Каменный престол

Повесть 3. Железная весна. Глава 1. Вторжение

1

Пахло талым снегом. Влажный воздух щекотал ноздри коням, поневоле заставляя их ускорять шаг, сминая снег копытами. Утоптанная за зиму дорога стала скользкой, блестела на солнце, то тут, то там бесстыдно обнажая оттаявший по весне конский помёт.

Небо светлело и обретало глубину, недоступную зимой, хотя над окоёмом ещё громоздилась тёмно-синяя, с уклоном в свинец, пелена.

Но везде уже пахло весной.

Далеко впереди узкая дорога ныряла в расселину между двух могучих истресканных камней.

Знакомое место.

Славята глянул вприщур, прикрывая глаза ладонью. Багряное солнце, садясь за увалы, слепило и мешало глядеть. Гридень опустил руку и вздохнул, отводя глаза.

Дружина Ростислава Владимирича возвращалась на Волынь.

Вот и закончилась, Славята, твоя служба у славного полоцкого князя Всеслава, оборотня и Велесова потомка, стража реки Смородины. Настырный Рюрик Ростиславич не мытьём, так катаньем, вытянул-таки из великого князя согласие отпустить его на Волынь. Хоть и молод излиха всё ещё старший Ростиславль сын, а согласился Всеслав. Да и как не согласиться – опора на Волыни нужна, а опричь княжьей руки такой опоры ему никак не получить. А то, что молод ещё Рюрик, так то не страшно, молодость – беда невелика, с годами проходит. А Славята Рюрику в делах государских поможет, благо Славяту того Рюрик знает издавна.

Не просился гридень у Всеслава к Рюрику на службу, да только умён великий князь донельзя. Такого бы ума и Ростиславу Владимиричу в своё время не помешало бы побольше…

Славята недовольно дёрнул щекой, отгоняя непрошенные мысли, и поворотился, заслышав близящийся конский топот. Нагонял Рюрик. Догнал, глянул исподлобья, и Славята неволей помянул нечистого, уже в который раз за всю дорогу. Бешеный княжич от самого Киева глядел на него волком, словно это сам Славята лично отравил в своё время своего господина Ростислава Владимирича. Мальчишка, что с него взять…

Славята подавил короткий вздох, вспоминая, как орал на него этот самый мальчишка зимой в Тьмуторокани. И как оскорбил небрежением тысяцкого Колояра…

Чего-то в будущем ждать от старшего Ростиславича? Сложит ли он буйную голову в борьбе со своими многочисленными – настоящими и придуманными – врагами? Или сможет стать, невзирая, что изгой, по примеру иного изгоя, Всеслава, великим князем киевским? А то может, одержит великие победы над врагами Руси, которых, как и его личных врагов – не счесть? Или сгорит без следа в войнах с другими русскими князьями (а этих войн, вдруг понял Славята, впереди – не сосчитать, ибо Русь одна, а князей – всё больше), вместе со своими талантами, храбростью и гордым норовом?

Кто знает?

Славята пересилил-таки себя и поднял голову, глянул на молча едущего рядом княжича. И нарвался на такой же косой взгляд.

Беда, – понял гридень, но глаз не отвёл.

Так и есть. Ноздри княжича гневно раздулись, и он тут же заносчиво бросил Славяте:

– Доглядывать за мной приставлен? От Всеслава?!

Подвёл голос – сорвался и мальчишка невольно пустил петуха. Покраснел и отворотился, глотая невольную обиду. А кто виноват-то? Сам и виноват. Нечего хорохориться.

Славята только коротко усмехнулся, что, впрочем, не ускользнуло от княжича и заставило его покраснеть ещё больше. Казалось, ткни пальцем – кровь так и брызнет.

– Не кипятись, княже Рюрик Ростиславич, – миролюбиво ответил гридень, пряча ухмылку в тяжёлых прядях густых усов. Привычно разгладил могучее мужское украшение, покрутил кончики, чтобы усы не распушивались на лёгком весеннем ветерке. – Не весь мир пока что перед тобой провинился. А князь Всеслав и тем паче не виноват.

– А ты?! – вспыхнул мальчишка ещё сильнее, хотя сильнее казалось уже некуда.

– А я и вовсе не виноват перед тобой, – процедил Славята, сдерживая рвущуюся наружу обиду – не в привычку было слышать такое от мальчишки, ещё и возраст не вошедшего, будь он хоть трижды князь и четырежды сын господина, Ростислава Владимирича. То ли ещё будет, Славято, – мысленно сказал себе гридень.

Рюрик отворотился, помолчал несколько мгновений и хрипло сказал, наконец:

– Прости, Славята.

Совесть у юного Ростиславича всё-таки была.

А Рюрик хмурился, поглядывая то на предзакатное солнце, то на дорогу. Неладно было на душе у княжича, которого только на днях сам полоцкий оборотень, великий князь Всеслав прилюдно нарёк князем. Полноправным князем на одиннадцатом году! Было отчего и возгордиться старшему Ростиславичу.

Всеслава за великого князя Рюрик признал сразу же. Да и странно было бы поступить иначе – они и с отцом друзьями были, и род Всеславль старше, чем род любого из Ярославичей – родоначальник полоцких князей, Изяслав Владимирич (Владимирич ли ещё?), старше Ярослава, их родоначальника, не то на год, не то и вовсе на три… Вестимо, ни отец, ни дед Всеславли на великом столе не бывали, ну так и его, Рюрика, отец и дед, Ростислав с Владимиром, тоже… Словом, им ли чиниться друг перед другом.

Вспомнилось вдруг суровое, иногда даже чуть страшноватое лицо полочанина, твёрдо очерченные, видные даже в бороде скулы, плотно сжатые губы, обозначившаяся в последние годы складка около губ и прямого костистого носа. Тяжёлый взгляд серо-зелёных глаз великого князя цепко держали взгляд Рюрика.

– Ты вот что пойми, парень, – Всеслав говорил с Рюриком по-простому, не по-княжьи вовсе, и княжич, что-то понимая, хоть и возмущался в глубине души (князь он, князь!), вслух не возражал. – Мне сейчас там, на Закате, опора ой как нужна! В сухый, самое позднее, в березень, Изяслав с ляхами пойдёт на Киев – и Волыни ему не миновать. Потому там и нужна княжья власть твёрдая. А кому опричь тебя Волынью-то владеть?

– А Тьмуторокань? – упрямо возразил княжич.

– А совладаешь с тьмутороканскими боярами-то? – усмехнулся холодно полочанин, и Рюрик осёкся. Нравное тьмутороканское боярство и впрямь могло окоротить его устремления быстро. А то вовсе не принять. А ведь Волынь и впрямь вотчина его – отец во Владимире князем сидел до Тьмуторокани. А ему, глядишь, удастся на этот богатый край и навсегда лапу наложить… а чего ж? Удалось же полоцким князьям кривскую землю себе в вотчину забрать. Чем они, Ростиславичи, хуже? Места на Волыни всем троим хватит – младших братьев, Володаря и Василька, Всеслав отпускал с ним на Волынь.

В будущее, Рюрик, как и многие владыки не заглядывал, даже и думать не думал о том времени, когда его потомкам не станет хватать места… да и какой мальчишка думает о будущем в неполных одиннадцать лет?

И потомок Ярослава Владимирича протянул руку потомку Изяслава Владимирича, принимая честно предложенную дружбу.

К Владимиру подъезжали уже впотемнях.

В половине перестрела от городских ворот со стены окликнули:

– Кто идёт?

– Я иду! – насмешливо ответил Рюрик, и Славята про себя одобрительно подумал про городовую стражу – ишь, издалека услышали. А и невелика заслуга, – тут же возразил он сам себе, – не особенно-то и прятались Ростиславичи (Рюриковичи!). И кони фыркали и ржали, и жагры горели, и вои переговаривались. Не прячась шли – да и от кого хорониться на своей-то земле? Да и княжич прав – так и надо.

К воротам меж тем, подъехали уже вплоть.

– Кто – я?! – раздражённо спросили со стены, подымая выше жагру – дымно-жёлтое пламя бросило вниз рваный отсвет, выхватив из густеющих сумерек Рюрика и Славяту.

– Князь Рюрик Ростиславич! – отрубил Славята властно, и Рюрик, зардевшись, снял шелом. Глядел довольно – ещё бы, князем назвали. Весело оглянулся на ехавших рядом братьев – те тоже улыбались, радовались за старшего.

