Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

Подлинный русский всегда и везде русский

Не раз читал юмористические зарисовки различных национальных характеров, и одна мне запомнилась. Об англичанине сказано, что, где бы он ни оказался, он сразу же устанавливает привычный ему английский режим и порядок — с чаем в «файв о клок», с подстриженным газоном, и чувствует себя как дома. Француз, как известно, при любых обстоятельствах остается верным своему принципу «радоваться жизни» (jouir de vivre). Современный американец с набором кредитных карточек в кармане, ноутбуком и спутниковым мобильником также повсюду чувствует себя в своей тарелке.

Что касается русского человека, то, оказавшись на чужбине, он очень скоро начинает, даже против своей воли, думать о родном доме, о том, как вернуться назад и всякий раз радуется привезенному с Родины привычному «кирпичу» черного хлеба.

Это, конечно, шутка, но, как известно, в каждой шутке...

У русского человека не просто сентиментальное, а генетическое чувство Родины бывает развито столь сильно, что дает о себе знать даже через поколения. В этом смысле русскому на чужбине намного труднее жить, чем практичному англичанину, веселому французу, уравновешенному немцу, неунывающему ирландцу, деловому американцу.

На протяжении своей жизни я встречал много людей, живущих в чужом краю по своей воле или по воле судьбы. Работая в 60-е годы в Канаде, я столкнулся не с одной яркой «зарубежной русской судьбой».

Страна переселенцев, Канада дала при ют более чем миллиону россиян-эмигрантов, добиравшихся до ее берегов в разные годы и ставших теперь составной частью этой процветающей многонациональной страны. Ее население составляет почти 30 миллионов человек, и российская составляющая — уже не один миллион.

В числе первых эмигрантов были те, кто осваивали Русскую Аляску и в последующем так и остались на западном побережье. В Торонто я случайно встретился с миловидной юной американкой, которая жила то в Ванкувере, то в Сиэттле и разговаривала со мной на чистом, грамотном русском языке. Она не могла вспомнить всю свою родословную, но знала точно, что ее дедушки и бабушки родились в Америке, и в семье они всегда говорили по-русски.

Необычная группа российских переселенцев попала в Канаду в последний год XIX века с милостивого разрешения британской королевы Виктории. Это были духоборы (духоборцы), которых преследовали власти и ортодоксальная русская православная церковь. Их выселили на Кавказ и в итоге принудили эмигрировать пароходами из Новороссийска. Лев Николаевич Толстой, также гонимый официальной церковью, пожертвовал гонорар за роман «Анна Каренина» на финансирование этого переселения.

В Канаде духоборы (их было около 7,5 тысячи чело- -век) первоначально поселились на пустовавших землях Саскачевана в центральной Канаде, где тяжелым упорным трудом поднимали целину, строили дороги. Но их духовный вождь Петр Веригин, который сам физически никогда не работал, призывал их и на американском континенте бросить вызов власти и следовать только его наставлениям. В результате, потеряв права на свои участки, они переселились далее на Запад, в Британскую Колумбию, где осели общиной в долине реки Слокан. Их стычки с властями продолжались, что служило поводом для утверждения фанатичными лидерами своей безграничной власти в секте, которая именовала себя «Сыны Свободы». Именем Бога, отрицая всякую собственность, они периодически «очищали себя от греха»: поджигали свои дома, снимали с себя всю одежду и бросали ее в огонь и затем нагие начинали заново устраивать свою «жизнь без греха».

В 1924 году Петр Веригин был убит в поезде бомбой вместе с восемью своими сподвижниками. Его преемники Петр Чистяков, Михаил «Архангел», Стефан Сорокин продолжали держать общину в жестоком подчинении и изоляции от внешнего мира. Не допускали обучения детей в школе, призыва юношей в армию в годы войны.

Община все более перерождалась в воинствующую секту. К началу 60-х годов она рассеялась по стране, однако ее костяк насчитывал около 2,5 тысячи человек, которые постоянно враждовали с властями, не брезгуя и террористическими актами.

Об этом я прочитал уже в конце 60-х годов в книге «Террор во имя Бога», написанной канадской журналисткой Симмой Холт, много лет изучавшей жизнь этой непримиримой духоборческой секты в Британской Колумбии. Много позже я листал изданную в 1952 году в Сан-Франциско книгу «История духоборцев без маски, написанную С. Ф. Рыбиным, прожившим в постоянном общении с Веригиным с 1902 до 1923 года. Она поразила меня жестокими обличительными фактами из жизни этого человека и его преемников.

