточная Римская империя под названием Византия просуществовала еще тысячу лет, была предметом зависти князей Киевской Руси, но и ей пришел конец.'

Сейчас можно вспоминать и канувших в историю Римскую империю с Византией, и Александра Македонского, и Чингисхана... Можно вспомнить могущество Великих Моголов и великолепие китайских императоров... Важно не растеряться и не потеряться на своем пути. Смотреть вперед, не назад. Мудрый человек высказал простую истину, что нельзя идти вперед, повернув голову назад. Хотя оглядываться не вредно, как и осматриваться по сторонам. История дает много примеров возрождения могущества наций в какой-то новой ипостаси благодаря силе воли и труду, что не заказано и россиянам. О том же свидетельствует и горький опыт хладнокровных британцев или голландцев.

Вряд ли россияне, вступая в XXI век, могут рассчитывать на поблажки от истории, ожидать особой судьбы, отличной от судьбы других умерших империй. Но и в «ущербные» нации не стоит записываться. Уже сама история освоения нашими предками гигантского и сурового евро-азиатского пространства — есть история мужественного и стойкого народа, достойного большой цели и большой судьбы. А следовательно, и должного уважения. Почаще нужно говорить о величии духа, а не о величии нации. Первое приведет и ко второму.

Ну, а если вернуться к нелестным оценкам российских нравов прошлого, то их стоило бы скорректировать на нравы того времени. Разумеется, поведение московитов эпохи Ивана Грозного не могло вызвать восторгов западноевропейских гостей. Но Русь тогда еще только оттаивала от трехвекового татаро-монгольского ига, и небыстро возрождалось доверие к пришельцам, теперь уже с Запада, иначе говоря — с другого края света. А сами пришельцы, очевидно, выплескивали в своих рассказах разочарование от того, что при общении с загадочными московитами не удавалось, как в других экзотических туземных землях, разменять стеклянные бусы на горсть драгоценных камней.