Ну и за себя, вестимо, тоже.

На стене сдавленно ахнули, несколько торчащих над заборолом любопытных голов, пропало, но несколько осталось – чего бы и не поглазеть на нового князя.

Рюрика во Владимире помнили.

Должны помнить, – тут же поправил себя Славята. Да и его самого вряд ли забыли – и пяти лет не прошло с тех пор, как он ушёл с Ростиславом Владимиричем в Тьмуторокань.

За воротами загрохотали засовы, скрипнули тяжёлые кованые петли, и воротное полотно, плотно сбитое из толстых дубовых плах и равномерно пробитое тяжёлыми медными заклёпками, медленно поехало наружу, отворяя проход для князя и его дружины.

Вообще-то не полагается вот так сразу ворота отворять, да ещё ночью, да ещё так близко от межи, – со смутной тревогой подумал Славята. Но тут же отмахнулся от своей мысли – признали Рюрика, только и всего. Да и ждали их во Владимире – вестоношу князь Всеслав на Волынь послал ещё седмицу тому, чтобы владимирцы достойно подготовились встретить своего князя.

Воротные отворили одну створку, на том и остановились.

Видно, не всю осторожность потеряли ещё, – одобрительно подумал Славята, сторонясь и пропуская князя вперёд. Одной створки хватало, чтобы пропустить двоих всадников в ряд, и остановить можно, коль что.

Да и немного с Рюриком и Славятой воев – сотни полторы всего. Кто осел в Тьмуторокани, кто в Полоцке или Витебске, кто остался в дружине Всеславлей. Но много больше было тех, кто голову сложил на просторах Дикого поля да в кривских дебрях, на Кубани, на Дону и Донце, на Черёхе и Немиге.

Ничего, – подбодрил Славята сам себя, – зато остались самые верные, самые умелые.

Рюрик проехал в ворота первым, Володарь и Василько – следом. И только потом – Славята и прочая дружина.

Под высоким сводом ворот гулко отдавалось цоканье копыт – не так гулко, вестимо, как в Киевских Золотых воротах, где каменный свод мало не в пять сажен высотой. Во внутреннем проёме ворот было светло, в багрово-дымном свете метались рваные тени.

– Ждут, – едва заметно шепнул Рюрик с торжеством. Славята угадал его слова больше по шевельнувшимся губам, и сдержал добродушную усмешку. Первый княжеский престол волнует, вестимо, так же как и всё остальное, что случается впервой.

Первый удачный выстрел из лука.

Первая поездка верхом.

Первая охотничья добыча.

Первая любовь.

Первая женщина.

Первый бой.

Их и в самом деле ждали. Славята понял это, едва выехал из под ворот на небольшую площадь около стены.

Ждали.

Жагры пылали на стенах, освещая площадь, а на ней, цепочкой перехватывая проезд, стояли чужие вои (и не городовые, а дружина чья-то, видно враз по ухватке!) с луками наготове. И в воротах окрестных дворов, и на заплотах, и наверху, на забороле стены и ворот – повсюду густо стояли стрельцы.

Молча.

А посреди площади, весело подбоченясь, стояли двое в алых княжеских корзнах. Старшему, на первый взгляд, не было и тридцати, а второй и ещё моложе – и двадцати пяти не будет.

Славята с первого взгляда признал обоих.

Изяславичи.

Мстислав и Ярополк.

На несколько мгновений пала тишина, зловещая, как в сердце вихря, потом Мстислав коротко кивнул стоящему близ него вою. Тот сунул наконечник стрелы в пламя жагры, подождал мгновение, пока возьмётся огнём намотанная на стрелу просмолённая пакля, вскинул лук над головой и выстрелил. Стрела взвилась над городской стеной, над заборолами, с треском разгорелась и вспыхнула где-то в вышине. И тут же тишина за стенами города лопнула от многоголосого визга и гиканья, от конского ржания. И только тут, очнувшись от странного оцепенения и всё поняв, Славята ринул коня вперёд, бросая руку на черен меча. Боевое безумие затмило глаза, затопив горло злобой, хотелось умереть либо добраться до кого-нибудь из врагов, так легко переигравших его, старого вояку, зубы съевшего на войских хитростях!

С шипением взвились стрелы, и злоба мгновенно куда-то отступила, и глаза прояснились. Славята с недоумением и обидой покосился на торчащие из груди расщепы стрел (две враз!) и молча повалился на по-весеннему грязную мостовую Владимира.

Стрела взвилась над городской стеной, над заборолами, с треском разгорелась и вспыхнула где-то в вышине. Мальга Левша встревоженно вскинул голову, отбрасывая с лица выбившийся из-под шапки длинный чёрный чупрун, но понять ничего не успел. Тишина окрест лопнула от многоголосого визга и гиканья, от конского ржания. Из леса за спинами невеликой Рюриковой дружины, не меньше половины которой уже втянулась в городские ворота, хлынула конница – размахивали горящими жаграми, в пламени зловеще блестел оцел копий и мечей, железные пластины и кольца нагих броней.

– Двенадцать упырей! – срывая горло, заорал Заруба, заворачивая коня. Не успел Заруба даже и за меч схватиться – стремительной гадюкой метнулась со стены с пронзительным гадючьим же шипением стрела, сшибла Зарубу с седла, покатился по земле вой, прошедший и Дикое поле, и кривские леса.

Боя не было, было избиение.

И ведь никто даже и броней-то не вздел, опричь князей! – вспыхнула в голове беглого акрита шалая мысль. – Как на гулянку шли, как по грибы!

Отчаянным рывком, уже и забыв, что когда-то плохо сидел в седле, Мальга бросил коня навстречь налетающей коннице. Неведомо чьей коннице – того, что творилось внутри городовых стен, и никого из князей ни Заруба, ни Мальга, вестимо, не видели. Припал к конской гриве, прячась от стремительных гадюк с железным жалом. Две или три стрелы с визгом рванули воздух над спиной и головой, одна зацепила широкий плащ, криво рванув его на две половины (никак срезнями садят, знали, что без доспехов! – снова подумалось отчаянно).

Сшибся грудь в грудь с окольчуженным витязем. Тот удара не ждал, шатнулся, едва не роняя из рук меч, Мальга дотянулся до него клинком, прорвался меж двух других воев и бросил коня вскачь к лесу.

Пущенная наугад в темноту стрела догнала уже у самой опушки. Конь вдруг оступился и повалился набок. Мальга едва успел выдернуть ноги из стремян, грохнулся, ломая чапыжник, перекатился и прижался к мокрой и холодной земле, к талому снегу, слушая сквозь хрип застреленного коня, не мчится ли погоня.

Погони не было, был только шум у ворот, где чужие окольчуженные вои, превосходящие числом втрое-вчетверо, рубили Рюрикову дружину. То тут, то там слышалась брань и лязг мечей, пока, наконец, его не перекрыл зычный голос со стены:

– Кидай оружие, Рюриковичи! Князья ваши в полоне давно!

Ярополк Изяславич был доволен.

Город захватили без крови – владимирцы молча стояли и смотрели, как чужая рать занимает ворота, Кром и княжий двор. Кто его знает, чей там в Киеве нынче верх, и чья власть на Руси. Не угадай – и окажешься один против всей Руси – а владимирский тысяцкий – не витязь, не гридень. Его сила и власть – от земли, от города своего. И город этот, землю эту сохранить – первое дело для боярина.

Да и Ростиславичей тоже без большой крови взяли – у самих Изяславичей не то двое, не то трое убитых, у Ростиславичей – около двух десятков.

Заботил Ярополка только старший брат.

– Чего лыбишься, как будто дочку императора огулял? – грубо процедил Мстислав в ответ на его улыбку. – До полной победы нам ещё как до Царьграда на карачках…

– Хорошо, Мстиславе, – откровенно ответил Ярополк.

– Что хорошо-то? – по-прежнему мрачно спросил Мстислав.

– Да всё хорошо, брате, – улыбнулся вдругорядь Ярополк. – Город взяли, Ростиславичей взяли. Город хороший, любо мне здесь. Отец со Святшей скоро воротятся, оборотня из Киева погоним.

Мстислав только злобно отмахнулся. Он в последнее время смотрел сущим зверем, а когда взгляд его оборачивался на пленных Ростиславичей, то в нём загоралось злорадство.