С духоборами я встречался летом 1967 года во время Всемирной выставки в Монреале «ЭКСПО-67». Они тогда не раз посещали громадный павильон СССР и даже пели свои традиционные хоровые песни в его концертном зале.

Глядя на большие, до сотни человек, хоры из мужчин и женщин в ярких национальных костюмах, можно было подумать, что это артисты в костюмах крестьян XIX века. Но нет, такие же костюмы оставались на них и после выступления, это была их выходная одежда. У женщин — сложный многослойный сарафан, яркие деревенские платочки, у мужчин — подпоясанные белые рубахи тканого полотна поверх тканых же сермяжных штанов.

Зная выражение «сермяжная правда», я тогда впервые рассматривал грубые сермяжные штаны и не удержался от вопроса, откуда у них такие ткани и одежда. Мне спокойно объяснили, что ткут и шьют по традиции сами женщины, и традиция не прерывается.

Из этих бесед и из рассказов других я понял, что канадские духоборы продолжали отвергать окружающую жизнь, хотя сам факт их приезда в Монреаль на Всемирную выставку можно было считать примечательным.

И еще пара ярких «русских» сюжетов, связанных с Канадой и именно — с Монреалем.

В те интересные годы, особенно после Кубинского кризиса, в бытностью мою советником посольства, несмотря на периодические «заморозки», чаще всего вызываемые соперничеством двух супердежав, СССР и США, советско-канадские отношения развивались по восходящей. Во многом это было следствием дальновидного прагматического подхода к ним правительства либералов во главе с Лестором Пирсоном, пришедшего на смену правительству консерватора Джона Дифенбекера.

Затем эстафету принял новый лидер либералов — Пьер Трюдо, совершивший уже в самом начале своего премьерства официальный визит в СССР (в мае 1970 года). Советская сторона, в свою очередь, подыгрывала такому курсу, независимому от США и порой в пику США, не говоря уже о том, что активные отношения с Канадой были только на пользу нашей стране. Широкую известность получило тогда остроумное высказывание Трюдо о Канаде как «ветчине в середине бутерброда», то есть — между СССР и США. Он указывал пальцем в небо и говорил, что в случае конфликта двух супердержав ракеты, запущенные той и другой стороной, будут пролетать над головами канадцев.

В результате, когда сельскохозяйственные эксперименты Хрущева оставили страну без хлеба, в конце 1962 года в Оттаву был прислан со срочной и секретной миссией по закупке зерна заместитель министра внешней торговли СССР Борисов. Вскоре через Монреаль в советские порты пошли десятки судов с канадской пшеницей, и это стало повторяться каждый год. Несколько зим подряд советские сухогрузы первыми взламывали весенний лед реки Святого Лаврентия, пробиваясь к Квебеку и Монреалю.

А в 1967 году, как уже отмечалось, Советский Союз был одним из крупнейших участников Всемирной выставки в Монреале. К этому событию было приурочено открытие первой советской пассажирской пароходной линии на Северную Америку по маршруту Ленинград — Монреаль. Еще ранее Аэрофлот начал регулярные полеты на Монреаль.

В эти годы активно, если не сказать, бурно осуществлялись культурные обмены. Это были не столько обмены, сколько нашествие прекрасных советских художественных коллективов и выдающихся мастеров культуры, ангажируемых предприимчивым американцем Солом Юроком у министра культуры Е. А. Фурцевой и «заодно» нередко («чтобы оправдать дальнюю поездку») забрасываемых в Монреаль, Торонто, Ванкувер, другие центры канадских провинций.

Ключевую роль во всем этом играл монреальский импресарио Николай Федорович Кудрявцев, не просто русский, а по виду и поведению настоящий «русский барин», проживший после революций в России много лет в Париже и получивший там за заслуги в области культуры «розетку» члена Почетного легиона, но осевший на склоне лет в Монреале.

С Николаем Федоровичем я многократно в течение пяти лет вел переговоры об условиях гастролей, не раз бранился из-за этого в аэропорту или за кулисами великолепного культурного центра «Плас дез Ар», где чаще всего выступали советские артисты, бывал у него дома...

Словом, мы хорошо знали друг друга, а наши отношения всегда были неизменно уважительными и добрыми. Хотя и не слишком откровенными: мы оба помнили, что принадлежим к разным системам. О своем прошлом с советскими официальными лицами Николай Федорович предпочитал не говорить, и я это вполне понимал.