Но долго беспокоиться Ярополк не мог, и потому, когда полонённую дружину Ростиславичей повели мимо него и Мстислава, он только открыто улыбался. И улыбка не исчезла с его лица даже когда наткнулась на откровенно ненавидящий взгляд старшего Ростиславича, Рюрика. Он, Ярополк, в ответ только по-прежнему открыто улыбнулся, ничуть не провидя грядущего.

2

Вестоноша застучал в ворота Микулы на рассвете. Стыли от весеннего мороза лужи, бугрился на них лёд, и конь вестоноша, приплясывая, ломал подстылую грязь и грязный лёд подковами.

– Твердята! – крикнул вестоноша в нетерпении. – Твердята Мистишич!

– Ну чего тебе? – Твердята, ещё не понимая спросонья, что случилось, высунулся в волоковое окошко, и вестоноша, увидев друга, так и прыснул со смеху – волосы Твердяты были всклокочены, а лицо чуть припухло спросонья. – Яруне?! Чего это ты орёшь спозаранку?

– Князь и тысяцкий всю рать по тревоге кличет!

И только сейчас, протерев глаза, Твердята заметил в руках Яруна стрелу, окрашенную в багровый цвет – и древко, и оперение, и наконечник.

Вот оно что.

Война.

Но с кем?!

– Там пояснят, – грубо ответил Ярун на вопросительный взгляд друга. – Собирайся. Это тебе не перед княжьи гриднем мечом махать. Велено быть при оружии, на коне и с запасом снедным на три дня!

И, толкнув коня пятками, помчался дальше, к следующему дому.

Твердята задвинул ставень и сел на лавке. Почесал затылок, зачем-то пошевелил пальцами босой ноги, внимательно на них глядя в сумерках дымного избного тепла.

Война.

С кем?

Половцев побили черниговцы у Сновска, и надолго отбили у них охоту ходить на Русь. С греками давно уже мир – больше двадцати лет прошло с последней войны с ними.

Или?

Твердята похолодел.

С Изяславом-князем? А то с кем-то из Изяславичей?!

В Новгороде – Мстислав, в Смоленске – Ярополк. И ни один из них не смирился, хоть и обложили из мо всех сторон Всеслав со Святославом. И если Изяслав Ярославич пойдет сейчас на Киев…

То тогда ему, Твердята, придётся ратиться со своими товарищами из дружин Изяслава и его сыновей.

А против кого ж еще оборотню войско нынче собирать?!

От криков Яруна и Твердяты проснулась Бажена, села на лавке рядом, прижалась к плечу. Распущенные волосы покрыли лицо, как у русалки, но и сквозь них Твердята ощущал пристальный взгляд жены.

– Война, ладо? – тихо спросила она.

– Скорее всего, – так ничего про себя и не решив, ответил он и решительно встал с постели. – Не знаю пока. Собери чего-нибудь на стол – спешить надо.

Твердята угадал.

Княжий двор в детинце уже кипел народом – сновали туда-сюда конные, кияне и полочане вперемешку, с поварни валил столбом дым, и пахло наваристой кашей, холопы грузили на возы тюки ветряной рыбы, мешки с крупой и зерном. Где-то в углу, прижав к стене, вои таскали ключника за грудки, грозя набить морду. На ступенях высокого каменного крыльца княжьего терема полуразвалясь, сидели полоцкие гридни – Твердята заметил там и Бермяту, с которым зимой рубился на мечах на Полюдовом дворе, и Несмеяна (век бы его не видеть, этого рыжего наглеца!), и замотанного в окровавленные тряпки корсунянина Мальгу Левшу. Посреди двора, звеня мечами, выплясывали трое или четверо (Твердята не стал приглядываться) воев – рубились. Не взаболь рубились, ради забавы. С первого взгляда сразу того и не поймёшь, но как приглядишься – можно.

Твердята въехал во двор, огляделся туда и сюда, намотал плотнее повод вьючного коня на руку – не дай бог, сведут в этой толчее. Разглядел на заднем дворе своих, высмотрел среди них Нелюба, протолкался, пару раз едва не пустив в ход плеть, и оказался рядом с другом.

– Ну, чего там? – спросил хмуро вместо приветствия.

Нелюб в ответ только длинно и заковыристо выругался и махнул рукой – не спрашивай, мол. Но тут же и рассказал.

Примчался вчера на загнанном коне Мальга Левша и принес злые вести. Впрочем, злые ли? Для кого как.

Дружина Рюрика Ростиславича, отпущенного Всеславом на Волынь, разбита Ярополком смоленским. На Волыни и разбита. Спасся только Мальга. Рюрик с братьями опять пропал в плен. Из ляхов идёт Изяслав, с ним сам князь Болеслав Смелый с полками. Вот полочанин и собирает рать.

Твердята шёпотом процедил несколько ругательств, сжимая рукоять плети. Окажись поблизости кто-нибудь, опричь друга – так и перетянул бы плетью вмах, не глядя кто перед ним – хоть холоп, хоть смерд, хоть вой, хоть гридень даже.

А чего ты ждал, Твердято? А то не ясно было, что Изяслав не отступится? И что после того, как Всеслава на престол посадили, обязательно придется с Изяславом воевать?!

Вой закусил губу.

Добро бы с Ярополком или Мстиславом биться, там смоляне да новогородцы, или с кем из младших Ярославичей. Но в Изяславлей дружине – свои. Те, с кем живёшь плетень о плетень, с кем вместе выгоняешь коров пастись, с кем ходишь по грибы и рыбу ловить. А сама главное – те, с кем приходилось одним щитом от вражьих стрел укрываться, на одно седло голову мостить, с одного прута грядину таскать да из одного котла кашу метать. А то и чем войское счастье не шутит – с кем друг другу приходилось жизнь спасать.

С ними – биться?!

Как?!

Твердята помотал головой, отгоняя надвигающуюся дичь.

– Что делать думаешь? – спросил свистящим шёпотом.

Нелюб потерянно пожал плечами и промолчал.

Биться со своими не хотелось и ему.

– Ладно, – зловеще протянул Твердята. – Там посмотрим.

Скоро кликнули всех, кто есть и велели выступать за городские стены, к Лядским воротам – там собиралась вся городовая рать.

Когда выезжали из детинца, на Боричевом взвозе Твердята опять увидел Несмеяна. И Любаву. Рыжий полочанин сидел на коне, наклоняясь с седла, а тётка стояла, уцепившись за стремя и вся как-то вытянувшись вверх, словно хотела дотянуться до полочанина или взобраться к нему на седло.

Твердята скрипнул зубами и отвернулся – не хватало ещё таращиться на это позорище рода!

Ну, Несмеян, ну, Рыжий!

Народу у Лядских ворот скопилось неожиданно много. Тут около Твердяты оказались вои из его десятка, и Ярун протолкался ближе – видно, всех объехал и поднял, и стрелу красную сдал тысяцкому. Встретились с Твердятой взглядами и разом поняли друг друга.

Выехал к рати, которая пока что была больше похожа на толпу, тысяцкий. Не Коснятин, вестимо – Гудой. Из тех, что в порубе при Изяславе сидел, из тех кого диковечье прошлогоднее волей одарило. Из тех бояр, что на сторону Всеслава стали. Арианин, такой же, как и Твердята, как и его дед Микула.

Хмуро оглядел рать и что-то негромко велел стоящим рядом воям. Те помчались в разные стороны, а Гудой, не дожидаясь их возвращения, тронул коня. Скоро заорали воеводы, сотские и десятские и полк зашевелилось и двинулся с места.

Уже в пути выяснилось – идут в Белгород. Услышав эту новость, Твердята удовлетворённо поджал губы.

До Белгорода добрались к сумеркам. Ставили шатры, рубили валежник. Скоро потянулись дымы от костров. На первый взгляд, полк Гудоя был не больше трёх сотен. Говорили, что Всеслав назначил Белгород местом сбора всего войска. Стало быть, стоять будут не меньше седмицы – пока со всей Русской земли полки соберутся.

Да и как ещё собираться будут. И будут ли.

Твердята подкинул в костёр корявый обрубок валежины, взвились искры, повалил дым, обрадовано затрещал огонь. Тянуло запахом каши из котлов.

– Что молчишь, Твердято? – подавленно спросил Ярун. Воровато оглянулся, вытащил откуда-то из-за спины невеликий (на полведра) бочонок и выбил одним ударом пробку. Запахло пивом.

– Ишь, раздобыл уже где-то, – насмешливо и с уважением хмыкнул Нелюб. Ярун умел в любом месте устроиться хорошо и быть с прибытком.

– А у меня тут в Белгороде кум служит в городовом полку, – пояснил Ярун, отрываясь от бочонка. Облизнулся и передал бочонок Нелюбу. – Я с ним уже повидался.

Он опять глянул на Твердяту – тот средь них троих всегда был заводилой.

– Молчишь?

– Не знаю, как сказать правильно, – ответил Твердята, глядя в огонь, где родились темные искры, а рыжие языки пламени жадно облизывали валежник. Помолчал и сказал, видно найдя наконец нужные слова. – Я против своего князя меч не подниму.

Чужих у их костра не было – они трое, да ближний десяток, над которым Твердята был старшим – и в каждом в своём десятке был уверен.

Бочонок пошёл по кругу.

– Стало быть, сперва на вече орали «Поди, княже, прочь!» да «Волим Всеслава!» – скривился Нелюб, словно пива прокисшего хлебнул. – А теперь что?

– Я – не орал, – холодно бросил Твердята. В день диковечья он и впрямь отлеживался в жару – рана от половецкой сабли кровила и гноила, невесть было и выживет ли, а Бажена металась от одной знахарки к другой.

– Да и мы много не хотели, – печально сказал Ярун. – Оружия просили, чтоб с половцами биться. А оно вон как повернуло.

– Это полочане всё, – кивнул Нелюб. Твердята скрипнул зубами, вспомнив Любаву и её любовника-полочанина, Несмеяна Рыжего. – Они да чернь городовая, потная, мастеровщина да землеробы-навозники…

Десяток жадно внимал.

– И многие так говорят, – словно о незначимом бросил Ярун. – Во всей городовой рати…

– С многими ль говорил-то? – поморщился Твердята, который не любил сплетен и поспешных решений, когда свои желания выдают за то, что есть.

– Да почитай, с десятками полутора, – не смутился Ярун снова отпив из дошедшего до него бочонка. Передал его дальше, сплюнул попавшую в рот вощину – пиво было настояно на меду. – И всё так же говорят, что вокруг них никто с Изяславом ратиться не хочет. И кум мой, белогородец, то же самое говорит. А он в белогородском полку не последний человек.

– Вот, значит, как, – протянул Твердята и вдруг решительно стукнул кулаком по колену. – Вот что, други… Не хотим, стало быть, и не будем!

– А... как? – непонимающе произнёс Нелюб. – Коль Всеслав прикажет? Он всё ж таки князь!

– А мы его самого… – Твердята помедлил и решился. – Мы его самого Изяславу головой выдадим, вот что!

Сказал – и у самого дух захватило от сказанного. Князя! Потомка богов!

Того, кого вече избрало!

– А дружина его?! Полочане?! – возразил было Ярун. Но Твердяту уже несло, он уже решился, и теперь ему всё казалось по плечу, и любые препоны одолимы.

– Я с боярином поговорю, – решительно сказал он. – Сейчас и поговорю, незачем откладывать. А ты, Яруне, завтра встреться со своим кумом, с ним переговори. Сведи меня с ним.

Так и решилось дело.

А только не будь той связи Несмеяна с тёткой Любавой, вряд ли бы Твердята так ненавидел полочан, и вряд ли бы так легко решился на измену Всеславу.

Войско стояло у Белгорода уже третий день. Прибывало медленно.

Полюд хмуро оглядел раскинувшийся около городских стен стан. Небось и печенеги семьдесят лет назад тоже здесь стояли, – подумалось непонятно к чему. Вой прикусил губу, гневаясь сам на себя за пустые мысли. Потеребил дарёную Всеславом гривну, словно у неё совета просил. А то и вовсе приказания.

Что ж делать-то?

Из городских ворот вырвались несколько всадников. Рысью пронеслись вдоль вала и рва, словно состязались – кто быстрее.

Может и состязались.

Полочане.

Ближняя дружина Всеслава, вся из полочан, стояла в граде. Полюд невольно одобрил замысел Твердяты – то, что он задумал, и вправду могло получиться, если белогородцы помогут.

А белогородцы помогут.

Полюд сжал зубы. Въяве вспомнилось лицо Всеслава, твердое, будто высеченное из камня или морёного дуба. И слова: «Носи с честью эту гривну, Полюд, сын Гордея. Служи честно и не посрами оружия своего».

Не посрами оружия своего, – эхом отдалось в ушах.

Полочане снова пронеслись мимо Полюда и скрылись в воротах. Только один из всадников поворотил коня и поехал в стан войска. Он проехал всего в паре сажен от Полюда, сидевшего на пригорке около рва, и Полюд узнал Колюту. Того гридня, которого многие в Киеве до диковечья знали, как калику. Теперь-то было ясно, что это за калика такой целые годы бродил по Киеву и Русской земле.

А ведь он должен что-то подозревать, – вдруг суматошно подумал Полюд. Он бездумно гладил рукой прошлогоднюю сухую траву, и при мысли о Колюте пальцы словно сами сжались в кулак, вырвав комок травы с корнями. – А не намекнуть ли ему?! Он должен понять сразу!

Полюд невидяще уставился прямо перед собой.

Сказать?

И предать товарищей, которые доверились ему?! Ведь тогда Колюта и Всеслав их казнят! Должны казнить, как иначе?!

Или – не сказать?!

И предать Всеслава, князя под рукой которого бился с половцами и ходил к Лукоморью, того, за кого сам кричал на вече осенью? Того, кто награждал его гривной за храбрость и велел не посрамить оружия.

Как быть, чтобы совесть смолчала?

Не в добрый час Нелюб решил ему рассказать про замысел Твердяты!

Так ничего и не решив, Полюд медленно поднялся с земли, бросил вырванный кусок дёрна и двинулся следом за Колютой.

И почти тут же его охватила решимость.

Скажу!

Скажу, что замышляется, но не скажу – кто! Не хватало ещё на товарищей своих доносить, хоть и самому Всеславу Брячиславичу.

Шаг Полюда становился всё твёрже и быстрее.

3

Жаворонок неумолчно звенел над полем. Дрожал влажный тёплый воздух на едва тронутой бороздой, пахло весенней свежестью и неизжитой ещё зимней прелью. А с севера, от низко нависших над окоёмом свинцовых туч, ощутимо тянуло холодом – ветер порывами доносил свежесть.

Грозы бы не было, – подумал черноволосый Мальга, хмуро поводя взглядом по растянувшейся на трёх дорогах киевской рати. Взблёскивали надраенные до слюдяного блеска наконечники копий, сотрясая землю топотом, проносились толпы конницы, стремительно пролетали конные гонцы, и плащи, словно вороновы крылья, вились за их плечами. Мальга нашёл взглядом невеликую кучку верховых, безошибочно выделил среди них князя Всеслава.

Когда седмицу тому он доскакал до Киева на украденном в придорожной веси коне, Всеслав от принесённой Мальгой вести заметно изменился в лице. Вот и пришла гроза, которой он ждал с самого новогодья, с Корочуна, да всё никак не мог дождаться. А всё одно пришла внезапно. И то сказать, повезло Мальге, что сумел бежать, а то и доселе бы в Киеве не знали про то, что Изяслав на Киев идёт.

К чести Всеслава сказать, великий князь ничуть не растерялся – немедленно отправил сотню конных на закат – проследить за передвижениями Изяславичей. От них и проведали в Киеве о том, что Изяслав Ярославич и Болеслав Смелый с ратью перешли Горбы и уже заняли захваченный двумя молодыми Изяславичами Владимир, охапили всю Волынь и идут к Киеву.

Всеслав тех вестей ждал – гонцы уже неслись по всей Русской земле, созывая рать на подмогу новому великому князю. И вот тут…

Люди шли неохотно.

Навыкли кияне и жители всей Русской земли служить Ярославичам, хоть и выгнали осенью Изяслава, а ныне затылки чесали – а не поспешили ли? Известно, русский человек задним умом крепок…

Однако худо ль, хорошо ль, а насобирал Всеслав не менее двух тысяч рати, пеших и конных, вместе со своей четырёхсотенной дружиной из старых полочан и новых киян. С теми полками и шёл сейчас навстречь ляхам и Изяславу, рассчитывая, впрочем, по дороге добрать и ещё воев. Да и догнать должно было не менее трёх-четырёх сотен. По словам видоков, Изяслав и Болеслав вели не меньше трёх тысяч воев, но Всеслав надеялся на поддержку Русской земли и на то, что братья Изяслава, Святослав и Всеволод, не вступят за своего незадачливого старшего брата. И на то, и на другое, впрочем, надежда была слабая. Но всё ж таки была.