Не буду перечислять всех советских знаменитостей, выступавших в те годы в Канаде. Среди них — Святослав Рихтер, Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович, один и вместе с Галиной Вишневской, Майя Плисецкая, Сергей Образцов со своим театром, Игорь Моисеев с ансамблем, ансамбль «Березка», Московский цирк с Юрием Никулиным, Московский мюзик-холл (был такой)... Перечень занял бы целую страницу.

Всех их импресарио Кудрявцев опекал лично, после первого выступления — устраивал ужин или прием. Он хорошо знал порядки Министерства культуры СССР, обычно раз в год летал в Москву, порой с С. Юроком, сторговывать контракты и «утрясать» условия. При этом он всегда входил в положение артистов, получавших мизерные валютные «суточные», которые приходилось жестко экономить, чтобы купить «тряпочки» и сувениры.

Он знал случаи, когда танцоры ансамбля падали в голодном обмороке на репетиции. Не раз ему приходилось «разбираться» с владельцами местных гостиниц, когда отключалась электросеть, потому что артисты пытались готовить пищу в своих номерах на привезенной в багаже электроплитке. Он не ругался и не мелочился, а выбирал гостиницы, где в номерах были закутки для приготовления пищи («китченет»). Не раз он говорил мне, что не позволит русским позориться, он не такой жадный, как Юрок. О последнем Николай Федорович обычно отзывался с уважением, но однажды в сердцах бросил: «Этот... опять меня надул!»

Я редко видел его жену Ольгу, которая была немногим моложе его (сам-то он родился в конце прошлого века). Пару раз они принимали меня в своей квартире. Держалась она холодно и говорила мало, так что в основном мне пришлось разглядывать старые фотографии в гостиной. Я знал только, что в молодости она была балериной, и звали ее — Ольга Липковская.

Однажды, в 1966 или 1967 году, Кудрявцев привез в Монреаль известный украинский танцевальный ансамбль под руководством Павла Бирского, и после первого и очень успешного выступления в «Плас дез ар» за кулисами был устроен импровизированный прием.

На этот раз Кудрявцев пришел за кулисы с женой и начал знакомить ее с Бирским. Последний после нескольких приветственных фраз, которыми они обменялись (разумеется, по-русски), стал пристально всматриваться в собеседницу и вдруг с неповторимым одесским акцентом воскликнул: «Липочка, а не с тобой ли я танцевал в одесском оперном театре в сезон 19-го года?» Последовала долгая пауза, а затем — радостное изумление Ольги Липковской. Она тоже вспомнила своего давнего партнера.

Не буду утомлять вас долгим рассказом о Николае Федоровиче, очень типичном, очень русском человеке, хотя почти вся его жизнь прошла вне России. Я его встретил вновь осенью 1971 года на концерте в Оттаве во время официального визита в Канаду по приглашению Пьера Трюдо председателя Совета министров СССР Алексея Николаевича Косыгина (я был в числе сопровождающих лиц).

Николай Федорович был искренне рад мне и весьма откровенен. Жаловался на здоровье и упадок своего «бизнеса», потом, несколько смущаясь, пояснил, что сидевшая рядом с ним приятная француженка средних лет — его жена, но она не говорит по-русски. Ольгу он похоронил несколько лет тому назад. Я заметил, что он постоянно оглядывается на свою француженку-жену, не понимающую наш оживленный разговор. Мы перешли на французский и все вместе поговорили еще несколько минут. Это была наша последняя встреча.

В Канаде я также был знаком на протяжении нескольких лет с артистическим директором монреальской балетной труппы «Ле гранд бале канадьен» Людмилой Ширяевой (Ширяефф), которая неоднократно обращалась ко мне с просьбами прислать учителя из балетной школы Большого театра, а когда в Монреаль приезжали советские танцевальные коллективы и солисты балета, — помочь с организацией профессиональных встреч.

Хотя подобные просьбы по канонам того времени не слишком вписывались в круг обязанностей политического первого секретаря посольства, я, видя невнимание к ним нашего «культурного атташе», помогал как мог, подталкивал по возможности бюрократическую переписку с Москвой. Вообще мне было интересно это живое дело и живое общение между двумя странами, приносящее реальные результаты.

Разговаривал с Ширяевой я всегда на русском языке, которым она владела безукоризненно. У меня не раз возникала мысль спросить, не жила ли она в Советском Союзе в детстве (я предполагал, что она родилась в 1925 — 1927 годах), и вообще поинтересоваться, откуда она. Часто у нее на шее красовался крупный православный крест. Но беседы наши носили исключительно деловой характер, и никаких «вольных» разговоров не возникало на протяжении нескольких лет знакомства. Хотя бы в силу того, что ее муж, как мне было известно, входил в руководство местной антисоветской организации.