Под белогородскими стенами – неумолчный гомон. Всеславля рать раскинула стан около самого рва, не вместившись в стены города, помнившего ещё Владимира Святославича и печенежьи набеги. Это здесь, в Белогороде, не сумев дождаться помощи от скрывшегося где-то на севере великого князя, бояре и посадские старейшины обманули печенежьих послов, накормив их из колодца киселём и напоив сытой.

Небось по всему городу на яства мёд да овёс собирали, – хмуро подумал Всеслав. Быль про белогородские колодцы он ведал с детства, от своего пестуна ещё. Ныне в гриднице Белгорода, в покоях великого князя, белогородская господа чествовала его, полоцкого оборотня, человека в Киевской земле изначально чужого.

Всеслав опять хмуро усмехнулся, подошёл к затворённому окну, помедлил мгновение, взаболь раздумывая, не кликнуть ли слугу – претит видишь ли, княжьему достоинству самому окна отворять, но, поморщась, сам поднял искусно собранную из цветных кусков слюды оконницу. С детства не терпел услужливой помощи чужих рук, лебезящей речи холопей, заискивающей суеты слуг…

Со двора потянуло весенним запахом талого снега, сырой земли, холодно пахнуло сыростью с Ирпеня, дымом костров. Волной долетел гомон рати, ржание коней, звяк железа. Где-то тянули заунывную песню, где-то весело плясали у костра, задорно гикая при каждом прыжке. Великокняжий терем в Белгороде стоял недалеко от городовой стены, и весь шум и все запахи полевого стана Всеславлей рати долетали до горницы.

Великий князь облокотился на подокнник, подпёр подбородок ладонью, глубоко утопив руку в густой бороде. Слушал песню, почти не слыша слов, только голос, высокий и тонкий, почти девичий, хмурился, кусал губу.

Ему не нравилась эта война. Вот спроси сейчас кто-нибудь из приближённых, тот же Несмеян, а то и сам пестун Брень, с чего хмур Всеслав Брячиславич – и не сможет ответить великий князь. А только гложет душу что-то неотвязное, словно что-то нехорошее вещует сердце.

Всеслав привык верить своим предчувствиям, как дурным, так и добрым. Не раз бывало так, что доверялся не разуму, а чувству – и выигрывал, побеждал.

Неслышно отворилась дверь за спиной, слуга – не свой, полочанин, и даже не киянин, здешний, белогородец, сторожко косясь на великого князя, почти беззвучно проскользнул в покой, быстро высек огонь, бряцая кресалом, запалил свечи в настенных светцах, неодобрительно покосился на отворённое князем окно, но замечание сделать не осмелился. Ещё чего не хватало, молча сказал себе Всеслав с ядом – чтобы здешний слуга да что-то осмелился указать великому князю. Да какому великому князю – северному оборотню, язычнику, чародею.

О том, что про него в Русской земле идёт слава чуть ли не колдуна, Всеслав отлично знал. Знал и слухов пресекать не собирался. Пусть их. Простонародью всегда нужно от правителя что-то необычное, вот и выдумывают, кто во что горазд. Кто-то князю сверхъестественную мужскую силу припишет, да женолюбие беспредельное, как прадеду Владимиру Святославичу, а кто – колдовство да оборотничество. А кто – кровожадность и жестокость. Как говорят в народе – у кого что болит. Тем паче, что прадед и впрямь был гораздо охоч до баб, а его, Всеслава, и вправду обычным человеком не назовёшь. А кое-кто за спиной ядовито шипит – и вовсе человеком назвать нельзя.

Дверь за спиной широко распахнулась, стукнули сапоги, метнулся по гриднице сквозняк, гася трепетные языки пламени. Всеслав резко оборотился, невольно хватаясь рукой за пояс, рядом с рукоятью меча – четырнадцать месяцев плена не дались князю даром, приучив всё время быть настороже.

В покой шумно ввалились трое гридней – Мальга, Несмеян и Колюта, внешне вроде бы беззаботно-весёлые, но Всеслав мгновенно уловил озабоченность на и без того вечно хмуром лице рыжего Несмеяна, и сухо сжатые губы Колюты, своего вернейшего человека в Киеве в прежние годы. Спокойствие и равнодушие настолько срослись с былым гриднем князя Судислава, который столько лет в Киеве прикидывался то ль каликой, то ль скоморохом, что только по таким вот мелким приметам и можно было угадать его обеспокоенность.

Гридни шумно рассаживались по лавкам в покое, дожидаясь, пока слуга не зажжёт свечи на светцах вновь. И только когда за ним захлопнулась дверь, их беззаботность и веселье как рукой сняло. Несмеян рывком оказался у двери, проверил плотно ли она закрыта, оборотился и кивнул.

– Беда, Всеславе Брячиславич! – хмуро сказал Колюта, подбираясь, словно перед прыжком. – Заговор в войске!

Когда Колюта смолк, в гриднице упала тяжёлая вязкая тишина. Всеслав вновь отворотился к окну, лихорадочно обдумывая то, что услышал.

Вои из городовой рати Белгорода, отчаюги и оторвиголовы, навыкшие воевать, собаку съевшие на скоротечных стычках со степняками, во главе с самим городовым воеводой готовятся его схватить.

Он собирался включить белогородскую городовую рать в своё войско.

В его собственной рати тоже невестимо какое количество сторонников Изяслава.

Он сунулся головой прямо в мышеловку. Тут, в Белгороде, с ним только его полоцкая дружина, да и то не вся – сотни полторы воев. Остальные там, за городом, с ратью. А в самом Белгороде – не меньше четырёх сотен вооружённых до зубов воев.

Что делать теперь?

Мысли неслись сквозь голову лихорадочным мутным потоком, вспыхивали яркими зарницами в синих сумерках, которые, казалось, вползли со двора через отворённое окно и заполнили гридницу тягучей вязкой пеленой.

Сделать вид, что ничего не случилось? И что потом? Белогородцы нападут – возможно и сегодня ночью, а дружина не будет ничего знать. Перережут сонных, а в войске за стенами перебьют остальных полочан – невестимо, сколько там Изяславичей. Может, сотня, может две, а может и тысячи полторы. А может и вся рать – Всеслав нисколько не обольщался. И будут радостно ждать Изяслава, а его, Всеслава голову подарят новому (то есть, старому) великому князю. Или живьём в путах отдадут. Только навряд ли теперь Изяслав его пощадит – знает уже, что он, полочанин и из-под семи запоров вывернуться сможет, не нынче, так через год.

Насторожить дружину, не спать ночь, ждать нападения? А его не будет, белогородцы выступят с ним вместе на Изяслава и в разгар боя переметнутся. А с ними и невестимое количество киевских воев. И тогда воистину только смерть в бою, и прощай дело всей жизни.

Переждать с оружием в руках, пойти в поход, но не брать белогородцев? Да кто ж им помешает пойти следом и в решающий миг ударить в спину? Те же яйца, только сбоку.

Поднять дружину по тревоге? Пожалуй, они смогут одолеть белогородцев, и даже овладеть городом. А потом? Сидеть, как крыса в норе, окружённым киевской ратью и дожидать прихода Изяслава с ляхами? Чем лучше?

Начать розыск немедленно, сейчас?! Расколоть рать перед самым сражением? Изяслав не сегодня-завтра будет здесь – и что? Он, Всеслав, будет искать врага в собственной рати перед лицом врага?!

Князь до треска в суставах сжал кулаки, стукнул по подоконнику, давая выход гневу. Где-то в глубине души зарождался неудержимый вой прапредка Велеса, тоскливый и гневный вой волка-вожака, готовый в любой миг вырваться наружу и заполнить рубленый белогородский терем.

– Рассчитывать мы можем только на полочан, – задумчиво сказал Мальга, крутя отросшие наконец длинные чёрные усы.

– Да как?! – возмутился Несмеян, вскочив на ноги и возбуждённо бросаясь из угла в угол. – Ведь кияне ж сами поставили Всеслава Брячиславича князем! Сами! А теперь!

Мальга усмехнулся, отворачиваясь. Несмеян словно забыл о том, что он сам делал в Киеве почти полгода, и какой была его доля в том, что кияне сами посадили на престол Всеслава, вытянув его из подземного узилища. А Колюта поглядел на рыжего гридня… с жалостью, что ли?

– Сами, Несмеяне, то верно, – усмехнулся он. – А только ты вот про что забыл – тогда на площади у Горы, какие кияне за Всеслава Брячиславича ратовали? Градские простые, чёрный люд, посадские! А в рати ныне кто? Вои! Служилый люд, который привык от Изяслава кормиться, от его щедрот. Да от Ярослава Владимирича до того. Мы для них находники пришлые, полочане, оборотни северные!

Сам того не зная, Колюта повторял сейчас мысли своего князя. Да и не диво то было Всеславу – не зря Колюта столько лет ему верно служил, знал своего князя хорошо. Да и в киевских делах плавал как рыба в воде.

– Помогли мы им половцев отогнать – и добро. И то в половецком разгроме Святослава черниговского большая доля-то была. А мы хоть и до Донца самого за половцами сходили и до Тьмуторокани, да только прибыток киевский невелик с того был. А ныне их князь идёт, привычный, и сдюжим ли мы против Изяслава – откуда им знать…

Задумчивый голос Колюты выводил из себя скрипучей уверенностью, но князь знал – гридень прав. И к тому же теперь невестимо – а не идут ли следом за его войском младшие Ярославичи, готовясь ударить тоже?

Всеслав вдруг понял, что им овладевает страх. Постыдный страх, недостойный потомка Велеса, потомка Дажьбога. Проклятое наследство рабичича… если бы Всеслав мог, он калёным железом вытравил бы из своих жил кровь прадеда, надругавшегося над прабабкой. Ещё мгновение – и этот страх вырвется наружу… и тогда он, Всеслав, сделает что-нибудь такое… чего потом будет стыдиться до конца своих дней… если хватит малодушия после такого жить дальше.

– Бежать надо, Всеславе Брячиславич, – почти неслышно сказал Мальга, глядя в сторону.

– Чего?! – мгновенно рассвирепел князь, чувствуя с облегчением, как волна гнева давит страх, который подленько поджав хвост, уполз в самый дальний уголок души и затаился там, тоненько проскуливая. – Бежать?! Мне?! Ты, ромейская твоя душа!..

Он осёкся, остановленный холодной улыбкой Мальги. Понял, что ещё чуть – и переступит черту, после которой вернейшие гридни бросают своего господина и уходят… не к врагу, нет. Просто уходят.

И гнев отступил тоже, следом за страхом. Остался только холодный рассудок.

– Прости, – хрипло пробормотал Всеслав, отводя глаза. Князь извинился перед гриднем, и гридень только кивнул, приняв это как должное.

А великий князь, меж тем, понимал, что другого выхода у него и нет – надо именно бежать. Бежать, покинув киян, поверивших ему, Всеславу, на произвол судьбы и Изяслава (а произвол будет – ибо горе побеждённым!), бежать, распрощавшись с надеждой закрепить за собой и своими потомками великий стол, бежать, покинув надежду на восстановление веры предков и хорошо, если не навсегда покинув…

Ну нет!

Мы ещё покусаемся! – скривила лицо Всеслава злая усмешка, предвещая Ярославичам и их потомкам невесёлые и тревожные дни. Мы ещё увидим, кому боги ворожили… Не куковала ещё кукушка Всеславу Брячиславичу на сухом дереве.

– Мальга! – отрывистые слова трескуче сыпались, висли в густом влажном воздухе. – Скачи в стан, к воеводе Бреню, прикажи – пусть к воротам городским идёт во всей силе! Только с полочанами идёт, да с теми кому верит не меньше, чем себе!

Мальга коротко кивнул смоляным чупруном и нахлобучил на голову любимый кожаный шелом, взятый на бою где-то между Доном и Тереком.

– Колюта, поскачешь в Киев, проверишь, что там творится. Возьми десяток людей из своих, тех, кто в Киеве, как ты, прижился. Коль чего, шли гонцов.

Колюта, мгновенно поняв, просветлел равнодушным лицом и бросил только в ответ:

– Мне и пятерых достанет, княже…

– Несмеяне, подымай дружину, тех, кто в городе. Седлай!

– Сделаю, княже!

Все трое мгновенно выскочили за дверь и без особого шума ринули вниз по лестнице.

Рвались из города в лязге сбруи и клинков, в свисте стрел и в разбойничьем посвисте всадников. Стрелы летели из-за каждого угла, сшибали верховых, из темноты выныривали небольшие кучки оружных воев, заполошно несущихся к терему – кто-то из заговорщиков понял, что Всеславу всё известно.

До ворот доскакало ладно если половина полочан, изначально расположившихся в Белгороде вместе с князем.

Ну, если ворота заперты!.. – стискивая зубы, отчаянно подумал Всеслав, толкая каблуками в бока Воронка. – Ну же!

Но Брень успел. Он успел, старый воевода, пестун Всеслава, мгновенно с полуслова поняв бессвязную речь задыхающегося от спешки приблудного ромейского воя. Понял, поднял дружину и успел внезапным броском захватить ворота как раз перед тем, как городовые вои, упреждённые кем-то из воеводской прислуги, собирались их затворить.

Бросок полочан был стремителен и неудержим. Всадники ворвались в отверстый зев ворот, крутя вокруг себя мечами и кистенями, двое-трое градских покатились по земле, захлёбываясь кровью и ничего не понимая – с чего, зачем?! И почти тут же к воротам из полутьмы улиц вынесло и Всеслава с его людьми, всполошённых и окровавленных.

Белгород притих, словно оглушённый зверь, зато в стане войска нарастал шум.

– Уходить надо, – бросил Брень, вприщур глядя на сполохи в стане – метались жагры, блестело в пламени начищенное железо.

Дружина стронулась, сотрясая землю конским топотом, и исчезла в сгущающихся синих сумерках.

4

Полюд добрёл до своего места на стану уже в сумерках. Войско шумело вокруг. Он остановился, бездумно глянул туда-сюда, словно не зная, за что взяться, шевельнул седло, которое на ночлегах обычно клал себе под голову, сел на него, скрестив ноги и уставился в едва тлеющий костёр.

Колюта на его слова почти и не обратил внимания – дослушал, кивнул и тут же отошёл а сторону, по своим делам – его ждал воевода Брень. А ведь надо было очертя голову мчаться с вестями о заговоре князю! Ему наплевать на киян! И ему, и всем полочанам, правильно Твердята и его друзья говорят!

Полюд закусил губу. Обида грызла, словно мальчишку. Обида на глупость и небрежение княжьего гридня.

Или… не глупость?

Полюд замер на месте, не донеся до огня сухую ветку.

Или… это он нарочно?!

Дурак ты, Полюде…

Полюд бросил-таки ветку в костёр.

А Колюта-то умнее тебя, не зря столько лет в Киеве под чужим обличьем прожил! Да и до того. А ты разобиделся, – ишь, не послушали его как надо! Да всё Колюта понял как надо! И сделает всё, как надо!

Глуп тот, кто узнав ТАКИЕ вести, сразу напоказ бросается к господину. Так можно сразу насторожить заговорщиков. Да и ему, Полюду, тогда несдобровать. А ну как следили за ним или просто видели, как он к гридню подходил? Метнись Колюта к князю, вмиг всё поймут Твердята и другие заговорщики.

Да они и так всё поймут, – похолодев, понял вдруг Полюд. – Долго ль сложить два и два, если князь и его люди начнут сыскивать измену? Если и впрямь видели его.

А и видели ж! Сколько народу вокруг стояло и толклось, пока он с Колютой говорил. Слышать-то, вестимо, никто не слышал, да только и того хватит, что видели.

Не начнут, – тут же возразил себе Полюд. – Он же гридню ни одного имени не назвал. Не хотел, чтобы Всеслав кровь киян проливал на самом пороге войны, сказал, что слышал точно, а имён не знает. Кого княжьи хватать-то будут?

Так это ещё хуже, – понял вдруг Полюд. – Тогда им всё равно придется воевать! И кровь всё равно прольётся!

Куда ни кинь, всюду клин.

И биться не хочется, хоть против Изяслава, хоть против заговорщиков, хоть против Всеслава.

Бежать, – внезапно понял Полюд.

Сейчас же. Как стемнеет!

Он мягко поднялся с седла, словно что-то вспомнив. Подошёл к тюку с войским припасом, затянул горловину мешка. Хоть его с собой прихватить, да коня вьючного! Вестимо, все кормы, что взял с собой в поход, придется тут бросить – и ветряную рыбу, и толокно, и крупу, и сухари. Если сейчас начнёшь это всё вьючить, ОНИ враз всё поймут, и тогда точно не жить. А потом будет некогда.