Но наступил 1966 год, и поздней весной, ровно за год до открытия Всемирной выставки «ЭКСПО-67», в Монреаль проследовал по реке Святого Лаврентия с первым, инаугурационным рейсом ленинградский красавец-теплоход «Александр Пушкин» и пришвартовался в центре города напротив строящейся выставки.

Это было впечатляющее зрелище, более того, капитан Арам Михайлович Оганов имел средства и возможность устроить на теплоходе хлебосолье, и посольство, разумеется, активно участвовало в созыве важных и интересных гостей на прием.

В большой кают-компании организовали обильный фуршет в чисто русском стиле, что очень порадовало гостей, в числе которых был популярный мэр Монреаля Жан Драпо. Была и Людмила Ширяева.

В конце приема мы случайно столкнулись на палубе, и я увидел, что она сильно взволнована. В ответ на мой вопрос: «Все ли в порядке?» — она воскликнула: «Вы не можете себе представить, что я сейчас чувствую! Я впервые в своей жизни стою на русской земле! Корабль — российский, и, значит, это — русская земля». У нее на глазах были слезы, которые меня совершенно потрясли, поскольку я знал жесткий и даже суровый характер этой дамы. Она начала говорить и говорить без остановки, словно давно ждала этой возможности.

- Родилась я в Берлине, в семье русских эмигрантов, бежавших от революции, от большевиков. Мой отец все 20-е годы активно участвовал в борьбе с Советами, одно время был редактором издававшейся в Берлине антибольшевистской газеты. Он питал надежду, что советский режим рухнет, и мы вернемся в Петербург. Определил меня совсем девочкой в местную балетную школу. Но гитлеровский режим набирал силу, и однажды мы узнали, что Гитлер «в порядке профилактики» приказал собрать русских в концентрационные лагеря.

Отец, когда его забирали в лагерь, видимо, понимал, что уходит на верную смерть. Он поставил меня перед собой и произнес слова, которые я запомнила на всю жизнь: «Людочка, я всегда боролся с большевиками, врагами России. Но теперь вот кто враги России! Всегда помни и люби Россию, нашу родную землю!»

Людмила, как она рассказала далее, хлебнула много горя во время войны и одно время оказалась в Бельгии, затем во Франции, позже переехала в Монреаль, близкий по духу Франции, где вышла замуж и основала первую в Канаде балетную школу.

У нее четверо детей: Катя, Надя, Оля, Петя. Я спросил, говорят ли дети по-русски, и услышал в ответ категоричное: «Разумеется». Но кто их учит, если сама Людмила все время занята балетом, а кругом говорят только на французском или английском? Она усмехнулась: «Здесь всегда найдется бабушка, и мы нашли такую, чисто русскую бабушку, и она живет в нашей семье. Так что дома мы говорим только по-русски».

Вскоре я узнал, что Людмила развелась со своим мужем и вышла замуж за местного импресарио Уриэля Люфта, австрийца по происхождению, говорящего на нескольких языках, но только не на русском. Я знал Люфта и однажды при встрече поздравил его с законным браком и, не удержавшись, спросил, как же он дома общается с членами семьи при порядках, установленных Людмилой. Он ответил, с трудом выговаривая русские слова, что-то вроде «учусь», «привыкаю», «а что делать». Очень скоро он начал связно говорить по-русски, потом у них родился сын, которому дали также русское имя. Люфт тогда уже работал под началом Людмилы генеральным управляющим ее труппой.

Во время той долгой беседы на палубе я подробно рассказал Людмиле, как можно посетить свою этническую Родину, и она намеревалась непременно сделать это. Я не знаю, побывала ли она в России. К тому времени я уже уехал из Канады.

Работая в Англии в 50-х и в 70-х годах, я не раз встречал выходцев из России, попавших на Британские острова при самых различных обстоятельствах. Среди них — такие колоритные исторические личности, как Мария Игнатьевна Закревская-Бутберг, подруга Максима Горького в последние годы его жизни.

В Советском посольстве мы не раз «пропускали» с Марией Игнатьевной по рюмочке-другой водки, которую она предпочитала другим напиткам. Ей тогда было за 80, и, приходя изредка на приемы в посольство, она сразу просила подать ей удобный стул, а уже затем — рюмочку.

Упомяну торжественный прием в резиденции советского посла 7 ноября 1973 года, когда Мария Игнатьевна восседала с неизменной рюмочкой в кресле на затененной стороне обширного холла и я познакомил с ней Ларису Николаевну Васильеву, жену корреспондента «Известий» Олега Васильева. Две неординарные дамы быстро нашли общий язык, и Лариса впоследствии выразила свои впечатления от общения с Марией Игнатьевной в двух книгах: «Кремлевские жены» и «Дети Кремля», ставших бестселлерами.

Один из самых колоритных «русаков» в Лондоне — Питер Устинов, драматург, писатель, актер с мировой славой. С ним мы беседовали лишь однажды, это было в конце 70-х годов. Но знал я о нем еще со времени работы в Лондоне в 50-е годы. Тогда нашумела написанная им в 1956 году в духе Шекспира пьеса «Романов и Джульетта» (о драматической любви сына советского посла и дочери американского посла), которая оказалась очень созвучна времени, с успехом шла в лондонском театре, потом по ней был написан мюзикл и снят фильм. Я восхищался Устиновым-актером, очень радовался, когда вышел его телевизионный сериал об Эрмитаже, показанный во многих странах. Затем, в 1983 году лондонский издательский дом «Макмиллан» выпустил книгу Питера Устинова «Му Russia». Я ее немедленно «достал» и прочитал.

Книга насыщена интересными фактами, изящна по слогу, великолепно иллюстрирована. Автор смотрит на Россию пристрастно влюбленными глазами и подчас оправдывает ее в том, чему мы, коренные россияне, не всегда бы нашли оправдание. В одном пассаже он говорит о России как «жертве своих собственных гигантских размеров», которые страшат другие народы, и поясняет: «Практически невозможно, чтобы что-то очень большое было чарующим». Не могу не привести тут же милое английское выражение: «Small is beautiful».

Питер Устинов, как рассказывает он сам, — русских корней: «Я — не красный и не белый, фактически я совсем не русский, в том понимании, какое существует у таможенников. Я родился в Лондоне, но в то же время я был зачат в Ленинграде, а это повлияло на меня куда более серьезно и убедительно, нежели сам случай моего рождения».

Родившийся в Лондоне в 1921 году, Питер является представителем сразу двух очень известных в России фамилий — Устиновых и Бенуа. Поскольку в моем родном Петровске стоит большое двухэтажное здание начала века из красного кирпича, которое местные жители во все годы называли «Устинов дом», я спросил о нему Питера, когда мы встретились на одном из приемов в посольстве. Питер обрадовано подтвердил, что его дядя широко вел торговые дела в Саратове и имел несколько домов в этом и других городах. Питер говорил, что при всей своей любви к северной столице он непременно собирается посетить истинно русские волжские города.

В начале 80-х годов с группой общественных деятелей я отправился в Эдинбург. О нашем приезде узнала местная активистка Общества «Шотландия — СССР» и пришла к нам в гостиницу с мужем. Это была русская женщина, лет тридцать тому назад вышедшая замуж за шотландца, который работал в СССР. Они оба излучали такую благожелательность и радость, что мне показалось, будто я неожиданно встретил близких родственников. Оба говорили по-русски, правда, шотландец — с большим трудом. Из их сбивчивого рассказа я понял, что они счастливо живут в небольшом городке к северу от Эдинбурга (кстати, где-то там находится и городок по имени Москва) и им давно не случалось принимать у себя дома гостей из СССР.

Женщина стала рассказывать, какие вкусные, чисто русские пироги и пельмени она готовит, что тут же горячо подтверждал ее муж. У нас, однако, было все расписано по программе, и мы очень разочаровали их отказом приехать к ним в гости, где наверняка застряли бы на целый день. Но до сих пор у меня в памяти эта милая пара, которая ест русские пироги и пельмени в горах Шотландии.

С российскими женщинами встречался я и в Индонезии, когда работал там в 1987—1990 годах. Все они в свое время вышли замуж за индонезийских офицеров, обучавшихся в Советском Союзе в 50—60 годы, когда руководители КПСС верили в возможность коммунизировать эту далекую экзотическую страну и вовлечь ее в «Советский лагерь». В знаменательные годы начала «перестройки» эти наши соотечественницы, никогда не терявшие своего русского начала, снова потянулись к Родине, как к солнцу тянутся подзасохшие, но затем обильно политые цветы. Горько говорить это, но в итоге Родина не очень порадовала их радушием и вниманием.