А ведь и в Киеве после того не жить, – понял Полюд и закусил в отчаянии губу. – Стало бы, сразу же и дальше бежать надо, прочь из Киева. Лучше всего – к Святославу Изяславичу, в Чернигов – и недалеко, и надёжно.

Весенняя ночь темна, тиха и холодна. Никакой из весенних месяцев так не тосклив и не бесприютен по ночам, как березень. Зелень ещё не проклюнулась, земля сыра и холодна, соловьи не начали свои звонкие ночные песни. Только шумит вода в проснувшихся ручьях, подмывая остатки снега, да лают в вёсках собаки.

Собаки лаяли и в Белгороде, чуя чужаков – киян и полочан. В городе было темно – только в воротах, где стояли дозоры, горели смоляным дымом берестяные жагры, и блестело, издалека видное, железо шеломов и кольчуг.

Ярун повёл головой, разминая затёкшую шею, потоптался, сменяя опорную ногу, оперся на копьё. Если воевода его в таком виде застанет, то будет крик. Не положено.

А и пусть себе орёт, – с внезапно прорвавшейся злобой подумал Ярун. – Хоть Кудрой Селянич, хоть и сам тысяцкий Гудой! Тоже ещё нашлась чадь нарочитая!

Подумал и сам себе подивился – с чего бы такая злость-то?

А вот всё с того же.

Яруну было, по большому счёту, всё равно, кто из князей сидит на престоле в Киеве – Изяслав, так Изяслав, Всеслав, так Всеслав. Придёт время Святослава или Всеволода – их кликнем князьями. Это Твердята злобится на полочан, так оно и понятно – невестимо ещё, как бы он, Ярун, злобился, кабы его тётка всего через три месяца после гибели мужа с полочанином спуталась. А так… Ярославичи ли киевские или Изяславичи полоцкие – не всё ль равно.

Да и к заговору он, Ярун, пристал больше-то из-за Твердяты – так уж средь них троих повелось – куда двое, туда и третий. Хотя всё чаще было иначе: куда Твердята – туда и Ярун с Нелюбом. Вот и ввязались в то, что им не по уму.

Случилось всё совсем не так, как Ярун думал. Поговорил он с белогородским кумом, тот со своим воеводой, а Твердята с боярином Кудроем, стакнулись бояре между собой и стали сами с другими сговариваться. Они, Ярун и Твердята, всё придумали, они НАЧАЛИ, а теперь эти вятшие сами всем распоряжаются. И коли дело выгорит, кого Изяслав Ярославич в первую очередь наградит?

Правильно, их, вятших и наградит. А про них вряд ли кто и вспомнит. Добро если гривну на гульбу дадут, одну на всех. А то ведь могут и иное вспомнить – кто громче всех на вече кричал? Ярун. Кто у Коснятина оружие требовал? Ярун. Кто кричал «Волим Всеслава Брячиславича!»? Нелюб.

Добро Твердяте, он в это время в жару метался, саблей половецкой порубленный. Очнулся, а в городе уже иной князь, иная власть. Оправился – а князь Всеслав уже и из похода в Дикое Поле воротился, из Тьмуторокани. Ни дня ни часа Всеславу не служил и на вече за него не кричал. Ему и изменить Всеславу легче. А они, Ярун да Нелюб – ходили. И на вече кричали, да… от обиды за него же, Твердяту раненого и кричали.

От ворот вдруг послышался какой-то шум. Конский топот и звонкий выкрик. Ярун поднял голову, вгляделся. Из ворот вылетели сразу два всадника, один поворотил на восток, в сторону Киева и пропал в темноте. Второй же, наоборот, помчался в стан войска, невидимый в сумраке. Скакал прямо на Яруна и, когда он приблизился вплотную, вой выкрикнул, хватаясь за копьё:

– Кто идёт?!

– Я иду! – гаркнул тот, не замедляя бега коня, и Ярун узнал Колюту, ближнего Всеславу полоцкого гридня. Того, которого он давно знал как калику. Колюта промчался мимо и пропал в темноте.

Чего это Всеславли люди всполошились среди ночи?! – встревоженно подумал Ярун. А не почуяли ли что? Ведь сегодня же! – вспомнил вдруг Ярун. – Сегодня они хотят Всеслава схватить. Хотят-то хотят, а вот что выйдет у них…

В ночи глухо затопотали кони, и Ярун, насторожась, подхватился. Наставил в темноту копьё и крикнул:

– Кто идёт?!

– Свои, Яруне, – отозвались из темноты.

Кудрой Селянич, старший над их сотней, ставленный ещё Коснятином (Всеслав и Гудой не стали менять старших над полками, посчитали ненужным).

Ярун успокоился, снова поставил копьё на землю остриём вверх, но опираться уже не стал, просто придерживал рукой. Не стоило, а самом деле, нарываться на лишнюю ссору с боярином – Кудроя знали как злопамятного и мстительного.

Из темноты выплыла конская морда, вторая, третья. С боярином было с десяток воев, своих, киян, все в оружии. Сегодня! – опять вспомнил Ярун и затосковал.

– Всё тихо? – спросил боярин, чуть наклонясь с коня, так, что его лицо под низко натянутым стёганым шеломом оказалось совсем близко от лица Яруна – вой даже в темноте ясно мог разглядеть длинные вислые усы Кудроя, короткую бородку, выпяченную вперёд – подвязанная павороза подпирала её снизу.

– Тихо всё, господине, – так же тихо, почти неслышно ответил Ярун. – Только вот чего-то двое…

Он не договорил.

В городе заливисто и весело заорал петух, потом второй – покатилась весёлая перекличка. И почти тут же в крепости вдруг взревели трубы, глуша петушиные крики. И мгновенно им отозвались трубы в стане полоцкой дружины.

– Измена! – переменившись в лице, пробормотал боярин, выпрямляясь в седле. – Скорее! Ярун! С нами!

Кто-то из его дружины бросил Яруну поводья, боярин вздыбил коня, мгновенно развернув его на задних ногах мордой к воротам Белгорода. Ярун отбросил копьё (потом успеется поднять, а скрадут, так князь при удаче новое выдаст!), сунул носок сапога а стремя и взлетел в седло.

Дружина Кудроя рванулась сквозь ночь, грохоча коваными копытами.

Когда в Белгороде затрубили трубы, и дружина Всеслава, до того вроде бы мирно спавшая, вдруг полохнулась, а ночь наполнилась топотом копыт и лязгом оружия, Твердята вмиг понял – предали!

Метнулся от своего места, откинув рядно, тут же схватился за топор – войская привычка. Хоть и не в дружине служит, а не раз в походах бывал уже, врасплох не застанешь. Обуться не успел, а потом стало не до того, так и метался босиком – сапоги остались где-то около погасшего кострища, кругом галдели и метались люди, суматошно хватаясь то за одно, то за другое, а из темноты уже выпирала какая-то темная груда, храпя конскими мордами, звеня железом и ругаясь матом.

Всеславля дружина пошла на прорыв.

Прочь!

Твердяту ударили конской грудью, сшибли с ног, кованые копыта полоцких коней били в талую весеннюю землю совсем рядом (только не по голове, не по голове! – пищал внутри кто-то жалкий, сжавшись в комок и обхватив голову руками). Мелькнуло в пляшущем свете жагры злобно перекошенное лицо воеводы Бреня, пронеслись темные тени полоцких воев.

Закусил губу от отчаяния, Твердята извернулся, уходя от ударов конских копыт, перевернулся через голову, поднялся, опираясь на топор, и засвистел – длинно и переливчато. И как был, босой, в одной рубахе и портах, не переставая свистеть, бросился напересечку полочанам.

Несмеян!

Где Рыжий?!

Больше всего на свете хотел сейчас Твердята добраться до горла рыжего полоцкого гридня, помстить за позор семьи!

Вынесло навстречу всадника на гнедом (в темноте он казался черным и только по огненным отблеском на гладкой шкуре можно было разглядеть рыжину) коне, мелькнули знакомые чёрные перья на шеломе.

Бермята!

Сын полоцкого тысяцкого, с которым зимой спор так и не окончился!

– Ин, ладно, хоть твоей кровушки увижу! – буркнул киянин, вздевая топор. Стремительно взлетело отточенное железо на добротном древке, целя в грудь конному.

Но почти тут же взметнулся тяжёлый, выточенный из матёрого лосиного рога, кистень на длинном ремне, гулко ударило в голову, ноги Твердяты подкосились и он рухнул в траву навзничь.

На свист Твердяты вмиг откликнулись со всех сторон свои, кияне. Бежали кто в чем, кто успел схватить оружие, кто нет, почти все были без доспехов. Поспешно раздуваемые кем-то, вспыхнули костры, осветили темноту, но полоцкая конница уже умчалась к Белгороду, и сейчас от городских ворот слышались вопли, ржание и звон оружия – полочане били воротную стражу.

Нелюб помчался уже в кольчуге и верхом. Прыгнул с седла наземь, подхватил друга под голову, приподнял. Глаза Твердяты закатилось, на губах пузырилась пена – знатно приложили друга кистенем, добро, в висок не угодили!

Подъехал боярин Кудрой Селянич с невеликой дружиной, поглядел с седла, не нагибаясь, вприщур, словно на диковинку какую, махнул рукой:

– Пригляди за ним, Нелюбе! А нам дело сделать надо!

Дружина ринулась к воротам следом за полочанами, махнув друзьям рукой промчался с ней вместе и Ярун. Ещё не поздно было всё исправить и схватить оборотня в городе, на улицах, где за каждым плетнём – свои!

Бой у ворот уже закончился.

Да и мог ли он длиться долго, если в воротах – трое или четверо, а снаружи – две или три сотни?

Закрыть ворота белогородцы не успели, и сейчас в них уже стояли полочане.

Но мост не убрали.

Они будут прорываться наружу, – сообразил Ярун, наматывая повод на кулак. – Значит, они знают всё.

Да.

Будь князь уверен, что белогородский полк на его стороне, он бы заперся в крепости, а потом потребовал, чтобы ему выдали зачинщиков. А раз они не убрали мост, значит, они будут прорываться, значит, не надеются ни на войско, ни на белогородский полк. Значит, Всеслав знает всё.

Нас предали, – мгновенно подумал Ярун. И почти тут же едва не подавился глупым визгливым смехом – а не они ли сами предали сначала Изяслава, а потом – Всеслава?!

Кудрой осадил коня у самого края мостика и почти тут же из ворот, освещенные огнями жагр, высунулись длинные жала копий, а со стены нацелились стрелы.

– Стоять! – грубо рявкнули из ворот. – Кто такой?! Чего надо?!

На мгновение Кудрой замешкался, не зная, что лучше – валять дурака и требовать пропустить его к Всеславу или обострить сразу. А потом стало поздно.

Из города донёсся многоголосый гам – к воротам из глубины города, от княжьего терема катилась галдящая толпа – всадники и пешцы – змеино свистели стрелы, звенело железо, ржали кони. Мгновенно всё поняв, Кудрой пронзительно свистнул, и вои за него спиной схватились за оружие.

Настоящая конница встречает удар конницы только ударом, не стоя на месте. Но для этого нужно время, а времени у Кудроя и его людей не было.

С грохотом копыт и ржанием коней полоцкая дружина вырвалась из ворот Белгорода.

– Бей! – гаркнул Кудрой, бросаясь навстречу с нашим мечом с руке.

– Бей!! – заорали вои, бросаясь следом за господином.

Сшиблись, завертелись у самого рва, пластая и полосуя ночную темноту ломано-гнутым оцелом и поливая кровью весеннюю землю и прошлогоднюю сухую траву.

Ярун и опомниться не успел, как вокруг него и Кудроя не осталось никого. Кольчуга на плече боярина была разорвана, кровь заливала грудь и лицо, у самого Яруна мозжило в плече от удара булавой.

– Конец, господине?! – прохрипел Ярун, перехватывая топор удобнее. Кудрой в ответ только оскалился, слушая сквозь шум в ушах нарастающий гул в стане войска. Крутанул над головой меч и, толкнув коня ногами, ринулся навстречу взлетающему острожалому железу:

– Бей!

Твердята очнулся скоро – у ворот ещё бились, ещё погибала дружина боярина Кудроя. Захрипел, открыл глаза, повёл по сторонам мутным взглядом.

– Не… люб…

– Нелюб, Нелюб, – охотно ответил друг, по-прежнему, придерживая голову Твердяты приподнятой, наклонился над ним. – Здесь я. Где болит, Твердято?

– Голова, – поморщась, ответил Твердята, опёрся на руку Нелюба, приподнялся и сел. – Это Полюд, Нелюбе…

– Что – Полюд? – не понял Нелюб и вдруг до него дошло. Голос упал до шёпота. – Нет.

– Чего – нет?! – разозлился Твердята. – Он сегодня около Колюты вертелся, этого подсыла Всеславля, которого весь Киев знает, тот собаку съел на всяких тайных делах! Ярун его видел! С чего думаешь, «всеславичи» на прорыв ринулись?! Просто так, что ли, от нечего делать?!

– Не может быть, – потрясённо ответил Нелюб, тупо глядя в угасающий костёр. Он несколько мгновений молчал, и Твердята даже в полумраке ясно видел, как медленно вспухают желваки на челюсти друга, кожа обтягивает скулы.

– Идти можешь?! – отрывисто спросил, наконец, Нелюб.

– Ради такого дела – смогу, – криво улыбаясь, сказал Твердята, поднялся опершись на руку друга. – Пошли, спросим с него за всё. Тут недалеко.

Стан, меж тем, не успокаивался. Кто-то, кто знал, в чем дело, хватался за оружие, натягивал сапоги и бежал к воротам – помочь Кудрою хватать оборотня; кто-то, ничего не зная и не понимая, пытался выспросить у бегущих, в чем дело; кто-то, ничего не зная, но разом всё поняв, бежал туда же – помогать полочанину. А кто-то, поняв больше других уже седла и торочил коней, собираясь бежать. Хотя и сам ещё не знал, куда ему бежать.

Они опоздали.

Полюда и след простыл. Осталась только примятая прошлогодняя трава у погасшего кострища, брошенные мешки по снедью, да выбитая подковами ископыть, в которую, потихоньку сочась, натекала мутная вода.

– Ушёл, сволочь, – в отчаянии простонал Твердята. Едва доковыляв до кострища Полюда, он понял, что не сможет сегодня больше сделать ни шагу. Сел на корточки обхватив голову руками – в голове что-то гудело и звенело, словно она была не голова, а колокол Десятинной церкви. Заскулил, не прячась, хоть и стыдно было – плачет, как дитя малое, щеня глупое. Плакал не столько от боли, сколько от стыда и отчаяния – ничего у него на получилось сегодня. И Всеслав ушёл – по глухим звукам боя у ворот понятно было уже, что полочанин одолевают. И Несмеян ушёл – его Твердята даже не видел за ночь, тот, небось, в Белгороде был, с князем вместе. И Бермята ушёл, не довелось помстить за тот зимний поединок – твёрже и быстрее рука у Бермяты оказалась. И Полюд ушёл – вон, пощупай землю, коль охота, небось, не остыла ещё.

Стыдобища.

Подъехал сзади воевода Гудой. Тысяцкий несколько мгновений разглядывал скулящего у кострища Твердяту, кривя губы. Помолчал несколько мгновений, потом разомкнул губы и сказал тяжело, словно бремя большое подымал:

– Мда...

Твердята вмиг перестал стонать и раскачиваться. Подняв голову, он исподлобья глянул снизу вверх на тысяцкого, и Гудой даже отшатнулся – так страшен был взгляд воя. Медленно-медленно Твердята поднялся на ноги.

– Тыыыы, – протянул он, безотрывно глядя на Гудоя. – Ты… с полочанами твоими!

– Перестань скулить, кликуша, – бросил Гудой с презрением. Твердята рванулся было к нему, но Нелюб тут же повис у друга на плечах. Впрочем, Твердята тут же снова застонал, схватясь за голову – видно, болела ещё.

Грохоча копытами, к ним подскакал всадник.

Ярун.

Он едва не валится с седла, распластанный мечом и залитый кровью стегач болтался посторонь, словно княжье корзно. И из оружия – один только нож на поясе.

– Беда, – выговорил он хрипло, гулко сглатывая. – Ушёл Всеслав, и с дружиной вместе.

Пала тишина. И в этой тишине кто-то отчётливо выговорил:

– Думали найти князя себе...

– Доигрались, – с презрением бросил Гудой. – Ни князя, ни войска теперь…